Страница:
жизнь, Осорно на Буэнос-Айрес.
Откуда она могла это знать? Тут перепутаны адреса: это Валентина
никогда бы не поменяла Буэнос-Айрес на Осорно, свою устоявшуюся жизнь и
повседневную рутину. В глубине души я не думаю, что она мыслила так, как ей
приписывают; опять же известно, что трусость всегда стремится переложить
ответственность на кого-нибудь другого, и так далее.
Ей казалось, она висит в воздухе, собственное тело ей не принадлежит, а
с ней — только страх и что-то похожее на тоску. Она видела стаю ласточек,
которые, сбившись в кучу над серединой реки, летали над ней большими
кругами. Одна ласточка отделилась от остальных и стала приближаться, теряя
высоту. Когда казалось, что она вот-вот снова взмоет ввысь, что-то
разладилось в ее совершенном механизме. Похожая на спутанный комок перьев,
она несколько раз перевернулась в воздухе, бросилась вниз, быстро пролетела
по диагонали и упала с глухим стуком к ногам Валентины прямо на балкон.
Адриано услышал крик и бросился в комнату. Валентина, забившись в угол
балкона, сильно дрожала, закрыв лицо руками. Адриано увидел мертвую ласточку
и поддал ее ногой. Ласточка упала на улицу.
— Ну что ты, пойдем, — сказал он, обнимая Валентину за плечи. — Это
же ерунда, уже все. А ты испугалась, бедняжка моя дорогая.
Валентина молчала, но когда он убрал ее руку от лица и посмотрел на
нее, то испугался. На ее лице был написан такой страх — может быть,
предсмертный ужас той самой ласточки, рухнувшей с высоты и мелькнувшей в
воздухе, который так предательски и так жестоко вдруг перестал поддерживать
ее!
Дора любила поболтать перед сном, так что целых полчаса она
распространялась о Фьезоле[245] и площади Микеланджело. Валентина слушала ее
будто издалека, уйдя в свои ощущения, не располагавшие к спокойным
размышлениям. Ласточка была мертва — она умерла, высоко взлетев над землей.
Предупреждение, знамение. Словно в полусне, до странности ясном, Адриано и
ласточка соединились в ее сознании, вызывая яростное желание убежать,
умчаться куда глаза глядят. За ней, как ей казалось, не было вины, однако
она чувствовала себя виноватой, ее вина была той ласточкой, глухо
ударившейся об пол у ее ног.
Она коротко сказала Доре, что планы ее изменились и что она поедет
прямо в Венецию.
— Мы встретимся там в любом случае. Мне надо уехать на несколько дней,
я действительно хочу побыть одна.
Дора, казалось, была не слишком удивлена. Жаль, что Валентина не увидит
Равенну, Феррару. Разумеется, она понимает, что та предпочитает одна ехать
прямо в Венецию; лучше как следует посмотреть один город, чем плохо два или
три… Валентина уже не слушала ее, уйдя в свои мысли, стараясь убежать от
настоящего, от балкона над рекой Арно.
Здесь, как почти везде, наблюдается попадание, исходящее из неверной
предпосылки, в этом есть ирония, но это в то же время и забавно. Я согласна
с тем, что не слишком удивилась и что изобразила все необходимые любезности,
чтобы успокоить Валентину. Однако здесь не написано, почему я не удивилась:
голос и выражение лица Валентины так не соответствовали тому, что она
рассказывала об эпизоде на балконе, если воспринимать его так, как она, —
то есть как знамение и потому как нечто непреодолимое. Кроме того, у меня
было глубокое и сильное подозрение, что Валентина ошибается в причинах
своего страха, перепутав меня с Адриано. Ее вежливая холодность в тот вечер,
проворство, с которым она заняла ванную, не дав мне возможности подойти к
зеркалу, священнодействие с душем — французы называют это «промежуток между
двумя рубашками». Адриано, что ж, будем считать, что это Адриано, именно
Адриано. Но почему надо, ложась спать, поворачиваться ко мне спиной, закрыв
лицо рукой и показывая таким образом, что надо поскорее выключить свет и
дать ей уснуть, не сказав больше ни слова, даже простого пожелания доброй
ночи, своей компаньонке по путешествию?
В поезде ей думалось поспокойнее, но страх не уходил. От чего она
бежала? Не так-то легко принять благоразумное решение и похвалить себя за
то, что удалось разорвать связь времен. Оставалось только разгадать причину
страха, будто Адриано, бедный Адриано, был дьяволом, будто искушение
полюбить его всерьез — это балкон, открытый в пустоту, с которого тебе
предлагают прыгнуть и безоглядно лететь вниз.
Валентина смутно чувствовала, что она бежала скорее от самой себя, чем
от Адриано. Даже та быстрота, с которой она пошла на близость с ним,
доказывала ее неприятие чего-то серьезного, еще одного основательного
романа. Основательное осталось на другом берегу моря, навсегда разодранное в
куски, и сейчас настало время для приключения без привязанности, как все
прочие до и во время путешествия, для принятия предложенных обстоятельств
без всяких размышлений на темы морали и логики, для временного общества
Доры, как результата посещения туристского агентства, и для Адриано, как
другого результата, настало время коктейлей и разных городов, минут радости,
таких же незапоминающихся, как обстановка гостиничных номеров, которые
оставляешь позади.
Временное общество, да. Хочется думать, однако, что в этих отношениях
было нечто большее, что я, хотя бы вместе с Адриано, входила в одну из
сторон треугольника, где третьей стороной было бюро путешествий.
Однако во Флоренции Адриано рванулся к ней, настойчиво требуя своего,
уже не похожий на мимолетного любовника, каким он был в Риме; хуже того, он
требовал взаимности, ждал ее и торопил. Может, страх от этого и был,
противный, мелочный страх перед жизненными сложностями, — Буэнос-Айрес,
Осорно, люди, дети, устоявшаяся жизнь, которая так отличается от жизни
вдвоем. А может быть, и нет: за всем этим постоянно было что-то еще, нечто
неуловимое, будто ласточка в полете. Нечто, способное вдруг стремительно
наброситься на нее, ударившись об пол мертвым телом.
Гм… Почему же все-таки у нее не ладилось с мужчинами? Читая мысли,
которые ей приписывают, видишь человека, сбитого с толку, загнанного в
тупик; на самом деле — это стремление прикрыть ложью скрытый конформизм.
Бедная она, бедная.
Первые дни в Венеции были пасмурными и почти холодными, но на третий
день с самого утра показалось солнце, и сразу стало тепло, и тут же
радостные туристы высыпали из гостиниц, заполнив площадь Святого Марка и
Мерсерию веселой толпой, пестрой и разноязыкой.
Валентине нравилось бродить по извилистой улице, которая вела от
Мерсерии к мосту Риальто. Каждый поворот или мост, будь то Беретьери, или
Сан-Сальваторе, или темная громада Фондамента-деи-Тедески, известная по
почтовым открыткам, смотрели на нее с отстраненным покоем, присущим Венеции
по отношению к своим туристам, так отличающимся от судорожного ожидания, в
котором пребывают Неаполь или Рим, которые, будто уступая вам, предлагают на
рассмотрение свои широкие панорамы. Ушедшая в себя, всегда таинственная,
Венеция играла с теми, кто приехал полюбоваться ею, пряча свое истинное
лицо, загадочно улыбаясь и зная, что в тот день и час, когда она сама
захочет, она откроется доброму путешественнику такой, какая она есть, и
вознаградит его ожидание своим доверием. С моста Риальто смотрела Валентина
на то, как течет жизнь Канале-Гранде, и удивлялась тому, какое неожиданно
большое расстояние отделяет ее от этой сверкающей воды и скопища гондол. Она
углублялась в переулки, от края до края заполненные храмами и музеями,
выходила на набережные, к фасадам огромных дворцов, тронутых временем,
свинцово-серых и зеленоватых. Она смотрела на все это и всем восхищалась,
чувствуя, однако, что ее реакция весьма условна и почти вымучена, как
беспрерывные хвалебные восклицания по поводу фотографий, которые показывают
нам в семейных альбомах. Что-то — кровь, или тоска, или просто желание
жить, — кажется, осталось позади. Валентина вдруг возненавидела
воспоминание об Адриано, который совершил ошибку, влюбившись в нее. Его
отсутствие делало его еще более ненавистным, поскольку ошибка была из тех,
за которые можно наказать или простить в личном присутствии. Венеция
Выбор сделан, приходится думать, что он любит Валентину; что до
остальных выводов — они возможны, только если иметь в виду, что она
предпочла ехать в Венецию одна. Преувеличенные выражения вроде «ненависть» и
«отвращение» — применимы ли они к Адриано? Посмотрим на это так, как оно
есть, и увидим, что не об Адриано думала Валентина, когда бродила по улицам
Венеции. Поэтому мое вежливое злоупотребление ее доверием во Флоренции было
необходимо, нужно было поставить Адриано в центр такой ситуации, которая
спровоцировала бы конец путешествия и вернула бы меня к его началу, когда у
меня еще были надежды, не потерянные и до сих пор.
казалась ей прекрасной сценой без актеров, не требовавшей от нее
жизненных сил для участия в игре. Так лучше, но так и намного хуже; бродить
по переулкам, останавливаться на маленьких мостиках, которые, будто веки,
прикрывают дремлющие каналы, и вот начинает казаться, что ты — в кошмарном
сне. Просыпаешься, казалось бы, ни с того ни с сего, хотя Валентина
чувствовала, что разбудить ее может только что-то похожее на удар бича. Она
согласилась на предложение гондольера отвезти ее до Святого Марка по
внутренним каналам; сидя на старом диванчике с красными подушками, она
почувствовала, что Венеция тихо поплыла мимо нее, и не отрываясь смотрела на
проплывающий город, однако взгляд ее был прикован к себе самой.
— Золотой дом, — сказал гондольер, нарушив долгое молчание и
показывая рукой на фасад дворца.
Дальше они пошли по каналу Сан-Феличе, и гондола погрузилась в темный и
тихий лабиринт, где пахло плесенью. Как все туристы, Валентина восхищалась
безупречной ловкостью гребца, умением просчитать все изгибы русла и избежать
возможных препятствий. Он чувствовал их спиной, невидимые, но существующие,
почти бесшумно погружая весло, иногда перебрасываясь короткими фразами с
кем-нибудь на берегу. Она почти не поднимала на него глаз, он казался ей,
как большинство гондольеров, высоким и стройным, на нем были узкие черные
брюки, куртка испанского фасона и соломенная шляпа с красной лентой. Ей
больше запомнился его голос, тихий, но не просительный, когда он говорил:
«Гондола, синьорина, гондола, гондола». Она рассеянно согласилась и на
маршрут, и на предложенную цену, но сейчас, когда этот человек обратил ее
внимание на Золотой дом и ей пришлось обернуться, чтобы его увидеть, она
обратила внимание на сильные черты лица этого парня, властную линию носа и
небольшие лукавые глаза: смесь высокомерия и расчета, которая
просматривалась в несоответствии могучего, без преувеличений, торса и
небольшой головы, в посадке которой было что-то змеиное, так же как и в его
размеренных движениях, когда он управлял гондолой.
Повернувшись снова по ходу движения, Валентина увидела, что они
приближаются к маленькому мостику. Ей говорили раньше, что момент
прохождения под мостом необыкновенно приятен — тебя окутывает его
вогнутость, поросшая мхом, и ты представляешь себе, как по нему, над тобой,
идут люди; но сейчас она смотрела на приближающийся мост со смутной
тревогой, как на гигантскую крышку ящика, в котором ее вот-вот закроют. Она
заставила себя сидеть с широко открытыми глазами, пока они проплывали под
мостом, но сердце сдавила такая тоска, что, когда перед ней снова показалась
узкая полоска сверкающего неба, она испытала неясное ощущение благодарности.
Гондольер показал ей на другой дворец, из тех, что видны только со стороны
внутренних каналов и о которых не подозревают праздношатающиеся туристы,
поскольку видят их только с черного хода, где они так похожи на все прочие.
Валентине доставляло удовольствие делать какие-то замечания, задавать
несложные вопросы гондольеру; она вдруг почувствовала необходимость, чтобы
рядом был кто-то живой и чужой одновременно, чтобы можно было уйти в
разговор, который уведет ее от этого отсутствующего состояния, от этой
пустоты, которая портила ей день и все, что бы она ни делала. Выпрямившись,
она пересела на легкую перекладину поближе к носовой части. Гондола
качнулась,
Если это «отсутствующее состояние» касается Адриано, то не вижу
соответствия между предыдущим поведением Валентины и «тревогой», которая
портила ей прогулку на гондоле, кстати совсем не дешевую. Я никогда не
узнаю, как проходили у нее вечера в венецианской гостинице, в комнате, где
нет никаких слов и подсчетов, сколько истрачено за день; так что Валентина
преувеличила значение для себя Адриано, — здесь опять-таки речь идет о
другом отсутствии, о другой нехватке, которую она не видела и не хотела
видеть даже в упор. (Wishful thinking[*], может быть; мысли, полные
желаний; но где же знаменитейшая женская интуиция? В тот вечер, когда мы с
ней одновременно взялись за баночку с кремом, и я прижалась к ее руке своей
рукой, и мы посмотрели друг на друга… Почему бы мне было не продлить эту
ласку, которая началась случайным прикосновением? Между нами так и осталось
что-то нерешенное, так что прогулки в гондоле есть не что иное, как
воспоминание о полуснах, тоска и запоздалое раскаяние.)
но гребец, казалось, не удивился поведению своей пассажирки. И когда
она, улыбаясь, переспросила, что же он сказал, он повторил все еще раз,
только более подробно, довольный интересом, который она проявила.
— А что на другой стороне острова? — спросила Валентина на
примитивном итальянском.
— С другой стороны, синьорина? Там, где Фондамента-Нуове?
— Да, кажется, это называется именно так… Я имею в виду, с другой
стороны, там, где нет туристов.
— Да, там Фондамента-Нуове, — сказал гондольер, который греб теперь
очень медленно. — Оттуда идут лодки к Бурано и Торчелло.
— Я еще не была на этих островах.
— Там есть что посмотреть, синьорина. Кружевную фабрику, например. А
эта сторона не так интересна, потому что Фондамента-Нуове…
— Мне хочется побывать там, куда не ходят туристы, — сказала
Валентина, повторяя всегдашнее желание всех туристов. — А что еще есть
около Фондамента-Нуове?
— Прямо по ходу — кладбище, — сказал гондольер. — Это не так
интересно.
— На острове?
— Да, напротив Фондамента-Нуове. Взгляните, синьорина, вот
Санти-Джованни-и-Паоло. Красивый собор, красивейший… А вот Коллеони,
творение Верроккьо…[246]
«Туристка, — подумала Валентина. — Они и мы: одни — чтобы объяснять,
другие — чтобы думать, будто они что-то понимают. Ладно, посмотрим твой
собор, твои памятники, да, да, очень интересно, в самом деле…»
Какая все-таки дешевая фальшивка. Валентина думает и говорит, только
когда речь идет о всякой ерунде; когда она что-то мычит или выглядит не
самым лучшим образом — ее нет. Почему мы не слышим, что Валентина бормочет
перед сном, почему не знаем, каково ее тело, когда она одна, какой у нее
взгляд, когда каждое утро она раскрывает окно гостиничного номера?
Гондола причалила к Рива-дельи-Скьявони со стороны площади, заполненной
гуляющими. Валентине хотелось есть, но перспектива одинокой трапезы наводила
на нее тоску. Гондольер помог ей сойти на берег и с ослепительной улыбкой
взял полагающуюся плату и чаевые.
— Если синьорина еще захочет покататься, меня всегда можно найти там.
— Он показал на причал довольно далеко от них, по углам которого стояли
фонари. — Меня зовут Дино, — добавил он, дотрагиваясь до ленты на своей
шляпе.
— Спасибо, — сказала Валентина. Она сделала несколько шагов,
погружаясь в человеческое море, среди шумных восклицаний и щелканья
фотоаппаратов. За спиной она оставляла единственное живое существо, с
которым хотя бы перекинулась словом.
— Дино.
— Синьорина?
— Дино… где здесь можно вкусно поесть? — Гондольер от души рассмеялся,
но посмотрел на Валентину так, будто тут же понял, что ее вопрос вызван не обычной
туристской глупостью.
— Синьорина знает рестораны на Большом канале? — спросил он, мешая
итальянские слова с испанскими. Спросил почти наугад, прощупывая почву.
— Да, — сказала Валентина, которая их не знала. — Я имею в виду
какое-нибудь спокойное место, где не так много людей.
— Не так много людей… таких, как синьорина? — спросил он напрямую.
Валентина улыбнулась ему, развеселившись. По крайней мере, Дино был
неглуп.
— Да, где нет туристов. Какое-нибудь такое место… «Где бываешь ты и
твои друзья», — подумала она, но ничего не сказала. Она почувствовала, что парень коснулся ее локтя,
— улыбаясь, он предлагал ей снова сесть в гондолу. Она подчинилась, почти
испугавшись, но неприятное ощущение тут же прошло, будто ускользнуло, как
только Дино опустил лопасть весла в глубь лагуны и подтолкнул гондолу точным
движением, в котором почти не угадывалось никакого усилия.
Дорогу запомнить было невозможно. Они прошли под мостом Вздохов, потом
все перемешалось. Валентина то и дело закрывала глаза, и перед ней чередой
проходили смутные образы, перепутываясь с теми, которые она не хотела
видеть. Из-за жары от каналов поднималась вонь, и все стало повторяться:
крики издалека, условные жесты на изгибах и поворотах пути. На улицах и
мостах в этом районе города было не много людей — Венеция в это время
обедала. Дино быстро греб и наконец завел гондолу в узкий и прямой канал, в
глубине которого виднелась сероватая зелень лагуны. Валентина подумала, что
там должна быть Фондамента-Нуове, противоположный берег, место, не
представлявшее интереса. Ей захотелось спросить об этом гондольера, но тут
она почувствовала, что гондола остановилась у каких-то ступенек, покрытых
мхом. Дино протяжно свистнул, и окно на втором этаже бесшумно отворилось.
— Это моя сестра, — сказал он. — Мы здесь живем. Не хотите ли
пообедать с нами, синьорина?
Она согласилась так быстро, что он не успел ни удивиться, ни
возмутиться. Фамильярность, с которой он себя вел, была свойственна людям,
не знающим середины; Валентина с той же горячностью могла отказаться, с
какой согласилась. Дино помог ей подняться по ступенькам и оставил ее у
порога, пока привязывал гондолу. Она слышала, как он глуховатым голосом
что-то напевает на диалекте. Она почувствовала, что за спиной у нее кто-то
есть, и обернулась: женщина неопределенного возраста, одетая в старое платье
некогда розового цвета, высовывалась из-за дверей. Дино что-то сказал ей,
быстро и непонятно.
— Синьорина очень любезна, — добавил он по-итальянски. — Пригласи ее
войти, Роза.
И она, конечно, вошла. Всякий раз, когда нужно чего-то избежать,
можно обмануть себя. Life, lie[*]. He
персонаж ли О’Нила[247] показал, что жизнь и ложь разделяет всего лишь одна
безобидная буква?
Они обедали в комнате с низким потолком, что очень удивило Валентину,
уже привыкшую в Италии к просторным помещениям. Стол темного дерева был
рассчитан на шесть человек. Дино, который успел поменять рубашку, но от
которого все равно пахло потом, сидел напротив Валентины. Роза была слева от
нее. Справа — любимец хозяев — кот, благородная красота которого помогла
им справиться с неловкостью первых минут. На столе были макароны, большая
бутыль вина и рыба. Валентина нашла все очень вкусным и была почти довольна
тем, что заторможенное состояние толкнуло ее на это безумство.
— У синьорины хороший аппетит, — сказала Роза, которая почти все
время молчала. — Может быть, немного сыру?
— Да, спасибо.
Дино жадно ел, глядя больше в тарелку, чем на Валентину, однако у нее
все время было ощущение, что он молча оглядывает ее; он ни о чем не
спрашивал, даже и о том, какой она национальности, в отличие от всех прочих
итальянцев. После еды, подумала Валентина, эта нелепая ситуация должна
как-то разрешиться. О чем они будут говорить, когда последний кусок будет
съеден? Ужасный момент любого застолья, в котором участвуют посторонние друг
другу люди. Она погладила кота, дала ему попробовать кусочек сыру. Тогда
Дино рассмеялся — кот ел только рыбу.
— Вы давно работаете гондольером? — спросила Валентина, чтобы что-то
сказать.
— Пять лет, синьорина.
— Вам нравится?
— Ничего.
— Во всяком случае, это не такая уж тяжелая работа.
— Нет… эта — нет.
«Значит, он занимается чем-то еще», — подумала она. Роза снова
предложила вина, и, хотя она отказывалась, оба, улыбаясь, настаивали и все
равно наполнили стаканы.
— Кот пить не будет, — сказал Дино, впервые долго глядя ей в глаза.
Все трое рассмеялись.
Роза вышла и вернулась с блюдом фруктов. Потом Дино предложил «Кэмел» и
сказал, что итальянский табак никуда не годится. Он курил, прикрыв глаза,
стряхивая пепел позади себя; по мускулистой загорелой шее стекал пот.
— Мой отель отсюда далеко? — спросила Валентина. — Я бы не хотела
обременять вас.
«На самом деле я бы должна была заплатить за обед», — подумала она и,
хотя задала себе этот вопрос, как ответить на него, сама не знала. Она
назвала отель, и он ответил, что отвезет ее. Уже какое-то время Розы в
столовой не было. Кот, развалившись в углу комнаты, дремал на дневной жаре.
Пахло водой канала, старым домом.
— Ну что ж, вы были так любезны… — сказала Валентина, отодвигая
грубо сколоченный стул и поднимаясь. — Жаль, я не могу сказать вам этого на
хорошем итальянском… Но ведь вы понимаете меня?
— О, конечно, — сказал Дино, не двигаясь с места.
— Я бы хотела попрощаться с вашей сестрой и…
— А-а, с Розой. Она ушла. В это время она всегда уходит.
Валентина вспомнила короткий непонятный диалог во время обеда. Это был
единственный раз, когда они говорили на диалекте, и Дино извинился перед
ней. Неизвестно почему, она подумала, что Роза бы не ушла, если бы не тот
разговор, и немного испугалась, хотя тут же устыдилась своего страха.
Дино, в свою очередь, поднялся. Только тогда она увидела, какой он
высокий. Он посмотрел на единственную в комнате дверь. Она вела в спальню
(брат и сестра извинились, что ей приходится проходить через нее, когда вели
ее в столовую). Валентина взяла сумочку и соломенную шляпу. «У него красивые
волосы», — только и подумала она. Она чувствовала беспокойство и
одновременно уверенность в себе, словно была занята чем-то очень важным. Все
лучше, чем горькая пустота этого утра: сейчас хоть что-то было, кто-то, кому
она доверилась.
— Очень жаль, — сказала она. — Я бы хотела поблагодарить вашу
сестру. Спасибо за все.
Она протянула руку, и он слабо пожал ее, тут же выпустив. Валентине
передалось смутное волнение, которое охватило его, прежде чем он сделал это
простое, даже робкое движение. Она пошла к дверям, за ней шел Дино. Вошла в
другую комнату, едва различая в полумраке очертания предметов. Разве направо
не было двери, ведущей в коридор? Она слышала, как у нее за спиной Дино
закрыл на ключ дверь в столовую. Теперь в комнате стало еще темнее. Она
невольно обернулась, надеясь, что он покажет ей, куда идти.
На секунду ее обдало запахом пота, и руки Дино грубо сжали ее в
объятиях. Она закрыла глаза, слабо сопротивляясь. Если бы она могла, то
убила бы его сейчас, осыпая ударами, она вонзила бы ногти ему в лицо,
разорвала бы эти губы, которые целовали ее шею, тогда как руки шарили по ее
телу, сжавшемуся в комок. Она попыталась вырваться и резко упала навзничь,
на постель, погруженную в темноту. Дино упал на нее, обхватив ее ноги своими
и целуя взасос влажными от вина губами. «Если бы он хотя бы помылся», —
подумала она, перестав сопротивляться. Дино еще секунду крепко держал ее,
будто удивляясь такой беспомощности. Потом, что-то бормоча и целуя ее, он
приподнялся над ней и грубыми пальцами стал расстегивать ей блузку.
Прекрасно, Валентина.. Как гласит английская мудрость, когда вам грозит
смерть от удушения, единственное, что вы можете сделать умного в подобных
обстоятельствах, — это расслабиться и получить удовольствие.
В четыре часа, когда солнце было еще высоко, гондола причалила к
площади Святого Марка напротив собора. Как и в первый раз, Дино протянул
руку, чтобы Валентина могла опереться, и чуть задержал ее, будто ждал
чего-то, глядя ей в глаза.
— До свидания, — сказала по-итальянски Валентина и пошла прочь.
— Вечером я буду там, — сказал Дино, показывая на пристань. — В
десять.
Валентина пошла прямо в гостиницу и попросила сделать ей горячую ванну.
Сейчас это было самое важное — смыть запах Дино, его грязный пот, слюни,
Откуда она могла это знать? Тут перепутаны адреса: это Валентина
никогда бы не поменяла Буэнос-Айрес на Осорно, свою устоявшуюся жизнь и
повседневную рутину. В глубине души я не думаю, что она мыслила так, как ей
приписывают; опять же известно, что трусость всегда стремится переложить
ответственность на кого-нибудь другого, и так далее.
Ей казалось, она висит в воздухе, собственное тело ей не принадлежит, а
с ней — только страх и что-то похожее на тоску. Она видела стаю ласточек,
которые, сбившись в кучу над серединой реки, летали над ней большими
кругами. Одна ласточка отделилась от остальных и стала приближаться, теряя
высоту. Когда казалось, что она вот-вот снова взмоет ввысь, что-то
разладилось в ее совершенном механизме. Похожая на спутанный комок перьев,
она несколько раз перевернулась в воздухе, бросилась вниз, быстро пролетела
по диагонали и упала с глухим стуком к ногам Валентины прямо на балкон.
Адриано услышал крик и бросился в комнату. Валентина, забившись в угол
балкона, сильно дрожала, закрыв лицо руками. Адриано увидел мертвую ласточку
и поддал ее ногой. Ласточка упала на улицу.
— Ну что ты, пойдем, — сказал он, обнимая Валентину за плечи. — Это
же ерунда, уже все. А ты испугалась, бедняжка моя дорогая.
Валентина молчала, но когда он убрал ее руку от лица и посмотрел на
нее, то испугался. На ее лице был написан такой страх — может быть,
предсмертный ужас той самой ласточки, рухнувшей с высоты и мелькнувшей в
воздухе, который так предательски и так жестоко вдруг перестал поддерживать
ее!
Дора любила поболтать перед сном, так что целых полчаса она
распространялась о Фьезоле[245] и площади Микеланджело. Валентина слушала ее
будто издалека, уйдя в свои ощущения, не располагавшие к спокойным
размышлениям. Ласточка была мертва — она умерла, высоко взлетев над землей.
Предупреждение, знамение. Словно в полусне, до странности ясном, Адриано и
ласточка соединились в ее сознании, вызывая яростное желание убежать,
умчаться куда глаза глядят. За ней, как ей казалось, не было вины, однако
она чувствовала себя виноватой, ее вина была той ласточкой, глухо
ударившейся об пол у ее ног.
Она коротко сказала Доре, что планы ее изменились и что она поедет
прямо в Венецию.
— Мы встретимся там в любом случае. Мне надо уехать на несколько дней,
я действительно хочу побыть одна.
Дора, казалось, была не слишком удивлена. Жаль, что Валентина не увидит
Равенну, Феррару. Разумеется, она понимает, что та предпочитает одна ехать
прямо в Венецию; лучше как следует посмотреть один город, чем плохо два или
три… Валентина уже не слушала ее, уйдя в свои мысли, стараясь убежать от
настоящего, от балкона над рекой Арно.
Здесь, как почти везде, наблюдается попадание, исходящее из неверной
предпосылки, в этом есть ирония, но это в то же время и забавно. Я согласна
с тем, что не слишком удивилась и что изобразила все необходимые любезности,
чтобы успокоить Валентину. Однако здесь не написано, почему я не удивилась:
голос и выражение лица Валентины так не соответствовали тому, что она
рассказывала об эпизоде на балконе, если воспринимать его так, как она, —
то есть как знамение и потому как нечто непреодолимое. Кроме того, у меня
было глубокое и сильное подозрение, что Валентина ошибается в причинах
своего страха, перепутав меня с Адриано. Ее вежливая холодность в тот вечер,
проворство, с которым она заняла ванную, не дав мне возможности подойти к
зеркалу, священнодействие с душем — французы называют это «промежуток между
двумя рубашками». Адриано, что ж, будем считать, что это Адриано, именно
Адриано. Но почему надо, ложась спать, поворачиваться ко мне спиной, закрыв
лицо рукой и показывая таким образом, что надо поскорее выключить свет и
дать ей уснуть, не сказав больше ни слова, даже простого пожелания доброй
ночи, своей компаньонке по путешествию?
В поезде ей думалось поспокойнее, но страх не уходил. От чего она
бежала? Не так-то легко принять благоразумное решение и похвалить себя за
то, что удалось разорвать связь времен. Оставалось только разгадать причину
страха, будто Адриано, бедный Адриано, был дьяволом, будто искушение
полюбить его всерьез — это балкон, открытый в пустоту, с которого тебе
предлагают прыгнуть и безоглядно лететь вниз.
Валентина смутно чувствовала, что она бежала скорее от самой себя, чем
от Адриано. Даже та быстрота, с которой она пошла на близость с ним,
доказывала ее неприятие чего-то серьезного, еще одного основательного
романа. Основательное осталось на другом берегу моря, навсегда разодранное в
куски, и сейчас настало время для приключения без привязанности, как все
прочие до и во время путешествия, для принятия предложенных обстоятельств
без всяких размышлений на темы морали и логики, для временного общества
Доры, как результата посещения туристского агентства, и для Адриано, как
другого результата, настало время коктейлей и разных городов, минут радости,
таких же незапоминающихся, как обстановка гостиничных номеров, которые
оставляешь позади.
Временное общество, да. Хочется думать, однако, что в этих отношениях
было нечто большее, что я, хотя бы вместе с Адриано, входила в одну из
сторон треугольника, где третьей стороной было бюро путешествий.
Однако во Флоренции Адриано рванулся к ней, настойчиво требуя своего,
уже не похожий на мимолетного любовника, каким он был в Риме; хуже того, он
требовал взаимности, ждал ее и торопил. Может, страх от этого и был,
противный, мелочный страх перед жизненными сложностями, — Буэнос-Айрес,
Осорно, люди, дети, устоявшаяся жизнь, которая так отличается от жизни
вдвоем. А может быть, и нет: за всем этим постоянно было что-то еще, нечто
неуловимое, будто ласточка в полете. Нечто, способное вдруг стремительно
наброситься на нее, ударившись об пол мертвым телом.
Гм… Почему же все-таки у нее не ладилось с мужчинами? Читая мысли,
которые ей приписывают, видишь человека, сбитого с толку, загнанного в
тупик; на самом деле — это стремление прикрыть ложью скрытый конформизм.
Бедная она, бедная.
Первые дни в Венеции были пасмурными и почти холодными, но на третий
день с самого утра показалось солнце, и сразу стало тепло, и тут же
радостные туристы высыпали из гостиниц, заполнив площадь Святого Марка и
Мерсерию веселой толпой, пестрой и разноязыкой.
Валентине нравилось бродить по извилистой улице, которая вела от
Мерсерии к мосту Риальто. Каждый поворот или мост, будь то Беретьери, или
Сан-Сальваторе, или темная громада Фондамента-деи-Тедески, известная по
почтовым открыткам, смотрели на нее с отстраненным покоем, присущим Венеции
по отношению к своим туристам, так отличающимся от судорожного ожидания, в
котором пребывают Неаполь или Рим, которые, будто уступая вам, предлагают на
рассмотрение свои широкие панорамы. Ушедшая в себя, всегда таинственная,
Венеция играла с теми, кто приехал полюбоваться ею, пряча свое истинное
лицо, загадочно улыбаясь и зная, что в тот день и час, когда она сама
захочет, она откроется доброму путешественнику такой, какая она есть, и
вознаградит его ожидание своим доверием. С моста Риальто смотрела Валентина
на то, как течет жизнь Канале-Гранде, и удивлялась тому, какое неожиданно
большое расстояние отделяет ее от этой сверкающей воды и скопища гондол. Она
углублялась в переулки, от края до края заполненные храмами и музеями,
выходила на набережные, к фасадам огромных дворцов, тронутых временем,
свинцово-серых и зеленоватых. Она смотрела на все это и всем восхищалась,
чувствуя, однако, что ее реакция весьма условна и почти вымучена, как
беспрерывные хвалебные восклицания по поводу фотографий, которые показывают
нам в семейных альбомах. Что-то — кровь, или тоска, или просто желание
жить, — кажется, осталось позади. Валентина вдруг возненавидела
воспоминание об Адриано, который совершил ошибку, влюбившись в нее. Его
отсутствие делало его еще более ненавистным, поскольку ошибка была из тех,
за которые можно наказать или простить в личном присутствии. Венеция
Выбор сделан, приходится думать, что он любит Валентину; что до
остальных выводов — они возможны, только если иметь в виду, что она
предпочла ехать в Венецию одна. Преувеличенные выражения вроде «ненависть» и
«отвращение» — применимы ли они к Адриано? Посмотрим на это так, как оно
есть, и увидим, что не об Адриано думала Валентина, когда бродила по улицам
Венеции. Поэтому мое вежливое злоупотребление ее доверием во Флоренции было
необходимо, нужно было поставить Адриано в центр такой ситуации, которая
спровоцировала бы конец путешествия и вернула бы меня к его началу, когда у
меня еще были надежды, не потерянные и до сих пор.
казалась ей прекрасной сценой без актеров, не требовавшей от нее
жизненных сил для участия в игре. Так лучше, но так и намного хуже; бродить
по переулкам, останавливаться на маленьких мостиках, которые, будто веки,
прикрывают дремлющие каналы, и вот начинает казаться, что ты — в кошмарном
сне. Просыпаешься, казалось бы, ни с того ни с сего, хотя Валентина
чувствовала, что разбудить ее может только что-то похожее на удар бича. Она
согласилась на предложение гондольера отвезти ее до Святого Марка по
внутренним каналам; сидя на старом диванчике с красными подушками, она
почувствовала, что Венеция тихо поплыла мимо нее, и не отрываясь смотрела на
проплывающий город, однако взгляд ее был прикован к себе самой.
— Золотой дом, — сказал гондольер, нарушив долгое молчание и
показывая рукой на фасад дворца.
Дальше они пошли по каналу Сан-Феличе, и гондола погрузилась в темный и
тихий лабиринт, где пахло плесенью. Как все туристы, Валентина восхищалась
безупречной ловкостью гребца, умением просчитать все изгибы русла и избежать
возможных препятствий. Он чувствовал их спиной, невидимые, но существующие,
почти бесшумно погружая весло, иногда перебрасываясь короткими фразами с
кем-нибудь на берегу. Она почти не поднимала на него глаз, он казался ей,
как большинство гондольеров, высоким и стройным, на нем были узкие черные
брюки, куртка испанского фасона и соломенная шляпа с красной лентой. Ей
больше запомнился его голос, тихий, но не просительный, когда он говорил:
«Гондола, синьорина, гондола, гондола». Она рассеянно согласилась и на
маршрут, и на предложенную цену, но сейчас, когда этот человек обратил ее
внимание на Золотой дом и ей пришлось обернуться, чтобы его увидеть, она
обратила внимание на сильные черты лица этого парня, властную линию носа и
небольшие лукавые глаза: смесь высокомерия и расчета, которая
просматривалась в несоответствии могучего, без преувеличений, торса и
небольшой головы, в посадке которой было что-то змеиное, так же как и в его
размеренных движениях, когда он управлял гондолой.
Повернувшись снова по ходу движения, Валентина увидела, что они
приближаются к маленькому мостику. Ей говорили раньше, что момент
прохождения под мостом необыкновенно приятен — тебя окутывает его
вогнутость, поросшая мхом, и ты представляешь себе, как по нему, над тобой,
идут люди; но сейчас она смотрела на приближающийся мост со смутной
тревогой, как на гигантскую крышку ящика, в котором ее вот-вот закроют. Она
заставила себя сидеть с широко открытыми глазами, пока они проплывали под
мостом, но сердце сдавила такая тоска, что, когда перед ней снова показалась
узкая полоска сверкающего неба, она испытала неясное ощущение благодарности.
Гондольер показал ей на другой дворец, из тех, что видны только со стороны
внутренних каналов и о которых не подозревают праздношатающиеся туристы,
поскольку видят их только с черного хода, где они так похожи на все прочие.
Валентине доставляло удовольствие делать какие-то замечания, задавать
несложные вопросы гондольеру; она вдруг почувствовала необходимость, чтобы
рядом был кто-то живой и чужой одновременно, чтобы можно было уйти в
разговор, который уведет ее от этого отсутствующего состояния, от этой
пустоты, которая портила ей день и все, что бы она ни делала. Выпрямившись,
она пересела на легкую перекладину поближе к носовой части. Гондола
качнулась,
Если это «отсутствующее состояние» касается Адриано, то не вижу
соответствия между предыдущим поведением Валентины и «тревогой», которая
портила ей прогулку на гондоле, кстати совсем не дешевую. Я никогда не
узнаю, как проходили у нее вечера в венецианской гостинице, в комнате, где
нет никаких слов и подсчетов, сколько истрачено за день; так что Валентина
преувеличила значение для себя Адриано, — здесь опять-таки речь идет о
другом отсутствии, о другой нехватке, которую она не видела и не хотела
видеть даже в упор. (Wishful thinking[*], может быть; мысли, полные
желаний; но где же знаменитейшая женская интуиция? В тот вечер, когда мы с
ней одновременно взялись за баночку с кремом, и я прижалась к ее руке своей
рукой, и мы посмотрели друг на друга… Почему бы мне было не продлить эту
ласку, которая началась случайным прикосновением? Между нами так и осталось
что-то нерешенное, так что прогулки в гондоле есть не что иное, как
воспоминание о полуснах, тоска и запоздалое раскаяние.)
но гребец, казалось, не удивился поведению своей пассажирки. И когда
она, улыбаясь, переспросила, что же он сказал, он повторил все еще раз,
только более подробно, довольный интересом, который она проявила.
— А что на другой стороне острова? — спросила Валентина на
примитивном итальянском.
— С другой стороны, синьорина? Там, где Фондамента-Нуове?
— Да, кажется, это называется именно так… Я имею в виду, с другой
стороны, там, где нет туристов.
— Да, там Фондамента-Нуове, — сказал гондольер, который греб теперь
очень медленно. — Оттуда идут лодки к Бурано и Торчелло.
— Я еще не была на этих островах.
— Там есть что посмотреть, синьорина. Кружевную фабрику, например. А
эта сторона не так интересна, потому что Фондамента-Нуове…
— Мне хочется побывать там, куда не ходят туристы, — сказала
Валентина, повторяя всегдашнее желание всех туристов. — А что еще есть
около Фондамента-Нуове?
— Прямо по ходу — кладбище, — сказал гондольер. — Это не так
интересно.
— На острове?
— Да, напротив Фондамента-Нуове. Взгляните, синьорина, вот
Санти-Джованни-и-Паоло. Красивый собор, красивейший… А вот Коллеони,
творение Верроккьо…[246]
«Туристка, — подумала Валентина. — Они и мы: одни — чтобы объяснять,
другие — чтобы думать, будто они что-то понимают. Ладно, посмотрим твой
собор, твои памятники, да, да, очень интересно, в самом деле…»
Какая все-таки дешевая фальшивка. Валентина думает и говорит, только
когда речь идет о всякой ерунде; когда она что-то мычит или выглядит не
самым лучшим образом — ее нет. Почему мы не слышим, что Валентина бормочет
перед сном, почему не знаем, каково ее тело, когда она одна, какой у нее
взгляд, когда каждое утро она раскрывает окно гостиничного номера?
Гондола причалила к Рива-дельи-Скьявони со стороны площади, заполненной
гуляющими. Валентине хотелось есть, но перспектива одинокой трапезы наводила
на нее тоску. Гондольер помог ей сойти на берег и с ослепительной улыбкой
взял полагающуюся плату и чаевые.
— Если синьорина еще захочет покататься, меня всегда можно найти там.
— Он показал на причал довольно далеко от них, по углам которого стояли
фонари. — Меня зовут Дино, — добавил он, дотрагиваясь до ленты на своей
шляпе.
— Спасибо, — сказала Валентина. Она сделала несколько шагов,
погружаясь в человеческое море, среди шумных восклицаний и щелканья
фотоаппаратов. За спиной она оставляла единственное живое существо, с
которым хотя бы перекинулась словом.
— Дино.
— Синьорина?
— Дино… где здесь можно вкусно поесть? — Гондольер от души рассмеялся,
но посмотрел на Валентину так, будто тут же понял, что ее вопрос вызван не обычной
туристской глупостью.
— Синьорина знает рестораны на Большом канале? — спросил он, мешая
итальянские слова с испанскими. Спросил почти наугад, прощупывая почву.
— Да, — сказала Валентина, которая их не знала. — Я имею в виду
какое-нибудь спокойное место, где не так много людей.
— Не так много людей… таких, как синьорина? — спросил он напрямую.
Валентина улыбнулась ему, развеселившись. По крайней мере, Дино был
неглуп.
— Да, где нет туристов. Какое-нибудь такое место… «Где бываешь ты и
твои друзья», — подумала она, но ничего не сказала. Она почувствовала, что парень коснулся ее локтя,
— улыбаясь, он предлагал ей снова сесть в гондолу. Она подчинилась, почти
испугавшись, но неприятное ощущение тут же прошло, будто ускользнуло, как
только Дино опустил лопасть весла в глубь лагуны и подтолкнул гондолу точным
движением, в котором почти не угадывалось никакого усилия.
Дорогу запомнить было невозможно. Они прошли под мостом Вздохов, потом
все перемешалось. Валентина то и дело закрывала глаза, и перед ней чередой
проходили смутные образы, перепутываясь с теми, которые она не хотела
видеть. Из-за жары от каналов поднималась вонь, и все стало повторяться:
крики издалека, условные жесты на изгибах и поворотах пути. На улицах и
мостах в этом районе города было не много людей — Венеция в это время
обедала. Дино быстро греб и наконец завел гондолу в узкий и прямой канал, в
глубине которого виднелась сероватая зелень лагуны. Валентина подумала, что
там должна быть Фондамента-Нуове, противоположный берег, место, не
представлявшее интереса. Ей захотелось спросить об этом гондольера, но тут
она почувствовала, что гондола остановилась у каких-то ступенек, покрытых
мхом. Дино протяжно свистнул, и окно на втором этаже бесшумно отворилось.
— Это моя сестра, — сказал он. — Мы здесь живем. Не хотите ли
пообедать с нами, синьорина?
Она согласилась так быстро, что он не успел ни удивиться, ни
возмутиться. Фамильярность, с которой он себя вел, была свойственна людям,
не знающим середины; Валентина с той же горячностью могла отказаться, с
какой согласилась. Дино помог ей подняться по ступенькам и оставил ее у
порога, пока привязывал гондолу. Она слышала, как он глуховатым голосом
что-то напевает на диалекте. Она почувствовала, что за спиной у нее кто-то
есть, и обернулась: женщина неопределенного возраста, одетая в старое платье
некогда розового цвета, высовывалась из-за дверей. Дино что-то сказал ей,
быстро и непонятно.
— Синьорина очень любезна, — добавил он по-итальянски. — Пригласи ее
войти, Роза.
И она, конечно, вошла. Всякий раз, когда нужно чего-то избежать,
можно обмануть себя. Life, lie[*]. He
персонаж ли О’Нила[247] показал, что жизнь и ложь разделяет всего лишь одна
безобидная буква?
Они обедали в комнате с низким потолком, что очень удивило Валентину,
уже привыкшую в Италии к просторным помещениям. Стол темного дерева был
рассчитан на шесть человек. Дино, который успел поменять рубашку, но от
которого все равно пахло потом, сидел напротив Валентины. Роза была слева от
нее. Справа — любимец хозяев — кот, благородная красота которого помогла
им справиться с неловкостью первых минут. На столе были макароны, большая
бутыль вина и рыба. Валентина нашла все очень вкусным и была почти довольна
тем, что заторможенное состояние толкнуло ее на это безумство.
— У синьорины хороший аппетит, — сказала Роза, которая почти все
время молчала. — Может быть, немного сыру?
— Да, спасибо.
Дино жадно ел, глядя больше в тарелку, чем на Валентину, однако у нее
все время было ощущение, что он молча оглядывает ее; он ни о чем не
спрашивал, даже и о том, какой она национальности, в отличие от всех прочих
итальянцев. После еды, подумала Валентина, эта нелепая ситуация должна
как-то разрешиться. О чем они будут говорить, когда последний кусок будет
съеден? Ужасный момент любого застолья, в котором участвуют посторонние друг
другу люди. Она погладила кота, дала ему попробовать кусочек сыру. Тогда
Дино рассмеялся — кот ел только рыбу.
— Вы давно работаете гондольером? — спросила Валентина, чтобы что-то
сказать.
— Пять лет, синьорина.
— Вам нравится?
— Ничего.
— Во всяком случае, это не такая уж тяжелая работа.
— Нет… эта — нет.
«Значит, он занимается чем-то еще», — подумала она. Роза снова
предложила вина, и, хотя она отказывалась, оба, улыбаясь, настаивали и все
равно наполнили стаканы.
— Кот пить не будет, — сказал Дино, впервые долго глядя ей в глаза.
Все трое рассмеялись.
Роза вышла и вернулась с блюдом фруктов. Потом Дино предложил «Кэмел» и
сказал, что итальянский табак никуда не годится. Он курил, прикрыв глаза,
стряхивая пепел позади себя; по мускулистой загорелой шее стекал пот.
— Мой отель отсюда далеко? — спросила Валентина. — Я бы не хотела
обременять вас.
«На самом деле я бы должна была заплатить за обед», — подумала она и,
хотя задала себе этот вопрос, как ответить на него, сама не знала. Она
назвала отель, и он ответил, что отвезет ее. Уже какое-то время Розы в
столовой не было. Кот, развалившись в углу комнаты, дремал на дневной жаре.
Пахло водой канала, старым домом.
— Ну что ж, вы были так любезны… — сказала Валентина, отодвигая
грубо сколоченный стул и поднимаясь. — Жаль, я не могу сказать вам этого на
хорошем итальянском… Но ведь вы понимаете меня?
— О, конечно, — сказал Дино, не двигаясь с места.
— Я бы хотела попрощаться с вашей сестрой и…
— А-а, с Розой. Она ушла. В это время она всегда уходит.
Валентина вспомнила короткий непонятный диалог во время обеда. Это был
единственный раз, когда они говорили на диалекте, и Дино извинился перед
ней. Неизвестно почему, она подумала, что Роза бы не ушла, если бы не тот
разговор, и немного испугалась, хотя тут же устыдилась своего страха.
Дино, в свою очередь, поднялся. Только тогда она увидела, какой он
высокий. Он посмотрел на единственную в комнате дверь. Она вела в спальню
(брат и сестра извинились, что ей приходится проходить через нее, когда вели
ее в столовую). Валентина взяла сумочку и соломенную шляпу. «У него красивые
волосы», — только и подумала она. Она чувствовала беспокойство и
одновременно уверенность в себе, словно была занята чем-то очень важным. Все
лучше, чем горькая пустота этого утра: сейчас хоть что-то было, кто-то, кому
она доверилась.
— Очень жаль, — сказала она. — Я бы хотела поблагодарить вашу
сестру. Спасибо за все.
Она протянула руку, и он слабо пожал ее, тут же выпустив. Валентине
передалось смутное волнение, которое охватило его, прежде чем он сделал это
простое, даже робкое движение. Она пошла к дверям, за ней шел Дино. Вошла в
другую комнату, едва различая в полумраке очертания предметов. Разве направо
не было двери, ведущей в коридор? Она слышала, как у нее за спиной Дино
закрыл на ключ дверь в столовую. Теперь в комнате стало еще темнее. Она
невольно обернулась, надеясь, что он покажет ей, куда идти.
На секунду ее обдало запахом пота, и руки Дино грубо сжали ее в
объятиях. Она закрыла глаза, слабо сопротивляясь. Если бы она могла, то
убила бы его сейчас, осыпая ударами, она вонзила бы ногти ему в лицо,
разорвала бы эти губы, которые целовали ее шею, тогда как руки шарили по ее
телу, сжавшемуся в комок. Она попыталась вырваться и резко упала навзничь,
на постель, погруженную в темноту. Дино упал на нее, обхватив ее ноги своими
и целуя взасос влажными от вина губами. «Если бы он хотя бы помылся», —
подумала она, перестав сопротивляться. Дино еще секунду крепко держал ее,
будто удивляясь такой беспомощности. Потом, что-то бормоча и целуя ее, он
приподнялся над ней и грубыми пальцами стал расстегивать ей блузку.
Прекрасно, Валентина.. Как гласит английская мудрость, когда вам грозит
смерть от удушения, единственное, что вы можете сделать умного в подобных
обстоятельствах, — это расслабиться и получить удовольствие.
В четыре часа, когда солнце было еще высоко, гондола причалила к
площади Святого Марка напротив собора. Как и в первый раз, Дино протянул
руку, чтобы Валентина могла опереться, и чуть задержал ее, будто ждал
чего-то, глядя ей в глаза.
— До свидания, — сказала по-итальянски Валентина и пошла прочь.
— Вечером я буду там, — сказал Дино, показывая на пристань. — В
десять.
Валентина пошла прямо в гостиницу и попросила сделать ей горячую ванну.
Сейчас это было самое важное — смыть запах Дино, его грязный пот, слюни,