Страница:
ему внимали с изумленьем, не понимая его слов. Он звучно декламировал, как
будто это волны моря накатывали на песок; любил он вспоминать небесные
светила, названия всяких трав. Бывало, он задумчиво жует травинки, а после с
тайной радостью названия повторяет, словно вкус стебля ему подсказывает
имя… И все подряд божественные звезды перечислял, а на восходе солнца
будто забывал их, словно рассвет и в памяти его гасил светила. Но к ночи
следующей он снова к звездам возвращался и радостно их сочетал в придуманные
эфемерные созвездия…
Теперь мне не узнать ни кто, ни почему в моей душе пускает в ход колеса
страха при мысли о его тюрьме. Возможно, я сама когда-то догадалась, что
обитает он в иных мирах, чем люди все. И братья не бывают вот такими —
мужами страстными, как он; они ведь тоже лишены его большой свободы. Да, мне
больно говорить: «Мой брат». Это так мало… О роковая ночь безумия, шаг
безрассудный нашей матери! О Минотавр, я не желаю больше думать о Паси-фае,
ты — Бык, ты голова печального быка-затворника! Сейчас тебя там ищут, мой
клубок становится все меньше, дергается, прыгает щенком в моих руках ч
шелестит тихонько…
Взор Тезея был очень нежен, он говорил: «Одна лишь женщина придумает
такое; без клубка, без хитрости твоей мне не найти пути назад». Он весь —
это путь туда. И он не знает ничего о моих бдениях ночных, об изнуряющей
борьбе между желанием свободы (для обитателя вот этих стен!) и страхом перед
неизвестностью, боязнью того, что где-то очень далеко и невозможно, и не
позволено.
Тезей мне говорил о подвигах, о корабле своем, о брачном ложе. Все так
безоблачно и ясно. С ним рядом я казалась чем-то гадким и нечистым — мутным
молочным пятнышком в прозрачной грани изумруда. Тогда и вырвала такие я
слова из мрака: «С ним будешь говорить, скажи, что эту нить тебе вручила
Ариадна». Тезей ушел, вопросов не задав, не усомнившись ни на миг в моем
достоинстве надменном, готовый скоро одарить меня победой. «С ним будешь
говорить, скажи, что эту нить тебе вручила Ариадна»… Минотавр, чью голову
венчают молнии пурпурные, смотри, вот кто несет тебе свободу, вот кто ключ
вложит в твои руки, которые на части разорвут его!
Клубок уже стал тощ и крутится как сумасшедший. Из лабиринта, будто из
колодца гулкого, доносится бой барабана приглушенный. Шаги и крики, отзвуки
борьбы — все смешивается воедино, как моря шум тяжелый и густой. Одна об
этом знаю я. Боязнь, сложи свои назойливые крылья и уступи моей любови
сокровенной, не обжигай ей перья адскими сомнениями! О, уступи моей любови
тайной! Приди, мой брат, возлюбленный! Явись из пропасти, которую я не
посмела одолеть, возникни из пучины, которую моя любовь теперь осилила!
Очнись, схвати ту нить, что глупый воин тебе несет! Багровый, обнаженный,
омытый кровью, появись на свет, приди ко мне, сын Пасифаи. Дочь царицы так
жаждет бычьих губ твоих, шуршащих речью.
Вот и затих клубок, не движется. Что ждет меня?!
будто это волны моря накатывали на песок; любил он вспоминать небесные
светила, названия всяких трав. Бывало, он задумчиво жует травинки, а после с
тайной радостью названия повторяет, словно вкус стебля ему подсказывает
имя… И все подряд божественные звезды перечислял, а на восходе солнца
будто забывал их, словно рассвет и в памяти его гасил светила. Но к ночи
следующей он снова к звездам возвращался и радостно их сочетал в придуманные
эфемерные созвездия…
Теперь мне не узнать ни кто, ни почему в моей душе пускает в ход колеса
страха при мысли о его тюрьме. Возможно, я сама когда-то догадалась, что
обитает он в иных мирах, чем люди все. И братья не бывают вот такими —
мужами страстными, как он; они ведь тоже лишены его большой свободы. Да, мне
больно говорить: «Мой брат». Это так мало… О роковая ночь безумия, шаг
безрассудный нашей матери! О Минотавр, я не желаю больше думать о Паси-фае,
ты — Бык, ты голова печального быка-затворника! Сейчас тебя там ищут, мой
клубок становится все меньше, дергается, прыгает щенком в моих руках ч
шелестит тихонько…
Взор Тезея был очень нежен, он говорил: «Одна лишь женщина придумает
такое; без клубка, без хитрости твоей мне не найти пути назад». Он весь —
это путь туда. И он не знает ничего о моих бдениях ночных, об изнуряющей
борьбе между желанием свободы (для обитателя вот этих стен!) и страхом перед
неизвестностью, боязнью того, что где-то очень далеко и невозможно, и не
позволено.
Тезей мне говорил о подвигах, о корабле своем, о брачном ложе. Все так
безоблачно и ясно. С ним рядом я казалась чем-то гадким и нечистым — мутным
молочным пятнышком в прозрачной грани изумруда. Тогда и вырвала такие я
слова из мрака: «С ним будешь говорить, скажи, что эту нить тебе вручила
Ариадна». Тезей ушел, вопросов не задав, не усомнившись ни на миг в моем
достоинстве надменном, готовый скоро одарить меня победой. «С ним будешь
говорить, скажи, что эту нить тебе вручила Ариадна»… Минотавр, чью голову
венчают молнии пурпурные, смотри, вот кто несет тебе свободу, вот кто ключ
вложит в твои руки, которые на части разорвут его!
Клубок уже стал тощ и крутится как сумасшедший. Из лабиринта, будто из
колодца гулкого, доносится бой барабана приглушенный. Шаги и крики, отзвуки
борьбы — все смешивается воедино, как моря шум тяжелый и густой. Одна об
этом знаю я. Боязнь, сложи свои назойливые крылья и уступи моей любови
сокровенной, не обжигай ей перья адскими сомнениями! О, уступи моей любови
тайной! Приди, мой брат, возлюбленный! Явись из пропасти, которую я не
посмела одолеть, возникни из пучины, которую моя любовь теперь осилила!
Очнись, схвати ту нить, что глупый воин тебе несет! Багровый, обнаженный,
омытый кровью, появись на свет, приди ко мне, сын Пасифаи. Дочь царицы так
жаждет бычьих губ твоих, шуршащих речью.
Вот и затих клубок, не движется. Что ждет меня?!
Сцена IV
В дугообразном коридоре Тезей с мечом в руке стоит напротив Минотавра.
У ног героя белеет кончик нити.
Тезей. Никчемные твои вопросы. Я ничего не знаю о тебе, и потому сильна
моя рука.
Минотавр. Тогда зачем же руку поднимаешь на меня? Не зная, кто я, что
желаю.
Тезей. Если тебя я стану слушать, тогда едва ли я смогу
тебя убить. Я видел судей, голову склонявших, когда они читали смертный
приговор. Заметил кто-то, что в последние минуты смертник обретает как будто
царственность, великость неземную. Я же смотрю тебе в глаза, ибо тебе я не
судья. И не тебя хочу убить, а только лишь твои деяния, отзвуки твоих
деяний, эхо, несущееся к берегам Афин. Там ты на языке у всех и превратился в
тучи слов, в игру зеркал, в стоустый странный миф. По крайней мере в
изложении моих ораторов, учителей.
Минотавр. Ты смотришь на меня, но ничего не видишь, нет. Глаза твои
меня не видят, ибо глазами миф не одолеть. И меч твой тоже не годится, чтобы
со мной расправиться. Удар смертельный ты нанести мне смог бы тоже только
вымыслом или заклятием, сказать иначе — новым мифом.
Тезей. Пока еще мы не столкнулись. И здесь не слышен шум морского
порта. Я, только я вернусь отсюда, нить путеводную держа в руках, и своим
именем развею пепла кучу, в который превратится имя Минотавра.
Минотавр. Нить! Ты, значит, сможешь скоро выйти.
Тезей. Да. И с мечом окровавленным.
Минотавр. Так, значит, тот, кто порешит другого, может отсюда выйти?
Тезей. Видишь сам.
Минотавр. Сейчас, наверно, столько солнца там, в широких патио дворца.
Здесь, в узких коридорах, солнца мало, оно становится извилистым и беглым.
Там — вода! Я так по ней тоскую, только одна вода терпела поцелуи морды
бычьей. В своих руках нежнейших она баюкала мои мечты. Взгляни, как сухо
здесь, как бело и сурово — что песнопение статуй. Нить у твоих ног — как
первый ручеек, как водяная змейка, ползущая обратно, к морю.
Тезей. Море — это Ариадна.
Минотавр. Море — Ариадна?
Тезей. Нить эту мне она дала, чтобы я выбрался отсюда, когда убью тебя.
Минотавр. Ариадна!
Тезей. Что там ни говори, она твоей же крови. Как ни суди, я только
лишь быка убью с тобой. И если бы я смог, то уберег бы прочее — твое еще мальчишеское тело.
Минотавр. Нет, не стоит. На воле Ариадна пальцы свои сплела с твоими,
желая нить тебе отдать. Вот видишь, нити водные, как все другое, тоже
высыхают. А мне теперь увиделось сухое море и волны светлые, зеленые, совсем
пустые, без воды. Теперь я вижу только лабиринт, опять один лишь лабиринт.
Тезей. Ты, кажется, боишься умереть. Поверь мне, это боль не причиняет.
Я мог бы ранить очень больно… Но, думаю, покончу быстро, если ты не
станешь за жизнь бороться и голову свою склонишь.
Минотавр. Если не стану я за жизнь бороться. О самомнительный
молокосос, ты сам от смерти в двух шагах. Тебе не кажется, что лишь
движением головы с рогами я смог бы обратить твой меч в звенящий бронзовый
обломок? Ведь талия твоя — тростина камыша в моих руках, а шея — что
стручок фасоли хрупкий. От ярости глаза мне кровью застилает, я знаю, должен
я убить тебя и следовать тропою той, что нить укажет; я должен из дверей
темницы выйти, как солнце из кромешной мглы… Но для чего?
Тезей. Ты хвалишь мощь свою, так покажи ее.
Минотавр. Кому? И для чего? Чтоб перебраться в новую, последнюю тюрьму,
где встречу я ее лицо и ее пеплум[402], — это муки ада. Здесь я свободен, я
поднялся на вершину самого себя в бесчисленные дни познания. Здесь я —
природы сын, я — личность, и не горюю о страшном чудища обличье. Я снова
стал полубыком, как только ты меня увидел, взор на меня свой обратил. С
собой наедине себя я ощущаю мужем и воином, атлетом. И если я тебе не
пожелал бы смерть свою в дар поднести, то странный поединок нас ожидал бы:
ты сражаешься с чудовищем и думаешь, что бьешься против того, кого собой
отнюдь я не считаю.
Тезей. Не понимаю, что ты мелешь. И почему не нападаешь?
Минотавр. Мне нелегко принять решение. Если бы нить, ее конец, держал
бы Пирифой[403] иль кто-то из твоих соратников, ты был бы уже смешан с пылью и
растоптан, но ты сказал мне: «Море — это Ариадна».
Тезей. Я просто так сказал. К тому же наша битва вовсе не ее девичья
забота. И не ее вина, что ты, как видно, трус.
Минотавр. А если я тебе подставлю шею, я тоже буду трусом?
Тезей. Нет, Минотавр. Мне что-то говорит, что ты способен дать отпор,
но не желаешь. Я обещаю точный нанести удар, какой одним друзьям наносят.
Минотавр. Нету в глазах твоих коварства, юный царь. Они — ясны и
правда из них струится, оставляя все подозрения на дне, как в решете песок.
Но ты меня еще не победил. И ты не ведаешь, что в смерти буду я другим.
Тяжелым стану я, Тезей, как статуя большая. Рога из мрамора однажды в грудь
твою вонзятся.
Тезей. Хватит говорить, решайся.
Минотавр. После смерти я буду настоящий я… Решение, — о высшая
необходимость! А ты, ты станешь меньше и пойдешь на убыль, провалишься в
себя, как берег рушится песчаный, как мертвые уходят в глубь земную.
Тезей. Зато тебя не буду слышать.
Минотавр. Да, но слышать ты не перестанешь. Ты будешь обитать один в
глухих стенах, а где-то там внутри, там будет море.
Тезей. Как много слов ненужных!
Минотавр. Да, день придет, когда земля людей мои пророческие речи
убережет в потоке крови. Нет, ты меня еще не слышал. Но вначале убей меня.
Тезей. Теперь торопишь, как будто замышляешь зло.
Минотавр. Решился я. Разверзлась вдруг пучина вод, оттуда вырвалась
последняя свобода на острие меча в твоей руке. Что знаешь ты о смерти, ты, несущий жизнь
глубинную? Поверь, один есть только способ умертвить чудовищ: с ними
примириться.
Тезей. И они поднимут троны на свои рога.
Минотавр. Возможно, кто-нибудь из них появится и без рогов.
Тезей. Или из памяти людской вообще сотрет твои деяния страхом пред
обликом диковинным своим.
Минотавр. Возможно, исчезать и появляться монстры станут неощутимо, как
призраки кошмарных снов или как жуткие видения. Не понимаешь разве, что,
моля о смерти, прошу я жизнь мне дать?
Тезей. За тем я и пришел. Тебя убить и ненадолго прикусить язык в
молчании. Пока опасность не минует Ариадну. Едва она поднимется на мой
корабль, повсюду стану громко возвещать о смерти Минотавра, с тем чтобы
ветер вестью этой Миносу полоснул лицо.
Минотавр. Нет, сам я в ветре опережу тебя.
Тезей. Ты станешь лишь воспоминанием, которое умрет с заходом солнца
нынешнего дня.
Минотавр. Я раньше долечу до Ариадны. Я встану между ней и вожделением
твоим. Я красною высокою луной последую за кораблем твоим по морю. В порту
тебя с восторгом встретят люди, а я приду в их сны ночные, в сны детские, на
срок, им на роду написанный. Оттуда стану сокрушать твой трон рогами, сброшу
твой скипетр бессильный наземь… Оттуда, из моей полной и всеобъемлющей
свободы, из лабиринта страшного, что в сердце каждого гнездится.
Тезей. Велю я протащить твой труп по улицам, чтобы народ тебя
возненавидел.
Минотавр. Когда придет пора, и кость моя последняя избавится от плоти,
и облик мой в забвенье канет, тогда наступит срок рожденья истинного моего в
моих бесчисленных владениях. Я воцарюсь там на
века как брат незримый и могучий. О неба обиталище прозрачное! О море
песнопений, шелест листьев!
Тезей. Ладно. Нагни спокойно голову, и все произойдет как надо.
Минотавр. Ариадна, во глубине нетронутой твоей возникну я дельфином
синим-синим. Ворвусь к тебе я ветром вольным, о чем ты грезила напрасно. Я
— твое чаяние! И снова ты ко мне вернешься, ибо я снова оживу таким же
жаждущим, нетерпеливым, тревожащим мечты твои девичьи!
Тезей. Нагнись-ка ниже!
Минотавр. Ах, какой удар неловкий!
Тезей. Так истечешь ты кровью тихо, незаметно.
Минотавр. Кровь моя благоухает олеандром, струи мельчайших солнц между
пальцами бегут моими.
Тезей. Умолкни! Рот закрой, встречая смерть! И вон отсюда полчища
ненужных слов, собак голодных своры! Героев утомляет многословие!
Минотавр. Но не славословие…
У ног героя белеет кончик нити.
Тезей. Никчемные твои вопросы. Я ничего не знаю о тебе, и потому сильна
моя рука.
Минотавр. Тогда зачем же руку поднимаешь на меня? Не зная, кто я, что
желаю.
Тезей. Если тебя я стану слушать, тогда едва ли я смогу
тебя убить. Я видел судей, голову склонявших, когда они читали смертный
приговор. Заметил кто-то, что в последние минуты смертник обретает как будто
царственность, великость неземную. Я же смотрю тебе в глаза, ибо тебе я не
судья. И не тебя хочу убить, а только лишь твои деяния, отзвуки твоих
деяний, эхо, несущееся к берегам Афин. Там ты на языке у всех и превратился в
тучи слов, в игру зеркал, в стоустый странный миф. По крайней мере в
изложении моих ораторов, учителей.
Минотавр. Ты смотришь на меня, но ничего не видишь, нет. Глаза твои
меня не видят, ибо глазами миф не одолеть. И меч твой тоже не годится, чтобы
со мной расправиться. Удар смертельный ты нанести мне смог бы тоже только
вымыслом или заклятием, сказать иначе — новым мифом.
Тезей. Пока еще мы не столкнулись. И здесь не слышен шум морского
порта. Я, только я вернусь отсюда, нить путеводную держа в руках, и своим
именем развею пепла кучу, в который превратится имя Минотавра.
Минотавр. Нить! Ты, значит, сможешь скоро выйти.
Тезей. Да. И с мечом окровавленным.
Минотавр. Так, значит, тот, кто порешит другого, может отсюда выйти?
Тезей. Видишь сам.
Минотавр. Сейчас, наверно, столько солнца там, в широких патио дворца.
Здесь, в узких коридорах, солнца мало, оно становится извилистым и беглым.
Там — вода! Я так по ней тоскую, только одна вода терпела поцелуи морды
бычьей. В своих руках нежнейших она баюкала мои мечты. Взгляни, как сухо
здесь, как бело и сурово — что песнопение статуй. Нить у твоих ног — как
первый ручеек, как водяная змейка, ползущая обратно, к морю.
Тезей. Море — это Ариадна.
Минотавр. Море — Ариадна?
Тезей. Нить эту мне она дала, чтобы я выбрался отсюда, когда убью тебя.
Минотавр. Ариадна!
Тезей. Что там ни говори, она твоей же крови. Как ни суди, я только
лишь быка убью с тобой. И если бы я смог, то уберег бы прочее — твое еще мальчишеское тело.
Минотавр. Нет, не стоит. На воле Ариадна пальцы свои сплела с твоими,
желая нить тебе отдать. Вот видишь, нити водные, как все другое, тоже
высыхают. А мне теперь увиделось сухое море и волны светлые, зеленые, совсем
пустые, без воды. Теперь я вижу только лабиринт, опять один лишь лабиринт.
Тезей. Ты, кажется, боишься умереть. Поверь мне, это боль не причиняет.
Я мог бы ранить очень больно… Но, думаю, покончу быстро, если ты не
станешь за жизнь бороться и голову свою склонишь.
Минотавр. Если не стану я за жизнь бороться. О самомнительный
молокосос, ты сам от смерти в двух шагах. Тебе не кажется, что лишь
движением головы с рогами я смог бы обратить твой меч в звенящий бронзовый
обломок? Ведь талия твоя — тростина камыша в моих руках, а шея — что
стручок фасоли хрупкий. От ярости глаза мне кровью застилает, я знаю, должен
я убить тебя и следовать тропою той, что нить укажет; я должен из дверей
темницы выйти, как солнце из кромешной мглы… Но для чего?
Тезей. Ты хвалишь мощь свою, так покажи ее.
Минотавр. Кому? И для чего? Чтоб перебраться в новую, последнюю тюрьму,
где встречу я ее лицо и ее пеплум[402], — это муки ада. Здесь я свободен, я
поднялся на вершину самого себя в бесчисленные дни познания. Здесь я —
природы сын, я — личность, и не горюю о страшном чудища обличье. Я снова
стал полубыком, как только ты меня увидел, взор на меня свой обратил. С
собой наедине себя я ощущаю мужем и воином, атлетом. И если я тебе не
пожелал бы смерть свою в дар поднести, то странный поединок нас ожидал бы:
ты сражаешься с чудовищем и думаешь, что бьешься против того, кого собой
отнюдь я не считаю.
Тезей. Не понимаю, что ты мелешь. И почему не нападаешь?
Минотавр. Мне нелегко принять решение. Если бы нить, ее конец, держал
бы Пирифой[403] иль кто-то из твоих соратников, ты был бы уже смешан с пылью и
растоптан, но ты сказал мне: «Море — это Ариадна».
Тезей. Я просто так сказал. К тому же наша битва вовсе не ее девичья
забота. И не ее вина, что ты, как видно, трус.
Минотавр. А если я тебе подставлю шею, я тоже буду трусом?
Тезей. Нет, Минотавр. Мне что-то говорит, что ты способен дать отпор,
но не желаешь. Я обещаю точный нанести удар, какой одним друзьям наносят.
Минотавр. Нету в глазах твоих коварства, юный царь. Они — ясны и
правда из них струится, оставляя все подозрения на дне, как в решете песок.
Но ты меня еще не победил. И ты не ведаешь, что в смерти буду я другим.
Тяжелым стану я, Тезей, как статуя большая. Рога из мрамора однажды в грудь
твою вонзятся.
Тезей. Хватит говорить, решайся.
Минотавр. После смерти я буду настоящий я… Решение, — о высшая
необходимость! А ты, ты станешь меньше и пойдешь на убыль, провалишься в
себя, как берег рушится песчаный, как мертвые уходят в глубь земную.
Тезей. Зато тебя не буду слышать.
Минотавр. Да, но слышать ты не перестанешь. Ты будешь обитать один в
глухих стенах, а где-то там внутри, там будет море.
Тезей. Как много слов ненужных!
Минотавр. Да, день придет, когда земля людей мои пророческие речи
убережет в потоке крови. Нет, ты меня еще не слышал. Но вначале убей меня.
Тезей. Теперь торопишь, как будто замышляешь зло.
Минотавр. Решился я. Разверзлась вдруг пучина вод, оттуда вырвалась
последняя свобода на острие меча в твоей руке. Что знаешь ты о смерти, ты, несущий жизнь
глубинную? Поверь, один есть только способ умертвить чудовищ: с ними
примириться.
Тезей. И они поднимут троны на свои рога.
Минотавр. Возможно, кто-нибудь из них появится и без рогов.
Тезей. Или из памяти людской вообще сотрет твои деяния страхом пред
обликом диковинным своим.
Минотавр. Возможно, исчезать и появляться монстры станут неощутимо, как
призраки кошмарных снов или как жуткие видения. Не понимаешь разве, что,
моля о смерти, прошу я жизнь мне дать?
Тезей. За тем я и пришел. Тебя убить и ненадолго прикусить язык в
молчании. Пока опасность не минует Ариадну. Едва она поднимется на мой
корабль, повсюду стану громко возвещать о смерти Минотавра, с тем чтобы
ветер вестью этой Миносу полоснул лицо.
Минотавр. Нет, сам я в ветре опережу тебя.
Тезей. Ты станешь лишь воспоминанием, которое умрет с заходом солнца
нынешнего дня.
Минотавр. Я раньше долечу до Ариадны. Я встану между ней и вожделением
твоим. Я красною высокою луной последую за кораблем твоим по морю. В порту
тебя с восторгом встретят люди, а я приду в их сны ночные, в сны детские, на
срок, им на роду написанный. Оттуда стану сокрушать твой трон рогами, сброшу
твой скипетр бессильный наземь… Оттуда, из моей полной и всеобъемлющей
свободы, из лабиринта страшного, что в сердце каждого гнездится.
Тезей. Велю я протащить твой труп по улицам, чтобы народ тебя
возненавидел.
Минотавр. Когда придет пора, и кость моя последняя избавится от плоти,
и облик мой в забвенье канет, тогда наступит срок рожденья истинного моего в
моих бесчисленных владениях. Я воцарюсь там на
века как брат незримый и могучий. О неба обиталище прозрачное! О море
песнопений, шелест листьев!
Тезей. Ладно. Нагни спокойно голову, и все произойдет как надо.
Минотавр. Ариадна, во глубине нетронутой твоей возникну я дельфином
синим-синим. Ворвусь к тебе я ветром вольным, о чем ты грезила напрасно. Я
— твое чаяние! И снова ты ко мне вернешься, ибо я снова оживу таким же
жаждущим, нетерпеливым, тревожащим мечты твои девичьи!
Тезей. Нагнись-ка ниже!
Минотавр. Ах, какой удар неловкий!
Тезей. Так истечешь ты кровью тихо, незаметно.
Минотавр. Кровь моя благоухает олеандром, струи мельчайших солнц между
пальцами бегут моими.
Тезей. Умолкни! Рот закрой, встречая смерть! И вон отсюда полчища
ненужных слов, собак голодных своры! Героев утомляет многословие!
Минотавр. Но не славословие…
Сцена V
Минотавр умирает, уткнувшись красным лбом в каменную стену. Юноша,
играющий на цитре, в страхе приближается, а остальные девушки и юноши стоят
поодаль.
Юноша. О господин наших игр! Творец обрядов наших!
Минотавр. Оставь меня. Мне музыка твоя в утеху, но жизнь — к концу, и
ветром поднимается во мне желание тишины.
Юноша. Повсюду кровь!
Минотавр. Ты видишь только то, что ничего не значит. Оплакивать ты
будешь только смерть мою.
Юноша. Как не оплакивать? Ты радостью наполнил нас в садах, открытых
всем для игр, и помог нам справиться с мальчишеской боязнью, которая
одолевала нас пред входом в лабиринт. Как будем танцевать теперь?
Минотавр. Теперь настало время. Вам теперь надо танцевать.
Юноша. Нет, мы не сможем. Эта цитра под пальцами моими — ветвь сухая.
Нидия плачет с девушками вместе, забыв о ритме, дождиком слетавшем с ее ног.
Нет, не проси нас танцы продолжать!
Минотавр. Наступит миг, и ощутит Нидия рождение танца в своих бедрах, а
для тебя мир снова зазвучит, и музыка рассвета вас призовет, взор снова к
солнцу, к всеобщей радости оборотить… Из тишины, в которую я погружаюсь,
взлетят орлы. Но вспоминать меня не надо. Я не желаю никаких воспоминаний.
Память — неумная привычка тела бренного. Я стану вечным и живым иначе,
лучше.
Юноша. Но как забыть тебя?
Минотавр. Узнаешь сам. Жизнь тебя научит забывать. Я не хочу рыданий и
не хочу молений. Одно забвение. Тогда лишь буду я самим собой. Тем, кому нет
имени, но неизбывен кто в сгущающейся ночи людского рода. О кровь моя, легко
меня ты покидаешь! Гляньте, ее исток уже там где-то, нет, уже не я.
Бесчисленные звезды, вижу, оживают в ее струях, рождаются и озаряют светом
теплый и еще трепетный гранат… Вот так хочу войти я в сновидения людей, в
их тайну неба, и хочу быть среди звезд их вожделенных, тех, что они хотят
увидеть в час рассвета иль перемен в своей судьбе. Смотри: я умираю — и
позабудь меня. В какой-то знаменательный момент я отзовусь на голос твой, я
буду вспышкой света, я ослеплю тебя, как музыкант, озвучивший в тебе
последний свой аккорд. Смотри, Нидия светлокудрая, как я умолкну, и танцуй,
когда возвысишься над памятью, очистишься от прежней яви. Ибо я буду там.
Юноша. Твои слова идут совсем издалека!
Минотавр. Они уже не мне принадлежат, то ветер, иль пчела, иль жеребец
рассвета… Реки, гранат, тимьян голубоватый, Ариадна… И времена воды
свободной, время, когда никто…
Юноша. Умолкните, молчите все! Или не видите — он умер,
кровь больше не струится из головы его. Как громко радуется город! Они,
конечно, надругаются над трупом. А нас освободят, и мы вернемся все в Афины.
Он был такой печальный, добрый. Ты почему затанцевала вдруг, Нидия? И
почему-то струны моей цитры хотят звучать… Мы свободны, да, свободны! Вы
слышите, они уже идут. Свобода! Не смерть его ее нам принесла… И кто
поймет любовь нас всех к нему? Забыть его… Нам надо будет лгать, лгать
постоянно, чтоб окупить подобное освобождение. Лишь втайне, в час, когда
душа сама свой путь определяет… Какие странные слова ты говорил, властитель
наших игр.
Они уже пришли. Ты почему опять танцуешь весело, Нидия? И струны моей
цитры почему тебе так звучно вторят?
[Пер. М.Былинкиной]
играющий на цитре, в страхе приближается, а остальные девушки и юноши стоят
поодаль.
Юноша. О господин наших игр! Творец обрядов наших!
Минотавр. Оставь меня. Мне музыка твоя в утеху, но жизнь — к концу, и
ветром поднимается во мне желание тишины.
Юноша. Повсюду кровь!
Минотавр. Ты видишь только то, что ничего не значит. Оплакивать ты
будешь только смерть мою.
Юноша. Как не оплакивать? Ты радостью наполнил нас в садах, открытых
всем для игр, и помог нам справиться с мальчишеской боязнью, которая
одолевала нас пред входом в лабиринт. Как будем танцевать теперь?
Минотавр. Теперь настало время. Вам теперь надо танцевать.
Юноша. Нет, мы не сможем. Эта цитра под пальцами моими — ветвь сухая.
Нидия плачет с девушками вместе, забыв о ритме, дождиком слетавшем с ее ног.
Нет, не проси нас танцы продолжать!
Минотавр. Наступит миг, и ощутит Нидия рождение танца в своих бедрах, а
для тебя мир снова зазвучит, и музыка рассвета вас призовет, взор снова к
солнцу, к всеобщей радости оборотить… Из тишины, в которую я погружаюсь,
взлетят орлы. Но вспоминать меня не надо. Я не желаю никаких воспоминаний.
Память — неумная привычка тела бренного. Я стану вечным и живым иначе,
лучше.
Юноша. Но как забыть тебя?
Минотавр. Узнаешь сам. Жизнь тебя научит забывать. Я не хочу рыданий и
не хочу молений. Одно забвение. Тогда лишь буду я самим собой. Тем, кому нет
имени, но неизбывен кто в сгущающейся ночи людского рода. О кровь моя, легко
меня ты покидаешь! Гляньте, ее исток уже там где-то, нет, уже не я.
Бесчисленные звезды, вижу, оживают в ее струях, рождаются и озаряют светом
теплый и еще трепетный гранат… Вот так хочу войти я в сновидения людей, в
их тайну неба, и хочу быть среди звезд их вожделенных, тех, что они хотят
увидеть в час рассвета иль перемен в своей судьбе. Смотри: я умираю — и
позабудь меня. В какой-то знаменательный момент я отзовусь на голос твой, я
буду вспышкой света, я ослеплю тебя, как музыкант, озвучивший в тебе
последний свой аккорд. Смотри, Нидия светлокудрая, как я умолкну, и танцуй,
когда возвысишься над памятью, очистишься от прежней яви. Ибо я буду там.
Юноша. Твои слова идут совсем издалека!
Минотавр. Они уже не мне принадлежат, то ветер, иль пчела, иль жеребец
рассвета… Реки, гранат, тимьян голубоватый, Ариадна… И времена воды
свободной, время, когда никто…
Юноша. Умолкните, молчите все! Или не видите — он умер,
кровь больше не струится из головы его. Как громко радуется город! Они,
конечно, надругаются над трупом. А нас освободят, и мы вернемся все в Афины.
Он был такой печальный, добрый. Ты почему затанцевала вдруг, Нидия? И
почему-то струны моей цитры хотят звучать… Мы свободны, да, свободны! Вы
слышите, они уже идут. Свобода! Не смерть его ее нам принесла… И кто
поймет любовь нас всех к нему? Забыть его… Нам надо будет лгать, лгать
постоянно, чтоб окупить подобное освобождение. Лишь втайне, в час, когда
душа сама свой путь определяет… Какие странные слова ты говорил, властитель
наших игр.
Они уже пришли. Ты почему опять танцуешь весело, Нидия? И струны моей
цитры почему тебе так звучно вторят?
[Пер. М.Былинкиной]
Прощай, Робинзон!
Шум самолета, идущего на посадку.
Робинзон(взволнованно). Смотри, смотри, Пятница! Мой остров!
Пятница. Да, хозяин. (Невольный смешок, как бы вопреки желанию
удержаться от смеха.)
Робинзон. Видишь бухточку? Вон она — там! Я ее узнал! Помнишь, на
берег высадились каннибалы. Там я спас тебе жизнь, Пятница! Погляди!
Пятница. Да, хозяин (смешок), отсюда очень хорошо виден берег, где меня
чуть не съели эти жуткие каннибалы, но ведь незадолго до этого мое племя
решило съесть их всех до единого. «Вот она — жизнь», как поется в
знаменитом танго!
Робинзон. Мой остров, Пятница! Я снова увижу мой остров! Мне все здесь
знакомо, несмотря на такие перемены… Что и говорить, многое изменилось, но
я узнаю, узнаю…
Пятница. О да, хозяин… (Смешок.) Что изменилось — го изменилось, да
еще как! Я тоже узнаю остров, где ты научил меня быть твоим верным рабом.
Отсюда видно то самое место, где стояла твоя хижина.
Робинзон. Боже! Какие небоскребы! В двадцать четыре, нет, в тридцать
два этажа! Ну просто чудеса, Пятница!
Пятница. Да, хозяин! (Смешок.)
Робинзон. Скажи мне, почему ты хихикаешь, когда говоришь со мной?
Раньше ничего подобного не было, да я бы и не допустил. Откуда это вдруг
взялось? Хотелось бы знать, что смешного в том, что я — твой хозяин? Я, кто
спас тебя от чудовищной смерти! Кто сделал из тебя цивилизованного человека!
Пятница. И правда, ничего нет смешного, хозяин! (Смешок.) Сам не могу
понять, что за напасть, поверьте. Я консультировался с двумя
психоаналитиками, чтобы удвоить шанс, как делают на ипподроме: один —
фрейдист, а другой — последователь Юнга[404]. А помимо этого был на приеме у
одной знаменитости… этот врач вообще противник вмешательства психиатрии.
Он, надо сказать, только один и поверил, что я действительно тот самый
Пятница — из твоей книги.
Робинзон. И какой поставил диагноз?
Пятница. Данные обследования пока что находятся в электронной обработке
в Далласе. Но если верить тому, что мне сказал Жак Лакан[405], это скорее всего
нервный тик.
Робинзон. Ну ладно, если всего лишь нервный тик, то с этим можно
справиться. Со временем пройдет. Смотри, мы уже садимся. А какой построили
аэропорт! Какие взлетные полосы и там и там! А вдали — другие города…
Можно подумать, что на острове одни нефтяные скважины, почти ничего не
осталось от лесов, от лугов, где я столько бродил в полном одиночестве… а
потом вместе с тобой. Ты только взгляни, сколько небоскребов, сколько яхт в
бухте! Кто теперь может представить, что такое одиночество на острове
Хуан-Фернандес[406]? Ах, Пятница, не зря Софокл, да, по-моему, Софокл сказал, что
человек — существо чрезвычайное!
Пятница. Ну да, хозяин! (Смешок.)
Робинзон(самому себе). По правде говоря, меня уже начинает злить это
дурацкое хихиканье.
Пятница. А я не понимаю, почему тебе вдруг захотелось вернуться на
остров? Тот, кто читал твою книгу с должным вниманием, поймет без особого
труда, что пребывание на острове тебя угнетало. Достаточно того, что, когда
тебя наконец вызволили с этого острова, ты чуть с ума не сошел от радости, и
лишь потому, что ты — британский джентльмен, ты не показал этому острову
свой зад, глядя, как удаляются его берега.
Робинзон. Ах, Пятница, как мы ни старались дать вам, индейцам,
образование в лучших университетах, есть вещи, которые вы не в состоянии
понять. Ты, бедняга, хоть тресни, не можешь вникнуть в то, что такое
технический прогресс. Я бы даже сказал, что это великолепное зрелище, что
предстало перед нами с высоты, то ли тебя разочаровывает, то ли
настораживает. Я вижу, вижу по твоим глазам.
Пятница. Нет, хозяин. (На этот раз без смешка.) Я-то хорошо знаю, с чем
мы столкнемся. Ну для чего, спрашивается, у нас телевидение, кино, «National
Geographic Magazine»? He знаю, не могу объяснить, почему мне и тревожно, и
грустно; прости, но скорее всего из-за тебя…
Робинзон(со смехом). Из-за меня? Да ты что! Перед тобой сейчас самый
счастливый человек на свете! Посмотри-ка на меня внимательнее, а потом
посмотри, какое чудо там, внизу…
Пятница. Хм…
Робинзон. Чего мне еще хотеть от жизни? Ведь сейчас я свидетель
осуществления моей мечты о прогрессе, о достижениях цивилизации. Да не
только моей, а всех белых людей… ну, для скромности скажем — всех
британцев.
Пятница. Да, хозяин. (Смешок.) Однако ты пока еще в самолете. И думаю,
чую носом, что ты, прости меня, радуешься раньше времени.
Робинзон. Носом? О Пятница, после всего, чему тебя учили, после того,
как тебе дали такое прекрасное образование!
Пятница. Разумеется, прекрасное, хозяин. (Смешок.) Однако мне не
понять, почему самолет кружит и кружит над островом?
Робинзон. Как я полагаю, летчик делает это в мою честь, дорогой
Пятница, он, видимо, хочет, чтобы я разглядел с высоты все что можно на
дорогом моему сердцу острове, который сегодня воистину райское место со
всеми достижениями современности. Вот теперь мы уже садимся. Позаботься о
нашем ручном багаже, Пятница. А когда будешь забирать багаж, пересчитай все
— пять моих чемоданов и твой рюкзак. Шесть мест.
Шум приземляющегося самолета, шаги пассажиров, идущих по длинным
коридорам, и т.д.
Голос из репродуктора. Пассажиры, летящие в Буэнос-Айрес, Кито,
Сантьяго и Панаму, проходят по коридору с зелеными указателями. Пассажиры,
летящие в Хьюстон[407] и Сан-Франциско, следуют по коридору с синими стрелками.
Пассажиры, прибывшие на остров Хуан-Фернандес, проходят по коридору с
желтыми стрелками. Благодарю за внимание.
Робинзон. Вот видишь, Пятница! Идеальный порядок во всем. Прежде в
аэропортах было столько путаницы, и я очень хорошо помню, что…
Голос из репродуктора. Внимание, пассажиры, вылетающие в Буэнос-Айрес!
В конце коридора, отмеченного зелеными стрелками, необходимо разбиться на
две группы. Дамам следует пройти к левой стороне, мужчинам — к правой.
Несовершеннолетние дети могут остаться с отцом или матерью по усмотрению
родителей. Просим, чтобы дамы вошли в зал с буквой Д. Мужчины — в зал с
буквой М. Внимание, пассажирам, летящим в Кито, надлежит пройти до конца…
Робинзон. Ну просто чудо! Ты видишь, Пятница, здесь исключена
возможность малейшей ошибки!
Пятница. Мне вполне бы хватило твоих указаний, хозяин. (Смешок.)
Робинзон. Знаешь, этот твой тик. Да ладно, вот он — зал, куда нас
приглашают. Полагаю, что власти будут встречать меня на высшем уровне.
Голос из репродуктора. Внимание, пассажиры, прибывшие на остров
Хуан-Фернандес, должны пройти полицейский и таможенный контроль. Сеньор
Робинзон Крузо, вас просят подойти к двери с указателем «Официальные лица».
Робинзон. А-а! Ну прекрасно, прекрасно! Сейчас, Пятница, ты увидишь,
как…
Служащая. Сеньор Крузо? Очень приятно. Пройдите сюда.
Робинзон. Я приехал с моим…
Служащая. Ваш секретарь подойдет к окошку с буквой П. Проходите,
пожалуйста.
Робинзон. Но дело в том, что…
Пятница. Не беспокойся, хозяин (смешок), мы с тобой увидимся где-то тут
непременно. А я займусь багажом.
Служащая. Сеньор Крузо, я пригласила вас сюда, потому что правительство
острова Хуан-Фернандес хочет оградить вас от всяческих осложнений во время
вашего пребывания на острове.
Робинзон. Осложнений? Я ожидал, что…
Служащая. Мы получили информацию о вашем приезде и сделаем все
возможное для того, чтобы вы остались довольны пребыванием на острове.
Надеюсь, вам известно, что, хотя дипломатические отношения с вашей страной
не порваны, ситуация по-прежнему достаточно обостренная, вот почему мое
правительство приносит вам свои извинения и сожалеет, что не могло встретить
вас на должном уровне. Однако мы по мере возможности будем оказывать вам
содействие во всех ваших желаниях. Но нам бы хотелось, чтобы вы
сторонились…
Робинзон. Сторонился?
Служащая. …ненужных контактов, я имею в виду публику, людей на улице,
в кафе…
Робинзон. Но я…
Служащая. Отсюда вас сразу отвезут в отель, где
администратору уже даны указания предоставить вам самый изолированный от всех
номер, чтобы никто не мешал вашему отдыху. У вас даже будет свой лифт. Вы же
знаете, что у правительства всегда есть возможности создать особые условия для
почетных гостей, дабы они были избавлены от ненужных встреч.
Робинзон(бормочет). Ненужных…
Служащая. Если вы пожелаете пойти в оперу, администратор позаботится о
билете, так же будет, если вам захочется посетить какой-нибудь музей. Что
касается внутренней территории страны, тут я боюсь, что при нынешних
обстоятельствах поездки за пределы столицы будут невозможны.
Робинзон. Но я считал, что остров Хуан-Фернандес…
Служащая. О-о! Речь идет не только о недружелюбном отношении к вашей
стране, речь о том, что наш народ настроен против всего на свете.
Робинзон(задумчиво). Стало быть, люди настроены и против своего
правительства. (Долгая пауза.) Простите меня, сеньора, если я допустил
бестактность, но ваши слова так озадачили меня, что…
Служащая. Хуан-Фернандес отнюдь не колония, сеньор Крузо, и мы ни перед
кем не держим отчет по поводу здешних умонастроений. Разумеется, мы не могли
отказать вам в визите, поскольку вы когда-то проживали на острове
Робинзон(взволнованно). Смотри, смотри, Пятница! Мой остров!
Пятница. Да, хозяин. (Невольный смешок, как бы вопреки желанию
удержаться от смеха.)
Робинзон. Видишь бухточку? Вон она — там! Я ее узнал! Помнишь, на
берег высадились каннибалы. Там я спас тебе жизнь, Пятница! Погляди!
Пятница. Да, хозяин (смешок), отсюда очень хорошо виден берег, где меня
чуть не съели эти жуткие каннибалы, но ведь незадолго до этого мое племя
решило съесть их всех до единого. «Вот она — жизнь», как поется в
знаменитом танго!
Робинзон. Мой остров, Пятница! Я снова увижу мой остров! Мне все здесь
знакомо, несмотря на такие перемены… Что и говорить, многое изменилось, но
я узнаю, узнаю…
Пятница. О да, хозяин… (Смешок.) Что изменилось — го изменилось, да
еще как! Я тоже узнаю остров, где ты научил меня быть твоим верным рабом.
Отсюда видно то самое место, где стояла твоя хижина.
Робинзон. Боже! Какие небоскребы! В двадцать четыре, нет, в тридцать
два этажа! Ну просто чудеса, Пятница!
Пятница. Да, хозяин! (Смешок.)
Робинзон. Скажи мне, почему ты хихикаешь, когда говоришь со мной?
Раньше ничего подобного не было, да я бы и не допустил. Откуда это вдруг
взялось? Хотелось бы знать, что смешного в том, что я — твой хозяин? Я, кто
спас тебя от чудовищной смерти! Кто сделал из тебя цивилизованного человека!
Пятница. И правда, ничего нет смешного, хозяин! (Смешок.) Сам не могу
понять, что за напасть, поверьте. Я консультировался с двумя
психоаналитиками, чтобы удвоить шанс, как делают на ипподроме: один —
фрейдист, а другой — последователь Юнга[404]. А помимо этого был на приеме у
одной знаменитости… этот врач вообще противник вмешательства психиатрии.
Он, надо сказать, только один и поверил, что я действительно тот самый
Пятница — из твоей книги.
Робинзон. И какой поставил диагноз?
Пятница. Данные обследования пока что находятся в электронной обработке
в Далласе. Но если верить тому, что мне сказал Жак Лакан[405], это скорее всего
нервный тик.
Робинзон. Ну ладно, если всего лишь нервный тик, то с этим можно
справиться. Со временем пройдет. Смотри, мы уже садимся. А какой построили
аэропорт! Какие взлетные полосы и там и там! А вдали — другие города…
Можно подумать, что на острове одни нефтяные скважины, почти ничего не
осталось от лесов, от лугов, где я столько бродил в полном одиночестве… а
потом вместе с тобой. Ты только взгляни, сколько небоскребов, сколько яхт в
бухте! Кто теперь может представить, что такое одиночество на острове
Хуан-Фернандес[406]? Ах, Пятница, не зря Софокл, да, по-моему, Софокл сказал, что
человек — существо чрезвычайное!
Пятница. Ну да, хозяин! (Смешок.)
Робинзон(самому себе). По правде говоря, меня уже начинает злить это
дурацкое хихиканье.
Пятница. А я не понимаю, почему тебе вдруг захотелось вернуться на
остров? Тот, кто читал твою книгу с должным вниманием, поймет без особого
труда, что пребывание на острове тебя угнетало. Достаточно того, что, когда
тебя наконец вызволили с этого острова, ты чуть с ума не сошел от радости, и
лишь потому, что ты — британский джентльмен, ты не показал этому острову
свой зад, глядя, как удаляются его берега.
Робинзон. Ах, Пятница, как мы ни старались дать вам, индейцам,
образование в лучших университетах, есть вещи, которые вы не в состоянии
понять. Ты, бедняга, хоть тресни, не можешь вникнуть в то, что такое
технический прогресс. Я бы даже сказал, что это великолепное зрелище, что
предстало перед нами с высоты, то ли тебя разочаровывает, то ли
настораживает. Я вижу, вижу по твоим глазам.
Пятница. Нет, хозяин. (На этот раз без смешка.) Я-то хорошо знаю, с чем
мы столкнемся. Ну для чего, спрашивается, у нас телевидение, кино, «National
Geographic Magazine»? He знаю, не могу объяснить, почему мне и тревожно, и
грустно; прости, но скорее всего из-за тебя…
Робинзон(со смехом). Из-за меня? Да ты что! Перед тобой сейчас самый
счастливый человек на свете! Посмотри-ка на меня внимательнее, а потом
посмотри, какое чудо там, внизу…
Пятница. Хм…
Робинзон. Чего мне еще хотеть от жизни? Ведь сейчас я свидетель
осуществления моей мечты о прогрессе, о достижениях цивилизации. Да не
только моей, а всех белых людей… ну, для скромности скажем — всех
британцев.
Пятница. Да, хозяин. (Смешок.) Однако ты пока еще в самолете. И думаю,
чую носом, что ты, прости меня, радуешься раньше времени.
Робинзон. Носом? О Пятница, после всего, чему тебя учили, после того,
как тебе дали такое прекрасное образование!
Пятница. Разумеется, прекрасное, хозяин. (Смешок.) Однако мне не
понять, почему самолет кружит и кружит над островом?
Робинзон. Как я полагаю, летчик делает это в мою честь, дорогой
Пятница, он, видимо, хочет, чтобы я разглядел с высоты все что можно на
дорогом моему сердцу острове, который сегодня воистину райское место со
всеми достижениями современности. Вот теперь мы уже садимся. Позаботься о
нашем ручном багаже, Пятница. А когда будешь забирать багаж, пересчитай все
— пять моих чемоданов и твой рюкзак. Шесть мест.
Шум приземляющегося самолета, шаги пассажиров, идущих по длинным
коридорам, и т.д.
Голос из репродуктора. Пассажиры, летящие в Буэнос-Айрес, Кито,
Сантьяго и Панаму, проходят по коридору с зелеными указателями. Пассажиры,
летящие в Хьюстон[407] и Сан-Франциско, следуют по коридору с синими стрелками.
Пассажиры, прибывшие на остров Хуан-Фернандес, проходят по коридору с
желтыми стрелками. Благодарю за внимание.
Робинзон. Вот видишь, Пятница! Идеальный порядок во всем. Прежде в
аэропортах было столько путаницы, и я очень хорошо помню, что…
Голос из репродуктора. Внимание, пассажиры, вылетающие в Буэнос-Айрес!
В конце коридора, отмеченного зелеными стрелками, необходимо разбиться на
две группы. Дамам следует пройти к левой стороне, мужчинам — к правой.
Несовершеннолетние дети могут остаться с отцом или матерью по усмотрению
родителей. Просим, чтобы дамы вошли в зал с буквой Д. Мужчины — в зал с
буквой М. Внимание, пассажирам, летящим в Кито, надлежит пройти до конца…
Робинзон. Ну просто чудо! Ты видишь, Пятница, здесь исключена
возможность малейшей ошибки!
Пятница. Мне вполне бы хватило твоих указаний, хозяин. (Смешок.)
Робинзон. Знаешь, этот твой тик. Да ладно, вот он — зал, куда нас
приглашают. Полагаю, что власти будут встречать меня на высшем уровне.
Голос из репродуктора. Внимание, пассажиры, прибывшие на остров
Хуан-Фернандес, должны пройти полицейский и таможенный контроль. Сеньор
Робинзон Крузо, вас просят подойти к двери с указателем «Официальные лица».
Робинзон. А-а! Ну прекрасно, прекрасно! Сейчас, Пятница, ты увидишь,
как…
Служащая. Сеньор Крузо? Очень приятно. Пройдите сюда.
Робинзон. Я приехал с моим…
Служащая. Ваш секретарь подойдет к окошку с буквой П. Проходите,
пожалуйста.
Робинзон. Но дело в том, что…
Пятница. Не беспокойся, хозяин (смешок), мы с тобой увидимся где-то тут
непременно. А я займусь багажом.
Служащая. Сеньор Крузо, я пригласила вас сюда, потому что правительство
острова Хуан-Фернандес хочет оградить вас от всяческих осложнений во время
вашего пребывания на острове.
Робинзон. Осложнений? Я ожидал, что…
Служащая. Мы получили информацию о вашем приезде и сделаем все
возможное для того, чтобы вы остались довольны пребыванием на острове.
Надеюсь, вам известно, что, хотя дипломатические отношения с вашей страной
не порваны, ситуация по-прежнему достаточно обостренная, вот почему мое
правительство приносит вам свои извинения и сожалеет, что не могло встретить
вас на должном уровне. Однако мы по мере возможности будем оказывать вам
содействие во всех ваших желаниях. Но нам бы хотелось, чтобы вы
сторонились…
Робинзон. Сторонился?
Служащая. …ненужных контактов, я имею в виду публику, людей на улице,
в кафе…
Робинзон. Но я…
Служащая. Отсюда вас сразу отвезут в отель, где
администратору уже даны указания предоставить вам самый изолированный от всех
номер, чтобы никто не мешал вашему отдыху. У вас даже будет свой лифт. Вы же
знаете, что у правительства всегда есть возможности создать особые условия для
почетных гостей, дабы они были избавлены от ненужных встреч.
Робинзон(бормочет). Ненужных…
Служащая. Если вы пожелаете пойти в оперу, администратор позаботится о
билете, так же будет, если вам захочется посетить какой-нибудь музей. Что
касается внутренней территории страны, тут я боюсь, что при нынешних
обстоятельствах поездки за пределы столицы будут невозможны.
Робинзон. Но я считал, что остров Хуан-Фернандес…
Служащая. О-о! Речь идет не только о недружелюбном отношении к вашей
стране, речь о том, что наш народ настроен против всего на свете.
Робинзон(задумчиво). Стало быть, люди настроены и против своего
правительства. (Долгая пауза.) Простите меня, сеньора, если я допустил
бестактность, но ваши слова так озадачили меня, что…
Служащая. Хуан-Фернандес отнюдь не колония, сеньор Крузо, и мы ни перед
кем не держим отчет по поводу здешних умонастроений. Разумеется, мы не могли
отказать вам в визите, поскольку вы когда-то проживали на острове