Страница:
Фландрии край прекрасный,
Брабанта край веселый
Печальны, словно кладбища.
Где некогда, в пору свободы,
Пели виолы и флейты визжали, —
Ныне безмолвье и смерть.
Бей в барабан войны!
Вместо веселых лиц
Бражников и влюбленных
Видны бледные лики
Ждущих смиренно,
Что сразит их неправедный меч.
Бей в барабан войны!
Больше не слышно в тавернах
Веселого звона кружек,
И не поют на улицах
Девичьи голоса.
Брабант и Фландрия, страны веселья,
Ныне вы стали странами слез.
Бей в барабан скорби!
Страждущая возлюбленная, родина бедная наша,
Ты под пятой убийцы голову не клони.
Трудолюбивые пчелы, яростным роем бросайтесь
На злобных испанских шершней!
Трупы зарытых женщин и девушек,
Ко Христу воззывайте: «Отмсти!»
Ночью в полях бродите, бедные души,
К господу воззывайте! Руке ударить не терпится,
Меч обнажен. Герцог, брюхо тебе мы вспорем,
И кишками — нахлещем по морде!
Бей в барабан. Меч обнажен.
Бей в барабан. Да здравствует Гез!
И все моряки и солдаты с корабля Уленшпигеля и с других кораблей подхватили:
И, как гром свободы, гремели их голоса.
Меч обнажен. Да здравствует Гез!
3
Стоял январь, жестокий месяц, способный заморозить теленка в животе у коровы. Снег падал и тут же замерзал. Воробьи искали на обледенелом снегу каких-нибудь жалких крох, а мальчишки подманивали их на клей и притаскивали эту дичь домой. На светло-сером небе отчетливо вырисовывались неподвижные костяки деревьев с пуховиками снега на ветках, и такие же снежные пуховики лежали на кровлях и на оградах, а на пуховиках были видны следы кошачьих лап — кошки тоже охотились на воробьев. Тем же чудодейственным руном, охраняющим земное тепло от зимней стужи, были покрыты дальние луга. Над домами и над лачугами поднимались к нему черные столбы дыма. Ни единый звук не нарушал тишины.
А Катлина и Неле сидели дома, и Катлина, тряся головой, бормотала:
— Ганс! Сердце мое стремится к тебе. Отдай семьсот каролю. Уленшпигелю, сыну Сооткин. Если у тебя денег нет, все равно приходи ко мне — я хочу видеть светоносный твой лик. Убери огонь — голова горит. Ах, где твои снежные поцелуи? Где твое ледяное тело, милый мой Ганс?
Она стояла у окна. Вдруг мимо рысью пробежал voetlooper — гонец с бубенчикам на поясе.
— Едет наместник, наместник Дамме!
И так он, созывая бургомистров и старшин, добежал до ратуши.
Внезапно в глубокой тишине запели две трубы. Жители Дамме, вообразив, что это возвещает прибытие его королевского величества, бросились к дверям.
И Катлина с Неле вышли за порог. Они еще издали увидели отряд блестящих всадников, а впереди отряда ехал человек в opperstkleed'е из черного бархата с куньей оторочкой, в бархатном камзоле с золотым шитьем и в опойковых сапогах на куньем меху. И в этом человеке Катлина и Неле узнали наместника.
За ним ехали молодые дворяне, бархатная одежда которых, несмотря на запрет покойного императора, была отделана вышивкой, галунами, лентами, золотом, серебром и шелком. Их opperstkleed'ы были, как и у наместника, оторочены мехом. На их шляпах с золотыми пуговицами и шнурками красовались, весело колыхались и на ветру развевались большие страусовые перья.
Было видно, что все это приближенные наместника, особливо один, с недовольным выражением лица; на нем был зеленый бархатный, шитый золотом камзол, черный бархатный плащ и черная шляпа с большими перьями. А нос у него напоминал ястребиный клюв, губы у него были тонкие, волосы рыжие, лицо бледное, осанка горделивая.
Как скоро отряд поравнялся с домом Катлины, она подбежала к бледному всаднику, схватила за узду его коня и, не помня себя от радости, крикнула:
— Ганс, любимый мой, я знала, что ты вернешься! Как тебе идут бархат и золото! Ты весь сверкаешь, ровно солнце на снегу! Ты привез мне семьсот каролю? Я вновь услышу орлий твой клекот?
Наместник сделал знак отряду остановиться.
— Что от меня нужно этой нищенке? — воскликнул бледный сеньор.
Но Катлина крепко держала коня за узду.
— Не уезжай! — повторяла она. — Я так по тебе плакала! Сладкие ночи, мой милый со мной, снежные поцелуи, ледяное тело. А вот и дитя!
Тут она показала ему на Неле, а Неле смотрела на него с ненавистью, оттого что он в эту минуту занес над Катлиной хлыст. А Катлина плакала и причитала:
— Неужто ты забыл? Смилуйся над своей рабыней! Возьми меня с собой! Убери огонь, Ганс, пожалей меня!
— Прочь! — крикнул он и так пришпорил коня, что Катлина выпустила из рук узду и грянулась оземь. Конь прошелся по ней и поранил копытом ей лоб.
Тогда наместник спросил бледного сеньора:
— Вы знаете эту женщину, мессир?
— В первый раз вижу, — отвечал сеньор, — это какая-то сумасшедшая.
Но тут, подняв Катлину, заговорила Неле:
— Может, она и сумасшедшая, да я-то не сумасшедшая, монсеньер! Пусть я сейчас поем снегу и умру, — Неле взяла горсточку снега, — если этот человек не знал мою мать, если он не выманил у нее все деньги и если он не убил Клаасову собаку, чтобы вырыть из земли у колодца на нашем дворе семьсот каролю, принадлежавшие покойному.
— Ненаглядный мой Ганс, милый мой Ганс! — стоя на коленях, плакала ограбленная Катлина. — Поцелуй меня, и мы с тобой помиримся! Видишь, как у меня течет кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу. Я сейчас умру. Не покидай меня! — Тут она понизила голос до шепота: — Ведь ты из ревности убил своего товарища возле гатей. — Она показала в сторону Дюдзееле. — Тогда ты меня любил!
Тут она обхватила руками колено всадника, потом поцеловала его сапог.
— Кто этот убитый? — спросил наместник.
— Понятия не имею, монсеньер, — отвечая всадник. — Эта тварь бог знает что городит — не стоит обращать на нее внимание. Едем!
Собрался народ. Богатые и бедные горожане, мастеровые, хлебопашцы — все вступились, за Катлину.
— Правосудия, господин наместник, правосудия! — кричали они.
А наместник обратился к Неле:
— Кто этот убитый? Говори правду, как велит господь бог.
Неле, указав на бледного всадника, начала так:
— Вот этот господин каждую субботу приходил к нам в keet — там он виделся с моей матерью и вымогал у нее деньги. Убил он своего друга Гильберта на поле Серваса ван дер Вихте, но не из ревности, как думает несчастная умалишенная, а для того, чтобы все семьсот каролю достались ему одному.
И тут Неле рассказала о сердечных делах Катлины и о том, что слышала в ту ночь Катлина, спрятавшись за гатями на поле Серваса ван дер Вихте.
— Неле злая, — твердила меж тем Катлина, — она грубо говорит со своим отцом Гансом.
— Клянусь вам, он клекотал орлом, чтобы известить ее о своем приезде, — сказала Неле.
— Лжешь! — крикнул дворянин.
— Нет, не лгу! — возразила Неле. — Сам господин наместник и все вельможи видят, что бледен ты не от холода, а от страха. Почему твое лицо уже не светится? Значит, у тебя уже нет того снадобья, которым ты мазался, чтобы лицо у тебя сверкало, как гребни волн при вспышке молнии! Все равно тебя, проклятый колдун, сожгут перед ратушей. Из-за тебя умерла Сооткин, ты разорил ее сына, сироту. Ты, видать по всему, дворянин, и ты приезжал к нам, бедным горожанам, и только раз за все время дал моей матери денег, а потом отнял у нее все до последнего гроша.
— Ганс! — говорила Катлина. — Намажь меня волшебной мазью и возьми опять на шабаш! Не слушай Неле — она злая. Ты видишь кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу. Я сейчас умру и попаду в рай — там меня не будет жечь огонь.
— Замолчи, сумасшедшая ведьма! — крикнул всадник. — Я тебя в первый раз вижу и не понимаю, о чем ты говоришь.
— А все-таки это ты приезжал к нам с товарищем и, сватал мне его, — снова заговорила Неле. — Ты отлично помнишь, как я отбивалась. Во что превратились глаза твоего друга после того, как я в них вцепилась?
— Неле злая, — твердила Катлина. — Не верь ей, ненаглядный мой Ганс! Она до сих пор сердита на Гильберта за то, что он хотел взять ее силой, но теперь уж Гильберт ее не возьмет — его съели черви. И Гильберт был некрасив — это ты, мой ненаглядный Ганс, красавец. А Неле злая.
Тут наместник сказал:
— Женщины, идите с миром!
Но Катлина не желала уходить от своего дружка. Пришлось силком увести ее домой.
А весь народ требовал:
— Правосудия, монсеньер, правосудия!
На шум явились общинные стражники; наместник приказал им не уходить и обратился к своей свите:
— Монсеньеры и мессиры! Невзирая на все те вольности, коими пользуется во Фландрии славное сословие дворянское, я принужден задержать мессира Иооса Даммана вплоть до того дня, когда его будут судить по законам и Правилам, существующим в нашей империи, — столь тяжки выдвинутые против него обвинения, в частности — обвинение в колдовстве. Мессир Иоос, отдайте мне вашу шпагу!
— Господин наместник, — заговорил Иоос Дамман, весь вид которого выражал крайнее высокомерие и дворянскую спесь. — Задерживая меня, вы нарушаете законы Фландрии, ибо сами вы не судья. А между тем вам известно, что без постановления суда дозволено задерживать лишь фальшивомонетчиков, разбойников с большой дороги, поджигателей, насильников, воинов, бросивших своего начальника, чародеев, отравляющих источники ядом, беглых монахов и монахинь, а равно и изгнанников. На этом основании я обращаюсь к вам, мессиры и монсеньеры: защитите меня!
Некоторые из них послушались было его, но наместник сказал им:
— Монсеньеры и мессиры! Я представляю здесь короля, графа и сеньора, мне дано право в трудных случаях выносить решения, а потому я повелеваю вам и приказываю, под страхом быть обвиненными в мятеже, вложить шпаги в ножны.
Дворяне повиновались, но мессир Иоос Дамман все еще колебался.
— Правосудия, монсеньер, правосудия! — закричал народ. — Пусть отдаст шпагу!
Иоос Дамман волей-неволей покорился; он слез с коня, и два стражника отвели его в тюрьму.
В подземелье он, однако же, брошен не был; ему отвели камеру с зарешеченным окном, и за плату его там хорошо обогревали, мягко ему стелили и вкусно кормили, хотя, впрочем, половину съестного брал себе тюремщик.
А Катлина и Неле сидели дома, и Катлина, тряся головой, бормотала:
— Ганс! Сердце мое стремится к тебе. Отдай семьсот каролю. Уленшпигелю, сыну Сооткин. Если у тебя денег нет, все равно приходи ко мне — я хочу видеть светоносный твой лик. Убери огонь — голова горит. Ах, где твои снежные поцелуи? Где твое ледяное тело, милый мой Ганс?
Она стояла у окна. Вдруг мимо рысью пробежал voetlooper — гонец с бубенчикам на поясе.
— Едет наместник, наместник Дамме!
И так он, созывая бургомистров и старшин, добежал до ратуши.
Внезапно в глубокой тишине запели две трубы. Жители Дамме, вообразив, что это возвещает прибытие его королевского величества, бросились к дверям.
И Катлина с Неле вышли за порог. Они еще издали увидели отряд блестящих всадников, а впереди отряда ехал человек в opperstkleed'е из черного бархата с куньей оторочкой, в бархатном камзоле с золотым шитьем и в опойковых сапогах на куньем меху. И в этом человеке Катлина и Неле узнали наместника.
За ним ехали молодые дворяне, бархатная одежда которых, несмотря на запрет покойного императора, была отделана вышивкой, галунами, лентами, золотом, серебром и шелком. Их opperstkleed'ы были, как и у наместника, оторочены мехом. На их шляпах с золотыми пуговицами и шнурками красовались, весело колыхались и на ветру развевались большие страусовые перья.
Было видно, что все это приближенные наместника, особливо один, с недовольным выражением лица; на нем был зеленый бархатный, шитый золотом камзол, черный бархатный плащ и черная шляпа с большими перьями. А нос у него напоминал ястребиный клюв, губы у него были тонкие, волосы рыжие, лицо бледное, осанка горделивая.
Как скоро отряд поравнялся с домом Катлины, она подбежала к бледному всаднику, схватила за узду его коня и, не помня себя от радости, крикнула:
— Ганс, любимый мой, я знала, что ты вернешься! Как тебе идут бархат и золото! Ты весь сверкаешь, ровно солнце на снегу! Ты привез мне семьсот каролю? Я вновь услышу орлий твой клекот?
Наместник сделал знак отряду остановиться.
— Что от меня нужно этой нищенке? — воскликнул бледный сеньор.
Но Катлина крепко держала коня за узду.
— Не уезжай! — повторяла она. — Я так по тебе плакала! Сладкие ночи, мой милый со мной, снежные поцелуи, ледяное тело. А вот и дитя!
Тут она показала ему на Неле, а Неле смотрела на него с ненавистью, оттого что он в эту минуту занес над Катлиной хлыст. А Катлина плакала и причитала:
— Неужто ты забыл? Смилуйся над своей рабыней! Возьми меня с собой! Убери огонь, Ганс, пожалей меня!
— Прочь! — крикнул он и так пришпорил коня, что Катлина выпустила из рук узду и грянулась оземь. Конь прошелся по ней и поранил копытом ей лоб.
Тогда наместник спросил бледного сеньора:
— Вы знаете эту женщину, мессир?
— В первый раз вижу, — отвечал сеньор, — это какая-то сумасшедшая.
Но тут, подняв Катлину, заговорила Неле:
— Может, она и сумасшедшая, да я-то не сумасшедшая, монсеньер! Пусть я сейчас поем снегу и умру, — Неле взяла горсточку снега, — если этот человек не знал мою мать, если он не выманил у нее все деньги и если он не убил Клаасову собаку, чтобы вырыть из земли у колодца на нашем дворе семьсот каролю, принадлежавшие покойному.
— Ненаглядный мой Ганс, милый мой Ганс! — стоя на коленях, плакала ограбленная Катлина. — Поцелуй меня, и мы с тобой помиримся! Видишь, как у меня течет кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу. Я сейчас умру. Не покидай меня! — Тут она понизила голос до шепота: — Ведь ты из ревности убил своего товарища возле гатей. — Она показала в сторону Дюдзееле. — Тогда ты меня любил!
Тут она обхватила руками колено всадника, потом поцеловала его сапог.
— Кто этот убитый? — спросил наместник.
— Понятия не имею, монсеньер, — отвечая всадник. — Эта тварь бог знает что городит — не стоит обращать на нее внимание. Едем!
Собрался народ. Богатые и бедные горожане, мастеровые, хлебопашцы — все вступились, за Катлину.
— Правосудия, господин наместник, правосудия! — кричали они.
А наместник обратился к Неле:
— Кто этот убитый? Говори правду, как велит господь бог.
Неле, указав на бледного всадника, начала так:
— Вот этот господин каждую субботу приходил к нам в keet — там он виделся с моей матерью и вымогал у нее деньги. Убил он своего друга Гильберта на поле Серваса ван дер Вихте, но не из ревности, как думает несчастная умалишенная, а для того, чтобы все семьсот каролю достались ему одному.
И тут Неле рассказала о сердечных делах Катлины и о том, что слышала в ту ночь Катлина, спрятавшись за гатями на поле Серваса ван дер Вихте.
— Неле злая, — твердила меж тем Катлина, — она грубо говорит со своим отцом Гансом.
— Клянусь вам, он клекотал орлом, чтобы известить ее о своем приезде, — сказала Неле.
— Лжешь! — крикнул дворянин.
— Нет, не лгу! — возразила Неле. — Сам господин наместник и все вельможи видят, что бледен ты не от холода, а от страха. Почему твое лицо уже не светится? Значит, у тебя уже нет того снадобья, которым ты мазался, чтобы лицо у тебя сверкало, как гребни волн при вспышке молнии! Все равно тебя, проклятый колдун, сожгут перед ратушей. Из-за тебя умерла Сооткин, ты разорил ее сына, сироту. Ты, видать по всему, дворянин, и ты приезжал к нам, бедным горожанам, и только раз за все время дал моей матери денег, а потом отнял у нее все до последнего гроша.
— Ганс! — говорила Катлина. — Намажь меня волшебной мазью и возьми опять на шабаш! Не слушай Неле — она злая. Ты видишь кровь? Душа пробила дыру и рвется наружу. Я сейчас умру и попаду в рай — там меня не будет жечь огонь.
— Замолчи, сумасшедшая ведьма! — крикнул всадник. — Я тебя в первый раз вижу и не понимаю, о чем ты говоришь.
— А все-таки это ты приезжал к нам с товарищем и, сватал мне его, — снова заговорила Неле. — Ты отлично помнишь, как я отбивалась. Во что превратились глаза твоего друга после того, как я в них вцепилась?
— Неле злая, — твердила Катлина. — Не верь ей, ненаглядный мой Ганс! Она до сих пор сердита на Гильберта за то, что он хотел взять ее силой, но теперь уж Гильберт ее не возьмет — его съели черви. И Гильберт был некрасив — это ты, мой ненаглядный Ганс, красавец. А Неле злая.
Тут наместник сказал:
— Женщины, идите с миром!
Но Катлина не желала уходить от своего дружка. Пришлось силком увести ее домой.
А весь народ требовал:
— Правосудия, монсеньер, правосудия!
На шум явились общинные стражники; наместник приказал им не уходить и обратился к своей свите:
— Монсеньеры и мессиры! Невзирая на все те вольности, коими пользуется во Фландрии славное сословие дворянское, я принужден задержать мессира Иооса Даммана вплоть до того дня, когда его будут судить по законам и Правилам, существующим в нашей империи, — столь тяжки выдвинутые против него обвинения, в частности — обвинение в колдовстве. Мессир Иоос, отдайте мне вашу шпагу!
— Господин наместник, — заговорил Иоос Дамман, весь вид которого выражал крайнее высокомерие и дворянскую спесь. — Задерживая меня, вы нарушаете законы Фландрии, ибо сами вы не судья. А между тем вам известно, что без постановления суда дозволено задерживать лишь фальшивомонетчиков, разбойников с большой дороги, поджигателей, насильников, воинов, бросивших своего начальника, чародеев, отравляющих источники ядом, беглых монахов и монахинь, а равно и изгнанников. На этом основании я обращаюсь к вам, мессиры и монсеньеры: защитите меня!
Некоторые из них послушались было его, но наместник сказал им:
— Монсеньеры и мессиры! Я представляю здесь короля, графа и сеньора, мне дано право в трудных случаях выносить решения, а потому я повелеваю вам и приказываю, под страхом быть обвиненными в мятеже, вложить шпаги в ножны.
Дворяне повиновались, но мессир Иоос Дамман все еще колебался.
— Правосудия, монсеньер, правосудия! — закричал народ. — Пусть отдаст шпагу!
Иоос Дамман волей-неволей покорился; он слез с коня, и два стражника отвели его в тюрьму.
В подземелье он, однако же, брошен не был; ему отвели камеру с зарешеченным окном, и за плату его там хорошо обогревали, мягко ему стелили и вкусно кормили, хотя, впрочем, половину съестного брал себе тюремщик.
4
На другой день наместник, два секретаря, двое старшин и лекарь пошли по направлению к Дюдзееле, чтобы удостовериться, не отроют ли они мертвое тело на поле Серваса ван дер Вихте возле гатей.
Неле объявила Катлине:
— Твой возлюбленный Ганс просит принести ему отрезанную руку Гильберта. Сегодня вечером он закричит орлом, войдет к нам и отдаст тебе семьсот каролю.
— Я отрежу руку, — сказала Катлина.
И точно: она взяла нож и зашагала, а за ней Неле и судейские чины.
Шла она рядом с Неле быстро и уверенно, и на свежем воздухе милое лицо Неле раскраснелось.
Судейские чины — два старых хрыча — шли и тряслись от холода, и казались они черными тенями на белой равнине. А Неле несла заступ.
Когда же они достигли поля Серваса ван дер Вихте, Катлина, ступив на гати, показала направо.
— Ганс! — молвила она. — Ты и не подозревал, что я там пряталась и вздрагивала от звона шпаг. А Гильберт кричал: «Сталь холодна!» Гильберт был страшный, а Ганс — красавец. Я тебе дам руку, не ходи за мной.
Она сошла налево, стала на колени прямо в снег и трижды испустила крик, призывая духа.
Затем Неле протянула ей заступ, Катлина трижды перекрестила его, потом начертила на льду изображение гроба и три передернутых креста, один ближе к востоку, другой — к западу, а третий — к северу.
— Три — это Марс подле Сатурна, и три — это обретение под ясной звездой Венерой, — сказала она и очертила гроб широким кругом. — Сгинь, злой дух, стерегущий тело! — Тут она молитвенно опустилась на колени: — Друг-дьявол Гильберт! Ганс, мой господин и повелитель, приказал мне прийти сюда, отрезать тебе руку и принести ему. Я не могу его ослушаться. Не обожги меня подземным огнем за то, что я нарушаю торжественный покой твоей могилы. Прости меня ради господа бога и всех святых его!
Затем она разбила лед по линии гроба, добралась сначала до влажного дерна, потом до песка, и наконец наместник, судейские, Неле и сама Катлина увидели тело человека, белое, как известка, оттого что оно лежало в песке. На нем был серого сукна камзол и такой же точно плащ; шпага лежала рядом. На поясе висела вязаная сумка; под сердцем торчал широкий кинжал. Камзол был залит кровью. Кровь просочилась и за воротник. Убитый был человек молодой.
Катлина отрезала ему руку и положила к себе в кошель. Наместник ей это позволил и приказал снять с убитого одежду и знаки достоинства. На вопрос Катлины, чье это распоряжение: Ганса или же еще чье-либо, наместник ответил, что он выполняет волю Ганса. Катлина повиновалась.
Когда с трупа сняли одежду, оказалось, что он высох, как дерево, но не сгнил. Затем его опять засыпали песком, после чего наместник и судейские удалились. Одежду несли стражники.
Как же скоро они приблизились к тюрьме, наместник сказал Катлине, что Ганс ждет ее, и она, ликуя, вошла туда.
Неле попыталась остановить ее, но Катлина несколько раз повторила:
— Я хочу к Гансу, к моему господину.
А Неле села на пороге и зарыдала — она поняла, что Катлину взяли под стражу как колдунью: за то, что Катлина творила заклинания и чертила на снегу.
И в Дамме говорили, что ее не помилуют.
И посадили Катлину в западное подземелье тюрьмы.
Неле объявила Катлине:
— Твой возлюбленный Ганс просит принести ему отрезанную руку Гильберта. Сегодня вечером он закричит орлом, войдет к нам и отдаст тебе семьсот каролю.
— Я отрежу руку, — сказала Катлина.
И точно: она взяла нож и зашагала, а за ней Неле и судейские чины.
Шла она рядом с Неле быстро и уверенно, и на свежем воздухе милое лицо Неле раскраснелось.
Судейские чины — два старых хрыча — шли и тряслись от холода, и казались они черными тенями на белой равнине. А Неле несла заступ.
Когда же они достигли поля Серваса ван дер Вихте, Катлина, ступив на гати, показала направо.
— Ганс! — молвила она. — Ты и не подозревал, что я там пряталась и вздрагивала от звона шпаг. А Гильберт кричал: «Сталь холодна!» Гильберт был страшный, а Ганс — красавец. Я тебе дам руку, не ходи за мной.
Она сошла налево, стала на колени прямо в снег и трижды испустила крик, призывая духа.
Затем Неле протянула ей заступ, Катлина трижды перекрестила его, потом начертила на льду изображение гроба и три передернутых креста, один ближе к востоку, другой — к западу, а третий — к северу.
— Три — это Марс подле Сатурна, и три — это обретение под ясной звездой Венерой, — сказала она и очертила гроб широким кругом. — Сгинь, злой дух, стерегущий тело! — Тут она молитвенно опустилась на колени: — Друг-дьявол Гильберт! Ганс, мой господин и повелитель, приказал мне прийти сюда, отрезать тебе руку и принести ему. Я не могу его ослушаться. Не обожги меня подземным огнем за то, что я нарушаю торжественный покой твоей могилы. Прости меня ради господа бога и всех святых его!
Затем она разбила лед по линии гроба, добралась сначала до влажного дерна, потом до песка, и наконец наместник, судейские, Неле и сама Катлина увидели тело человека, белое, как известка, оттого что оно лежало в песке. На нем был серого сукна камзол и такой же точно плащ; шпага лежала рядом. На поясе висела вязаная сумка; под сердцем торчал широкий кинжал. Камзол был залит кровью. Кровь просочилась и за воротник. Убитый был человек молодой.
Катлина отрезала ему руку и положила к себе в кошель. Наместник ей это позволил и приказал снять с убитого одежду и знаки достоинства. На вопрос Катлины, чье это распоряжение: Ганса или же еще чье-либо, наместник ответил, что он выполняет волю Ганса. Катлина повиновалась.
Когда с трупа сняли одежду, оказалось, что он высох, как дерево, но не сгнил. Затем его опять засыпали песком, после чего наместник и судейские удалились. Одежду несли стражники.
Как же скоро они приблизились к тюрьме, наместник сказал Катлине, что Ганс ждет ее, и она, ликуя, вошла туда.
Неле попыталась остановить ее, но Катлина несколько раз повторила:
— Я хочу к Гансу, к моему господину.
А Неле села на пороге и зарыдала — она поняла, что Катлину взяли под стражу как колдунью: за то, что Катлина творила заклинания и чертила на снегу.
И в Дамме говорили, что ее не помилуют.
И посадили Катлину в западное подземелье тюрьмы.
5
На другой день подул ветер со стороны Брабанта, снег растаял, луга залило водой.
А колокол, именуемый borgstorm, созвал судей на заседание Vierschare под навес, так как дерновые скамьи были мокры.
И народ окружил судей.
Иооса Даммана привели не связанного, в дорожаем платье. Катлину же привели в арестантском халате и со связанными руками.
На допросе Иоос Дамман признался, что заколол своего друга Гильберта шпагой на поединке. Когда же ему возразили, что в груди у Гильберта торчал кинжал, Иоос Дамман ответил:
— Я ударил его кинжалом, когда он уже упал, потому что он долго не мог умереть. Я сознаюсь в убийстве безбоязненно, памятуя о том, что по законам Фландрии убийство, совершенное назад тому десять лет, не наказуемо.
— Ты не колдун? — спросил судья.
— Нет, — отвечал Дамман.
— Докажи, — сказал судья.
— В свое время и в надлежащем месте я это докажу, а сейчас не желаю, — сказал Иоос Дамман.
Судья начал допрашивать Катлину, но она ничего не слышала — она-смотрела на Ганса и повторяла:
— Ты — изумрудный мой повелитель, прекрасный, как солнце. Убери огонь, ненаглядный!
За Катлину ответила Неле:
— Она может сознаться только в том, что вам уже известно, господа судьи. Она не колдунья, она просто сумасшедшая.
Тут заговорил судья:
— Колдун тот, кто пытается достигнуть своей цели сознательно употребляемыми дьявольскими средствами. Значит, оба они, и мужчина и женщина, колдуны как по своим умыслам, так и по своим действиям, ибо он давал снадобье для участия в шабаше и, дабы выманить деньги и утолить свою похоть, делал так, что лицо у него светилось, как у Люцифера; она же, принимая его за дьявола, покорялась ему и во всем подчинялась его воле. Он — злоумышленник, а она — явная его сообщница. Здесь не должно быть места состраданию — говорю я это к тому, что старшины и народ, сколько я понимаю, слишком снисходительно относятся к этой женщине. Правда, она не убивала, не воровала, не наводила порчи ни на людей, ни на скот, никого не лечила запрещенными средствами, применяла лишь всем известные целебные травы, врачевала честно и по-христиански. Но она хотела отдать свою дочь черту, и когда бы дочь, несмотря на свой юный возраст, открыто, смело и мужественно не воспротивилась этому, то Гильберт ею бы овладел и она стала бы такой же ведьмой, как ее мать. Приняв все сие в соображение, я обращаюсь к господам судьям с вопросом: не почитают ли они за должное подвергнуть обоих пытке?
Старшины хранили молчание, показывая этим, что Катлину они пытать не хотят.
Тогда судья заговорил снова:
— Я, как и вы, проникся к ней жалостью и состраданием, но разве эта, столь покорная дьяволу сумасшедшая ведьма, в случае если бы распутный ее сообщник от нее этого потребовал, не могла бы отрубить косарем голову родной дочери, как то по наущению дьявола учинила во Франции со своими двумя дочерьми Катерина Дарю? Разве она, если б ей так велел страшный ее муж, не поморила бы скот, не испортила бы масло на маслобойне, подбросив в него сахару? Разве она не принимала бы участие в черных мессах, в плясаниях, волхвованиях и всяких мерзостях? Разве она не могла бы есть человеческое мясо, убивать детей, печь пироги с детским мясом и продавать их, как это делал один парижский пирожник? Не могла бы отрубать у повешенных ляжки, уносить их с собой и впиваться в них зубами, тем самым учиняя гнуснейшее воровство и святотатство? Вот почему суду, по крайнему моему разумению, надлежит, дабы установить, не совершали ли Катлина и Иоос Дамман каких-либо иных преступлений, кроме уже открытых и всем известных, подвергнуть их обоих пытке. Ввиду того, что Иоос Дамман сознался только в убийстве, а Катлина тоже не все рассказала, нам по законам империи надлежит поступить именно так.
И старшины постановили пытать их в пятницу, то есть послезавтра.
А Неле кричала:
— Смилуйтесь, господа!
И народ кричал вместе с ней. Но все было напрасно.
А Катлина, не сводя глаз с Иооса Даммана, твердила:
— Рука Гильберта у меня. Приходи за ней нынче ночью, радость моя!
А затем их обоих увели в тюрьму.
В тюрьме по распоряжению суда тюремщик приставил к Катлине и к Иоосу Дамману по два сторожа, которым вменялось в обязанность бить их, чуть только они задремлют. Сторожа Катлины дали ей, однако, выспаться, а сторожа Иооса Даммана били его нещадно всякий раз, как он закрывал глаза или хотя бы опускал голову.
Всю среду и весь четверг до позднего вечера им не давали ни есть, ни пить, а вечером накормили соленым мясом с селитрой и напоили соленой водой, тоже с селитрой. Это было начало пытки. А утром, когда оба кричали от жажды, стражники отвели их в застенок.
Здесь их посадили друг против друга и привязали к скамьям, обвитым узловатыми веревками, и веревки эти причиняли им сильную боль.
И оба они должны были выпить стакан соленой соды с селитрой.
Иоос Дамман сидя задремал — стражники принялись колотить его.
Тут Катлина взмолилась:
— Не бейте его, господа, вы сломаете его бедные кости! Он повинен только в одном преступлении: он из ревности убил Гильберта. Я пить хочу! И ты тоже хочешь пить, милый мой Ганс. Напоите его первого! Воды! Воды! У меня все тело горит. Пощадите его! Лучше меня убейте! Пить!
— Ведьма проклятая! — крикнул ей Иоос. — Чтоб ты сдохла, сука, чтоб ты околела! Бросьте ее в огонь, господа судьи! Воды!
Писцы записывали каждое его слово.
Судья обратился к нему с вопросом:
— Так тебе не в чем сознаться?
— Мне больше нечего прибавить, вы все знаете; — отвечал Дамман.
— Коль скоро он все еще запирается, — объявил судья, — мы его продержим на этой скамье, связанного веревками, до тех пор, пока он не сознается решительно во всем, и просидит он тут без воды и без сна.
— И просижу, — сказал Иоос Дамман, — и буду с наслаждением смотреть на мучения этой ведьмы. Как тебе нравится это брачное ложе, моя любезная?
А Катлина простонала ему в ответ:
— Руки у тебя холодные, а сердце горячее, милый мой Ганс. Я пить хочу! Голова горит!
— А тебе, женщина, не в чем больше сознаться? — спросил судья.
— Я слышу скрип колесницы смерти и сухой стук костей, — отвечала она. — Пить хочу! И везет меня колесница по широкой реке, а в реке вода, холодная прозрачная вода. Нет, это не вода — это огонь. Ганс, дружочек, развяжи веревки! Да, я в чистилище. Я смотрю на небо и вижу в раю господа Иисуса и милосердную матерь божью. Царица моя всеблагая, подай мне капельку воды! Брось мне хоть один из этих чудных плодов!
— Эта женщина не в своем уме, — сказал один из старшин. — Ее должно освободить от пытки.
— Она такая же безумная, как я, — все это одно притворство и ломанье, — вмешался Иоос Дамман и с угрозой в голосе обратился к ней: — Как бы искусно ты ни прикидывалась сумасшедшей, а все-таки тебя на моих глазах сожгут на костре.
Тут он заскрежетал зубами и посмеялся злостной своей выдумке.
— Пить! — молила Катлина. — Сжальтесь надо мной, дайте мне напиться! Ганс, милый, дай мне попить! Какое у тебя белое лицо! Позвольте мне подойти к нему, господа судьи! — И тут она дурным голосом закричала: — Да, да, теперь они зажгли огонь у меня в груди, а бесы привязали меня к этому адскому ложу! Ганс, возьми меч и поруби их — ведь ты такой сильный! Воды! Пить! Пить!
— Хоть бы ты скорей издохла, ведьма! — крикнул Иоос Дамман. — Засуньте ей кляп в глотку! Она мужичка, она не смеет так говорить с дворянином.
Тут один из старшин, враг дворянства, заметил:
— Господин судья! Законы и обычаи империи не дозволяют совать на допросах кляп в глотку: ведь допрашивают людей для того, чтобы они говорили всю правду и чтобы мы могли судить их на основании их показаний. Засовывать в глотку кляп дозволяется лишь в том случае, когда обвиняемый, будучи уже осужден, взывает на эшафоте к толпе, дабы разжалобить ее и вызвать народные волнения.
— Пить хочу! — твердила Катлина. — Дай мне попить, ненаглядный мой Ганс!
— Что, не сладко тебе, ведьма проклятая? — вскричал тот. — Из-за тебя я переношу все эти мучения. Погоди, то ли еще будет: в застенке тебя свечами станут жечь, на дыбу вздернут, клинья вгонят под ногти. Посадят голую верхом на гроб, на острую, как лезвие, крышку, и тогда ты признаешься, что ты не сумасшедшая, что ты злая ведьма, что тебя подучил сатана строить козни благородным людям. Пить!
— Милый мой Ганс! — говорила Катлина. — Не гневайся на рабу свою. Ради тебя, мой повелитель, я терплю такие муки. Смилуйтесь над ним; господа судьи, дайте ему полную кружку, а с меня довольно одной капельки. Ганс, не пора ли клекотать орлу?
Тут судья обратился с вопросом к Иоосу Дамману:
— Из-за чего у вас вышла драка и за что ты убил Гильберта?
— Мы оба влюбились в одну девчонку из Хейста, оттого и драка у нас вышла, — отвечал Иоос.
— В девчонку из Хейста? — порываясь встать, вскричала Катлина. — Так ты мне изменял с другой, подлый обманщик? А ты знаешь, что я сидела по ту сторону гатей и слышала, как ты говорил, что хочешь взять себе все деньги Клааса? Стало быть, они нужны были тебе, чтобы пить с ней да гулять? А я, несчастная, отдала бы ему свою кровь, если б он мог превратить ее в золото! А ты — все для другой! Будь же ты проклят!
Тут она вдруг разрыдалась, задвигалась на скамье и заговорила снова:
— Нет, нет, Ганс, скажи, что ты опять полюбишь бедную свою рабыню, и я землю стану рыть ногтями и откопаю для тебя клад. Я знаю, где зарыт клад. Я пойду туда с веточкой орешника, а ветка орешника наклоняется в том месте, где есть металл. Я найду клад и принесу тебе. Поцелуй меня, мой ненаглядный, и ты будешь богат! Каждый день мы будем с тобой есть мясо, пить пиво, холодное, пенистое пиво. Ах, государи мои, дайте мне капельку воды, я вся горю! Ганс, я знаю, где растет орешник, только надо подождать весны.
— Замолчи, ведьма, я тебя в первый раз вижу! — крикнул Иоос Дамман. — Ты приняла меня за Гильберта, — это он приходил к тебе, а ты от своей подлости называла его Гансом. Да будет тебе известно, что меня зовут не Гансом, а Иоосом. Мы с Гильбертом были одного роста. Я же тебя не знаю. Семьсот каролю украл, разумеется, Гильберт. Пить! Дайте мне стаканчик водички — мой отец заплатит вам сто флоринов. Я не знаю, кто эта женщина.
— Господин судья, господа старшины! — воскликнула Катлина. — Он говорит, что не знает, кто я, ну, а я хорошо знаю, кто он. Я даже знаю, что на спине у него коричневая родинка с волосками, большая — не меньше боба. А, так ты путался с девкой из Хейста? Разве тот, кто любит взаправду, стыдится своей милой? Разве я уже не хороша собой, Ганс?
— Хороша! — возмутился тот. — У тебя лицо похоже на сушеный кизиль, а тело — на вязанку хвороста. Дворянин найдет себе получше любовницу — очень ему нужна такая рвань. Пить!
— Ты со мной не так говорил, Ганс, ласковый мой повелитель, когда я была на шестнадцать лет моложе, — сказала Катлина и ударила себя по голове и груди. — Вот здесь у меня огонь — это он сушит мне и лицо и сердце. Не кори меня! Помнишь, как мы с тобой ели соленое — чтобы, как ты говорил, побольше выпить? Теперь соль у нас внутри, а господин судья пьет бургонское. Мы не хотим вина — дайте нам воды! По лугу течет ручеек, прозрачный ключ. Вода в нем хорошая, холодная. Нет, нет, она жжет! Это адская вода. — Катлина заплакала. — Я никому зла не делала, а меня все бросают в огонь! Пить! Бродячим собакам — и тем дают воды, а я христианка. Дайте же мне воды! Я никому зла не делала. Пить!
Тут вмешался один из старшин:
— Эта ведьма выказывает безумие, только когда толкует об огне, который будто бы жжет ей голову, а во всем остальном она обнаруживает светлый ум. Только человек здравомыслящий мог оказать нам такую помощь в нахождении останков убитого. Если на теле у Иооса Даммана есть родинка с волосками, — значит, перед нами точно тот самый черт по имени Ганс, который свел с ума Катлину. Палач, покажи нам пятно!
Палач оголил Иоосу Дамману шею и спину, и все увидели коричневую родинку с волосками.
— Ах, какая у тебя белая кожа! — воскликнула Катлина. — Плечи совсем как у девушки. Ганс, милый, до чего же ты красив! Пить!
А колокол, именуемый borgstorm, созвал судей на заседание Vierschare под навес, так как дерновые скамьи были мокры.
И народ окружил судей.
Иооса Даммана привели не связанного, в дорожаем платье. Катлину же привели в арестантском халате и со связанными руками.
На допросе Иоос Дамман признался, что заколол своего друга Гильберта шпагой на поединке. Когда же ему возразили, что в груди у Гильберта торчал кинжал, Иоос Дамман ответил:
— Я ударил его кинжалом, когда он уже упал, потому что он долго не мог умереть. Я сознаюсь в убийстве безбоязненно, памятуя о том, что по законам Фландрии убийство, совершенное назад тому десять лет, не наказуемо.
— Ты не колдун? — спросил судья.
— Нет, — отвечал Дамман.
— Докажи, — сказал судья.
— В свое время и в надлежащем месте я это докажу, а сейчас не желаю, — сказал Иоос Дамман.
Судья начал допрашивать Катлину, но она ничего не слышала — она-смотрела на Ганса и повторяла:
— Ты — изумрудный мой повелитель, прекрасный, как солнце. Убери огонь, ненаглядный!
За Катлину ответила Неле:
— Она может сознаться только в том, что вам уже известно, господа судьи. Она не колдунья, она просто сумасшедшая.
Тут заговорил судья:
— Колдун тот, кто пытается достигнуть своей цели сознательно употребляемыми дьявольскими средствами. Значит, оба они, и мужчина и женщина, колдуны как по своим умыслам, так и по своим действиям, ибо он давал снадобье для участия в шабаше и, дабы выманить деньги и утолить свою похоть, делал так, что лицо у него светилось, как у Люцифера; она же, принимая его за дьявола, покорялась ему и во всем подчинялась его воле. Он — злоумышленник, а она — явная его сообщница. Здесь не должно быть места состраданию — говорю я это к тому, что старшины и народ, сколько я понимаю, слишком снисходительно относятся к этой женщине. Правда, она не убивала, не воровала, не наводила порчи ни на людей, ни на скот, никого не лечила запрещенными средствами, применяла лишь всем известные целебные травы, врачевала честно и по-христиански. Но она хотела отдать свою дочь черту, и когда бы дочь, несмотря на свой юный возраст, открыто, смело и мужественно не воспротивилась этому, то Гильберт ею бы овладел и она стала бы такой же ведьмой, как ее мать. Приняв все сие в соображение, я обращаюсь к господам судьям с вопросом: не почитают ли они за должное подвергнуть обоих пытке?
Старшины хранили молчание, показывая этим, что Катлину они пытать не хотят.
Тогда судья заговорил снова:
— Я, как и вы, проникся к ней жалостью и состраданием, но разве эта, столь покорная дьяволу сумасшедшая ведьма, в случае если бы распутный ее сообщник от нее этого потребовал, не могла бы отрубить косарем голову родной дочери, как то по наущению дьявола учинила во Франции со своими двумя дочерьми Катерина Дарю? Разве она, если б ей так велел страшный ее муж, не поморила бы скот, не испортила бы масло на маслобойне, подбросив в него сахару? Разве она не принимала бы участие в черных мессах, в плясаниях, волхвованиях и всяких мерзостях? Разве она не могла бы есть человеческое мясо, убивать детей, печь пироги с детским мясом и продавать их, как это делал один парижский пирожник? Не могла бы отрубать у повешенных ляжки, уносить их с собой и впиваться в них зубами, тем самым учиняя гнуснейшее воровство и святотатство? Вот почему суду, по крайнему моему разумению, надлежит, дабы установить, не совершали ли Катлина и Иоос Дамман каких-либо иных преступлений, кроме уже открытых и всем известных, подвергнуть их обоих пытке. Ввиду того, что Иоос Дамман сознался только в убийстве, а Катлина тоже не все рассказала, нам по законам империи надлежит поступить именно так.
И старшины постановили пытать их в пятницу, то есть послезавтра.
А Неле кричала:
— Смилуйтесь, господа!
И народ кричал вместе с ней. Но все было напрасно.
А Катлина, не сводя глаз с Иооса Даммана, твердила:
— Рука Гильберта у меня. Приходи за ней нынче ночью, радость моя!
А затем их обоих увели в тюрьму.
В тюрьме по распоряжению суда тюремщик приставил к Катлине и к Иоосу Дамману по два сторожа, которым вменялось в обязанность бить их, чуть только они задремлют. Сторожа Катлины дали ей, однако, выспаться, а сторожа Иооса Даммана били его нещадно всякий раз, как он закрывал глаза или хотя бы опускал голову.
Всю среду и весь четверг до позднего вечера им не давали ни есть, ни пить, а вечером накормили соленым мясом с селитрой и напоили соленой водой, тоже с селитрой. Это было начало пытки. А утром, когда оба кричали от жажды, стражники отвели их в застенок.
Здесь их посадили друг против друга и привязали к скамьям, обвитым узловатыми веревками, и веревки эти причиняли им сильную боль.
И оба они должны были выпить стакан соленой соды с селитрой.
Иоос Дамман сидя задремал — стражники принялись колотить его.
Тут Катлина взмолилась:
— Не бейте его, господа, вы сломаете его бедные кости! Он повинен только в одном преступлении: он из ревности убил Гильберта. Я пить хочу! И ты тоже хочешь пить, милый мой Ганс. Напоите его первого! Воды! Воды! У меня все тело горит. Пощадите его! Лучше меня убейте! Пить!
— Ведьма проклятая! — крикнул ей Иоос. — Чтоб ты сдохла, сука, чтоб ты околела! Бросьте ее в огонь, господа судьи! Воды!
Писцы записывали каждое его слово.
Судья обратился к нему с вопросом:
— Так тебе не в чем сознаться?
— Мне больше нечего прибавить, вы все знаете; — отвечал Дамман.
— Коль скоро он все еще запирается, — объявил судья, — мы его продержим на этой скамье, связанного веревками, до тех пор, пока он не сознается решительно во всем, и просидит он тут без воды и без сна.
— И просижу, — сказал Иоос Дамман, — и буду с наслаждением смотреть на мучения этой ведьмы. Как тебе нравится это брачное ложе, моя любезная?
А Катлина простонала ему в ответ:
— Руки у тебя холодные, а сердце горячее, милый мой Ганс. Я пить хочу! Голова горит!
— А тебе, женщина, не в чем больше сознаться? — спросил судья.
— Я слышу скрип колесницы смерти и сухой стук костей, — отвечала она. — Пить хочу! И везет меня колесница по широкой реке, а в реке вода, холодная прозрачная вода. Нет, это не вода — это огонь. Ганс, дружочек, развяжи веревки! Да, я в чистилище. Я смотрю на небо и вижу в раю господа Иисуса и милосердную матерь божью. Царица моя всеблагая, подай мне капельку воды! Брось мне хоть один из этих чудных плодов!
— Эта женщина не в своем уме, — сказал один из старшин. — Ее должно освободить от пытки.
— Она такая же безумная, как я, — все это одно притворство и ломанье, — вмешался Иоос Дамман и с угрозой в голосе обратился к ней: — Как бы искусно ты ни прикидывалась сумасшедшей, а все-таки тебя на моих глазах сожгут на костре.
Тут он заскрежетал зубами и посмеялся злостной своей выдумке.
— Пить! — молила Катлина. — Сжальтесь надо мной, дайте мне напиться! Ганс, милый, дай мне попить! Какое у тебя белое лицо! Позвольте мне подойти к нему, господа судьи! — И тут она дурным голосом закричала: — Да, да, теперь они зажгли огонь у меня в груди, а бесы привязали меня к этому адскому ложу! Ганс, возьми меч и поруби их — ведь ты такой сильный! Воды! Пить! Пить!
— Хоть бы ты скорей издохла, ведьма! — крикнул Иоос Дамман. — Засуньте ей кляп в глотку! Она мужичка, она не смеет так говорить с дворянином.
Тут один из старшин, враг дворянства, заметил:
— Господин судья! Законы и обычаи империи не дозволяют совать на допросах кляп в глотку: ведь допрашивают людей для того, чтобы они говорили всю правду и чтобы мы могли судить их на основании их показаний. Засовывать в глотку кляп дозволяется лишь в том случае, когда обвиняемый, будучи уже осужден, взывает на эшафоте к толпе, дабы разжалобить ее и вызвать народные волнения.
— Пить хочу! — твердила Катлина. — Дай мне попить, ненаглядный мой Ганс!
— Что, не сладко тебе, ведьма проклятая? — вскричал тот. — Из-за тебя я переношу все эти мучения. Погоди, то ли еще будет: в застенке тебя свечами станут жечь, на дыбу вздернут, клинья вгонят под ногти. Посадят голую верхом на гроб, на острую, как лезвие, крышку, и тогда ты признаешься, что ты не сумасшедшая, что ты злая ведьма, что тебя подучил сатана строить козни благородным людям. Пить!
— Милый мой Ганс! — говорила Катлина. — Не гневайся на рабу свою. Ради тебя, мой повелитель, я терплю такие муки. Смилуйтесь над ним; господа судьи, дайте ему полную кружку, а с меня довольно одной капельки. Ганс, не пора ли клекотать орлу?
Тут судья обратился с вопросом к Иоосу Дамману:
— Из-за чего у вас вышла драка и за что ты убил Гильберта?
— Мы оба влюбились в одну девчонку из Хейста, оттого и драка у нас вышла, — отвечал Иоос.
— В девчонку из Хейста? — порываясь встать, вскричала Катлина. — Так ты мне изменял с другой, подлый обманщик? А ты знаешь, что я сидела по ту сторону гатей и слышала, как ты говорил, что хочешь взять себе все деньги Клааса? Стало быть, они нужны были тебе, чтобы пить с ней да гулять? А я, несчастная, отдала бы ему свою кровь, если б он мог превратить ее в золото! А ты — все для другой! Будь же ты проклят!
Тут она вдруг разрыдалась, задвигалась на скамье и заговорила снова:
— Нет, нет, Ганс, скажи, что ты опять полюбишь бедную свою рабыню, и я землю стану рыть ногтями и откопаю для тебя клад. Я знаю, где зарыт клад. Я пойду туда с веточкой орешника, а ветка орешника наклоняется в том месте, где есть металл. Я найду клад и принесу тебе. Поцелуй меня, мой ненаглядный, и ты будешь богат! Каждый день мы будем с тобой есть мясо, пить пиво, холодное, пенистое пиво. Ах, государи мои, дайте мне капельку воды, я вся горю! Ганс, я знаю, где растет орешник, только надо подождать весны.
— Замолчи, ведьма, я тебя в первый раз вижу! — крикнул Иоос Дамман. — Ты приняла меня за Гильберта, — это он приходил к тебе, а ты от своей подлости называла его Гансом. Да будет тебе известно, что меня зовут не Гансом, а Иоосом. Мы с Гильбертом были одного роста. Я же тебя не знаю. Семьсот каролю украл, разумеется, Гильберт. Пить! Дайте мне стаканчик водички — мой отец заплатит вам сто флоринов. Я не знаю, кто эта женщина.
— Господин судья, господа старшины! — воскликнула Катлина. — Он говорит, что не знает, кто я, ну, а я хорошо знаю, кто он. Я даже знаю, что на спине у него коричневая родинка с волосками, большая — не меньше боба. А, так ты путался с девкой из Хейста? Разве тот, кто любит взаправду, стыдится своей милой? Разве я уже не хороша собой, Ганс?
— Хороша! — возмутился тот. — У тебя лицо похоже на сушеный кизиль, а тело — на вязанку хвороста. Дворянин найдет себе получше любовницу — очень ему нужна такая рвань. Пить!
— Ты со мной не так говорил, Ганс, ласковый мой повелитель, когда я была на шестнадцать лет моложе, — сказала Катлина и ударила себя по голове и груди. — Вот здесь у меня огонь — это он сушит мне и лицо и сердце. Не кори меня! Помнишь, как мы с тобой ели соленое — чтобы, как ты говорил, побольше выпить? Теперь соль у нас внутри, а господин судья пьет бургонское. Мы не хотим вина — дайте нам воды! По лугу течет ручеек, прозрачный ключ. Вода в нем хорошая, холодная. Нет, нет, она жжет! Это адская вода. — Катлина заплакала. — Я никому зла не делала, а меня все бросают в огонь! Пить! Бродячим собакам — и тем дают воды, а я христианка. Дайте же мне воды! Я никому зла не делала. Пить!
Тут вмешался один из старшин:
— Эта ведьма выказывает безумие, только когда толкует об огне, который будто бы жжет ей голову, а во всем остальном она обнаруживает светлый ум. Только человек здравомыслящий мог оказать нам такую помощь в нахождении останков убитого. Если на теле у Иооса Даммана есть родинка с волосками, — значит, перед нами точно тот самый черт по имени Ганс, который свел с ума Катлину. Палач, покажи нам пятно!
Палач оголил Иоосу Дамману шею и спину, и все увидели коричневую родинку с волосками.
— Ах, какая у тебя белая кожа! — воскликнула Катлина. — Плечи совсем как у девушки. Ганс, милый, до чего же ты красив! Пить!