Страница:
которые она чувствовала у себя на теле, словно пятна грязи. Застонав от
наслаждения, она скользнула в ванну, над которой клубился пар, и еще долго
была не в состоянии даже протянуть руку, чтобы взять зеленый кусок мыла.
Потом старательно начала мыться, и ее движения соответствовали ее мыслям,
мало-помалу обретавшим нормальный ритм.
Воспоминание не было тягостным. Сам факт случившегося стер то глухое,
неясное, что мучило ее до того, как все произошло. Ее обманули, заманили в
дурацкую ловушку, но она была достаточно умна, чтобы понимать — сети сплела
она сама. Из всех путаных воспоминаний этого дня самым неприятным была Роза,
участница сговора, чья роль была не совсем ясна, и теперь, окидывая взглядом
происшедшее, с трудом верилось, что она приходится Дино сестрой. Скорее это
его раба, вынужденная быть любезной, чтобы удержать его хоть ненадолго.
Она вытянулась в ванне, истомленная. Дино вел себя так, как только и
мог себя вести, яростно требуя своего, не мучась никакими размышлениями. Он
овладел ею как животное, раз и другой, и, если бы при этом он проявил хоть
какой-то минимум благородства, все могло бы быть не так уж непристойно. И
Валентина не сожалела ни о чем: ни затхлый запах развороченной постели, ни
прерывистое, как у собаки, дыхание Дино, ни его неловкие попытки загладить
свою грубость, когда все кончилось (он испугался, представив себе возможные
последствия, которые может повлечь за собой изнасилование иностранки), —
ничто не вызывало в ней неприятных ощущений. Пожалуй, она сожалела только об
одном — приключению недоставало изящества А может, не сожалела и об этом,
грубость была как долька чеснока в еде простолюдина, необходимое условие,
что-то вроде изюминки.
Она развеселилась, несколько истерически,
Да нет же, никакой истерии. Я отлично помню, какое лицо было у
Валентины, когда однажды вечером я рассказала ей историю одной своей
одноклассницы по имени Нэнси, которая попала в Марокко в аналогичную
ситуацию, только еще хуже; она обманула своего насильника-мусульманина,
сказав, что у нее в разгаре месячные, и тогда он, надавав ей оплеух и
выругав, вынудил уступить ему иным способом. (Реакция была не такой, как я
ожидала, однако, прежде чем она перевела разговор на другую тему под
предлогом усталости и желания уснуть, глаза ее на мгновение сверкнули, как у
волчицы.) Тут мог быть и Адриано, который бы повел себя как Дино, только без
чеснока и пота, ловкий и красивый. Могла быть и я, которая, вместо того
чтобы дать ей заснуть…
вспомнив, как Дино, помогая ей одеться до ужаса неловкими руками,
пытался изобразить нежность любовника, слишком нелепую, чтобы он сам в нее
поверил. Так что свидание, вплоть до расставания у площади Святого Марка,
было смешным. Вообразить себе, что она может снова пойти к нему, отдаться
ему, будучи в здравом рассудке… Она ни в малейшей степени не боялась его,
она была уверена, что Дино — отличный парень, на свой манер, что он не
будет присовокуплять к изнасилованию еще и кражу, что, впрочем, не составило
бы труда, и в конце концов дошла до того, что стала воспринимать случившееся
как нечто более естественное, более логичное, чем ее встреча с Адриано.
Видишь, Дора, видишь, глупая?
Было ужасно сознавать, до какой степени Дино далек от нее — до полной
невозможности общения. Не успело кончиться удовольствие, как возникло
молчание, неловкость, нелепая комедия. Но было и преимущество: в конце
концов, от Дино не нужно было бежать, как от Адриано. Ни малейшей опасности
влюбиться, и что он не влюбится — это тоже наверняка. Какая свобода!
Несмотря на всю сальность, приключение не вызывало у нее ни отвращения, ни
неприязни, особенно после того, как она вымылась с мылом.
К ужину из Падуи приехала Дора, распираемая сведениями о Джотто и
Альтикьеро[248]. Она нашла, что Валентина прекрасно выглядит, и сказала, что
Адриано как будто говорил, что в Лукку он не поедет; правда, потом она
потеряла его из виду. «Мне кажется, он влюблен в тебя», — бросила она
мимоходом со своей кривой улыбочкой. Она была очарована Венецией, хотя еще
ничего не видела, и уверенно говорила о прелести этого города, основываясь
на поведении официантов и носильщиков. «Все так деликатно, так деликатно»,
— повторяла она, лакомясь креветками.
Прошу прощения за грубое слово, но за всю свою паскудную жизнь я
никогда не употребляла подобных выражений. Что за неизвестная разновидность
мести в этом проявляется? Хотя (да, я начинаю догадываться и, пожалуй,
верить в это) все идет от работы подсознательного, которое есть и в
Валентине, и она, не зная об этом, все время ошибается, когда поверхностно
судит о своем поведении и своих выводах, но иногда неосознанно попадает в
точку, «плавая на глубине», — там, где Валентина не забыла Рим, конторку в
бюро путешествий, решение вместе поехать и вместе жить. Во время таких
озарений, мелькающих, будто глубоководные рыбы, которые на секунду
показываются на поверхности воды, меня сознательно искажают и делают
неприятной, вкладывая мне в уста то, что я якобы говорила.
Встал вопрос о «ночной Венеции», но Дора, изнуренная художественными
шедеврами, пару раз обошла площадь и отправилась в гостиницу. Валентина
выполнила ритуал, выпив рюмку портвейна в кафе «Флориан», и стала ждать
десяти вечера. В толпе гуляющих, которые ели мороженое и делали моментальные
снимки, она осторожно приблизилась к пристани. С этой стороны было только
две гондолы с зажженными фонарями. Дино стоял на молу, опираясь на шест. Он
ждал.
«Он и впрямь думает, что я приду», — подумала она почти с удивлением.
Супружеская чета английского вида приближалась к гондольеру. Валентина
увидела, как он снял шляпу и предложил покататься. Почти тут же подошло еще
несколько гондол; свет фонарика дрожал в ночи, окутавшей лагуну.
Чувствуя неясное беспокойство, Валентина вернулась в отель.
Утренний свет смыл с нее тревожные сны, но осталось ощущение, похожее
на тошноту, какая-то сдавленность в груди. Дора ждала ее в чайном салоне,
чтобы вместе позавтракать, но едва Валентина налила себе чаю, как к их
столику подошел официант.
— На улице ждет гондольер синьорины.
— Гондольер? Я не заказывала гондолу.
— Он показал мне адрес синьорины.
Дора с любопытством взглянула на нее, и Валентина вдруг почувствовала
себя раздетой. Она с усилием сделала глоток и, секунду поколебавшись, вышла.
Заинтригованная Дора решила, что будет очень забавно понаблюдать за всем
этим из окна. Она увидела гондольера и Валентину, которая шла ему навстречу,
его короткое, но решительное приветствие. Валентина говорила, почти не
жестикулируя, но вот она подняла руку, будто прося о чем-то, — ведь такого
не могло быть, так делают, когда другой не соглашается с тем, что ему
говорят. Потом заговорил он, жестикулируя чисто по-итальянски. Валентина,
казалось, хотела, чтобы он ушел, но тот настаивал, и у Доры было достаточно
времени, чтобы увидеть, как Валентина посмотрела на свои часы и слегка
махнула рукой в знак согласия.
— Я совершенно забыла, — объяснила она, вернувшись, — но гондольеры
не забывают о своих клиентах. Ты куда-нибудь пойдешь?
— О, конечно, — сказала Дора. — Они что, все такие милые, прямо как
в кино?
— Разумеется, все, — сказала Валентина без улыбки. Дерзость Дино
настолько ошеломила ее, что ей стоило труда взять себя в руки. На секунду ее
встревожила мысль, что Дора захочет к ней присоединиться: это так логично и
так в духе Доры. «Зато все решилось бы само собой, — подумала она. — Каким
бы мужланом он ни был, на скандал он не пойдет. Он истерик, это очевидно, но
не дурак».
Дора ничего не сказала, но улыбнулась ей так вкрадчиво, что Валентина
почувствовала смутное отвращение. Не понимая толком почему, она не
предложила ей поехать вместе на гондоле. Просто поразительно, как за эти
последние недели все важное она делала, толком не зная почему.
Говори, говори, моя девочка. То, что казалось невероятным, сгустилось
до состояния полной очевидности, как только меня не пригласили на эту самую
прогулку. Понятно, что все это не могло иметь никакого значения, ничтожная
вставка в виде дешевого и действенного утешения без всякого риска на
будущее. Однако все происходящее опять имело другой, глубинный уровень:
Адриано или какой-то гондольер, а я еще раз в аутсайдерах. Все это стоило
того, чтобы заказать еще чашку чая и спросить себя, нельзя ли было получше
наладить маленький часовой механизм, уже запущенный в ход — о, с совершенно
невинными намерениями, — прежде чем я уехала из Флоренции.
Дино вел гондолу по Большому каналу дальше моста Риальто, почтительно
выбрав самый длинный путь. У дворца Вальмарана они свернули и пошли по реке
Святых Апостолов, и Валентина, которая не отрываясь глядела вперед, еще раз,
один за другим, увидела маленькие темные мостики, на которых кишел людской
муравейник. Ей стоило труда убедить себя, что она снова в той самой гондоле
и сидит, откинувшись на старые красные подушки. В глубине струилась вода —
вода канала, вода Венеции. Знаменитые каналы. Брачный союз Дворца дожей и
моря. Знаменитые дворцы и каналы Венеции. «Я пришел искать вас, потому что
вы не были искать меня вчера вечером. Я хотел покатать вас на гондола».
Брачный союз Дворца дожей и моря. Несущий чудную прохладу. Прохладу. А
теперь ее везут в гондоле, и гондольер обменивается условными криками,
меланхолическими и мрачноватыми, с другими гондольерами, перед тем как войти
в какой-нибудь внутренний канал. Вдали, еще очень далеко, Валентине удалось
увидеть открытое зеленое пространство. Опять Фондамента-Нуове. Скоро
покажутся четыре замшелые ступеньки, место было знакомым. Сейчас он
засвистит, и Роза высунется из окна.
Сколько лирики, и как все очевидно. Не хватает только писем Асперна[249],
барона Корво[250] и Тадзио[251], несравненного Тадзио с его чумой. Не хватает еще и
некоего телефонного звонка в отель около театра Фениче, впрочем, тут никто
не виноват (я имею в виду отсутствие конкретной детали, а не отсутствие
самого телефонного звонка).
Но Дино молча пришвартовал гондолу и ждал. Валентина обернулась к нему
первый раз с тех пор, как они тронулись в путь, и посмотрела на него. Дино
ослепительно улыбался. У него были великолепные зубы; если их еще и чистить
зубной пастой, они останутся такими надолго.
«Пропащая я женщина», — подумала Валентина и спрыгнула на первую
ступеньку, не прибегая к помощи Дино, который протянул ей руку.
Она действительно так подумала? Надо быть осторожнее с метафорами и
образными выражениями или как они там называются. Это тоже идет изнутри:
если бы она действительно отдавала себе отчет в том, что делала, может,
ничего бы и не произошло… Но меня тоже не вводили в курс долгое время.
Когда она спустилась к ужину, у Дары была для нее новость (хотя
окончательной уверенности не было): она видела Адриано в толпе туристов на
площади.
— Очень далеко, на одном из рынков, представляешь? По-моему, это был
он, судя по костюму, светлому, немного облегающему. Возможно, он приехал
сегодня вечером… Мне кажется, он ищет тебя.
— Оставь, пожалуйста.
— Почему бы и нет? Ведь это не его маршрут.
— Ты даже не уверена, что это был он, — неприязненно сказала
Валентина. Новость не слишком удивила ее, однако дала пищу для невеселых
размышлений. «Опять это, — подумала она. — Опять». Конечно, они
натолкнутся на него, в Венеции живешь как в бутылке, все встречаются со
всеми или на площади, или на Риальто. Опять бежать, но почему? Ей надоело
убегать от пустоты, не зная, от чего она бежит и действительно ли бежит, или
как те голубки у нее перед глазами, которые притворяются, что им надоели
спесивые атаки самцов, но которые в конце концов кротко уступают им,
распушив свинцово-серые перышки.
— Пойдем выпьем кофе в «Флориане», — предложила Дора. — Может, там
его и встретим, он отличный парень.
Они увидели его сразу же, он стоял спиной к площади под одной из арок
рынка, рассеянно созерцая ужасающие стеклянные безделушки с острова Мурано.
Когда Дора окликнула его и он обернулся, его удивление было не более чем
вежливым и столь малым, что Валентина почувствовала облегчение. По крайней
мере, никакой позы. Адриано поздоровался с Дорой с дежурной любезностью и
пожал руку Валентине.
— Поистине мир тесен. Никто не может избежать «Голубого путеводителя»
— не в этот день, так в другой.
— Во всяком случае, не мы.
— А также венецианского мороженого. Могу я вас угостить?
Почти сразу же разговором завладела Дора. У нее в активе было на
два-три города больше, чем у них, и, конечно, она принялась уничтожать их
перечислением того, чего они лишились. Валентине хотелось, чтобы эта тема
никогда не кончалась или чтобы Адриано решился наконец посмотреть ей в
глаза, высказать ей самые горькие упреки и чтобы в его глазах, неотрывно
глядевших ей в лицо, было нечто большее, чем обвинения и упреки. Но он
тщательно поедал ложечкой мороженое или курил, слегка наклонив голову —
красивую голову латиноамериканца, — внимательно слушая каждое слово Доры.
Только Валентина могла заметить, что его пальцы, сжимавшие сигарету, чуть
дрожали.
Я тоже, дорогая моя, я тоже это заметила. И мне это совсем не
понравилось, потому что его спокойствие скрывало нечто казавшееся мне до той
поры не слишком сильным: он был как сжатая пружина, как воришка, который
ждет, когда его освободят. Это так отличалось от его обычного тона, почти
холодного и всегда «сугубо по делу», когда он звонил по телефону. На
какое-то время я оказалась «вне игры» и ничего не могла сделать для того,
чтобы все шло, как я рассчитывала Подготовить Валентину… Раскрыть ей все,
вернуть ее в Рим от этих ночей, когда она ускользала, отдалялась от меня,
оставив и душ, и мыло в полном моем распоряжении, и засыпала, поворачиваясь
ко мне спиной, бормоча, что ей ужасно хочется спать, что она уже наполовину
заснула.
Разговор продолжался, сравнивали музеи, делились маленькими туристскими
незадачами, потом — опять мороженое и сигареты. Заговорили о том, чтобы
завтра утром вместе посмотреть город.
— А может, — сказал Адриано, — мы помешаем Валентине, которой
хочется погулять одной?
— Почему вы говорите и обо мне тоже? — засмеялась Дора. — Мы с
Валентиной понимаем друг друга в силу разных интересов. Она никому не
уступит место в своей гондоле, а у меня есть свои любимые каналы, только
мои. Может, у вас получится найти с ней нечто общее.
— Всегда можно найти нечто общее, — сказал Адриано. — Так что в
любом случае я приду за вами в половине одиннадцатого, к тому времени вы уже
что-нибудь решите или решим вместе.
Когда они поднимались по лестнице (их комнаты были на одном этаже),
Валентина положила руку Доре на плечо:
Это был последний раз, когда она до меня дотрагивалась. Как всегда,
едва прикасаясь.
— Я хочу попросить тебя об одной услуге.
— Я готова.
— Завтра утром я хочу пойти с Адриано одна. Это только на один раз.
Дора искала ключ от двери, который провалился на дно сумочки.
Понадобилось время, чтобы его найти.
— Сейчас долго объяснять, — добавила Валентина, — но окажи мне эту
услугу.
— Ну разумеется, — сказала Дора, открывая дверь. — Ты и его тоже не
хочешь ни с кем делить.
— И его тоже? Ты что же, думаешь…
— О, это всего-навсего шутка. Спокойной ночи.
Теперь это уже не важно, но когда я закрыла за собой дверь, то готова
была расцарапать себе лицо. Сейчас-то это уже не важно; но если бы Валентина
уяснила себе… Это «и его тоже» было кончиком, потянув за который можно
было размотать весь клубок; она ни в чем не отдавала себе отчета, из-за нее
все запуталось, и она жила в этой путанице сама. С некоторых пор оно для
меня и лучше, только, может быть… В общем, это действительно уже не важно;
не всегда же жить на элениуме.
Валентина ждала его в вестибюле, и Адриано даже не пришло в голову
спросить, где Дора; так же как во Флоренции или Риме он не слишком обращал
внимание на ее присутствие. Они пошли по улице Орсоло, едва взглянув на
маленькое озеро, где дремали ночующие там гондолы, и пошли к Риальто.
Валентина, одетая в светлое, шла чуть впереди. Они обменялись двумя-тремя
ничего не значащими фразами, но, когда пошли по маленькой улочке (уже
заблудившись, поскольку ни один в карту не смотрел), Адриано нагнал ее и
взял за локоть.
— Это слишком жестоко, знаешь ли. Есть что-то подлое в том, что ты
делаешь.
— Да, я знаю. Нет таких слов, которых я бы себе не сказала.
— Уехать вот так, таким жалким образом. Только потому, что на балкон
упала мертвая ласточка. Это же истерика.
— Если признать, — сказала Валентина, — что причина именно в ней, то
это хотя бы поэтично.
— Валентина…
— Оставь, — сказала она. — Давай найдем какое-нибудь тихое место и
поговорим.
— Пойдем ко мне в гостиницу.
— Нет, в гостиницу не надо.
— Тогда в кафе.
— Ты же знаешь, там полно туристов. Какое-нибудь тихое место, не
представляющее интереса… — Она заколебалась, поскольку вслед за этим
напрашивалось название. — Пойдем к Фондамента-Нуове.
— А что это такое?
— На другом берегу, к северу. У тебя есть план? Вот сюда, это там.
Пошли.
За театром Малибран начались улицы, где не было магазинов, только ряды
всегда запертых дверей, да у какой-нибудь из них, на пороге, играл
оборванный ребенок; оттуда они вышли к улице Фумо и увидели совсем близко
сверкающую воду лагуны. Она открылась им сразу же, как только они вышли из
невзрачной тени на сияющую от солнца береговую полосу, полную рабочего люда
и бродячих торговцев. Несколько кафе лепились, будто плесень, к стенам
домишек, о которые плескалась вода, в воздухе носились не слишком приятные
запахи с острова Бурано и кладбища. Валентина сразу увидела кладбище, она
вспомнила объяснения Дино. Маленький островок, параллелограмм, окруженный,
насколько хватало глаз, красноватой стеной. Кроны кладбищенских деревьев
окаймляли ее, будто темная бахрома. Хорошо была видна пристань, где можно
было высадиться, однако сейчас было ощущение, что это остров мертвых: ни
одной лодки, ни одного человека на мраморных ступеньках причала. И все
буквально сгорало от утреннего солнца.
Валентина нерешительно повернулась направо. Адриано мрачно пошел за
ней, почти не глядя по сторонам. Они прошли по мостику через один из
внутренних каналов, который впадал в лагуну. Жара давала себя знать
невидимой мошкарой, облепившей лицо. Они пошли по другому мостику, из белого
камня, и Валентина остановилась посредине, облокотившись на перила и глядя
назад, на город. Если и можно было где-то поговорить, так только в этом
месте, таком безликом, неинтересном, с кладбищем за спиной и каналом перед
глазами, проникавшим в глубины Венеции, разделяя два скучных, почти
безлюдных берега.
— Я уехала, — сказала Валентина, — потому что все это не имело
смысла. Дай мне договорить. Я уехала, потому что в любом случае кто-то из
нас двоих должен был уехать, а ты теперь все усложняешь, прекрасно зная, что
один из нас должен был уехать. Какая разница, если дело только во времени?
Неделей раньше, неделей позже…
— Это для тебя нет никакой разницы, — сказал Адриано. — Тебе
действительно все безразлично.
— Если бы я могла тебе объяснить… Но мы утонем в словах. Зачем ты
поехал за мной? Какой в этом смысл?
Если она действительно спрашивала так, это по крайней мере значит, что
она не считала меня причастной к появлению Адриано в Венеции. А это,
понятное дело, вызывает всегдашнюю горечь: стремление не принимать меня во
внимание, даже мысли не допускать, что есть еще чья-то рука, которая может
спутать карты.
— Я уже понял, что смысла никакого нет, — сказал Адриано. — Пожалуй,
так, и ничего больше.
— Ты не должен был приезжать.
— А ты не должна была уезжать, бросив меня, как… — Пожалуйста, без
громких слов. Зачем говорить о бросании или еще о чем-то в этом роде, когда речь идет, в сущности, о
простых вещах? О возвращении к обычной жизни, если хочешь.
— Это для тебя простые вещи, — зло сказал он. У него дрожали губы, а
руки крепко сжимали перила, будто искали поддержки у равнодушного белого
камня.
Валентина смотрела в даль канала и видела, как к ним приближается
гондола, размером больше обычной, в окружении других гондол и пока еще не
очень ясно различимая на таком расстоянии. Она боялась встречаться с Адриано
глазами, и единственное, чего ей хотелось, — чтобы он ушел: наговорил бы ей
оскорблений, если это нужно, а потом ушел. Но Адриано продолжал стоять, с
головой уйдя в свое страдание, затягивая то, что обычно называют выяснением
отношений, хотя на самом деле — это всегда только два монолога.
— Это же нелепо, — прошептала наконец Валентина, не отрываясь глядела
она на гондолу, которая медленно приближалась. — Почему я должна быть
такой, как ты? Разве не ясно, что я не хотела тебя больше видеть?
— В глубине души ты любишь меня, — глупо сказал Адриано. — Не может
быть, чтобы ты меня не любила.
— Почему не может быть?
— Потому, что ты не похожа на других. Ты же не отдашься кому попало,
как многие другие, как какая-нибудь истеричка, которая не знает, что с собой
делать, раз уж она отправилась путешествовать.
— Тебе кажется, что отдалась я, а я могу сказать тебе, что это ты
отдаешься. Старая теория о женщинах, когда…
И так далее.
Мы ничего не добьемся этим, Адриано, все это так бесполезно. Или оставь
меня сегодня, прямо сейчас, или я уеду из Венеции.
— Я поеду за тобой, — упрямо сказал он. — Не ставь нас обоих в
смешное положение. Не лучше ли будет, если?..
Каждое слово этого бессмысленного разговора было ей до тошноты
неприятно. Видимость диалога, внешняя раскраска, под которой нечто
застоявшееся, бесполезное и гнилое, как вода в канале. Посредине фразы
Валентина вдруг поняла, чем гондола не похожа на другие. Она была широкая,
как баркас, с четырьмя гондольерами, которые гребли, стоя на траверсах[252], а
между ними стояло что-то похожее на катафалк, черный с золотом. Да это и был
катафалк, и гребцы были в черном, без легкомысленных соломенных шляп. Лодка
подошла к причалу, рядом с которым тянулось мрачное, казавшееся необитаемым
здание. Здесь же, у причала, было что-то вроде часовни. «Больница, —
подумала она. — Больничная часовня». Вышли люди, какой-то мужчина вынес
венок и небрежно забросил его на погребальную лодку. Появились другие, уже с
гробом, и началась погрузка. Даже Адриано был, казалось, захвачен явным
ужасом того, что происходило под этим утренним солнцем, в той Венеции, где
не было ничего интересного, куда не заглядывают туристы. Валентине
показалось, он что-то прошептал, а может быть, это было сдавленное рыдание.
Но она не могла оторвать глаз от лодки, от четырех гребцов, которые ждали,
уперев весла в дно канала, чтобы другие могли поставить гроб в углубление
под черным балдахином. На носу лодки вместо привычных зубцов, украшающих
гондолы, виднелся какой-то неясный блестящий предмет. Будто огромный
серебряный филин, и не просто украшение, а как живой, но, когда гондола
двинулась по каналу (семья усопшего осталась на причале, и двое молодых
людей поддерживали пожилую женщину), оказалось, что это не филин, а
посеребренная сфера и крест, единственный яркий, сверкающий предмет на всей
лодке. Гондола приближалась к ним, сейчас она пройдет под мостом, прямо у
них под ногами. Достаточно будет спрыгнуть и попасть на носовую часть, на
гроб. Показалось, что мост легко поплыл навстречу лодке («Так ты не пойдешь
со мной?»), Валентина так пристально смотрела на гондолу, что гребцы стали
грести медленнее.
— Нет, не пойду. Я хочу остаться одна, оставь меня в покое.
Только это она и могла произнести из того, что можно было бы сказать
или о чем можно было промолчать, чувствуя, как дрожит рука Адриано рядом с
ее рукой, слыша, как он повторил вопрос — с усилием переведя дух, будто
задыхался. Только на лодку, что приближалась к мосту, она и могла смотреть.
Сейчас лодка пройдет под мостом, почти под ними, выйдет с другой стороны в
открытые воды лагуны и возьмет курс, будто неповоротливая черная рыбина, на
остров мертвых, куда привезет еще один гроб, оставит еще одного покойника в
этом безмолвном городе за красной стеной. Она почти не удивилась, когда
увидела, что один из гребцов был Дино,
А так ли это было, не придумывает ли она еще одну, совершенно
необоснованную случайность? Сейчас этого уже не узнаешь, как не узнаешь и
того, почему Адриано не упрекнул ее за дешевенькое приключение. Думаю, что
он это сделал, что этот диалог из ничего, на котором держится сцена, —
наслаждения, она скользнула в ванну, над которой клубился пар, и еще долго
была не в состоянии даже протянуть руку, чтобы взять зеленый кусок мыла.
Потом старательно начала мыться, и ее движения соответствовали ее мыслям,
мало-помалу обретавшим нормальный ритм.
Воспоминание не было тягостным. Сам факт случившегося стер то глухое,
неясное, что мучило ее до того, как все произошло. Ее обманули, заманили в
дурацкую ловушку, но она была достаточно умна, чтобы понимать — сети сплела
она сама. Из всех путаных воспоминаний этого дня самым неприятным была Роза,
участница сговора, чья роль была не совсем ясна, и теперь, окидывая взглядом
происшедшее, с трудом верилось, что она приходится Дино сестрой. Скорее это
его раба, вынужденная быть любезной, чтобы удержать его хоть ненадолго.
Она вытянулась в ванне, истомленная. Дино вел себя так, как только и
мог себя вести, яростно требуя своего, не мучась никакими размышлениями. Он
овладел ею как животное, раз и другой, и, если бы при этом он проявил хоть
какой-то минимум благородства, все могло бы быть не так уж непристойно. И
Валентина не сожалела ни о чем: ни затхлый запах развороченной постели, ни
прерывистое, как у собаки, дыхание Дино, ни его неловкие попытки загладить
свою грубость, когда все кончилось (он испугался, представив себе возможные
последствия, которые может повлечь за собой изнасилование иностранки), —
ничто не вызывало в ней неприятных ощущений. Пожалуй, она сожалела только об
одном — приключению недоставало изящества А может, не сожалела и об этом,
грубость была как долька чеснока в еде простолюдина, необходимое условие,
что-то вроде изюминки.
Она развеселилась, несколько истерически,
Да нет же, никакой истерии. Я отлично помню, какое лицо было у
Валентины, когда однажды вечером я рассказала ей историю одной своей
одноклассницы по имени Нэнси, которая попала в Марокко в аналогичную
ситуацию, только еще хуже; она обманула своего насильника-мусульманина,
сказав, что у нее в разгаре месячные, и тогда он, надавав ей оплеух и
выругав, вынудил уступить ему иным способом. (Реакция была не такой, как я
ожидала, однако, прежде чем она перевела разговор на другую тему под
предлогом усталости и желания уснуть, глаза ее на мгновение сверкнули, как у
волчицы.) Тут мог быть и Адриано, который бы повел себя как Дино, только без
чеснока и пота, ловкий и красивый. Могла быть и я, которая, вместо того
чтобы дать ей заснуть…
вспомнив, как Дино, помогая ей одеться до ужаса неловкими руками,
пытался изобразить нежность любовника, слишком нелепую, чтобы он сам в нее
поверил. Так что свидание, вплоть до расставания у площади Святого Марка,
было смешным. Вообразить себе, что она может снова пойти к нему, отдаться
ему, будучи в здравом рассудке… Она ни в малейшей степени не боялась его,
она была уверена, что Дино — отличный парень, на свой манер, что он не
будет присовокуплять к изнасилованию еще и кражу, что, впрочем, не составило
бы труда, и в конце концов дошла до того, что стала воспринимать случившееся
как нечто более естественное, более логичное, чем ее встреча с Адриано.
Видишь, Дора, видишь, глупая?
Было ужасно сознавать, до какой степени Дино далек от нее — до полной
невозможности общения. Не успело кончиться удовольствие, как возникло
молчание, неловкость, нелепая комедия. Но было и преимущество: в конце
концов, от Дино не нужно было бежать, как от Адриано. Ни малейшей опасности
влюбиться, и что он не влюбится — это тоже наверняка. Какая свобода!
Несмотря на всю сальность, приключение не вызывало у нее ни отвращения, ни
неприязни, особенно после того, как она вымылась с мылом.
К ужину из Падуи приехала Дора, распираемая сведениями о Джотто и
Альтикьеро[248]. Она нашла, что Валентина прекрасно выглядит, и сказала, что
Адриано как будто говорил, что в Лукку он не поедет; правда, потом она
потеряла его из виду. «Мне кажется, он влюблен в тебя», — бросила она
мимоходом со своей кривой улыбочкой. Она была очарована Венецией, хотя еще
ничего не видела, и уверенно говорила о прелести этого города, основываясь
на поведении официантов и носильщиков. «Все так деликатно, так деликатно»,
— повторяла она, лакомясь креветками.
Прошу прощения за грубое слово, но за всю свою паскудную жизнь я
никогда не употребляла подобных выражений. Что за неизвестная разновидность
мести в этом проявляется? Хотя (да, я начинаю догадываться и, пожалуй,
верить в это) все идет от работы подсознательного, которое есть и в
Валентине, и она, не зная об этом, все время ошибается, когда поверхностно
судит о своем поведении и своих выводах, но иногда неосознанно попадает в
точку, «плавая на глубине», — там, где Валентина не забыла Рим, конторку в
бюро путешествий, решение вместе поехать и вместе жить. Во время таких
озарений, мелькающих, будто глубоководные рыбы, которые на секунду
показываются на поверхности воды, меня сознательно искажают и делают
неприятной, вкладывая мне в уста то, что я якобы говорила.
Встал вопрос о «ночной Венеции», но Дора, изнуренная художественными
шедеврами, пару раз обошла площадь и отправилась в гостиницу. Валентина
выполнила ритуал, выпив рюмку портвейна в кафе «Флориан», и стала ждать
десяти вечера. В толпе гуляющих, которые ели мороженое и делали моментальные
снимки, она осторожно приблизилась к пристани. С этой стороны было только
две гондолы с зажженными фонарями. Дино стоял на молу, опираясь на шест. Он
ждал.
«Он и впрямь думает, что я приду», — подумала она почти с удивлением.
Супружеская чета английского вида приближалась к гондольеру. Валентина
увидела, как он снял шляпу и предложил покататься. Почти тут же подошло еще
несколько гондол; свет фонарика дрожал в ночи, окутавшей лагуну.
Чувствуя неясное беспокойство, Валентина вернулась в отель.
Утренний свет смыл с нее тревожные сны, но осталось ощущение, похожее
на тошноту, какая-то сдавленность в груди. Дора ждала ее в чайном салоне,
чтобы вместе позавтракать, но едва Валентина налила себе чаю, как к их
столику подошел официант.
— На улице ждет гондольер синьорины.
— Гондольер? Я не заказывала гондолу.
— Он показал мне адрес синьорины.
Дора с любопытством взглянула на нее, и Валентина вдруг почувствовала
себя раздетой. Она с усилием сделала глоток и, секунду поколебавшись, вышла.
Заинтригованная Дора решила, что будет очень забавно понаблюдать за всем
этим из окна. Она увидела гондольера и Валентину, которая шла ему навстречу,
его короткое, но решительное приветствие. Валентина говорила, почти не
жестикулируя, но вот она подняла руку, будто прося о чем-то, — ведь такого
не могло быть, так делают, когда другой не соглашается с тем, что ему
говорят. Потом заговорил он, жестикулируя чисто по-итальянски. Валентина,
казалось, хотела, чтобы он ушел, но тот настаивал, и у Доры было достаточно
времени, чтобы увидеть, как Валентина посмотрела на свои часы и слегка
махнула рукой в знак согласия.
— Я совершенно забыла, — объяснила она, вернувшись, — но гондольеры
не забывают о своих клиентах. Ты куда-нибудь пойдешь?
— О, конечно, — сказала Дора. — Они что, все такие милые, прямо как
в кино?
— Разумеется, все, — сказала Валентина без улыбки. Дерзость Дино
настолько ошеломила ее, что ей стоило труда взять себя в руки. На секунду ее
встревожила мысль, что Дора захочет к ней присоединиться: это так логично и
так в духе Доры. «Зато все решилось бы само собой, — подумала она. — Каким
бы мужланом он ни был, на скандал он не пойдет. Он истерик, это очевидно, но
не дурак».
Дора ничего не сказала, но улыбнулась ей так вкрадчиво, что Валентина
почувствовала смутное отвращение. Не понимая толком почему, она не
предложила ей поехать вместе на гондоле. Просто поразительно, как за эти
последние недели все важное она делала, толком не зная почему.
Говори, говори, моя девочка. То, что казалось невероятным, сгустилось
до состояния полной очевидности, как только меня не пригласили на эту самую
прогулку. Понятно, что все это не могло иметь никакого значения, ничтожная
вставка в виде дешевого и действенного утешения без всякого риска на
будущее. Однако все происходящее опять имело другой, глубинный уровень:
Адриано или какой-то гондольер, а я еще раз в аутсайдерах. Все это стоило
того, чтобы заказать еще чашку чая и спросить себя, нельзя ли было получше
наладить маленький часовой механизм, уже запущенный в ход — о, с совершенно
невинными намерениями, — прежде чем я уехала из Флоренции.
Дино вел гондолу по Большому каналу дальше моста Риальто, почтительно
выбрав самый длинный путь. У дворца Вальмарана они свернули и пошли по реке
Святых Апостолов, и Валентина, которая не отрываясь глядела вперед, еще раз,
один за другим, увидела маленькие темные мостики, на которых кишел людской
муравейник. Ей стоило труда убедить себя, что она снова в той самой гондоле
и сидит, откинувшись на старые красные подушки. В глубине струилась вода —
вода канала, вода Венеции. Знаменитые каналы. Брачный союз Дворца дожей и
моря. Знаменитые дворцы и каналы Венеции. «Я пришел искать вас, потому что
вы не были искать меня вчера вечером. Я хотел покатать вас на гондола».
Брачный союз Дворца дожей и моря. Несущий чудную прохладу. Прохладу. А
теперь ее везут в гондоле, и гондольер обменивается условными криками,
меланхолическими и мрачноватыми, с другими гондольерами, перед тем как войти
в какой-нибудь внутренний канал. Вдали, еще очень далеко, Валентине удалось
увидеть открытое зеленое пространство. Опять Фондамента-Нуове. Скоро
покажутся четыре замшелые ступеньки, место было знакомым. Сейчас он
засвистит, и Роза высунется из окна.
Сколько лирики, и как все очевидно. Не хватает только писем Асперна[249],
барона Корво[250] и Тадзио[251], несравненного Тадзио с его чумой. Не хватает еще и
некоего телефонного звонка в отель около театра Фениче, впрочем, тут никто
не виноват (я имею в виду отсутствие конкретной детали, а не отсутствие
самого телефонного звонка).
Но Дино молча пришвартовал гондолу и ждал. Валентина обернулась к нему
первый раз с тех пор, как они тронулись в путь, и посмотрела на него. Дино
ослепительно улыбался. У него были великолепные зубы; если их еще и чистить
зубной пастой, они останутся такими надолго.
«Пропащая я женщина», — подумала Валентина и спрыгнула на первую
ступеньку, не прибегая к помощи Дино, который протянул ей руку.
Она действительно так подумала? Надо быть осторожнее с метафорами и
образными выражениями или как они там называются. Это тоже идет изнутри:
если бы она действительно отдавала себе отчет в том, что делала, может,
ничего бы и не произошло… Но меня тоже не вводили в курс долгое время.
Когда она спустилась к ужину, у Дары была для нее новость (хотя
окончательной уверенности не было): она видела Адриано в толпе туристов на
площади.
— Очень далеко, на одном из рынков, представляешь? По-моему, это был
он, судя по костюму, светлому, немного облегающему. Возможно, он приехал
сегодня вечером… Мне кажется, он ищет тебя.
— Оставь, пожалуйста.
— Почему бы и нет? Ведь это не его маршрут.
— Ты даже не уверена, что это был он, — неприязненно сказала
Валентина. Новость не слишком удивила ее, однако дала пищу для невеселых
размышлений. «Опять это, — подумала она. — Опять». Конечно, они
натолкнутся на него, в Венеции живешь как в бутылке, все встречаются со
всеми или на площади, или на Риальто. Опять бежать, но почему? Ей надоело
убегать от пустоты, не зная, от чего она бежит и действительно ли бежит, или
как те голубки у нее перед глазами, которые притворяются, что им надоели
спесивые атаки самцов, но которые в конце концов кротко уступают им,
распушив свинцово-серые перышки.
— Пойдем выпьем кофе в «Флориане», — предложила Дора. — Может, там
его и встретим, он отличный парень.
Они увидели его сразу же, он стоял спиной к площади под одной из арок
рынка, рассеянно созерцая ужасающие стеклянные безделушки с острова Мурано.
Когда Дора окликнула его и он обернулся, его удивление было не более чем
вежливым и столь малым, что Валентина почувствовала облегчение. По крайней
мере, никакой позы. Адриано поздоровался с Дорой с дежурной любезностью и
пожал руку Валентине.
— Поистине мир тесен. Никто не может избежать «Голубого путеводителя»
— не в этот день, так в другой.
— Во всяком случае, не мы.
— А также венецианского мороженого. Могу я вас угостить?
Почти сразу же разговором завладела Дора. У нее в активе было на
два-три города больше, чем у них, и, конечно, она принялась уничтожать их
перечислением того, чего они лишились. Валентине хотелось, чтобы эта тема
никогда не кончалась или чтобы Адриано решился наконец посмотреть ей в
глаза, высказать ей самые горькие упреки и чтобы в его глазах, неотрывно
глядевших ей в лицо, было нечто большее, чем обвинения и упреки. Но он
тщательно поедал ложечкой мороженое или курил, слегка наклонив голову —
красивую голову латиноамериканца, — внимательно слушая каждое слово Доры.
Только Валентина могла заметить, что его пальцы, сжимавшие сигарету, чуть
дрожали.
Я тоже, дорогая моя, я тоже это заметила. И мне это совсем не
понравилось, потому что его спокойствие скрывало нечто казавшееся мне до той
поры не слишком сильным: он был как сжатая пружина, как воришка, который
ждет, когда его освободят. Это так отличалось от его обычного тона, почти
холодного и всегда «сугубо по делу», когда он звонил по телефону. На
какое-то время я оказалась «вне игры» и ничего не могла сделать для того,
чтобы все шло, как я рассчитывала Подготовить Валентину… Раскрыть ей все,
вернуть ее в Рим от этих ночей, когда она ускользала, отдалялась от меня,
оставив и душ, и мыло в полном моем распоряжении, и засыпала, поворачиваясь
ко мне спиной, бормоча, что ей ужасно хочется спать, что она уже наполовину
заснула.
Разговор продолжался, сравнивали музеи, делились маленькими туристскими
незадачами, потом — опять мороженое и сигареты. Заговорили о том, чтобы
завтра утром вместе посмотреть город.
— А может, — сказал Адриано, — мы помешаем Валентине, которой
хочется погулять одной?
— Почему вы говорите и обо мне тоже? — засмеялась Дора. — Мы с
Валентиной понимаем друг друга в силу разных интересов. Она никому не
уступит место в своей гондоле, а у меня есть свои любимые каналы, только
мои. Может, у вас получится найти с ней нечто общее.
— Всегда можно найти нечто общее, — сказал Адриано. — Так что в
любом случае я приду за вами в половине одиннадцатого, к тому времени вы уже
что-нибудь решите или решим вместе.
Когда они поднимались по лестнице (их комнаты были на одном этаже),
Валентина положила руку Доре на плечо:
Это был последний раз, когда она до меня дотрагивалась. Как всегда,
едва прикасаясь.
— Я хочу попросить тебя об одной услуге.
— Я готова.
— Завтра утром я хочу пойти с Адриано одна. Это только на один раз.
Дора искала ключ от двери, который провалился на дно сумочки.
Понадобилось время, чтобы его найти.
— Сейчас долго объяснять, — добавила Валентина, — но окажи мне эту
услугу.
— Ну разумеется, — сказала Дора, открывая дверь. — Ты и его тоже не
хочешь ни с кем делить.
— И его тоже? Ты что же, думаешь…
— О, это всего-навсего шутка. Спокойной ночи.
Теперь это уже не важно, но когда я закрыла за собой дверь, то готова
была расцарапать себе лицо. Сейчас-то это уже не важно; но если бы Валентина
уяснила себе… Это «и его тоже» было кончиком, потянув за который можно
было размотать весь клубок; она ни в чем не отдавала себе отчета, из-за нее
все запуталось, и она жила в этой путанице сама. С некоторых пор оно для
меня и лучше, только, может быть… В общем, это действительно уже не важно;
не всегда же жить на элениуме.
Валентина ждала его в вестибюле, и Адриано даже не пришло в голову
спросить, где Дора; так же как во Флоренции или Риме он не слишком обращал
внимание на ее присутствие. Они пошли по улице Орсоло, едва взглянув на
маленькое озеро, где дремали ночующие там гондолы, и пошли к Риальто.
Валентина, одетая в светлое, шла чуть впереди. Они обменялись двумя-тремя
ничего не значащими фразами, но, когда пошли по маленькой улочке (уже
заблудившись, поскольку ни один в карту не смотрел), Адриано нагнал ее и
взял за локоть.
— Это слишком жестоко, знаешь ли. Есть что-то подлое в том, что ты
делаешь.
— Да, я знаю. Нет таких слов, которых я бы себе не сказала.
— Уехать вот так, таким жалким образом. Только потому, что на балкон
упала мертвая ласточка. Это же истерика.
— Если признать, — сказала Валентина, — что причина именно в ней, то
это хотя бы поэтично.
— Валентина…
— Оставь, — сказала она. — Давай найдем какое-нибудь тихое место и
поговорим.
— Пойдем ко мне в гостиницу.
— Нет, в гостиницу не надо.
— Тогда в кафе.
— Ты же знаешь, там полно туристов. Какое-нибудь тихое место, не
представляющее интереса… — Она заколебалась, поскольку вслед за этим
напрашивалось название. — Пойдем к Фондамента-Нуове.
— А что это такое?
— На другом берегу, к северу. У тебя есть план? Вот сюда, это там.
Пошли.
За театром Малибран начались улицы, где не было магазинов, только ряды
всегда запертых дверей, да у какой-нибудь из них, на пороге, играл
оборванный ребенок; оттуда они вышли к улице Фумо и увидели совсем близко
сверкающую воду лагуны. Она открылась им сразу же, как только они вышли из
невзрачной тени на сияющую от солнца береговую полосу, полную рабочего люда
и бродячих торговцев. Несколько кафе лепились, будто плесень, к стенам
домишек, о которые плескалась вода, в воздухе носились не слишком приятные
запахи с острова Бурано и кладбища. Валентина сразу увидела кладбище, она
вспомнила объяснения Дино. Маленький островок, параллелограмм, окруженный,
насколько хватало глаз, красноватой стеной. Кроны кладбищенских деревьев
окаймляли ее, будто темная бахрома. Хорошо была видна пристань, где можно
было высадиться, однако сейчас было ощущение, что это остров мертвых: ни
одной лодки, ни одного человека на мраморных ступеньках причала. И все
буквально сгорало от утреннего солнца.
Валентина нерешительно повернулась направо. Адриано мрачно пошел за
ней, почти не глядя по сторонам. Они прошли по мостику через один из
внутренних каналов, который впадал в лагуну. Жара давала себя знать
невидимой мошкарой, облепившей лицо. Они пошли по другому мостику, из белого
камня, и Валентина остановилась посредине, облокотившись на перила и глядя
назад, на город. Если и можно было где-то поговорить, так только в этом
месте, таком безликом, неинтересном, с кладбищем за спиной и каналом перед
глазами, проникавшим в глубины Венеции, разделяя два скучных, почти
безлюдных берега.
— Я уехала, — сказала Валентина, — потому что все это не имело
смысла. Дай мне договорить. Я уехала, потому что в любом случае кто-то из
нас двоих должен был уехать, а ты теперь все усложняешь, прекрасно зная, что
один из нас должен был уехать. Какая разница, если дело только во времени?
Неделей раньше, неделей позже…
— Это для тебя нет никакой разницы, — сказал Адриано. — Тебе
действительно все безразлично.
— Если бы я могла тебе объяснить… Но мы утонем в словах. Зачем ты
поехал за мной? Какой в этом смысл?
Если она действительно спрашивала так, это по крайней мере значит, что
она не считала меня причастной к появлению Адриано в Венеции. А это,
понятное дело, вызывает всегдашнюю горечь: стремление не принимать меня во
внимание, даже мысли не допускать, что есть еще чья-то рука, которая может
спутать карты.
— Я уже понял, что смысла никакого нет, — сказал Адриано. — Пожалуй,
так, и ничего больше.
— Ты не должен был приезжать.
— А ты не должна была уезжать, бросив меня, как… — Пожалуйста, без
громких слов. Зачем говорить о бросании или еще о чем-то в этом роде, когда речь идет, в сущности, о
простых вещах? О возвращении к обычной жизни, если хочешь.
— Это для тебя простые вещи, — зло сказал он. У него дрожали губы, а
руки крепко сжимали перила, будто искали поддержки у равнодушного белого
камня.
Валентина смотрела в даль канала и видела, как к ним приближается
гондола, размером больше обычной, в окружении других гондол и пока еще не
очень ясно различимая на таком расстоянии. Она боялась встречаться с Адриано
глазами, и единственное, чего ей хотелось, — чтобы он ушел: наговорил бы ей
оскорблений, если это нужно, а потом ушел. Но Адриано продолжал стоять, с
головой уйдя в свое страдание, затягивая то, что обычно называют выяснением
отношений, хотя на самом деле — это всегда только два монолога.
— Это же нелепо, — прошептала наконец Валентина, не отрываясь глядела
она на гондолу, которая медленно приближалась. — Почему я должна быть
такой, как ты? Разве не ясно, что я не хотела тебя больше видеть?
— В глубине души ты любишь меня, — глупо сказал Адриано. — Не может
быть, чтобы ты меня не любила.
— Почему не может быть?
— Потому, что ты не похожа на других. Ты же не отдашься кому попало,
как многие другие, как какая-нибудь истеричка, которая не знает, что с собой
делать, раз уж она отправилась путешествовать.
— Тебе кажется, что отдалась я, а я могу сказать тебе, что это ты
отдаешься. Старая теория о женщинах, когда…
И так далее.
Мы ничего не добьемся этим, Адриано, все это так бесполезно. Или оставь
меня сегодня, прямо сейчас, или я уеду из Венеции.
— Я поеду за тобой, — упрямо сказал он. — Не ставь нас обоих в
смешное положение. Не лучше ли будет, если?..
Каждое слово этого бессмысленного разговора было ей до тошноты
неприятно. Видимость диалога, внешняя раскраска, под которой нечто
застоявшееся, бесполезное и гнилое, как вода в канале. Посредине фразы
Валентина вдруг поняла, чем гондола не похожа на другие. Она была широкая,
как баркас, с четырьмя гондольерами, которые гребли, стоя на траверсах[252], а
между ними стояло что-то похожее на катафалк, черный с золотом. Да это и был
катафалк, и гребцы были в черном, без легкомысленных соломенных шляп. Лодка
подошла к причалу, рядом с которым тянулось мрачное, казавшееся необитаемым
здание. Здесь же, у причала, было что-то вроде часовни. «Больница, —
подумала она. — Больничная часовня». Вышли люди, какой-то мужчина вынес
венок и небрежно забросил его на погребальную лодку. Появились другие, уже с
гробом, и началась погрузка. Даже Адриано был, казалось, захвачен явным
ужасом того, что происходило под этим утренним солнцем, в той Венеции, где
не было ничего интересного, куда не заглядывают туристы. Валентине
показалось, он что-то прошептал, а может быть, это было сдавленное рыдание.
Но она не могла оторвать глаз от лодки, от четырех гребцов, которые ждали,
уперев весла в дно канала, чтобы другие могли поставить гроб в углубление
под черным балдахином. На носу лодки вместо привычных зубцов, украшающих
гондолы, виднелся какой-то неясный блестящий предмет. Будто огромный
серебряный филин, и не просто украшение, а как живой, но, когда гондола
двинулась по каналу (семья усопшего осталась на причале, и двое молодых
людей поддерживали пожилую женщину), оказалось, что это не филин, а
посеребренная сфера и крест, единственный яркий, сверкающий предмет на всей
лодке. Гондола приближалась к ним, сейчас она пройдет под мостом, прямо у
них под ногами. Достаточно будет спрыгнуть и попасть на носовую часть, на
гроб. Показалось, что мост легко поплыл навстречу лодке («Так ты не пойдешь
со мной?»), Валентина так пристально смотрела на гондолу, что гребцы стали
грести медленнее.
— Нет, не пойду. Я хочу остаться одна, оставь меня в покое.
Только это она и могла произнести из того, что можно было бы сказать
или о чем можно было промолчать, чувствуя, как дрожит рука Адриано рядом с
ее рукой, слыша, как он повторил вопрос — с усилием переведя дух, будто
задыхался. Только на лодку, что приближалась к мосту, она и могла смотреть.
Сейчас лодка пройдет под мостом, почти под ними, выйдет с другой стороны в
открытые воды лагуны и возьмет курс, будто неповоротливая черная рыбина, на
остров мертвых, куда привезет еще один гроб, оставит еще одного покойника в
этом безмолвном городе за красной стеной. Она почти не удивилась, когда
увидела, что один из гребцов был Дино,
А так ли это было, не придумывает ли она еще одну, совершенно
необоснованную случайность? Сейчас этого уже не узнаешь, как не узнаешь и
того, почему Адриано не упрекнул ее за дешевенькое приключение. Думаю, что
он это сделал, что этот диалог из ничего, на котором держится сцена, —