Страница:
чистый вымысел, он отталкивался от других фактов и вел к тому, что без него
было бы до крайности, до ужаса необъяснимым. Вот бы узнать: может, он молчал
о том, что знал, дабы не выдавать меня; да, но какое это могло иметь
значение, если почти тут же?.. Валентина, Валентина, Валентина, испытать
наслаждение оттого, что ты упрекаешь меня, оскорбляешь, оттого, что ты здесь
и проклинаешь меня, утешиться тем, что вижу тебя снова, чувствую твои
пощечины, твой плевок мне в лицо… (Все подавлено в себе и на этот раз. И
до сих пор, моя девочка.)
самый высокий, тот, что стоял на корме, и что Дино увидел ее и увидел
Адриано рядом с ней, и что он перестал грести и смотрел на нее своими
хитренькими глазками, в которых застыл вопрос и, может быть («Не надо
настаивать, пожалуйста»), злобная ревность. Гондола была всего в нескольких
метрах, было видно, как покачивается серебряное украшение, был виден каждый
цветок и каждая незатейливая оковка гроба («Ты делаешь мне больно»). Она
почувствовала, как пальцы Адриано сжали ее локоть, и на секунду закрыла
глаза, решив, что он сейчас ударит ее. Лодка, казалось, скользнула им под
ноги, и лицо Дино, удивленное (несмотря ни на что, сделалось смешно при
мысли, что и у этого бедного дурачка были какие-то иллюзии), мелькнуло,
будто кружась, и исчезло из виду, потерявшись под мостом. «Это меня везут»,
— вдруг дошло до Валентины, это она была там, в гробу, далеко от Дино,
далеко от руки, крепко сжимавшей ее локоть. Она почувствовала, что Адриано
сделал движение, будто хотел что-то достать, может быть сигареты, — так
делают, когда хотят оттянуть время, как угодно, любой ценой. Сигареты или
что-то другое — это было теперь не важно, если она уже плыла в черной
гондоле, плыла без страха к своему острову, смирившись наконец, как та самая
ласточка.
[Пер. А.Борисовой]
Думаю, Хакобо, в тот вечер вы порядком продрогли, и дождь, который
упорно шел в Висбадене[253], заставил вас укрыться в «Загребе». Возможно, главной
причиной был разгулявшийся аппетит, ведь вы целый день работали, и как раз
наступило время поужинать в каком-нибудь тихом и спокойном месте; может,
«Загребу» и не хватало каких-то других качеств, зато этого у него было в
избытке, и вы, я полагаю, пожав плечами и в глубине души посмеиваясь над
собой, решили поужинать именно там. Так или иначе, в полумраке заведения,
стиль которого отдаленно напоминал балканский, вы увидели столики, и было
так приятно повесить намокший плащ на старую вешалку и найти уголок, где в
пламени зеленоватой свечи, стоявшей на столике, слабо колебались тени и
можно было различить старинные столовые приборы и высокий бокал, в котором,
словно птица, укрылся блик света.
Сначала у вас появилось ощущение, которое всегда появляется, когда
попадаешь в пустой ресторан, что-то среднее между напряжением и
расслабленностью; зал выглядел совсем неплохо, однако отсутствие клиентов в
этот час наводило на размышления. Когда бываешь за границей, подолгу не
думаешь о таких вещах, мало ли где какие обычаи и кто когда ходит в
рестораны, главное, здесь тепло и есть меню, где предлагаются и
удивительные, и уже знакомые кушанья, и маленькая женщина с большими глазами
и черными волосами, возникшая словно ниоткуда, вдруг оказалась рядом со
столиком, чуть улыбаясь в ожидании заказа. Вы только успели подумать, что,
возможно, для обычной жизни города пришли несколько поздновато, но времени
на то, чтобы поднять глаза и оглядеться вокруг, удовлетворяя свое туристское
любопытство, у вас не осталось; маленькая бледная рука положила салфетку и
непроизвольно передвинула солонку. Логично предположить, что вы выбрали
шашлык на шампурах с луком и красным перцем и густое ароматное вино,
совершенно непривычное для европейца; как и я в свое время, вы с
удовольствием избегали гостиничной кухни, где из опасений готовить слишком
типичную еду или, наоборот, слишком экзотическую в результате всегда готовят
безвкусную, и вы даже попросили черный хлеб, который не слишком подходил к
шашлыку, но который женщина немедленно принесла. И только тогда, закурив
первую сигарету, вы подробно рассмотрели этот трансильванский анклав[254],
защитивший вас от непогоды и от не вполне заурядного немецкого города.
Тишина, отсутствие людей и неверный свет свечей действовали на вас
успокаивающе, во всяком случае все остальное куда-то ушло и вы остались
наедине с собой, со своей сигаретой и со своей усталостью.
Рука, наливавшая вино в высокий бокал, была покрыта волосами, и вы на
секунду испытали потрясение, прежде чем разорвали логическую цепочку абсурда
и поняли, что вместо женщины с бледным лицом рядом с вашим столиком стоит
смуглый и безмолвный официант и предлагает вам попробовать вино
профессиональным движением, доведенным до автоматизма. Редко бывало, чтобы
кому-то не понравилось вино, и официант в конце концов наполнил бокал, а
вопросительная пауза была просто непременной частью ритуала. Почти
одновременно другой официант, до странности похожий на первого (одинаковые
фольклорные костюмы и черные бакенбарды делали их неотличимыми друг от
друга), поставил на стол поднос с дымящимся блюдом и одним движением снял с
шампура кусочки мяса. Посетитель и те, кто его обслуживали, обменялись
несколькими подобающими случаю фразами на неизбежном ломаном немецком; и
снова покой и усталость окутали вас в полумраке зала, и только шум дождя на
улице стал слышнее. Но вдруг все изменилось, и вы, чуть повернувшись,
поняли, что входная дверь открылась, чтобы впустить еще одного посетителя,
женщину, которая, как вам показалось, была близорука, не только потому, что
на ней были очки с толстыми стеклами, но и потому, что она двигалась между
столиками с нарочитой уверенностью и потом села за столик в противоположном
углу зала, едва освещенном одной-двумя свечами, пламя которых трепетало,
когда она проходила мимо, и размытые очертания ее фигуры слились с мебелью,
и стенами, и тяжелой красной занавесью в глубине зала, за которой
угадывалась невидимая остальная часть дома.
За едой вы развлекали себя наблюдением за тем, как английская туристка
(никто другой не мог надеть на себя такой плащ и это подобие блузки цвета не
то красной фасоли, не то помидора) сосредоточенно и близоруко изучала меню,
содержание которого от нее, судя по всему, ускользало, и еще вы наблюдали за
тем, как женщина с большими черными глазами продолжала стоять в третьем углу
зала, где была стойка бара, украшенная зеркалами и гирляндами из
искусственных цветов, в ожидании, когда туристка закончит свое безнадежное
занятие и к ней можно будет подойти. Официанты стояли позади стойки, по обе
стороны от женщины и тоже ждали, сложив руки на груди, такие похожие друг на
друга, что в отражении их спин в стершейся амальгаме чудилось что-то
ненастоящее, а все вместе представляло собой какое-то непонятное или
обманчивое учетверение. Все смотрели на английскую туристку, которая,
казалось, не отдавала себе отчета в том, сколько времени она сидит, вперив
взор в меню. Ожидание продолжалось, и тогда вы закурили вторую сигарету, и
женщина в конце концов подошла к вашему столику и спросила, не желаете ли вы
какой-нибудь суп, а может быть, овечьего сыру, она продолжала спрашивать,
несмотря на то что каждый раз получала вежливый отказ, брынза очень хороша,
а может быть, что-нибудь из местных десертов. Но вам хотелось только кофе
по-турецки, поскольку вы плотно поужинали и вас клонило в сон. Женщина,
казалось, пребывала в нерешительности, словно давая вам возможность
передумать и все-таки заказать сыры, но, поскольку вы этого так и не
сделали, она машинально повторила «кофе по-турецки», и вы сказали, да, кофе
по-турецки, и женщина, будто подавив быстрый короткий вздох, сделала знак
официантам и отошла к столику английской туристки.
Кофе явно запаздывал, особенно если сравнить, как быстро вас обслужили
вначале, так что у вас было время выкурить еще одну сигарету и допить
бутылку вина, развлекая себя наблюдением за английской туристкой, которая
осматривала зал сквозь толстые стекла очков, ни на чем не особенно не
останавливаясь. Она была не то несколько заторможена, не то слишком
застенчива; довольно долго собиралась с духом, прежде чем решилась снять
блестящий от дождя плащ и повесить его на ближайшую вешалку; потом вернулась
к своему столику и села на неминуемо мокрый стул, но ее это, казалось,
нимало не обеспокоило, она продолжала оглядывать зал или рассматривала
скатерть. Официанты заняли свои места за стойкой бара, а женщина ждала у
окошечка кухни; все трое смотрели на английскую туристку, смотрели так,
будто чего-то от нее ждали, может быть, что она обратится к ним и закажет
что-то еще, а может, что-то отменит или вообще уйдет, смотрели на нее с
таким напряжением, которое показалось вам в данной ситуации излишним, во
всяком случае неоправданным. На вас больше никто не обращал внимания, оба
официанта стояли, сложив руки на груди, а женщина неотрывно следила за
туристкой из-под длинной прямой челки, которая упала ей на глаза, когда она
опустила голову, и это показалось вам недопустимым и невежливым, хотя бедная
слепая курица ничего не замечала, потому что в тот момент рылась у себя в
сумочке в поисках какого-то предмета, какого именно, вы в полумраке не
разглядели, но узнали его по характерному звуку, потому что курица
высморкалась. Официант принес ей тарелку (кажется, это был гуляш) и тут же
вернулся на свой пост; одинаковая у обоих официантов привычка складывать
руки на груди по окончании каждого действия могла бы показаться забавной, но
почему-то таковой не казалась, так же как и действия женщины, которая
устроилась за дальним концом прилавка и оттуда сосредоточенно следила за
тем, как вы пьете кофе, который вы потягивали так медленно, как того
требовали его замечательная крепость и аромат. Неожиданно центр внимания
переместился, потому что оба официанта тоже теперь смотрели, как вы пьете
кофе, и, прежде чем вы успели его допить, женщина подошла к вашему столику,
чтобы спросить, не хотите ли вы еще кофе, и вы согласились, несколько
растерянно, потому что во всем этом вроде бы не было ничего странного, а с
другой стороны, что-то от вас ускользало и вам хотелось понять, что же
именно. Вот, например, английская туристка, официанты вдруг как-то
заторопились возле нее, будто им хотелось, чтобы она побыстрей доела и ушла,
они буквально из-под носа унесли у нее тарелку, так что она не успела доесть
последний кусок, и сунули ей в руки раскрытое меню, причем один из них отнес
пустую тарелку в кухню, а другой нетерпеливо навис над ней в ожидании, когда
она расплатится.
Вы, как это часто с вами бывало, не могли бы точно определить момент,
когда вам показалось, что вы начали понимать; так бывает в шахматах и в
любви, когда туман вдруг рассеивается и вы делаете ход или совершаете
поступок, который за секунду до этого казался вам немыслимым. Прежде чем
мысль оформилась в слова, вы почуяли, что запахло опасностью, и сказали
себе, что, сколько бы ни пробыла здесь английская туристка со своим ужином,
вы будете сидеть, курить и пить вино до тех пор, пока эта беззащитная слепая
курица не решится влезть в свой пластиковый пузырь и не удалится наконец на
улицу. Вам всегда был присущ спортивный азарт и пристрастие к абсурду, так
что ситуация вас увлекла и вы решили заказать еще что-нибудь, хотя ваш
желудок этого и не требовал; вы жестом подозвали официанта и заказали еще
кофе и рюмку водки, весьма популярной в тех местах. У вас оставалось еще три
сигареты, и вы подумали, что этого хватит, если английская туристка решится
на какой-нибудь балканский десерт; она наверняка не будет пить кофе,
достаточно было взглянуть на ее очки и блузку; и чай пить она тоже не
станет, потому что есть вещи, которые следует делать только у себя на
родине. Если немного повезет, вы расплатитесь по счету и уйдете через
какие-нибудь пятнадцать минут.
Вам принесли кофе, но не принесли водку, женщина, выглянув из зарослей
волос, попыталась придать своему лицу выражение, соответствующее объяснению
по поводу происшедшей задержки; в подвале ищут новую бутылку, не
соблаговолит ли сеньор подождать несколько минут. Она ясно выговаривала
слова, хотя и с плохим произношением, но вы заметили, что она внимательно
следит за другим столиком, где один из официантов заученным жестом
протягивал счет, вытянув руку и оставаясь неподвижным и сохраняя, таким
образом, позицию почтительного презрения. Как будто она наконец поняла,
туристка стала рыться в сумочке, но она все делала неловко, и сначала ей,
наверное, попались под руку расческа или зеркальце вместо денег, которые ей
все-таки удалось в конце концов выудить на поверхность, потому что официант
вдруг отделился от столика, как раз в тот момент, когда женщина подошла к
вашему с бутылкой водки. Вы и сами не могли объяснить, почему вы тут же
попросили принести счет, ведь теперь вы были уверены, что туристка сейчас
уйдет и не лучше ли было выкурить последнюю сигарету за рюмочкой водки.
Возможно, вас не слишком увлекла перспектива остаться одному в зале; когда
вы сюда вошли, в этом было что-то привлекательное, но сейчас вам было не по
себе, когда вы смотрели на официантов-двойников, которые отражались в
зеркале за стойкой бара, или когда женщина словно заколебалась, прежде чем
принести вам счет, как будто вы оскорбили ее своей торопливостью, а потом
повернулась к вам спиной и отошла к стойке, где трио вновь замерло в
ожидании. В конце концов, нелегко, наверное, работать в этом пустом
ресторане, вдали от света и чистого воздуха; тут нетрудно и зачахнуть, а
бледность и автоматизм движений есть следствие нескончаемой череды таких же
вечеров. Туристка долго возилась со своим плащом, потом вернулась к столику,
ей, видно, показалось, она что-то забыла, заглянула под стул, и тогда вы
медленно поднялись со своего места, будучи не в состоянии оставаться еще
хоть секунду, и на полдороге столкнулись с одним из официантов, который
протягивал вам серебряную тарелочку, куда вы, даже не взглянув на счет,
положили банкноту. Порыв ветра вы почувствовали в тот момент, когда официант
искал сдачу в карманах своего красного жилета, и вы поняли, туристка только
что открыла входную дверь, и вы не стали больше ждать, махнули на прощание
рукой и официанту, и тем, что наблюдали за вами из-за стойки; прикинув на
глаз расстояние, на ходу сорвали плащ с вешалки и вышли на улицу, где уже не
было дождя. Только там вы вздохнули полной грудью, как будто до этого, сами
не зная почему, подсознательно сдерживали дыхание; и только там вы
действительно ощутили страх и облегчение одновременно.
Туристка шла в нескольких шагах от вас, медленно направляясь к отелю, и
вы шли за ней, терзаемый смутными опасениями, вдруг она вспомнит, что забыла
еще что-нибудь, и ей взбредет в голову вернуться в ресторан. Речь уже не шла
о том, чтобы что-то понять, все было просто и стало очевидностью без причин
и следствий: вы спасли ее, и теперь надо было убедиться, что она больше туда
не вернется, что бедная слепая курица, завернутая в мокрый пластиковый
пузырь, в счастливом неведении доберется до безопасного убежища в своем
отеле, до комнаты, где никто не будет смотреть на нее так, как смотрели там,
в ресторане.
Когда она завернула за угол, у вас хоть и не было никаких причин
спешить, вы все равно спросили себя, не лучше ли все-таки сопроводить ее,
держась на близком расстоянии, и убедиться, что она не вернется на то же
место, откуда пришла, по причине своей близорукости и неуклюжести; вы
прибавили шагу и, завернув за угол, увидели пустынный и плохо освещенный
переулок. Две длинные глинобитные стены, и вдалеке дверь, до которой
туристка никак не могла дойти; только жаба, обрадованная дождем, прыжками
перебиралась с одного тротуара на другой.
На какой-то момент вас охватил гнев, как могла эта дура… Потом вы
немного подождали, прислонившись к стене, но это было все равно что ждать
себя самого и еще чего-то, что должно было возникнуть и заработать в самой
глубине вашего сознания, дабы все это обрело смысл. Жаба обнаружила дыру в
стене, у самой земли, и тоже ждала, может быть, какое-нибудь насекомое,
обитающее в проломе стены, высунется наружу, а может, она обдумывала, как ей
перебраться в сад. Вы так и не узнали, сколько времени простояли так и
почему вернулись на ту улицу, где был ресторан. В окнах было темно, но узкая
дверь была приоткрыта; вы почти не удивились тому, что женщина была там и
ждала, будто знала, что вы придете.
— Мы так и думали, что вы вернетесь, — сказала она. — Видите, не
надо было уходить так скоро.
Она приоткрыла дверь пошире и посторонилась; еще можно было повернуться
и уйти, не удостоив ее ответом, однако улица из двух глинобитных стен и жаба
служили опровержением тому, что вам нарисовало воображение, тому, что вы
считали необъяснимым, тем не менее реально существующим. В каком-то смысле
вам было все равно, войти или удалиться, хотя в груди у вас что-то сжималось
и хотелось броситься прочь; вы вошли, прежде чем успели осознанно принять
это решение, потому что этой ночью осознанно решить что-либо не
представлялось возможным, и услышали, как за спиной медленно закрылась дверь
и скрипнул засов. Оба официанта стояли совсем близко, а зал освещали только
несколько одиноких свечей.
— Проходите, — сказал женский голос откуда-то из угла, — все готово.
Ваш собственный голос показался вам чужим, словно звучал по ту сторону
зеркала, висевшего над прилавком.
— Не понимаю, — с трудом проговорили вы, — она была здесь, и
вдруг…
Один из официантов засмеялся, не более чем намек на суховатую усмешку.
— О, она всегда так, — сказала женщина, подойдя к вам вплотную. —
Делает все возможное, чтобы этого не допустить, каждый раз старается изо
всех сил, бедняжка. Но у них нет силы, они могут только пытаться, а выходит
всегда плохо, они совсем не похожи на то, что о них думают люди.
Вы почувствовали, что оба официанта подошли к вам совсем близко, их
красные жилеты почти касались вашего плаща.
— Ее даже жалко, — сказала женщина, — она уже дважды приходила, и ей
пришлось уйти, потому что у нее ничего не выходило. У нее никогда ничего не
выходит, просто жаль смотреть.
— Но она…
— Дженни, — сказала женщина. — Это единственное, что мы смогли у нее
узнать, когда познакомились, она сказала только, что ее зовут Дженни, если
только она назвала свое настоящее имя, а потом она только кричала, это
просто нелепо — так кричать.
Вы молча смотрели на них, понимая, что, смотри не смотри, все
бесполезно, а мне было вас так жаль, Хакобо, когда я поняла, что вы могли
подумать обо мне так, как вы и подумали, что вы попытались защитить меня,
меня, которая была здесь как раз для того, чтобы дать вам возможность уйти.
Слишком многое нас разделяло, слишком много непреодолимого было между нами;
мы играли в одну и ту же игру, но вы еще были живы, и у меня не было способа
заставить вас понять. Но сейчас все могло бы стать по-другому, если бы вы
захотели, сейчас нас было бы двое, кто пришел в дождливую ночь, и, может
быть, у нас получилось бы лучше, а нет, так, по крайней мере, было бы вот
это — нас двое в дождливую ночь.
[Пер. А.Борисовой]
было бы до крайности, до ужаса необъяснимым. Вот бы узнать: может, он молчал
о том, что знал, дабы не выдавать меня; да, но какое это могло иметь
значение, если почти тут же?.. Валентина, Валентина, Валентина, испытать
наслаждение оттого, что ты упрекаешь меня, оскорбляешь, оттого, что ты здесь
и проклинаешь меня, утешиться тем, что вижу тебя снова, чувствую твои
пощечины, твой плевок мне в лицо… (Все подавлено в себе и на этот раз. И
до сих пор, моя девочка.)
самый высокий, тот, что стоял на корме, и что Дино увидел ее и увидел
Адриано рядом с ней, и что он перестал грести и смотрел на нее своими
хитренькими глазками, в которых застыл вопрос и, может быть («Не надо
настаивать, пожалуйста»), злобная ревность. Гондола была всего в нескольких
метрах, было видно, как покачивается серебряное украшение, был виден каждый
цветок и каждая незатейливая оковка гроба («Ты делаешь мне больно»). Она
почувствовала, как пальцы Адриано сжали ее локоть, и на секунду закрыла
глаза, решив, что он сейчас ударит ее. Лодка, казалось, скользнула им под
ноги, и лицо Дино, удивленное (несмотря ни на что, сделалось смешно при
мысли, что и у этого бедного дурачка были какие-то иллюзии), мелькнуло,
будто кружась, и исчезло из виду, потерявшись под мостом. «Это меня везут»,
— вдруг дошло до Валентины, это она была там, в гробу, далеко от Дино,
далеко от руки, крепко сжимавшей ее локоть. Она почувствовала, что Адриано
сделал движение, будто хотел что-то достать, может быть сигареты, — так
делают, когда хотят оттянуть время, как угодно, любой ценой. Сигареты или
что-то другое — это было теперь не важно, если она уже плыла в черной
гондоле, плыла без страха к своему острову, смирившись наконец, как та самая
ласточка.
[Пер. А.Борисовой]
Собрание в кроваво-красных тонах
Борхесу[*]
Думаю, Хакобо, в тот вечер вы порядком продрогли, и дождь, который
упорно шел в Висбадене[253], заставил вас укрыться в «Загребе». Возможно, главной
причиной был разгулявшийся аппетит, ведь вы целый день работали, и как раз
наступило время поужинать в каком-нибудь тихом и спокойном месте; может,
«Загребу» и не хватало каких-то других качеств, зато этого у него было в
избытке, и вы, я полагаю, пожав плечами и в глубине души посмеиваясь над
собой, решили поужинать именно там. Так или иначе, в полумраке заведения,
стиль которого отдаленно напоминал балканский, вы увидели столики, и было
так приятно повесить намокший плащ на старую вешалку и найти уголок, где в
пламени зеленоватой свечи, стоявшей на столике, слабо колебались тени и
можно было различить старинные столовые приборы и высокий бокал, в котором,
словно птица, укрылся блик света.
Сначала у вас появилось ощущение, которое всегда появляется, когда
попадаешь в пустой ресторан, что-то среднее между напряжением и
расслабленностью; зал выглядел совсем неплохо, однако отсутствие клиентов в
этот час наводило на размышления. Когда бываешь за границей, подолгу не
думаешь о таких вещах, мало ли где какие обычаи и кто когда ходит в
рестораны, главное, здесь тепло и есть меню, где предлагаются и
удивительные, и уже знакомые кушанья, и маленькая женщина с большими глазами
и черными волосами, возникшая словно ниоткуда, вдруг оказалась рядом со
столиком, чуть улыбаясь в ожидании заказа. Вы только успели подумать, что,
возможно, для обычной жизни города пришли несколько поздновато, но времени
на то, чтобы поднять глаза и оглядеться вокруг, удовлетворяя свое туристское
любопытство, у вас не осталось; маленькая бледная рука положила салфетку и
непроизвольно передвинула солонку. Логично предположить, что вы выбрали
шашлык на шампурах с луком и красным перцем и густое ароматное вино,
совершенно непривычное для европейца; как и я в свое время, вы с
удовольствием избегали гостиничной кухни, где из опасений готовить слишком
типичную еду или, наоборот, слишком экзотическую в результате всегда готовят
безвкусную, и вы даже попросили черный хлеб, который не слишком подходил к
шашлыку, но который женщина немедленно принесла. И только тогда, закурив
первую сигарету, вы подробно рассмотрели этот трансильванский анклав[254],
защитивший вас от непогоды и от не вполне заурядного немецкого города.
Тишина, отсутствие людей и неверный свет свечей действовали на вас
успокаивающе, во всяком случае все остальное куда-то ушло и вы остались
наедине с собой, со своей сигаретой и со своей усталостью.
Рука, наливавшая вино в высокий бокал, была покрыта волосами, и вы на
секунду испытали потрясение, прежде чем разорвали логическую цепочку абсурда
и поняли, что вместо женщины с бледным лицом рядом с вашим столиком стоит
смуглый и безмолвный официант и предлагает вам попробовать вино
профессиональным движением, доведенным до автоматизма. Редко бывало, чтобы
кому-то не понравилось вино, и официант в конце концов наполнил бокал, а
вопросительная пауза была просто непременной частью ритуала. Почти
одновременно другой официант, до странности похожий на первого (одинаковые
фольклорные костюмы и черные бакенбарды делали их неотличимыми друг от
друга), поставил на стол поднос с дымящимся блюдом и одним движением снял с
шампура кусочки мяса. Посетитель и те, кто его обслуживали, обменялись
несколькими подобающими случаю фразами на неизбежном ломаном немецком; и
снова покой и усталость окутали вас в полумраке зала, и только шум дождя на
улице стал слышнее. Но вдруг все изменилось, и вы, чуть повернувшись,
поняли, что входная дверь открылась, чтобы впустить еще одного посетителя,
женщину, которая, как вам показалось, была близорука, не только потому, что
на ней были очки с толстыми стеклами, но и потому, что она двигалась между
столиками с нарочитой уверенностью и потом села за столик в противоположном
углу зала, едва освещенном одной-двумя свечами, пламя которых трепетало,
когда она проходила мимо, и размытые очертания ее фигуры слились с мебелью,
и стенами, и тяжелой красной занавесью в глубине зала, за которой
угадывалась невидимая остальная часть дома.
За едой вы развлекали себя наблюдением за тем, как английская туристка
(никто другой не мог надеть на себя такой плащ и это подобие блузки цвета не
то красной фасоли, не то помидора) сосредоточенно и близоруко изучала меню,
содержание которого от нее, судя по всему, ускользало, и еще вы наблюдали за
тем, как женщина с большими черными глазами продолжала стоять в третьем углу
зала, где была стойка бара, украшенная зеркалами и гирляндами из
искусственных цветов, в ожидании, когда туристка закончит свое безнадежное
занятие и к ней можно будет подойти. Официанты стояли позади стойки, по обе
стороны от женщины и тоже ждали, сложив руки на груди, такие похожие друг на
друга, что в отражении их спин в стершейся амальгаме чудилось что-то
ненастоящее, а все вместе представляло собой какое-то непонятное или
обманчивое учетверение. Все смотрели на английскую туристку, которая,
казалось, не отдавала себе отчета в том, сколько времени она сидит, вперив
взор в меню. Ожидание продолжалось, и тогда вы закурили вторую сигарету, и
женщина в конце концов подошла к вашему столику и спросила, не желаете ли вы
какой-нибудь суп, а может быть, овечьего сыру, она продолжала спрашивать,
несмотря на то что каждый раз получала вежливый отказ, брынза очень хороша,
а может быть, что-нибудь из местных десертов. Но вам хотелось только кофе
по-турецки, поскольку вы плотно поужинали и вас клонило в сон. Женщина,
казалось, пребывала в нерешительности, словно давая вам возможность
передумать и все-таки заказать сыры, но, поскольку вы этого так и не
сделали, она машинально повторила «кофе по-турецки», и вы сказали, да, кофе
по-турецки, и женщина, будто подавив быстрый короткий вздох, сделала знак
официантам и отошла к столику английской туристки.
Кофе явно запаздывал, особенно если сравнить, как быстро вас обслужили
вначале, так что у вас было время выкурить еще одну сигарету и допить
бутылку вина, развлекая себя наблюдением за английской туристкой, которая
осматривала зал сквозь толстые стекла очков, ни на чем не особенно не
останавливаясь. Она была не то несколько заторможена, не то слишком
застенчива; довольно долго собиралась с духом, прежде чем решилась снять
блестящий от дождя плащ и повесить его на ближайшую вешалку; потом вернулась
к своему столику и села на неминуемо мокрый стул, но ее это, казалось,
нимало не обеспокоило, она продолжала оглядывать зал или рассматривала
скатерть. Официанты заняли свои места за стойкой бара, а женщина ждала у
окошечка кухни; все трое смотрели на английскую туристку, смотрели так,
будто чего-то от нее ждали, может быть, что она обратится к ним и закажет
что-то еще, а может, что-то отменит или вообще уйдет, смотрели на нее с
таким напряжением, которое показалось вам в данной ситуации излишним, во
всяком случае неоправданным. На вас больше никто не обращал внимания, оба
официанта стояли, сложив руки на груди, а женщина неотрывно следила за
туристкой из-под длинной прямой челки, которая упала ей на глаза, когда она
опустила голову, и это показалось вам недопустимым и невежливым, хотя бедная
слепая курица ничего не замечала, потому что в тот момент рылась у себя в
сумочке в поисках какого-то предмета, какого именно, вы в полумраке не
разглядели, но узнали его по характерному звуку, потому что курица
высморкалась. Официант принес ей тарелку (кажется, это был гуляш) и тут же
вернулся на свой пост; одинаковая у обоих официантов привычка складывать
руки на груди по окончании каждого действия могла бы показаться забавной, но
почему-то таковой не казалась, так же как и действия женщины, которая
устроилась за дальним концом прилавка и оттуда сосредоточенно следила за
тем, как вы пьете кофе, который вы потягивали так медленно, как того
требовали его замечательная крепость и аромат. Неожиданно центр внимания
переместился, потому что оба официанта тоже теперь смотрели, как вы пьете
кофе, и, прежде чем вы успели его допить, женщина подошла к вашему столику,
чтобы спросить, не хотите ли вы еще кофе, и вы согласились, несколько
растерянно, потому что во всем этом вроде бы не было ничего странного, а с
другой стороны, что-то от вас ускользало и вам хотелось понять, что же
именно. Вот, например, английская туристка, официанты вдруг как-то
заторопились возле нее, будто им хотелось, чтобы она побыстрей доела и ушла,
они буквально из-под носа унесли у нее тарелку, так что она не успела доесть
последний кусок, и сунули ей в руки раскрытое меню, причем один из них отнес
пустую тарелку в кухню, а другой нетерпеливо навис над ней в ожидании, когда
она расплатится.
Вы, как это часто с вами бывало, не могли бы точно определить момент,
когда вам показалось, что вы начали понимать; так бывает в шахматах и в
любви, когда туман вдруг рассеивается и вы делаете ход или совершаете
поступок, который за секунду до этого казался вам немыслимым. Прежде чем
мысль оформилась в слова, вы почуяли, что запахло опасностью, и сказали
себе, что, сколько бы ни пробыла здесь английская туристка со своим ужином,
вы будете сидеть, курить и пить вино до тех пор, пока эта беззащитная слепая
курица не решится влезть в свой пластиковый пузырь и не удалится наконец на
улицу. Вам всегда был присущ спортивный азарт и пристрастие к абсурду, так
что ситуация вас увлекла и вы решили заказать еще что-нибудь, хотя ваш
желудок этого и не требовал; вы жестом подозвали официанта и заказали еще
кофе и рюмку водки, весьма популярной в тех местах. У вас оставалось еще три
сигареты, и вы подумали, что этого хватит, если английская туристка решится
на какой-нибудь балканский десерт; она наверняка не будет пить кофе,
достаточно было взглянуть на ее очки и блузку; и чай пить она тоже не
станет, потому что есть вещи, которые следует делать только у себя на
родине. Если немного повезет, вы расплатитесь по счету и уйдете через
какие-нибудь пятнадцать минут.
Вам принесли кофе, но не принесли водку, женщина, выглянув из зарослей
волос, попыталась придать своему лицу выражение, соответствующее объяснению
по поводу происшедшей задержки; в подвале ищут новую бутылку, не
соблаговолит ли сеньор подождать несколько минут. Она ясно выговаривала
слова, хотя и с плохим произношением, но вы заметили, что она внимательно
следит за другим столиком, где один из официантов заученным жестом
протягивал счет, вытянув руку и оставаясь неподвижным и сохраняя, таким
образом, позицию почтительного презрения. Как будто она наконец поняла,
туристка стала рыться в сумочке, но она все делала неловко, и сначала ей,
наверное, попались под руку расческа или зеркальце вместо денег, которые ей
все-таки удалось в конце концов выудить на поверхность, потому что официант
вдруг отделился от столика, как раз в тот момент, когда женщина подошла к
вашему с бутылкой водки. Вы и сами не могли объяснить, почему вы тут же
попросили принести счет, ведь теперь вы были уверены, что туристка сейчас
уйдет и не лучше ли было выкурить последнюю сигарету за рюмочкой водки.
Возможно, вас не слишком увлекла перспектива остаться одному в зале; когда
вы сюда вошли, в этом было что-то привлекательное, но сейчас вам было не по
себе, когда вы смотрели на официантов-двойников, которые отражались в
зеркале за стойкой бара, или когда женщина словно заколебалась, прежде чем
принести вам счет, как будто вы оскорбили ее своей торопливостью, а потом
повернулась к вам спиной и отошла к стойке, где трио вновь замерло в
ожидании. В конце концов, нелегко, наверное, работать в этом пустом
ресторане, вдали от света и чистого воздуха; тут нетрудно и зачахнуть, а
бледность и автоматизм движений есть следствие нескончаемой череды таких же
вечеров. Туристка долго возилась со своим плащом, потом вернулась к столику,
ей, видно, показалось, она что-то забыла, заглянула под стул, и тогда вы
медленно поднялись со своего места, будучи не в состоянии оставаться еще
хоть секунду, и на полдороге столкнулись с одним из официантов, который
протягивал вам серебряную тарелочку, куда вы, даже не взглянув на счет,
положили банкноту. Порыв ветра вы почувствовали в тот момент, когда официант
искал сдачу в карманах своего красного жилета, и вы поняли, туристка только
что открыла входную дверь, и вы не стали больше ждать, махнули на прощание
рукой и официанту, и тем, что наблюдали за вами из-за стойки; прикинув на
глаз расстояние, на ходу сорвали плащ с вешалки и вышли на улицу, где уже не
было дождя. Только там вы вздохнули полной грудью, как будто до этого, сами
не зная почему, подсознательно сдерживали дыхание; и только там вы
действительно ощутили страх и облегчение одновременно.
Туристка шла в нескольких шагах от вас, медленно направляясь к отелю, и
вы шли за ней, терзаемый смутными опасениями, вдруг она вспомнит, что забыла
еще что-нибудь, и ей взбредет в голову вернуться в ресторан. Речь уже не шла
о том, чтобы что-то понять, все было просто и стало очевидностью без причин
и следствий: вы спасли ее, и теперь надо было убедиться, что она больше туда
не вернется, что бедная слепая курица, завернутая в мокрый пластиковый
пузырь, в счастливом неведении доберется до безопасного убежища в своем
отеле, до комнаты, где никто не будет смотреть на нее так, как смотрели там,
в ресторане.
Когда она завернула за угол, у вас хоть и не было никаких причин
спешить, вы все равно спросили себя, не лучше ли все-таки сопроводить ее,
держась на близком расстоянии, и убедиться, что она не вернется на то же
место, откуда пришла, по причине своей близорукости и неуклюжести; вы
прибавили шагу и, завернув за угол, увидели пустынный и плохо освещенный
переулок. Две длинные глинобитные стены, и вдалеке дверь, до которой
туристка никак не могла дойти; только жаба, обрадованная дождем, прыжками
перебиралась с одного тротуара на другой.
На какой-то момент вас охватил гнев, как могла эта дура… Потом вы
немного подождали, прислонившись к стене, но это было все равно что ждать
себя самого и еще чего-то, что должно было возникнуть и заработать в самой
глубине вашего сознания, дабы все это обрело смысл. Жаба обнаружила дыру в
стене, у самой земли, и тоже ждала, может быть, какое-нибудь насекомое,
обитающее в проломе стены, высунется наружу, а может, она обдумывала, как ей
перебраться в сад. Вы так и не узнали, сколько времени простояли так и
почему вернулись на ту улицу, где был ресторан. В окнах было темно, но узкая
дверь была приоткрыта; вы почти не удивились тому, что женщина была там и
ждала, будто знала, что вы придете.
— Мы так и думали, что вы вернетесь, — сказала она. — Видите, не
надо было уходить так скоро.
Она приоткрыла дверь пошире и посторонилась; еще можно было повернуться
и уйти, не удостоив ее ответом, однако улица из двух глинобитных стен и жаба
служили опровержением тому, что вам нарисовало воображение, тому, что вы
считали необъяснимым, тем не менее реально существующим. В каком-то смысле
вам было все равно, войти или удалиться, хотя в груди у вас что-то сжималось
и хотелось броситься прочь; вы вошли, прежде чем успели осознанно принять
это решение, потому что этой ночью осознанно решить что-либо не
представлялось возможным, и услышали, как за спиной медленно закрылась дверь
и скрипнул засов. Оба официанта стояли совсем близко, а зал освещали только
несколько одиноких свечей.
— Проходите, — сказал женский голос откуда-то из угла, — все готово.
Ваш собственный голос показался вам чужим, словно звучал по ту сторону
зеркала, висевшего над прилавком.
— Не понимаю, — с трудом проговорили вы, — она была здесь, и
вдруг…
Один из официантов засмеялся, не более чем намек на суховатую усмешку.
— О, она всегда так, — сказала женщина, подойдя к вам вплотную. —
Делает все возможное, чтобы этого не допустить, каждый раз старается изо
всех сил, бедняжка. Но у них нет силы, они могут только пытаться, а выходит
всегда плохо, они совсем не похожи на то, что о них думают люди.
Вы почувствовали, что оба официанта подошли к вам совсем близко, их
красные жилеты почти касались вашего плаща.
— Ее даже жалко, — сказала женщина, — она уже дважды приходила, и ей
пришлось уйти, потому что у нее ничего не выходило. У нее никогда ничего не
выходит, просто жаль смотреть.
— Но она…
— Дженни, — сказала женщина. — Это единственное, что мы смогли у нее
узнать, когда познакомились, она сказала только, что ее зовут Дженни, если
только она назвала свое настоящее имя, а потом она только кричала, это
просто нелепо — так кричать.
Вы молча смотрели на них, понимая, что, смотри не смотри, все
бесполезно, а мне было вас так жаль, Хакобо, когда я поняла, что вы могли
подумать обо мне так, как вы и подумали, что вы попытались защитить меня,
меня, которая была здесь как раз для того, чтобы дать вам возможность уйти.
Слишком многое нас разделяло, слишком много непреодолимого было между нами;
мы играли в одну и ту же игру, но вы еще были живы, и у меня не было способа
заставить вас понять. Но сейчас все могло бы стать по-другому, если бы вы
захотели, сейчас нас было бы двое, кто пришел в дождливую ночь, и, может
быть, у нас получилось бы лучше, а нет, так, по крайней мере, было бы вот
это — нас двое в дождливую ночь.
[Пер. А.Борисовой]
Закатный час Мантекильи[255]
Такое мог придумать только наш Перальта — вот голова! — в подробности
он, как всегда, не вдавался, но на этот раз был откровеннее обычного и
сказал, что это вроде анекдота с украденным письмом[256]. Эстевес поначалу ничего
не понял и выжидающе уставился на Перальту: а что дальше? Но Перальта пожал
плечами, словно отмахнулся, и сунул ему билет на бокс. Эстевес увидел красную цифру 3, крупно выведенную на желтом,
но первое, что схватили глаза, - еще бы! - это МОНСОН - НАПОЛЕС, четкими
буквами. Второй билет, сказал Перальта, передадут Вальтеру. Ты придешь до
начала (Перальта никогда не повторял дважды, и Эстевес ловил каждое слово),
а Вальтер — посредине первого из предварительных боев, его место рядом,
справа от тебя. Будь начеку: в последние минуты начинается суетня, каждый
норовит сесть поближе, спроси его что-нибудь по-испански — для верности. У
него будет сумка, хипповая, из материи, он поставит ее между собой и тобой
на скамейку, а если стулья — на пол. Говори только о боксе, и чтоб ухо
востро — вокруг наверняка будут мексиканцы или аргентинцы, проверься перед
тем, как опустить пакет в сумку. Вальтер знает, что сумку нужно раскрыть
заранее? — спросил Эстевес. Да, глядя вбок, словно сдувая с лацкана муху,
сказал Перальта, но не спеши, сделай это ближе к концу, когда по сторонам не
глазеют. Если на арене Монсон[257], глазеют только на Монсона, сказал Эстевес.
Когда Мантекилья — то же самое, сказал Перальта. И без лишнего трепа,
запомни. Вальтер уйдет первым, а ты — как схлынет толпа, через другой
выход.
Он снова все обдумал, провернул в голове, пока ехал в вагоне метро до
станции «Дефанс», на бокс, куда, судя по всему, ехали и остальные, в
основном мужчины, по двое, по трое, все больше французы, озабоченные
позорным поражением своего идола — Буттье[258], которого дважды измолотил
Монсон, надеются небось на реванш, хоть какой-никакой, а может, втайне уже
смирились. Нет, Перальта просто гений, разумеется, дело серьезное, раз он
сам поручил ему все, но зато попаду на матч, который по карману одним
миллионерам. До него наконец дошел намек на украденное письмо, ну кому
стукнет в голову, что они с Вальтером встретятся на боксе, дело-то не в
самой встрече, ее можно устроить в любом уголке Парижа, их тысячи, — дело в
том, как тщательно взвесил и продумал все Перальта. Для тех, кто мог бы
держать их на крюке, самые привычные места встреч — кафе, кино, частные
квартиры, но, если они ткнутся сюда, в это шапито, поставленное Аленом
Делоном, — дудки, их номер не пройдет: матч на звание чемпиона мира, —
шутка ли! — попрутся все, кто при деньгах, одного престижа ради, и вход
только по этим желтеньким билетам, а они распроданы еще на прошлой неделе,
как пишут газеты. И еще — тоже спасибо Перальте! — если будут хвосты за
ним или за Вальтером, их не увидят вместе ни на выходе, ни у входа,
подумаешь, два обыкновенных болельщика среди тысяч и тысяч, которые
выбиваются клубами дыма из метро, автобусов, и чем ближе к началу встречи,
тем гуще валит толпа, и только в одном направлении — к шапито.
Ну ловкач Ален Делон! Огромный шапито стоит прямо на пустыре, и пройти
туда можно лишь по мосткам, а дальше по дощатым настилам. Ночью лил дождь, и
люди шли осторожно, стараясь не оступиться в грязь, а повсюду, прямо от
самого метро, — огромные разноцветные стрелы-указатели с броской надписью:
«МОНСОН - НАПОЛЕС». Ну и шустрик Ален Делон, сумел налепить эти стрелы даже
на неприкосновенных стенах метро, небось заплатил будь здоров; Эстевесу был
не по душе этот выскочка — ишь ты, всемогущий, — организовал за свой счет
матч на звание чемпиона мира, отгрохал эту брезентовую громадину, и поди
знай, какой куш сорвал с заявочных взносов, но кое в чем он молодец: Монсон
и Напо-лес — вообще нет слов, а взять цветные указатели, да еще в самом
метро, широкий жест — вот, мол, как я встречаю болельщиков, а то бы
устроили давку у выходов и на раскисшей глине пустыря…
Эстевес пришел в самое время: зал только заполнялся. Остановившись на
минуту у дверей, он глянул по сторонам: полицейские фургоны, огромные,
освещенные снаружи трейлеры с зашторенными окнами, придвинутые вплотную к
крытым проходам, которые вели прямо к шапито, как к самолетам в аэропортах.
Там скорее всего боксеры, подумал Эстевес, в том белом, самом
новеньком, наверняка наш Карлитос, он такого и заслуживает, а трейлер
он, как всегда, не вдавался, но на этот раз был откровеннее обычного и
сказал, что это вроде анекдота с украденным письмом[256]. Эстевес поначалу ничего
не понял и выжидающе уставился на Перальту: а что дальше? Но Перальта пожал
плечами, словно отмахнулся, и сунул ему билет на бокс. Эстевес увидел красную цифру 3, крупно выведенную на желтом,
но первое, что схватили глаза, - еще бы! - это МОНСОН - НАПОЛЕС, четкими
буквами. Второй билет, сказал Перальта, передадут Вальтеру. Ты придешь до
начала (Перальта никогда не повторял дважды, и Эстевес ловил каждое слово),
а Вальтер — посредине первого из предварительных боев, его место рядом,
справа от тебя. Будь начеку: в последние минуты начинается суетня, каждый
норовит сесть поближе, спроси его что-нибудь по-испански — для верности. У
него будет сумка, хипповая, из материи, он поставит ее между собой и тобой
на скамейку, а если стулья — на пол. Говори только о боксе, и чтоб ухо
востро — вокруг наверняка будут мексиканцы или аргентинцы, проверься перед
тем, как опустить пакет в сумку. Вальтер знает, что сумку нужно раскрыть
заранее? — спросил Эстевес. Да, глядя вбок, словно сдувая с лацкана муху,
сказал Перальта, но не спеши, сделай это ближе к концу, когда по сторонам не
глазеют. Если на арене Монсон[257], глазеют только на Монсона, сказал Эстевес.
Когда Мантекилья — то же самое, сказал Перальта. И без лишнего трепа,
запомни. Вальтер уйдет первым, а ты — как схлынет толпа, через другой
выход.
Он снова все обдумал, провернул в голове, пока ехал в вагоне метро до
станции «Дефанс», на бокс, куда, судя по всему, ехали и остальные, в
основном мужчины, по двое, по трое, все больше французы, озабоченные
позорным поражением своего идола — Буттье[258], которого дважды измолотил
Монсон, надеются небось на реванш, хоть какой-никакой, а может, втайне уже
смирились. Нет, Перальта просто гений, разумеется, дело серьезное, раз он
сам поручил ему все, но зато попаду на матч, который по карману одним
миллионерам. До него наконец дошел намек на украденное письмо, ну кому
стукнет в голову, что они с Вальтером встретятся на боксе, дело-то не в
самой встрече, ее можно устроить в любом уголке Парижа, их тысячи, — дело в
том, как тщательно взвесил и продумал все Перальта. Для тех, кто мог бы
держать их на крюке, самые привычные места встреч — кафе, кино, частные
квартиры, но, если они ткнутся сюда, в это шапито, поставленное Аленом
Делоном, — дудки, их номер не пройдет: матч на звание чемпиона мира, —
шутка ли! — попрутся все, кто при деньгах, одного престижа ради, и вход
только по этим желтеньким билетам, а они распроданы еще на прошлой неделе,
как пишут газеты. И еще — тоже спасибо Перальте! — если будут хвосты за
ним или за Вальтером, их не увидят вместе ни на выходе, ни у входа,
подумаешь, два обыкновенных болельщика среди тысяч и тысяч, которые
выбиваются клубами дыма из метро, автобусов, и чем ближе к началу встречи,
тем гуще валит толпа, и только в одном направлении — к шапито.
Ну ловкач Ален Делон! Огромный шапито стоит прямо на пустыре, и пройти
туда можно лишь по мосткам, а дальше по дощатым настилам. Ночью лил дождь, и
люди шли осторожно, стараясь не оступиться в грязь, а повсюду, прямо от
самого метро, — огромные разноцветные стрелы-указатели с броской надписью:
«МОНСОН - НАПОЛЕС». Ну и шустрик Ален Делон, сумел налепить эти стрелы даже
на неприкосновенных стенах метро, небось заплатил будь здоров; Эстевесу был
не по душе этот выскочка — ишь ты, всемогущий, — организовал за свой счет
матч на звание чемпиона мира, отгрохал эту брезентовую громадину, и поди
знай, какой куш сорвал с заявочных взносов, но кое в чем он молодец: Монсон
и Напо-лес — вообще нет слов, а взять цветные указатели, да еще в самом
метро, широкий жест — вот, мол, как я встречаю болельщиков, а то бы
устроили давку у выходов и на раскисшей глине пустыря…
Эстевес пришел в самое время: зал только заполнялся. Остановившись на
минуту у дверей, он глянул по сторонам: полицейские фургоны, огромные,
освещенные снаружи трейлеры с зашторенными окнами, придвинутые вплотную к
крытым проходам, которые вели прямо к шапито, как к самолетам в аэропортах.
Там скорее всего боксеры, подумал Эстевес, в том белом, самом
новеньком, наверняка наш Карлитос, он такого и заслуживает, а трейлер