Страница:
Тот же час на море, в небе и на земле возгорелась лютая битва. Полил кровавый дождь. Корабли были порублены топорами, расстреляны из пушек и аркебуз. По воздуху в пороховом дыму носились обломки. На суше — одна медная стена на другую — шли войска. Пылали города, деревни, посевы, всюду слышались вопли, всюду лились слезы. Внезапно на фоне огня отчетливо вырисовывался гордый силуэт высокой кружевной колокольни, а мгновенье спустя она падала, как срубленный дуб. Черные всадники, вооруженные пистолетами и мечами, похожие издали на муравьев, — такая была их тут гибель, — избивали мужчин, женщин, детей. Иные, пробив лед, живыми бросали в прорубь стариков. Одни отрезали у женщин груди и посыпали раны перцем, другие вешали на печных трубах детей. Те, кто устал убивать, насиловали девушек и женщин, пьянствовали, играли в кости, погружали окровавленные пальцы в груды награбленного золота.
Семь звездоносцев кричали:
— Пожалейте несчастный мир!
А семь призраков хохотали. И хохот их был подобен клекоту тысячи орланов. А Смерть размахивала косой.
— Слышишь? — сказал Уленшпигель. — Эти хищные птицы охотятся на несчастных людей. Они питаются маленькими пташками, простыми и добрыми.
Семь звездоносцев кричали:
— Где же любовь? Где справедливость? Где милосердие?
А семь призраков хохотали. И хохот их был подобен клекоту тысячи орланов. А Смерть бичевала их.
А корабль их шел по волнам, надвое разрезая корабли, лодки, мужчин, женщин, детей. Над морем гулко раздавались стоны жертв, моливших:
— Сжальтесь над нами!
А красный корабль шел по телам, меж тем как призраки хохотали и клекотали орлами.
А Смерть, хихикая, пила воду с кровью.
А затем корабль скрылся во мгле, битва кончилась, семь звездоносцев исчезли.
И Уленшпигель и Ноле ничего уже больше не видели, кроме темного неба, бурных волн, черных туч над светящимся морем да красных звезд, мерцавших совсем-совсем близко.
То были огни двадцати двух кораблей.
Хор грома и моря рокотал на просторе.
И тогда Уленшпигель осторожно ударил в колокол и крикнул:
— Испанцы! Испанцы! Держать на Флиссинген!
И крик этот был подхвачен всем флотом.
А Неле Уленшпигель сказал:
— Серая пелена распростерлась над небом и морем. Огни горят тускло, встает заря, ветер свежеет, брызги взлетают выше палубы, льет дождь, но скоро перестанет, вот уже всходит лучезарное солнце и золотит гребни волн — это твоя улыбка, Неле, свежая, как утро, ласковая, как солнечный луч.
Идут двадцать два корабля. На кораблях Гезов гремят барабаны, играют свирели, Де Люме кричит:
— За принца, в погоню!
Вице-адмирал Эвонт Питерсен Ворт кричит:
— За принца Оранского, за адмирала — в погоню!
На всех кораблях — на «Иоанне», «Лебеде», «Анне-Марии», «Гезе», «Соглашении», «Эгмонте», «Горне», «Виллеме Звейхере», «Вильгельме Молчаливом» — кричат капитаны:
— За принца Оранского и адмирала — в погоню!
— В погоню! Да здравствует Гез! — кричат моряки и солдаты.
Шхуна Долговязого «Бриль», на которой находятся Ламме и Уленшпигель, эскортируемая «Иоанной», «Лебедем» и «Гезом», захватывает четыре вражеских корабля. Гезы всех испанцев бросают в воду, нидерландцев берут в плен, очищают вражеские суда, словно яичную скорлупу, а затем пускают их без мачт и парусов на волю зыбей. Затем бросаются в погоню за остальными восемнадцатью судами. Со стороны Антверпена задувает сильный ветер, быстроходные суда Гезов накреняются под тяжестью парусов, надутых, точно щеки монаха, подставившего лицо ветру, дующему из кухни. Корабли идут быстро. Гезы преследуют их до самого Миддельбургского рейда[220], и тут со всех фортов по Гезам открывают огонь. Завязывается кровопролитный бой. Гезы с топорами в руках устремляются на палубы вражеских судов, и вот уже все палубы покрыты отрубленными руками и ногами — после боя их целыми корзинами выбрасывают в воду. С фортов палят. Смельчаки не обращают внимания на выстрелы и с криком: «Да здравствует Гез!» — забирают порох, орудия, пули, зерно, затем, опустошив, поджигают корабли, — и корабли долго еще потом горят и чадят на рейде, — а сами уходят во Флиссинген.
Оттуда они посылают отряды в Зеландию и Голландию разрушать плотины[221], а другие отряды помогают строить корабли, в частности — флиботы водоизмещением в сто сорок тонн, способные поднять до двадцати чугунных пушек.
Семь звездоносцев кричали:
— Пожалейте несчастный мир!
А семь призраков хохотали. И хохот их был подобен клекоту тысячи орланов. А Смерть размахивала косой.
— Слышишь? — сказал Уленшпигель. — Эти хищные птицы охотятся на несчастных людей. Они питаются маленькими пташками, простыми и добрыми.
Семь звездоносцев кричали:
— Где же любовь? Где справедливость? Где милосердие?
А семь призраков хохотали. И хохот их был подобен клекоту тысячи орланов. А Смерть бичевала их.
А корабль их шел по волнам, надвое разрезая корабли, лодки, мужчин, женщин, детей. Над морем гулко раздавались стоны жертв, моливших:
— Сжальтесь над нами!
А красный корабль шел по телам, меж тем как призраки хохотали и клекотали орлами.
А Смерть, хихикая, пила воду с кровью.
А затем корабль скрылся во мгле, битва кончилась, семь звездоносцев исчезли.
И Уленшпигель и Ноле ничего уже больше не видели, кроме темного неба, бурных волн, черных туч над светящимся морем да красных звезд, мерцавших совсем-совсем близко.
То были огни двадцати двух кораблей.
Хор грома и моря рокотал на просторе.
И тогда Уленшпигель осторожно ударил в колокол и крикнул:
— Испанцы! Испанцы! Держать на Флиссинген!
И крик этот был подхвачен всем флотом.
А Неле Уленшпигель сказал:
— Серая пелена распростерлась над небом и морем. Огни горят тускло, встает заря, ветер свежеет, брызги взлетают выше палубы, льет дождь, но скоро перестанет, вот уже всходит лучезарное солнце и золотит гребни волн — это твоя улыбка, Неле, свежая, как утро, ласковая, как солнечный луч.
Идут двадцать два корабля. На кораблях Гезов гремят барабаны, играют свирели, Де Люме кричит:
— За принца, в погоню!
Вице-адмирал Эвонт Питерсен Ворт кричит:
— За принца Оранского, за адмирала — в погоню!
На всех кораблях — на «Иоанне», «Лебеде», «Анне-Марии», «Гезе», «Соглашении», «Эгмонте», «Горне», «Виллеме Звейхере», «Вильгельме Молчаливом» — кричат капитаны:
— За принца Оранского и адмирала — в погоню!
— В погоню! Да здравствует Гез! — кричат моряки и солдаты.
Шхуна Долговязого «Бриль», на которой находятся Ламме и Уленшпигель, эскортируемая «Иоанной», «Лебедем» и «Гезом», захватывает четыре вражеских корабля. Гезы всех испанцев бросают в воду, нидерландцев берут в плен, очищают вражеские суда, словно яичную скорлупу, а затем пускают их без мачт и парусов на волю зыбей. Затем бросаются в погоню за остальными восемнадцатью судами. Со стороны Антверпена задувает сильный ветер, быстроходные суда Гезов накреняются под тяжестью парусов, надутых, точно щеки монаха, подставившего лицо ветру, дующему из кухни. Корабли идут быстро. Гезы преследуют их до самого Миддельбургского рейда[220], и тут со всех фортов по Гезам открывают огонь. Завязывается кровопролитный бой. Гезы с топорами в руках устремляются на палубы вражеских судов, и вот уже все палубы покрыты отрубленными руками и ногами — после боя их целыми корзинами выбрасывают в воду. С фортов палят. Смельчаки не обращают внимания на выстрелы и с криком: «Да здравствует Гез!» — забирают порох, орудия, пули, зерно, затем, опустошив, поджигают корабли, — и корабли долго еще потом горят и чадят на рейде, — а сами уходят во Флиссинген.
Оттуда они посылают отряды в Зеландию и Голландию разрушать плотины[221], а другие отряды помогают строить корабли, в частности — флиботы водоизмещением в сто сорок тонн, способные поднять до двадцати чугунных пушек.
12
Снег падает на корабли. Дали белым-белы, а снежные хлопья все ложатся на черную воду — и тают.
Снег падает на землю. Белым-белы дороги, белым-белы еще недавно черные силуэты голых деревьев. В мертвой тишине слышно лишь, как далеко, в Гарлеме, отбивают на колокольне часы, но метель приглушает этот веселый звон.
Колокола, замолчите! Колокола, прервите простую свою и мирную песню! Приближается дон Фадрике[222], отродье кровавого герцога. Он ведет на тебя, вольный город Гарлем, тридцать пять отрядов испанцев — заклятых твоих врагов[223]. Еще он ведет двадцать два отряда валлонов, восемнадцать отрядов немцев, восемьсот всадников и мощную артиллерию. Слышишь, как дребезжит чугун смертоносных этих орудий, поставленных на колеса? Фальконеты, кулеврины, широкожерлые мортиры — все это для тебя, Гарлем. Колокола, замолчите! Веселый звон, не старайся пробиться сквозь метель!
— Нет, мы, колокола, не умолкнем! Я, колокольный звон, буду прорезать метель смелою своею песнью. Гарлем — город горячих сердец, город отважных женщин. Он без боязни глядит с высоты своих колоколен на черные полчища палачей, ползущих подобно чудовищным муравьям. В его стенах — Уленшпигель, Ламме и еще сто морских Гезов. Их суда — на Гарлемском озере.
— Пусть придут! — говорят горожане. — Мы — мирные жители, рыбаки, моряки, женщины. Сын герцога Альбы объявил, что отомкнет наши замки ключами своих пушек. Что ж, пусть распахнет, если сумеет, непрочные наши ворота — за ними будут стоять люди. Не умолкайте, колокола! Пробивайся, веселый звон, сквозь метель! У нас лишь непрочные стены и рвы, выкопанные, как копали их в старину. Четырнадцать пушек плюются сорокашестифунтовыми ядрами на Cruyspoort[224]. Там, где не хватает камней, ставьте людей. Наступает ночь, все трудятся не покладая рук, посмотришь кругом — словно никакого обстрела и не было. По Cruyspoort'у неприятель выпустил шестьсот восемьдесят ядер, по воротам святого Яна — шестьсот семьдесят пять. Эти ключи не отмыкают — вон уже за стенами вырос новый вал. Не умолкайте, колокола! Пробивайся, веселый звон, сквозь метель!
Пушки бьют, упорно бьют по укреплениям, камни взлетают, рушится часть стены. В такой пролом может пройти целая рота. «На приступ! Бей! Бей!» — кричат враги. И вот они уже лезут; их десять тысяч; дайте им перебраться по мостам и лестницам через рвы. Наши орудия наготове. Вон стадо обреченных на гибель. Салютуйте им, пушки свободы! Пушки салютуют. Цепные ядра, горящие смоляные обручи, летя и свистя, пробивают, прорезают, поджигают, ослепляют осаждающих — вот они уже дрогнули и бегут в беспорядке. Во рву полторы тысячи трупов. Не умолкайте, колокола! Веселый звон, пробивайся же сквозь метель!
Идите снова на приступ! Не смеют. Они возобновляют обстрел и подкопы. Что ж, искусные подкопщики есть и у нас. Зажгите фитиль под ними, под ними. Сюда, сюда, сейчас мы увидим любопытное зрелище! Четыреста испанцев взлетает на воздух. Это не путь к вечному огню. О нет, это красивая пляска под серебряный звон наших колоколов, под веселый их перебор!
Враги и не подозревают, что принц заботится о нас, что каждый день по дорогам, которые находятся под усиленной охраной, к нам прибывают обозы с хлебом и порохом: с хлебом для нас, с порохом для них. Мы утопили и перебили в Гарлемском лесу шестьсот немцев. Мы отбили у них одиннадцать знамен, шесть орудий и пятьдесят быков. Прежде у нас была одна крепостная стена, теперь у нас их две. Женщины — и те сражаются. Их доблестным отрядом командует Кенау. Пожалуйте, палачи! Пройдитесь по нашим улицам — вам дети ножичками перережут поджилки. Не умолкайте, колокола! Веселый звон, пробивайся же сквозь метель!
А счастье нам не улыбается. На Гарлемском озере флот Гезов разбит. Разбито войско, посланное нам на подмогу принцем Оранским. Стоят морозы, лютые морозы. Помощи больше ждать неоткуда. И все-таки мы целых пять месяцев выдерживаем осаду, а между тем нас — тысяча, их же — десять тысяч. Придется вступить с палачами в переговоры. Но отпрыск кровавого герцога, поклявшийся нас уничтожить, вряд ли пойдет на переговоры. Пусть выступят с оружием в руках все наши воины. Они прорвутся. Но у ворот стоят женщины — они боятся, что их одних оставят защищать город. Умолкните, колокола! Пусть не полнится более воздух вашим веселым звоном.
Вот уж июнь на дворе, пахнет сеном, солнце озлащает нивы, щебечут птички. Мы голодаем пять месяцев, мы — на краю отчаяния. Мы все выйдем из Гарлема, впереди — аркебузиры, — они будут прокладывать дорогу, — потом женщины, дети, должностные лица — под охраной пехоты, стерегущей пролом. Послание, послание от сына кровавого герцога! Что оно возвещает нам? Смерть? Нет, оно дарует жизнь — дарует жизнь всем, кто находится в городе. О нечаянное милосердие! Но, быть может, это обман? Раздастся ли когда-нибудь ваш веселый звон, колокола? Враги вступают в наш город.
Уленшпигеля, Ламме и Неле, одетых в немецкую военную форму, вместе с немецкими солдатами загнали в бывший монастырь августинцев — всего заключенных было тут шестьсот человек.
— Сегодня нас казнят, — шепнул Уленшпигель Ламме и прижал к себе Неле — хрупкое ее тело дрожало от страха.
— Жена моя! Я тебя больше не увижу! — воскликнул Ламме. — А может быть, все-таки нас спасет немецкая военная форма?
Уленшпигель покачал головой в знак того, что он не верит в милосердие врагов.
— Я не улавливаю шума, какой всегда бывает при погроме, — заметил Ламме.
Уленшпигель же ему на это ответил так:
— По уговору горожане за двести сорок тысяч флоринов откупились от погрома и казней. Сто тысяч они должны уплатить наличными в течение двенадцати дней, остальные — через три месяца. Женщинам приказано укрыться в церквах. Избиение, однако, непременно начнется. Слышишь? Сколачивают помосты, ставят виселицы.
— Мы погибнем! — воскликнула Неле. — А как мне хочется есть!
— Это они нарочно, — зашептал Уленшпигелю Ламме, — отпрыск кровавого герцога сказал, что от голода мы присмиреем и нас легче будет вести на казнь.
— Ах, как мне хочется есть! — воскликнула Неле.
Вечером пришли испанские солдаты и принесли по хлебу на шестерых.
— Триста валлонских солдат повесили на рынке, — сообщили они. — Скоро и ваш черед. Гезов всегда женят на виселицах.
Через сутки они опять принесли по хлебу на шестерых.
— Четырем именитым гражданам отсекли головы, — сообщили они. — Двести сорок девять солдат связали и бросили в море. В этом году крабы жирные будут. А вот вы нельзя сказать, чтоб потолстели с седьмого июля — с того дня, как попали сюда. Нидерландцы — известные обжоры и пьяницы. Мы, испанцы, на вас не похожи: две фиги — вот и весь наш ужин.
— То-то вы требуете от жителей, чтобы они четыре раза в день давали вам мяса такого, мяса сякого, сливок, варенья, вина, — заметил Уленшпигель, — то-то вы требуете у них молока, чтобы купать в нем ваших шлюх, и вина, в котором вы моете копыта своим лошадям.
Восемнадцатого июля Неле сказала:
— У меня под ногами мокро. Отчего это?
— Сюда подтекает кровь, — отвечал Уленшпигель.
Вечером солдаты опять принесли по хлебу на шестерых.
— Где не хватает веревок, там орудует меч, — сообщили они. — Триста солдат и двадцать семь горожан, замысливших побег, шествуют теперь в ад, держа в руках свои собственные головы.
На другой день кровь опять потекла в монастырь. Солдаты пришли, как обычно, но хлеба на этот раз не принесли; они лишь окинули узников внимательным взглядом.
— Пятьсот валлонов, англичан и шотландцев, которым вчера отсекли головы, выглядели лучше, — заметили солдаты. — Правда, эти уж очень изголодались, да ведь и то сказать: кому же и подыхать с голоду, как не беднякам, как не Гезам?
И точно: бледные, исхудалые, изможденные, дрожавшие от холода, узники казались бесплотными призраками.
Шестнадцатого августа в пять часов вечера солдаты со смехом вошли в монастырь и начали раздавать хлеб, сыр и разливать пиво.
— Это предсмертное пиршество, — заметил Ламме.
В десять часов к монастырю подошли четыре военных отряда. Военачальники отдали приказ отворить ворота, затем велели заключенным выстроиться по четыре в ряд и идти за барабанщиками и трубачами до тех пор, пока им не прикажут остановиться. Мостовые на некоторых улицах были красны от крови. А вели заключенных на Поле виселиц.
На лугу так и стояли лужи крови, кровь была и под городскою стеной. Тучами летали вороны. Солнце заходило в туманной дымке, но было еще светло, в небесной вышине зажигались робкие звездочки. Внезапно раздался жалобный вой.
— Это кричат Гезы в форте Фейке, за городом, — их ведено уморить голодом, — заметили солдаты.
— Мы тоже… мы тоже умрем, — сказала Неле и заплакала.
— Пепел бьется о мою грудь, — сказал Уленшпигель.
— Ох, если б мне попался кровавый герцог, — нарочно по-фламандски воскликнул Ламме (конвойные не понимали благородного этого языка), — я бы заставил его глотать все эти веревки, виселицы, плахи, дыбы, гири, сапоги, пока бы он не лопнул! Я бы поил его кровью, которую он пролил, а когда бы он наконец лопнул, из его кишок повылезли бы щепки и железки, но лопнуть-то пусть бы он лопнул, а околевать бы еще подождал, чтобы я мог своими руками вырвать его ядовитое сердце, а потом я заставил бы кровавого герцога съесть его в сыром виде. Вот тогда-то он, уж верно, низринулся бы в серную адову бездну и дьявол велел бы ему жевать и пережевывать его до скончания века.
— Аминь! — подхватили Уленшпигель и Неле.
— Послушай, ты ничего не видишь? — обратилась Неле к Уленшпигелю.
— Ничего, — отвечал тот.
— Я вижу на западе пятерых мужчин и двух женщин — они уселись в кружок, — сказала Неле. — Один из них в пурпуровой мантии и в золотой короне. Верно, это их предводитель. Остальные в лохмотьях и в рубище. А на востоке появились еще Семеро, и у них тоже, как видно, есть свой главарь — в пурпуровой мантии, но без короны. И движутся они к западу и нападают на тех семерых. И завязывают с ними бой в облаках. Но больше я ничего не вижу.
— Семеро!.. — проговорил Уленшпигель.
— Я слышу, — продолжала Неле, — чей-то голос, шелестящий в листве, совсем близко от нас, едва уловимый, как дуновение ветра:
— Слышу, — отвечала она. — Среди высоких хлебов лязгнуло оружие. А вон там; на пригорке, как раз над нами, вспыхнул на стали багровый отсвет факелов. Я вижу огненные кончики аркебузных фитилей. Что же наши конвойные — спят иль ослепли? Слышишь громовый залп? Видишь, как падают испанцы, сраженные пулями? Слышишь крик: «Да здравствует Гез!»? Вон они с копьями наперевес бегут вверх по тропинке! Вон они с топорами в руках спускаются с холма! Да здравствует Гез!
— Да здравствует Гез! — кричат Уленшпигель и Ламме.
— Гляди: воины протягивают нам оружие! — говорит Неле. — Бери, Ламме, бери, мой родной Уленшпигель! Да здравствует Гез!
— Да здравствует Гез! — все как один кричат пленники.
— Аркебузиры не прекращают огня, — говорит Неле. — Испанцы падают как подкошенные — они освещены факелами. Да здравствует Гез!
— Да здравствует Гез! — кричат избавители.
— Да здравствует Гез! — кричат Уленшпигель и пленники. — Испанцы в железном кольце. Бей их! Бей! Попадали все. Бей! Нет им пощады! Война не на жизнь, а на смерть! А теперь забирай все, что под руку попадется, и айда в Энкхейзен! Эй, кому суконная и шелковая одежда палачей? Оружие у всех есть?
— У всех! У всех! — отзываются пленники.
И они отчаливают в Энкхейзен, и в Энкхейзене остаются освобожденные вместе с Уленшпигелем, Ламме и Неле немцы — остаются, чтобы охранять город.
А Ламме, Неле и Уленшпигель возвращаются на корабли. И вновь над вольным морем звучит: «Да здравствует Гез!»
И корабли крейсируют под Флиссингеном.
Снег падает на землю. Белым-белы дороги, белым-белы еще недавно черные силуэты голых деревьев. В мертвой тишине слышно лишь, как далеко, в Гарлеме, отбивают на колокольне часы, но метель приглушает этот веселый звон.
Колокола, замолчите! Колокола, прервите простую свою и мирную песню! Приближается дон Фадрике[222], отродье кровавого герцога. Он ведет на тебя, вольный город Гарлем, тридцать пять отрядов испанцев — заклятых твоих врагов[223]. Еще он ведет двадцать два отряда валлонов, восемнадцать отрядов немцев, восемьсот всадников и мощную артиллерию. Слышишь, как дребезжит чугун смертоносных этих орудий, поставленных на колеса? Фальконеты, кулеврины, широкожерлые мортиры — все это для тебя, Гарлем. Колокола, замолчите! Веселый звон, не старайся пробиться сквозь метель!
— Нет, мы, колокола, не умолкнем! Я, колокольный звон, буду прорезать метель смелою своею песнью. Гарлем — город горячих сердец, город отважных женщин. Он без боязни глядит с высоты своих колоколен на черные полчища палачей, ползущих подобно чудовищным муравьям. В его стенах — Уленшпигель, Ламме и еще сто морских Гезов. Их суда — на Гарлемском озере.
— Пусть придут! — говорят горожане. — Мы — мирные жители, рыбаки, моряки, женщины. Сын герцога Альбы объявил, что отомкнет наши замки ключами своих пушек. Что ж, пусть распахнет, если сумеет, непрочные наши ворота — за ними будут стоять люди. Не умолкайте, колокола! Пробивайся, веселый звон, сквозь метель! У нас лишь непрочные стены и рвы, выкопанные, как копали их в старину. Четырнадцать пушек плюются сорокашестифунтовыми ядрами на Cruyspoort[224]. Там, где не хватает камней, ставьте людей. Наступает ночь, все трудятся не покладая рук, посмотришь кругом — словно никакого обстрела и не было. По Cruyspoort'у неприятель выпустил шестьсот восемьдесят ядер, по воротам святого Яна — шестьсот семьдесят пять. Эти ключи не отмыкают — вон уже за стенами вырос новый вал. Не умолкайте, колокола! Пробивайся, веселый звон, сквозь метель!
Пушки бьют, упорно бьют по укреплениям, камни взлетают, рушится часть стены. В такой пролом может пройти целая рота. «На приступ! Бей! Бей!» — кричат враги. И вот они уже лезут; их десять тысяч; дайте им перебраться по мостам и лестницам через рвы. Наши орудия наготове. Вон стадо обреченных на гибель. Салютуйте им, пушки свободы! Пушки салютуют. Цепные ядра, горящие смоляные обручи, летя и свистя, пробивают, прорезают, поджигают, ослепляют осаждающих — вот они уже дрогнули и бегут в беспорядке. Во рву полторы тысячи трупов. Не умолкайте, колокола! Веселый звон, пробивайся же сквозь метель!
Идите снова на приступ! Не смеют. Они возобновляют обстрел и подкопы. Что ж, искусные подкопщики есть и у нас. Зажгите фитиль под ними, под ними. Сюда, сюда, сейчас мы увидим любопытное зрелище! Четыреста испанцев взлетает на воздух. Это не путь к вечному огню. О нет, это красивая пляска под серебряный звон наших колоколов, под веселый их перебор!
Враги и не подозревают, что принц заботится о нас, что каждый день по дорогам, которые находятся под усиленной охраной, к нам прибывают обозы с хлебом и порохом: с хлебом для нас, с порохом для них. Мы утопили и перебили в Гарлемском лесу шестьсот немцев. Мы отбили у них одиннадцать знамен, шесть орудий и пятьдесят быков. Прежде у нас была одна крепостная стена, теперь у нас их две. Женщины — и те сражаются. Их доблестным отрядом командует Кенау. Пожалуйте, палачи! Пройдитесь по нашим улицам — вам дети ножичками перережут поджилки. Не умолкайте, колокола! Веселый звон, пробивайся же сквозь метель!
А счастье нам не улыбается. На Гарлемском озере флот Гезов разбит. Разбито войско, посланное нам на подмогу принцем Оранским. Стоят морозы, лютые морозы. Помощи больше ждать неоткуда. И все-таки мы целых пять месяцев выдерживаем осаду, а между тем нас — тысяча, их же — десять тысяч. Придется вступить с палачами в переговоры. Но отпрыск кровавого герцога, поклявшийся нас уничтожить, вряд ли пойдет на переговоры. Пусть выступят с оружием в руках все наши воины. Они прорвутся. Но у ворот стоят женщины — они боятся, что их одних оставят защищать город. Умолкните, колокола! Пусть не полнится более воздух вашим веселым звоном.
Вот уж июнь на дворе, пахнет сеном, солнце озлащает нивы, щебечут птички. Мы голодаем пять месяцев, мы — на краю отчаяния. Мы все выйдем из Гарлема, впереди — аркебузиры, — они будут прокладывать дорогу, — потом женщины, дети, должностные лица — под охраной пехоты, стерегущей пролом. Послание, послание от сына кровавого герцога! Что оно возвещает нам? Смерть? Нет, оно дарует жизнь — дарует жизнь всем, кто находится в городе. О нечаянное милосердие! Но, быть может, это обман? Раздастся ли когда-нибудь ваш веселый звон, колокола? Враги вступают в наш город.
Уленшпигеля, Ламме и Неле, одетых в немецкую военную форму, вместе с немецкими солдатами загнали в бывший монастырь августинцев — всего заключенных было тут шестьсот человек.
— Сегодня нас казнят, — шепнул Уленшпигель Ламме и прижал к себе Неле — хрупкое ее тело дрожало от страха.
— Жена моя! Я тебя больше не увижу! — воскликнул Ламме. — А может быть, все-таки нас спасет немецкая военная форма?
Уленшпигель покачал головой в знак того, что он не верит в милосердие врагов.
— Я не улавливаю шума, какой всегда бывает при погроме, — заметил Ламме.
Уленшпигель же ему на это ответил так:
— По уговору горожане за двести сорок тысяч флоринов откупились от погрома и казней. Сто тысяч они должны уплатить наличными в течение двенадцати дней, остальные — через три месяца. Женщинам приказано укрыться в церквах. Избиение, однако, непременно начнется. Слышишь? Сколачивают помосты, ставят виселицы.
— Мы погибнем! — воскликнула Неле. — А как мне хочется есть!
— Это они нарочно, — зашептал Уленшпигелю Ламме, — отпрыск кровавого герцога сказал, что от голода мы присмиреем и нас легче будет вести на казнь.
— Ах, как мне хочется есть! — воскликнула Неле.
Вечером пришли испанские солдаты и принесли по хлебу на шестерых.
— Триста валлонских солдат повесили на рынке, — сообщили они. — Скоро и ваш черед. Гезов всегда женят на виселицах.
Через сутки они опять принесли по хлебу на шестерых.
— Четырем именитым гражданам отсекли головы, — сообщили они. — Двести сорок девять солдат связали и бросили в море. В этом году крабы жирные будут. А вот вы нельзя сказать, чтоб потолстели с седьмого июля — с того дня, как попали сюда. Нидерландцы — известные обжоры и пьяницы. Мы, испанцы, на вас не похожи: две фиги — вот и весь наш ужин.
— То-то вы требуете от жителей, чтобы они четыре раза в день давали вам мяса такого, мяса сякого, сливок, варенья, вина, — заметил Уленшпигель, — то-то вы требуете у них молока, чтобы купать в нем ваших шлюх, и вина, в котором вы моете копыта своим лошадям.
Восемнадцатого июля Неле сказала:
— У меня под ногами мокро. Отчего это?
— Сюда подтекает кровь, — отвечал Уленшпигель.
Вечером солдаты опять принесли по хлебу на шестерых.
— Где не хватает веревок, там орудует меч, — сообщили они. — Триста солдат и двадцать семь горожан, замысливших побег, шествуют теперь в ад, держа в руках свои собственные головы.
На другой день кровь опять потекла в монастырь. Солдаты пришли, как обычно, но хлеба на этот раз не принесли; они лишь окинули узников внимательным взглядом.
— Пятьсот валлонов, англичан и шотландцев, которым вчера отсекли головы, выглядели лучше, — заметили солдаты. — Правда, эти уж очень изголодались, да ведь и то сказать: кому же и подыхать с голоду, как не беднякам, как не Гезам?
И точно: бледные, исхудалые, изможденные, дрожавшие от холода, узники казались бесплотными призраками.
Шестнадцатого августа в пять часов вечера солдаты со смехом вошли в монастырь и начали раздавать хлеб, сыр и разливать пиво.
— Это предсмертное пиршество, — заметил Ламме.
В десять часов к монастырю подошли четыре военных отряда. Военачальники отдали приказ отворить ворота, затем велели заключенным выстроиться по четыре в ряд и идти за барабанщиками и трубачами до тех пор, пока им не прикажут остановиться. Мостовые на некоторых улицах были красны от крови. А вели заключенных на Поле виселиц.
На лугу так и стояли лужи крови, кровь была и под городскою стеной. Тучами летали вороны. Солнце заходило в туманной дымке, но было еще светло, в небесной вышине зажигались робкие звездочки. Внезапно раздался жалобный вой.
— Это кричат Гезы в форте Фейке, за городом, — их ведено уморить голодом, — заметили солдаты.
— Мы тоже… мы тоже умрем, — сказала Неле и заплакала.
— Пепел бьется о мою грудь, — сказал Уленшпигель.
— Ох, если б мне попался кровавый герцог, — нарочно по-фламандски воскликнул Ламме (конвойные не понимали благородного этого языка), — я бы заставил его глотать все эти веревки, виселицы, плахи, дыбы, гири, сапоги, пока бы он не лопнул! Я бы поил его кровью, которую он пролил, а когда бы он наконец лопнул, из его кишок повылезли бы щепки и железки, но лопнуть-то пусть бы он лопнул, а околевать бы еще подождал, чтобы я мог своими руками вырвать его ядовитое сердце, а потом я заставил бы кровавого герцога съесть его в сыром виде. Вот тогда-то он, уж верно, низринулся бы в серную адову бездну и дьявол велел бы ему жевать и пережевывать его до скончания века.
— Аминь! — подхватили Уленшпигель и Неле.
— Послушай, ты ничего не видишь? — обратилась Неле к Уленшпигелю.
— Ничего, — отвечал тот.
— Я вижу на западе пятерых мужчин и двух женщин — они уселись в кружок, — сказала Неле. — Один из них в пурпуровой мантии и в золотой короне. Верно, это их предводитель. Остальные в лохмотьях и в рубище. А на востоке появились еще Семеро, и у них тоже, как видно, есть свой главарь — в пурпуровой мантии, но без короны. И движутся они к западу и нападают на тех семерых. И завязывают с ними бой в облаках. Но больше я ничего не вижу.
— Семеро!.. — проговорил Уленшпигель.
— Я слышу, — продолжала Неле, — чей-то голос, шелестящий в листве, совсем близко от нас, едва уловимый, как дуновение ветра:
— Не мы, так кто-нибудь другой освободит землю Фландрскую, — сказал Уленшпигель. — Темнеет, солдаты зажигают факелы. Поле виселиц близко. Любимая моя, зачем ты пошла за мной? Ты больше ничего не слышишь, Неле?
Средь войны и огня,
Среди пик и мечей
Ищи.
В смерти, в крови,
В разрухе, в слезах
Найди.
— Слышу, — отвечала она. — Среди высоких хлебов лязгнуло оружие. А вон там; на пригорке, как раз над нами, вспыхнул на стали багровый отсвет факелов. Я вижу огненные кончики аркебузных фитилей. Что же наши конвойные — спят иль ослепли? Слышишь громовый залп? Видишь, как падают испанцы, сраженные пулями? Слышишь крик: «Да здравствует Гез!»? Вон они с копьями наперевес бегут вверх по тропинке! Вон они с топорами в руках спускаются с холма! Да здравствует Гез!
— Да здравствует Гез! — кричат Уленшпигель и Ламме.
— Гляди: воины протягивают нам оружие! — говорит Неле. — Бери, Ламме, бери, мой родной Уленшпигель! Да здравствует Гез!
— Да здравствует Гез! — все как один кричат пленники.
— Аркебузиры не прекращают огня, — говорит Неле. — Испанцы падают как подкошенные — они освещены факелами. Да здравствует Гез!
— Да здравствует Гез! — кричат избавители.
— Да здравствует Гез! — кричат Уленшпигель и пленники. — Испанцы в железном кольце. Бей их! Бей! Попадали все. Бей! Нет им пощады! Война не на жизнь, а на смерть! А теперь забирай все, что под руку попадется, и айда в Энкхейзен! Эй, кому суконная и шелковая одежда палачей? Оружие у всех есть?
— У всех! У всех! — отзываются пленники.
И они отчаливают в Энкхейзен, и в Энкхейзене остаются освобожденные вместе с Уленшпигелем, Ламме и Неле немцы — остаются, чтобы охранять город.
А Ламме, Неле и Уленшпигель возвращаются на корабли. И вновь над вольным морем звучит: «Да здравствует Гез!»
И корабли крейсируют под Флиссингеном.
13
Здесь Ламме снова повеселел. Он не без удовольствия сходил на сушу и охотился на быков, баранов и домашнюю птицу, словно это были зайцы, олени или ортоланы.
И на питательную эту охоту он шел не один. Любо-дорого было смотреть, как возвращался целый отряд охотников во главе с Ламме и, как они, невзирая на запрет, тащили за рога крупный рогатый скот, как они гнали мелкий, как подгоняли хворостиной стада гусей и несли на кончиках багров кур, каплунов, цыплят.
На кораблях в такие дни пировали и веселились. А Ламме говорил:
— Благовонный пар поднимается к небесам, и господа ангелы в восторге восклицают: «Ах, как вкусно!»
Так, крейсируя, наткнулись они в один прекрасный день на лиссабонскую торговую флотилию, водитель которой не знал, что Флиссинген перешел в руки Гезов. И вот уже флотилия окружена, ей приказывают бросить якорь. Да здравствует Гез! Барабаны и трубы призывают на абордаж. У купцов есть пушки, пики, топоры, аркебузы.
С кораблей Гезов сыплются пули и ядра. Их аркебузиры, схоронившись за деревянным прикрытием у грот-мачты, расстреливают лиссабонцев в упор, а сами при этом не подвергаются ни малейшей опасности. Купцы падают как подкошенные.
— Сюда! Сюда! — кричит Уленшпигель, обращаясь к Неле и Ламме. — Вот пряности, драгоценности, редкостные товары, сахар, мускат, гвоздика, имбирь, реалы, дукаты, блестящие «золотые барашки»![225] Пятьсот тысяч с лишним. Испанцы покроют нам военные расходы. Упьемся вражьей кровью! Отслужим мессу Гезов — дадим противнику бой!
И Уленшпигель с Ламме дерутся как львы. Неле за деревянным прикрытием играет на свирели. Захвачена вся флотилия.
Подсчитали потери: у испанцев оказалось тысяча человек убитых, у Гезов — триста, среди них — кок с флибота «Бриль».
Уленшпигель испросил дозволения обратиться с речью к Долговязому и к морякам, каковое дозволение Долговязый дал ему без всяких разговоров. И Уленшпигель обратился к ним с такими словами:
— Господин капитан, и вы, ребята! Нам сегодня досталось изрядное количество пряностей, а вот этот пузанок по имени Ламме уверяет, что бедный наш покойник, царство ему небесное, был в своем деле не великий искусник. Давайте поставим на его место Ламме — он будет кормить нас дивными рагу и божественными супами.
— Ладно, — сказали Долговязый и моряки. — Пусть Ламме будет корабельным коком. Мы ему дадим большую деревянную ложку — пусть он ею боцает всех — от юнги до боцмана, если кто сунет свой нос в его котлы и кастрюли.
— Господин капитан, товарищи мои и друзья! — заговорил Ламме. — Я плачу от радости, ибо я ничем не заслужил столь великой чести. Но уж коли выбор ваш пал на меня, недостойного, то мне ничего иного не остается, как принять на себя высокие обязанности магистра кулинарного искусства на, славном флиботе «Бриль», однако покорнейше вас прошу облечь меня высшей кухонной властью, дабы ваш кок, то есть я, имел полное право препятствовать любому из вас, съедать долю другого.
Тут Долговязый и Гезы вскричали:
— Да здравствует Ламме! Мы даем тебе это право!
— Но у меня еще есть к вам одна покорная просьба! — продолжал Ламме. — Я человек крупный, грузный и сырой. У меня объемистое пузо, объемистый желудок. Бедная моя жена — да возвратит мне ее господь! — всегда давала мне удвоенную порцию. Вот об этой милости я вас и прошу.
Тут Долговязый, Уленшпигель и моряки вскричали:
— Ты будешь получать удвоенную порцию, Ламме!
А Ламме, внезапно закручинившись, молвил:
— Жена моя! Красавица моя! В разлуке с тобой меня может утешить только одно: при исполнении своих обязанностей я буду воскрешать в памяти дивную твою кухню в нашем уютном домике.
— Тебе надлежит дать присягу, сын мой, — сказал Уленшпигель. — Принесите большую деревянную ложку и большой медный котел.
— Клянусь господом богом, имя которого я сейчас призываю, — начал Ламме, — быть верным принцу Оранскому по прозвищу Молчаливый, правящему вместо короля Голландией и Зеландией, мессиру де Люме, адмиралу доблестного нашего флота, и мессиру Долговязому, вице-адмиралу и командиру корабля «Бриль». Клянусь по мере слабых сил моих изготовлять ниспосылаемые нам судьбой мясо и птицу, следуя правилам и обычаям славных поваров древности, оставивших прекрасные книги с рисунками о великом кулинарном искусстве. Клянусь кормить этим капитана, мессира Долговязого, его помощника, каковым является мой друг Уленшпигель, и всех вас, боцман, рулевой, боцман-мат, юнги, солдаты, канониры, мундшенк, камбузный; вестовой при капитане, лекарь, трубач, матросы и все прочие. Если жаркое будет недожарено, если птица; не подрумянится, если от супа будет исходить неприятный запах, вредный для пищеварения, если аромат подливки не заставит вас всех, — разумеется, с моего позволения, — ринуться в кухню, если вы у меня не повеселеете и не раздобреете, я откажусь исполнять высокие мои обязанности, ибо почту себя неспособным занимать престол кухонный. Да поможет мне бог и в этой жизни, и в будущей!
— Да здравствует наш кок, король кухни, император жарких! — воскликнули все. — По воскресеньям он будет получать не удвоенную, а утроенную порцию!
Так Ламме сделался коком на корабле «Бриль». И пока в кастрюлях кипел аппетитно пахнущий суп, он с гордым видом стоял подле двери камбуза, держа, словно скипетр, большую деревянную ложку.
И по воскресеньям он получал утроенную порцию.
Когда же Гезам случалось помериться силами с врагом, Ламме не без удовольствия оставался в соусной своей лаборатории; впрочем, иногда он все же выходил на палубу, раз за разом стрелял из аркебузы и сейчас же уходил обратно в камбуз — за кушаньями нужен был глаз.
Добросовестный повар и храбрый воин, он стал всеобщим любимцем.
В камбуз, однако ж, он не пускал никого. Он бывал зол как черт на непрошеных гостей и лупил их деревянной ложкой и наискось и плашмя — без всякой пощады.
С той поры все его стали звать Ламме Лев.
И на питательную эту охоту он шел не один. Любо-дорого было смотреть, как возвращался целый отряд охотников во главе с Ламме и, как они, невзирая на запрет, тащили за рога крупный рогатый скот, как они гнали мелкий, как подгоняли хворостиной стада гусей и несли на кончиках багров кур, каплунов, цыплят.
На кораблях в такие дни пировали и веселились. А Ламме говорил:
— Благовонный пар поднимается к небесам, и господа ангелы в восторге восклицают: «Ах, как вкусно!»
Так, крейсируя, наткнулись они в один прекрасный день на лиссабонскую торговую флотилию, водитель которой не знал, что Флиссинген перешел в руки Гезов. И вот уже флотилия окружена, ей приказывают бросить якорь. Да здравствует Гез! Барабаны и трубы призывают на абордаж. У купцов есть пушки, пики, топоры, аркебузы.
С кораблей Гезов сыплются пули и ядра. Их аркебузиры, схоронившись за деревянным прикрытием у грот-мачты, расстреливают лиссабонцев в упор, а сами при этом не подвергаются ни малейшей опасности. Купцы падают как подкошенные.
— Сюда! Сюда! — кричит Уленшпигель, обращаясь к Неле и Ламме. — Вот пряности, драгоценности, редкостные товары, сахар, мускат, гвоздика, имбирь, реалы, дукаты, блестящие «золотые барашки»![225] Пятьсот тысяч с лишним. Испанцы покроют нам военные расходы. Упьемся вражьей кровью! Отслужим мессу Гезов — дадим противнику бой!
И Уленшпигель с Ламме дерутся как львы. Неле за деревянным прикрытием играет на свирели. Захвачена вся флотилия.
Подсчитали потери: у испанцев оказалось тысяча человек убитых, у Гезов — триста, среди них — кок с флибота «Бриль».
Уленшпигель испросил дозволения обратиться с речью к Долговязому и к морякам, каковое дозволение Долговязый дал ему без всяких разговоров. И Уленшпигель обратился к ним с такими словами:
— Господин капитан, и вы, ребята! Нам сегодня досталось изрядное количество пряностей, а вот этот пузанок по имени Ламме уверяет, что бедный наш покойник, царство ему небесное, был в своем деле не великий искусник. Давайте поставим на его место Ламме — он будет кормить нас дивными рагу и божественными супами.
— Ладно, — сказали Долговязый и моряки. — Пусть Ламме будет корабельным коком. Мы ему дадим большую деревянную ложку — пусть он ею боцает всех — от юнги до боцмана, если кто сунет свой нос в его котлы и кастрюли.
— Господин капитан, товарищи мои и друзья! — заговорил Ламме. — Я плачу от радости, ибо я ничем не заслужил столь великой чести. Но уж коли выбор ваш пал на меня, недостойного, то мне ничего иного не остается, как принять на себя высокие обязанности магистра кулинарного искусства на, славном флиботе «Бриль», однако покорнейше вас прошу облечь меня высшей кухонной властью, дабы ваш кок, то есть я, имел полное право препятствовать любому из вас, съедать долю другого.
Тут Долговязый и Гезы вскричали:
— Да здравствует Ламме! Мы даем тебе это право!
— Но у меня еще есть к вам одна покорная просьба! — продолжал Ламме. — Я человек крупный, грузный и сырой. У меня объемистое пузо, объемистый желудок. Бедная моя жена — да возвратит мне ее господь! — всегда давала мне удвоенную порцию. Вот об этой милости я вас и прошу.
Тут Долговязый, Уленшпигель и моряки вскричали:
— Ты будешь получать удвоенную порцию, Ламме!
А Ламме, внезапно закручинившись, молвил:
— Жена моя! Красавица моя! В разлуке с тобой меня может утешить только одно: при исполнении своих обязанностей я буду воскрешать в памяти дивную твою кухню в нашем уютном домике.
— Тебе надлежит дать присягу, сын мой, — сказал Уленшпигель. — Принесите большую деревянную ложку и большой медный котел.
— Клянусь господом богом, имя которого я сейчас призываю, — начал Ламме, — быть верным принцу Оранскому по прозвищу Молчаливый, правящему вместо короля Голландией и Зеландией, мессиру де Люме, адмиралу доблестного нашего флота, и мессиру Долговязому, вице-адмиралу и командиру корабля «Бриль». Клянусь по мере слабых сил моих изготовлять ниспосылаемые нам судьбой мясо и птицу, следуя правилам и обычаям славных поваров древности, оставивших прекрасные книги с рисунками о великом кулинарном искусстве. Клянусь кормить этим капитана, мессира Долговязого, его помощника, каковым является мой друг Уленшпигель, и всех вас, боцман, рулевой, боцман-мат, юнги, солдаты, канониры, мундшенк, камбузный; вестовой при капитане, лекарь, трубач, матросы и все прочие. Если жаркое будет недожарено, если птица; не подрумянится, если от супа будет исходить неприятный запах, вредный для пищеварения, если аромат подливки не заставит вас всех, — разумеется, с моего позволения, — ринуться в кухню, если вы у меня не повеселеете и не раздобреете, я откажусь исполнять высокие мои обязанности, ибо почту себя неспособным занимать престол кухонный. Да поможет мне бог и в этой жизни, и в будущей!
— Да здравствует наш кок, король кухни, император жарких! — воскликнули все. — По воскресеньям он будет получать не удвоенную, а утроенную порцию!
Так Ламме сделался коком на корабле «Бриль». И пока в кастрюлях кипел аппетитно пахнущий суп, он с гордым видом стоял подле двери камбуза, держа, словно скипетр, большую деревянную ложку.
И по воскресеньям он получал утроенную порцию.
Когда же Гезам случалось помериться силами с врагом, Ламме не без удовольствия оставался в соусной своей лаборатории; впрочем, иногда он все же выходил на палубу, раз за разом стрелял из аркебузы и сейчас же уходил обратно в камбуз — за кушаньями нужен был глаз.
Добросовестный повар и храбрый воин, он стал всеобщим любимцем.
В камбуз, однако ж, он не пускал никого. Он бывал зол как черт на непрошеных гостей и лупил их деревянной ложкой и наискось и плашмя — без всякой пощады.
С той поры все его стали звать Ламме Лев.
14
Корабли Гезов печет солнце, мочит дождь, порошит снег, сечет град, а они и зимою и летом бороздят океан и Шельду.
Поднятые паруса напоминают лебедей, лебедей белой свободы.
Белый цвет означает свободу, синий — величие, оранжевый — принца Оранского; вот почему на гордых этих кораблях плещутся трехцветные флаги.
На всех парусах, на всех парусах славные летят корабли! Волны ударяются о борта, валы обдают пеной.
Поднятые паруса напоминают лебедей, лебедей белой свободы.
Белый цвет означает свободу, синий — величие, оранжевый — принца Оранского; вот почему на гордых этих кораблях плещутся трехцветные флаги.
На всех парусах, на всех парусах славные летят корабли! Волны ударяются о борта, валы обдают пеной.