Страница:
Гордые корабли Гезов, быстрые, как облака, гонимые северным ветром, идут, бегут, летят по реке, касаясь парусами воды. Слышите, как они режут носом воду? Да здравствует Гез, бог свободных людей!
Шхуны, флиботы, буеры, корветы быстры, как ветер — предвестник бури, как грозовая туча. Да здравствует Гез!
Буеры, корветы, плоскодонные суда скользят по реке. На носу кораблей зияют смертоносные жерла длинных кулеврин, корабли неуклонно стремятся вперед, и рассекаемые волны провожают их стоном. Да здравствует Гез!
На всех парусах, на всех парусах славные летят корабли! Волны ударяются о борта, валы обдают пеной.
Корабли идут ночью и днем, в дождь, в бурю, в метель! Христос глядит на них с облака, с солнца, со звезд — глядит и улыбается. Да здравствует Гез!
Шхуны, флиботы, буеры, корветы быстры, как ветер — предвестник бури, как грозовая туча. Да здравствует Гез!
Буеры, корветы, плоскодонные суда скользят по реке. На носу кораблей зияют смертоносные жерла длинных кулеврин, корабли неуклонно стремятся вперед, и рассекаемые волны провожают их стоном. Да здравствует Гез!
На всех парусах, на всех парусах славные летят корабли! Волны ударяются о борта, валы обдают пеной.
Корабли идут ночью и днем, в дождь, в бурю, в метель! Христос глядит на них с облака, с солнца, со звезд — глядит и улыбается. Да здравствует Гез!
15
Весть об их победах дошла до кровавого короля. Смерть уже глодала палача, внутри у него кишели черви. Жалкий, нелюдимый, он бродил по переходам Вальядолидского дворца, еле передвигая распухшие и точно свинцом налитые ноги. Жестокосердный тиран никогда не пел. Когда занималась заря, он не радовался. Когда солнце божественной улыбкой освещало его владения, он не ликовал.
Зато Уленшпигель, Ламме и Неле хоть и могли в любую минуту поплатиться кто чем: Уленшпигель и Ламме — шкурой, Неле — нежной своей кожей, хоть и жили они сегодняшним днем, а все же распевали, как птички, и каждый погашенный Гезами костер приносил им больше отрады, нежели извергу-королю пожар, истребивший весь город.
Между тем принц Оранский, Вильгельм Молчаливый, лишил адмиральского звания мессира Люме де ла Марк за крайнюю его жестокость. Вместо него принц назначил мессира Баувена Эваутсена Ворста. Кроме того, он изыскал средства уплатить крестьянам за хлеб, отобранный у них Гезами, вернуть им все, что у них было отнято, и следил за тем, чтобы католики пользовались наравне со всеми полной свободой вероисповедания, чтобы никто их не преследовал и обид им не чинил.
Зато Уленшпигель, Ламме и Неле хоть и могли в любую минуту поплатиться кто чем: Уленшпигель и Ламме — шкурой, Неле — нежной своей кожей, хоть и жили они сегодняшним днем, а все же распевали, как птички, и каждый погашенный Гезами костер приносил им больше отрады, нежели извергу-королю пожар, истребивший весь город.
Между тем принц Оранский, Вильгельм Молчаливый, лишил адмиральского звания мессира Люме де ла Марк за крайнюю его жестокость. Вместо него принц назначил мессира Баувена Эваутсена Ворста. Кроме того, он изыскал средства уплатить крестьянам за хлеб, отобранный у них Гезами, вернуть им все, что у них было отнято, и следил за тем, чтобы католики пользовались наравне со всеми полной свободой вероисповедания, чтобы никто их не преследовал и обид им не чинил.
16
Под ясным небом по светлым волнам летят корабли Гезов, а на кораблях увеселяют слух свирели, волынки, булькают бутылки, звенят стаканы, сверкает оружие.
— А ну, — говорит Уленшпигель, — бей в барабан славы, бей в барабан веселья! Да здравствует Гез! Испанцы побеждены, вампир укрощен. Море — наше, Бриль взят. Берег — наш, начиная с Ньивпора и туда дальше, к Остенде и Бланненберге. Зеландские острова, устье Шельды, устье Мааса, устье Рейна до самого Гельдерна — все это наше. Наши — Тессел, Влиланд, Терсхеллинг, Амеланд, Роттум и Боркум. Да здравствует Гез!
Наши — Делфт и Дордрехт. Это пороховая нить. Фитиль держит сам господь бог. Палачи уходят из Роттердама. Свобода совести, точно лев, наделенный когтями и зубами правосудия, отбила графство Зютфенское, города Дейтихем, Дусбург, Хоор, Ольдензейль, а на Вельнюире — Гаттем, Эльберг и Хардервейк. Да здравствует Гез!
Это как молния, это как гром: в наших руках Камней, Сволле, Гассел, Стенвейк, а вслед за ними Аудеватер, Гауда, Лейден. Да здравствует Гез!
Наши — Бюрен и Энкхейзен! Мы еще не взяли Амстердама, Схоонговена и Миддельбурга. Не беда! Все в свое время добудут терпеливые наши клинки. Да здравствует Гез!
Выпьем испанского вина! Выпьем из тех самых чаш, из которых испанцы пили кровь своих жертв. Мы двинемся через Зейдер-Зе, по речкам, рекам и каналам. Северная Голландия, Южная Голландия и Зеландия — наши. Мы отвоюем Восточную и Западную Фрисландию. Бриль будет пристанищем для наших кораблей, гнездом для наседок свободы. Да здравствует Гез!
Слышите, как во Фландрии, возлюбленной нашей отчизне, раздается призыв к отмщению? Там куют оружие, точат мечи. Все пришло в движение, все дрожит, как струны арфы от дуновения теплого ветра, от дыхания душ, выходящих из могил, из костров, из окровавленных тел. Всюду брожение: в Геннегау, Брабанте, Люксембурге, Лимбурге, Намюре, вольном городе Льеже — везде! Кровь всходит и колосится. Жатва созрела для серпа. Да здравствует Гез!
Наше теперь Ноорд-Зе, широкое Северное море! У нас отличные пушки, гордые корабли, команды отважных и грозных моряков, куда входят и бродяги, и разбойнички, и священники, примкнувшие к Гезам, и дворяне, и мещане, и ремесленники, спасающиеся от преследования. С нами все, кто за свободу. Да здравствует Гез!
Филипп, кровавый король, где ты? Альба, где ты? На тебе священная шляпа — дар святейшего владыки[226], а ты беснуешься и богохульствуешь. Бейте в барабан веселья! Выпьем! Да здравствует Гез!
В золотые чаши льется вино. Пусть вам весело пьется! Ризы церковные, в которые облеклись простолюдины, залиты красным. Ветер треплет хоругви. Музыка, громче! Вам, свирели, играть, вам, волынки, пищать, вам, барабаны, отбивать гордую дробь свободы. Да здравствует Гез!
— А ну, — говорит Уленшпигель, — бей в барабан славы, бей в барабан веселья! Да здравствует Гез! Испанцы побеждены, вампир укрощен. Море — наше, Бриль взят. Берег — наш, начиная с Ньивпора и туда дальше, к Остенде и Бланненберге. Зеландские острова, устье Шельды, устье Мааса, устье Рейна до самого Гельдерна — все это наше. Наши — Тессел, Влиланд, Терсхеллинг, Амеланд, Роттум и Боркум. Да здравствует Гез!
Наши — Делфт и Дордрехт. Это пороховая нить. Фитиль держит сам господь бог. Палачи уходят из Роттердама. Свобода совести, точно лев, наделенный когтями и зубами правосудия, отбила графство Зютфенское, города Дейтихем, Дусбург, Хоор, Ольдензейль, а на Вельнюире — Гаттем, Эльберг и Хардервейк. Да здравствует Гез!
Это как молния, это как гром: в наших руках Камней, Сволле, Гассел, Стенвейк, а вслед за ними Аудеватер, Гауда, Лейден. Да здравствует Гез!
Наши — Бюрен и Энкхейзен! Мы еще не взяли Амстердама, Схоонговена и Миддельбурга. Не беда! Все в свое время добудут терпеливые наши клинки. Да здравствует Гез!
Выпьем испанского вина! Выпьем из тех самых чаш, из которых испанцы пили кровь своих жертв. Мы двинемся через Зейдер-Зе, по речкам, рекам и каналам. Северная Голландия, Южная Голландия и Зеландия — наши. Мы отвоюем Восточную и Западную Фрисландию. Бриль будет пристанищем для наших кораблей, гнездом для наседок свободы. Да здравствует Гез!
Слышите, как во Фландрии, возлюбленной нашей отчизне, раздается призыв к отмщению? Там куют оружие, точат мечи. Все пришло в движение, все дрожит, как струны арфы от дуновения теплого ветра, от дыхания душ, выходящих из могил, из костров, из окровавленных тел. Всюду брожение: в Геннегау, Брабанте, Люксембурге, Лимбурге, Намюре, вольном городе Льеже — везде! Кровь всходит и колосится. Жатва созрела для серпа. Да здравствует Гез!
Наше теперь Ноорд-Зе, широкое Северное море! У нас отличные пушки, гордые корабли, команды отважных и грозных моряков, куда входят и бродяги, и разбойнички, и священники, примкнувшие к Гезам, и дворяне, и мещане, и ремесленники, спасающиеся от преследования. С нами все, кто за свободу. Да здравствует Гез!
Филипп, кровавый король, где ты? Альба, где ты? На тебе священная шляпа — дар святейшего владыки[226], а ты беснуешься и богохульствуешь. Бейте в барабан веселья! Выпьем! Да здравствует Гез!
В золотые чаши льется вино. Пусть вам весело пьется! Ризы церковные, в которые облеклись простолюдины, залиты красным. Ветер треплет хоругви. Музыка, громче! Вам, свирели, играть, вам, волынки, пищать, вам, барабаны, отбивать гордую дробь свободы. Да здравствует Гез!
17
На дворе стоял волчий месяц — декабрь. Капли дождя иголками падали в воду. Гезы крейсировали в Зейдер-Зе. Труба адмирала созвала на флагманское судно капитанов шхун и флиботов; вместе с ними явился и Уленшпигель.
— Вот что, — обратившись прежде всего к Уленшпигелю, заговорил адмирал, — принц за верную твою службу и во внимание к твоим большим заслугам назначает тебя капитаном корабля «Бриль». На, держи грамоту.
— Благодарю вас, господин адмирал, — молвил Уленшпигель. — Хоть я человек скромный, а все же я возглавлю корабль, и надеюсь, что, возглавив его, я сумею с божьей помощью обезглавить Испанию и отделить от нее Фландрию и Голландию — я разумею Зейд и Ноорд Неерланде.
— Отлично, — сказал адмирал. — А теперь, — заговорил он, обращаясь уже ко всем, — я должен вам сообщить, что амстердамские католики намерены осадить Энкхейзен[227]. Они еще не вышли из Эйского канала. Будем же крейсировать у выхода и не пропустим их. По каждому кораблю тиранов, который посмеет показать в Зейдер-Зе свой корпус, — огонь!
— Мы его разнесем в щепы! Да здравствует Гез! — вскричали все.
Вернувшись на свой корабль, Уленшпигель созвал на палубу моряков и солдат и передал приказ адмирала.
— У нас есть крылья — это паруса, — объявили они, — у нас есть коньки — это кили наших кораблей, у нас есть гигантские руки — это абордажные крючья. Да здравствует Гез!
Флот вышел и начал крейсировать в одной миле от Амстердама — таким образом, без дозволения Гезов никто не мог ни проникнуть в город, ни выйти оттуда.
На пятый день дождь перестал, небо расчистилось, но ветер усилился, Амстердам словно вымер.
Вдруг Уленшпигель увидел, что на палубу взбегает корабельный truxman — парень, научившийся бойко болтать по-французски и по-фламандски, но еще лучше изучивший науку чревоугодия, а за ним гонится Ламме и изо всех сил колотит его деревянной ложкой.
— Ах ты мерзавец! — кричит Ламме. — Прежде времени присоседился к жаркому и, думаешь, тебе это с рук сойдет? Лезь на мачту и погляди, нет ли какого шевеления на амстердамских судах. Так-то дело будет лучше.
— А что ты мне за это дашь? — спросил truxman.
— Сначала сделай дело, а потом уже проси вознаграждения, — сказал Ламме. — А не полезешь, я прикажу тебя высечь, разбойничья твоя рожа. И не поможет тебе твое знание французского языка.
— Чудесный язык — язык любви в войны! — заметил truxman и стал взбираться на мачту.
— Ну, лоботряс, что там? — спросил Ламме.
— Ни в городе, ни на кораблях ничего не видать, — отвечал truxman и, спустившись, сказал: — А теперь плати.
— Довольно с тебя того, что ты у меня спер, — рассудил Ламме. — Но только это тебе впрок не пойдет — все равно отдашь назад.
Тут truxman опять вскарабкался на мачту и крикнул:
— Ламме! Ламме! К тебе в камбуз вор забрался!
— Ключ от камбуза у меня в кармане, — сказал Ламме.
Но тут Уленшпигель отвел Ламме в сторону и сказал:
— Сын мой! Тишина, царящая в Амстердаме, меня страшит. Это неспроста.
— Я тоже так думаю, — согласился Ламме. — Вода в кувшинах замерзает, битая птица точно деревянная, колбаса покрывается инеем, коровье масло твердое, как камень, постное масло все побелело; соль высохла, как песок на солнцепеке.
— Скоро грянут морозы, — сказал Уленшпигель, — тогда амстердамцы подвезут артиллерию и несметною ратью ударят на нас.
Уленшпигель отправился на флагманское судно и поделился своими опасениями с адмиралом, но тот ему сказал:
— Ветер дует со стороны Англии. Надо ожидать снега, а не мороза. Возвращайся на свой корабль.
И Уленшпигель ушел.
Ночью повалил снег, а немного погодя ветер подул со стороны Норвегии, море замерзло, и теперь по нему можно было ходить, как по полу. Адмирал все это видел.
Боясь, как бы амстердамцы не пришли по льду и не подожгли корабли, он приказал солдатам держать наготове коньки — на случай, если придется вести бой на льду, а канонирам — наложить побольше ядер возле лафетов, зарядить и чугунные и стальные орудия и держать в руках зажженные фитили.
Амстердамцы, однако ж, не показывались.
И так прошла неделя.
На восьмой день к вечеру Уленшпигель распорядился устроить для моряков и солдат обильную пирушку, которая могла бы послужить им панцирем от пронизывающего ветра.
Ламме, однако ж, возразил:
— У нас ничего нет, кроме сухарей и плохого пива.
— Да здравствует Гез! — крикнули солдаты и моряки. — Это будет наш постный пир перед битвой.
— Битва начнется не скоро, — заметил Ламме. — Амстердамцы непременно придут и попытаются поджечь корабли, но только не нынче ночью. Им надо еще предварительно собраться у камелька и выпить несколько стаканов глинтвейна с мадерским сахаром, — вот бы нам его сейчас господь послал! — а затем, когда их неторопливая, разумная, беспрестанно прерываемая возлиянием беседа зайдет за полночь, они наконец решат, что решить, стоит с нами воевать на будущей неделе или же не стоит, всего лучше завтра. А завтра, снова попивая глинтвейн с мадерским сахаром, — эх, кабы и нам его сейчас послал господь! — они опять в конце чинной, неторопливой, прерываемой многократными возлияниями беседы решат, что им необходимо еще раз собраться, дабы удостовериться, выдержит лед большое войско или не выдержит. И сей опыт произведут для них люди ученые, которые потом представят им свои расчеты в письменном виде. Ознакомившись с ними, амстердамцы уразумеют, что толщина льда — пол-локтя и что он достаточно крепок, чтобы выдержать несколько сот человек вместе с пушками и полевыми орудиями. Затем, еще раз собравшись на совещание, они во время чинной, неторопливой, то и дело прерываемой прикладыванием к стаканам с глинтвейном беседы обсудят, как поступить с нами за то, что мы присвоили достояние лиссабонских купцов: только ли напасть на нас или еще и сжечь наши корабли. И в конце концов после долгих размышлений и колебаний они сойдутся на том, что корабли наши надлежит захватить, но не жечь, хотя по справедливости следовало бы именно сжечь.
— Так-то оно так, — сказал Уленшпигель, — но разве ты не видишь, что в домах зажигают огни и что по улицам забегали какие-то люди с фонарями?
— Это они от холода, — высказал предположение Ламме и, вздохнув, прибавил: — Все съедено. Ни говядины, ни птицы, ни вина — увы, — нет даже доброго dobbelebier'а[228] — ничего, кроме сухарей и скверного пива. Кто меня любит — за мной!
— Куда ты? — спросил Уленшпигель. — Сходить с корабля не приказано.
— Сын мой, — сказал Ламме, — ты теперь капитан и хозяин корабля. Коли ты меня не пускаешь, я останусь. Но только, будь добр, прими в рассуждение, что позавчера мы доели последнюю колбасу и что в такое тяжелое время огонь в камбузе — это солнце для всех боевых друзей. Кто из нас отказался бы втянуть в себя запах подливки или же усладиться душистым букетом божественного напитка, настоянного на веселящих душу цветах радости, смеха и благоволения? Вот почему, капитан и верный мой друг, я решаюсь тебе признаться: у меня душа изныла оттого, что я ничего не ем, оттого, что я люблю покой, оттого, что я убиваю без содрогания разве лишь нежную гусыню, жирного цыпленка и сочную индейку, а между тем мне приходится делить с тобой все тяготы походной жизни. Ты видишь огонек? Это огонек на богатой ферме, где много крупного и мелкого скота. А знаешь, кто там живет? Фрисландский лодочник, по прозвищу Песочек, тот самый, который предал мессира д'Андло и привел в Энкхейзен, где тогда еще свирепствовал Альба, восемнадцать несчастных дворян с их друзьями, и по милости этого лодочника их всех казнили в Брюсселе на Конном базаре. Этот предатель по имени Слоссе получил от герцога за свое предательство две тысячи флоринов. На эту цену крови новоявленный Иуда купил вон ту ферму, сколько-то голов крупного скота и всю эту землю, а земля здесь родит хорошо, от скота у него изрядный приплод, — так, постепенно, он и разбогател.
— Пепел бьется о мою грудь, — сказал Уленшпигель. — Час божьего гнева пробил.
— А равно и час кормежки, — подхватил Ламме. — Отряди со мной двадцать молодцов, отважных солдат и моряков, и я захвачу предателя.
— Я сам поведу их, — сказал Уленшпигель. — Кто за справедливость, — вперед! Но только не все, не все, мои дорогие! Достаточно двадцати человек! Иначе кто же будет охранять корабль? Бросьте жребий. Жребий выпал вот этим двадцати? Ну, идемте. Кости никогда не обманут. Привяжите коньки и бегите по направлению к звезде Венере — она горит как раз над домом предателя.
С топорами за плечом скользите, летите, все двадцать удальцов, а сияющая я мерцающая звезда укажет вам дорогу к зверю в берлогу.
Ветер свистит и крутит на льду белые снежные вихри. Вперед, храбрецы!
Вы не переговариваетесь и не поете. Вы молча несетесь прямо к звезде. Только лед визжит под коньками.
Если кто из вас упадет — поднимается мигом. Мы близко от берега. Даже тени человеческой не видно на белом снегу, ни одна птица не пролетит в морозном воздухе. Сбросьте коньки!
Вот мы и на земле, вот луга. Привяжите снова коньки. Затаив дыхание, мы окружаем ферму.
Уленшпигель постучался. Залаяли собаки. Уленшпигель опять постучался. Отворяется окно, и baes, высунувшись, окликает:
— Кто ты таков?
Он видит только Уленшпигеля. Остальные спрятались за keet'ом, то есть за прачечной.
— Мессир де Буссю[229] приказал тебе немедленно явиться в Амстердам, — говорит Уленшпигель.
— А пропуск у тебя есть? — отворяя дверь, спрашивает хозяин.
— Вот он, — отвечает Уленшпигель, показывая на двадцать Гезов, которые вслед за ним устремляются в проем.
Войдя, Уленшпигель объявляет:
— Ты — лодочник Слоссе, предатель, заманивший в ловушку мессиров д'Андло, Баттенбурга и других. Где цена крови?
Фермер затрясся.
— Вы — Гезы! — воскликнул он. — Простите меня! Я не ведал, что творил. Сейчас у меня нет ни гроша. Я все вам отдам.
— Тут темно, — заговорил Ламме. — Дай нам свечей — сальных или же восковых.
— Сальные свечи висят вон там, — сказал baes.
Когда зажгли свечу, один из Гезов, стоявших около очага, сказал:
— Тут холодно! Давайте разведем огонь! Смотрите, какое хорошее топливо!
Указав на сухие цветы в горшках, он взял один из них за макушку, тряхнул его вместе с горшком, горшок упал, и по полу рассыпались дукаты, флорины и реалы.
— Вот где деньги, — промолвил Гез, указывая на другие горшки.
И точно: вытряхнув из них землю, Гезы обнаружили десять тысяч флоринов.
А baes, глядя на это, кричал и плакал.
На крик сбежались в одном белье работники и служанки. Мужчин, попытавшихся вступиться за хозяина, связали. Женщины, особливо молодые, стыдливо прятались за мужчин.
Ламме выступил вперед и сказал:
— Отвечай, предатель, где ключи от погреба, от конюшни, от хлева и от овчарни?
— Подлые грабители! — завопил baes. — Чтоб вам околеть на виселице!
— Пробил час божьего гнева. Давай ключи!
— Господь за меня отомстит, — сказал baes и отдал ключи.
Опустошив ферму, Гезы понеслись к своим кораблям — легкокрылым жилищам свободы.
— Я корабельный кок, я корабельный кок! — идя впереди, говорил Ламме. — Везите славные салазки, нагруженные вином и пивом, тащите за рога или как-нибудь, еще быков, лошадей, свиней, баранов, гоните стадо, поющее естественными своими голосами! В корзинках воркуют голуби. Каплунам, которых кормили на убой просом, негде повернуться в клетках. Я корабельный кок. Ишь как лед визжит под коньками! Вот мы и на кораблях. Завтра заиграет кухонная музыка. Спускайте блоки! Просуньте веревки под брюхо коням, быкам и коровам! Я люблю смотреть, как они висят на веревке, просунутой под брюхо. А завтра к нам в брюхо просунется сочное жаркое. На корабль животных поднимает лебедка. Мы их поджарим на угольках. Бросайте мне сюда в трюм пулярок, гусей, уток, каплунов! Кто свернет им шею? Корабельный кок. Дверь заперта, ключ у меня в кармане. Хвалите господа на кухне. Да здравствует Гез!
А Уленшпигель привел на флагманское судно Дирика Слоссе и других пленников, скуливших и плакавших от страха перед веревкой.
На шум вышел мессир Ворст.
— Что тебе? — увидев Уленшпигеля и его спутников, озаренных багровым светом факелов, спросил он.
Уленшпигель же ему на это ответил так:
— Нынче ночью мы захватили прямо у него на ферме Дирика Слоссе, заманившего восемнадцать человек в ловушку. Вот он. Остальные — его работники и служанки; они ни в чем не виноваты.
С этими словами Уленшпигель передал мессиру Ворсту кошель с деньгами.
— Эти флорины из царства Флоры, — пояснил он, — они произрастали в цветочных горшках в доме предателя. Всего их тут десять тысяч.
— Вы не должны были уходить с корабля, — заметил мессир Ворст, — но так как вы вернулись с победой, то я вас прощаю. Добро пожаловать, пленники, и ты, кошель с флоринами, и вы, смельчаки, — вам я, согласно морским законам и обычаям, жалую треть. Другая треть пойдет флоту, а еще одна треть — монсеньеру Оранскому. Предателя повесить немедленно!
Исполнив приказ адмирала, Гезы прорубили во льду прорубь и бросили туда тело Дирика Слоссе.
Мессир Ворст обратился к Гезам с вопросом:
— Разве вокруг кораблей выросла трава? Я слышу кудахтанье кур, блеянье баранов, мычанье быков и коров.
— Это все пленники нашего чревоугодия, — отвечал Уленшпигель. — Они уплатят нам выкуп в виде жаркого. Самый лучший выкуп получите вы, господин адмирал. Что касается работников и служанок, — а среди служанок есть миловидные и смазливые, — то я возьму их к себе на корабль.
Уведя их, он обратился к ним с такими словами:
— Парни и девушки! Вы находитесь на лучшем из всех кораблей. У нас что ни день, то пирушка, попойка, гульба. Если вы намерены отсюда уйти — платите выкуп. Если же соблаговолите остаться, то живите, как мы: трудитесь не покладая рук и ешьте за обе щеки. Что касается вас, милашки, то я властью капитана предоставляю вам полную свободу: хотите не меняйте своих дружков, с которыми вы пришли к нам на корабль, хотите выберите кого-нибудь из храбрых Гезов и вступите с ними в брак — мне это безразлично.
Милки, однако ж, пожелали остаться верными своим дружкам, за исключением одной — эта, с улыбкой поглядев на Ламме, спросила, не хочет ли он ее ласк.
— Очень вам благодарен, милочка, но сердце мое занято, — отвечал Ламме.
— Этот чудак женат, — видя, что девушка расстроилась, пояснили ей Гезы.
Но девушка, повернувшись к Ламме спиной, тут же выбрала себе другого, такого же толстопузого и толстоморденького.
В этот день и потом еще несколько дней подряд на кораблях мяса было невпроед, а вина — хоть залейся, и Уленшпигель говорил:
— Да здравствует Гез! Дуй, холодный ветер, — мы нагреем воздух нашим дыханием! В нашем сердце горит огонь любви к свободе, горит огонь ненависти к врагу. Выпьем вина! Вино — это молоко, которое пьют зрелые мужи. Да здравствует Гез!
И Неле пила из золотого кубка, и, разрумянившись от ветра, играла на свирели. И всем Гезам, невзирая на холод, весело пилось и елось на палубе.
— Вот что, — обратившись прежде всего к Уленшпигелю, заговорил адмирал, — принц за верную твою службу и во внимание к твоим большим заслугам назначает тебя капитаном корабля «Бриль». На, держи грамоту.
— Благодарю вас, господин адмирал, — молвил Уленшпигель. — Хоть я человек скромный, а все же я возглавлю корабль, и надеюсь, что, возглавив его, я сумею с божьей помощью обезглавить Испанию и отделить от нее Фландрию и Голландию — я разумею Зейд и Ноорд Неерланде.
— Отлично, — сказал адмирал. — А теперь, — заговорил он, обращаясь уже ко всем, — я должен вам сообщить, что амстердамские католики намерены осадить Энкхейзен[227]. Они еще не вышли из Эйского канала. Будем же крейсировать у выхода и не пропустим их. По каждому кораблю тиранов, который посмеет показать в Зейдер-Зе свой корпус, — огонь!
— Мы его разнесем в щепы! Да здравствует Гез! — вскричали все.
Вернувшись на свой корабль, Уленшпигель созвал на палубу моряков и солдат и передал приказ адмирала.
— У нас есть крылья — это паруса, — объявили они, — у нас есть коньки — это кили наших кораблей, у нас есть гигантские руки — это абордажные крючья. Да здравствует Гез!
Флот вышел и начал крейсировать в одной миле от Амстердама — таким образом, без дозволения Гезов никто не мог ни проникнуть в город, ни выйти оттуда.
На пятый день дождь перестал, небо расчистилось, но ветер усилился, Амстердам словно вымер.
Вдруг Уленшпигель увидел, что на палубу взбегает корабельный truxman — парень, научившийся бойко болтать по-французски и по-фламандски, но еще лучше изучивший науку чревоугодия, а за ним гонится Ламме и изо всех сил колотит его деревянной ложкой.
— Ах ты мерзавец! — кричит Ламме. — Прежде времени присоседился к жаркому и, думаешь, тебе это с рук сойдет? Лезь на мачту и погляди, нет ли какого шевеления на амстердамских судах. Так-то дело будет лучше.
— А что ты мне за это дашь? — спросил truxman.
— Сначала сделай дело, а потом уже проси вознаграждения, — сказал Ламме. — А не полезешь, я прикажу тебя высечь, разбойничья твоя рожа. И не поможет тебе твое знание французского языка.
— Чудесный язык — язык любви в войны! — заметил truxman и стал взбираться на мачту.
— Ну, лоботряс, что там? — спросил Ламме.
— Ни в городе, ни на кораблях ничего не видать, — отвечал truxman и, спустившись, сказал: — А теперь плати.
— Довольно с тебя того, что ты у меня спер, — рассудил Ламме. — Но только это тебе впрок не пойдет — все равно отдашь назад.
Тут truxman опять вскарабкался на мачту и крикнул:
— Ламме! Ламме! К тебе в камбуз вор забрался!
— Ключ от камбуза у меня в кармане, — сказал Ламме.
Но тут Уленшпигель отвел Ламме в сторону и сказал:
— Сын мой! Тишина, царящая в Амстердаме, меня страшит. Это неспроста.
— Я тоже так думаю, — согласился Ламме. — Вода в кувшинах замерзает, битая птица точно деревянная, колбаса покрывается инеем, коровье масло твердое, как камень, постное масло все побелело; соль высохла, как песок на солнцепеке.
— Скоро грянут морозы, — сказал Уленшпигель, — тогда амстердамцы подвезут артиллерию и несметною ратью ударят на нас.
Уленшпигель отправился на флагманское судно и поделился своими опасениями с адмиралом, но тот ему сказал:
— Ветер дует со стороны Англии. Надо ожидать снега, а не мороза. Возвращайся на свой корабль.
И Уленшпигель ушел.
Ночью повалил снег, а немного погодя ветер подул со стороны Норвегии, море замерзло, и теперь по нему можно было ходить, как по полу. Адмирал все это видел.
Боясь, как бы амстердамцы не пришли по льду и не подожгли корабли, он приказал солдатам держать наготове коньки — на случай, если придется вести бой на льду, а канонирам — наложить побольше ядер возле лафетов, зарядить и чугунные и стальные орудия и держать в руках зажженные фитили.
Амстердамцы, однако ж, не показывались.
И так прошла неделя.
На восьмой день к вечеру Уленшпигель распорядился устроить для моряков и солдат обильную пирушку, которая могла бы послужить им панцирем от пронизывающего ветра.
Ламме, однако ж, возразил:
— У нас ничего нет, кроме сухарей и плохого пива.
— Да здравствует Гез! — крикнули солдаты и моряки. — Это будет наш постный пир перед битвой.
— Битва начнется не скоро, — заметил Ламме. — Амстердамцы непременно придут и попытаются поджечь корабли, но только не нынче ночью. Им надо еще предварительно собраться у камелька и выпить несколько стаканов глинтвейна с мадерским сахаром, — вот бы нам его сейчас господь послал! — а затем, когда их неторопливая, разумная, беспрестанно прерываемая возлиянием беседа зайдет за полночь, они наконец решат, что решить, стоит с нами воевать на будущей неделе или же не стоит, всего лучше завтра. А завтра, снова попивая глинтвейн с мадерским сахаром, — эх, кабы и нам его сейчас послал господь! — они опять в конце чинной, неторопливой, прерываемой многократными возлияниями беседы решат, что им необходимо еще раз собраться, дабы удостовериться, выдержит лед большое войско или не выдержит. И сей опыт произведут для них люди ученые, которые потом представят им свои расчеты в письменном виде. Ознакомившись с ними, амстердамцы уразумеют, что толщина льда — пол-локтя и что он достаточно крепок, чтобы выдержать несколько сот человек вместе с пушками и полевыми орудиями. Затем, еще раз собравшись на совещание, они во время чинной, неторопливой, то и дело прерываемой прикладыванием к стаканам с глинтвейном беседы обсудят, как поступить с нами за то, что мы присвоили достояние лиссабонских купцов: только ли напасть на нас или еще и сжечь наши корабли. И в конце концов после долгих размышлений и колебаний они сойдутся на том, что корабли наши надлежит захватить, но не жечь, хотя по справедливости следовало бы именно сжечь.
— Так-то оно так, — сказал Уленшпигель, — но разве ты не видишь, что в домах зажигают огни и что по улицам забегали какие-то люди с фонарями?
— Это они от холода, — высказал предположение Ламме и, вздохнув, прибавил: — Все съедено. Ни говядины, ни птицы, ни вина — увы, — нет даже доброго dobbelebier'а[228] — ничего, кроме сухарей и скверного пива. Кто меня любит — за мной!
— Куда ты? — спросил Уленшпигель. — Сходить с корабля не приказано.
— Сын мой, — сказал Ламме, — ты теперь капитан и хозяин корабля. Коли ты меня не пускаешь, я останусь. Но только, будь добр, прими в рассуждение, что позавчера мы доели последнюю колбасу и что в такое тяжелое время огонь в камбузе — это солнце для всех боевых друзей. Кто из нас отказался бы втянуть в себя запах подливки или же усладиться душистым букетом божественного напитка, настоянного на веселящих душу цветах радости, смеха и благоволения? Вот почему, капитан и верный мой друг, я решаюсь тебе признаться: у меня душа изныла оттого, что я ничего не ем, оттого, что я люблю покой, оттого, что я убиваю без содрогания разве лишь нежную гусыню, жирного цыпленка и сочную индейку, а между тем мне приходится делить с тобой все тяготы походной жизни. Ты видишь огонек? Это огонек на богатой ферме, где много крупного и мелкого скота. А знаешь, кто там живет? Фрисландский лодочник, по прозвищу Песочек, тот самый, который предал мессира д'Андло и привел в Энкхейзен, где тогда еще свирепствовал Альба, восемнадцать несчастных дворян с их друзьями, и по милости этого лодочника их всех казнили в Брюсселе на Конном базаре. Этот предатель по имени Слоссе получил от герцога за свое предательство две тысячи флоринов. На эту цену крови новоявленный Иуда купил вон ту ферму, сколько-то голов крупного скота и всю эту землю, а земля здесь родит хорошо, от скота у него изрядный приплод, — так, постепенно, он и разбогател.
— Пепел бьется о мою грудь, — сказал Уленшпигель. — Час божьего гнева пробил.
— А равно и час кормежки, — подхватил Ламме. — Отряди со мной двадцать молодцов, отважных солдат и моряков, и я захвачу предателя.
— Я сам поведу их, — сказал Уленшпигель. — Кто за справедливость, — вперед! Но только не все, не все, мои дорогие! Достаточно двадцати человек! Иначе кто же будет охранять корабль? Бросьте жребий. Жребий выпал вот этим двадцати? Ну, идемте. Кости никогда не обманут. Привяжите коньки и бегите по направлению к звезде Венере — она горит как раз над домом предателя.
С топорами за плечом скользите, летите, все двадцать удальцов, а сияющая я мерцающая звезда укажет вам дорогу к зверю в берлогу.
Ветер свистит и крутит на льду белые снежные вихри. Вперед, храбрецы!
Вы не переговариваетесь и не поете. Вы молча несетесь прямо к звезде. Только лед визжит под коньками.
Если кто из вас упадет — поднимается мигом. Мы близко от берега. Даже тени человеческой не видно на белом снегу, ни одна птица не пролетит в морозном воздухе. Сбросьте коньки!
Вот мы и на земле, вот луга. Привяжите снова коньки. Затаив дыхание, мы окружаем ферму.
Уленшпигель постучался. Залаяли собаки. Уленшпигель опять постучался. Отворяется окно, и baes, высунувшись, окликает:
— Кто ты таков?
Он видит только Уленшпигеля. Остальные спрятались за keet'ом, то есть за прачечной.
— Мессир де Буссю[229] приказал тебе немедленно явиться в Амстердам, — говорит Уленшпигель.
— А пропуск у тебя есть? — отворяя дверь, спрашивает хозяин.
— Вот он, — отвечает Уленшпигель, показывая на двадцать Гезов, которые вслед за ним устремляются в проем.
Войдя, Уленшпигель объявляет:
— Ты — лодочник Слоссе, предатель, заманивший в ловушку мессиров д'Андло, Баттенбурга и других. Где цена крови?
Фермер затрясся.
— Вы — Гезы! — воскликнул он. — Простите меня! Я не ведал, что творил. Сейчас у меня нет ни гроша. Я все вам отдам.
— Тут темно, — заговорил Ламме. — Дай нам свечей — сальных или же восковых.
— Сальные свечи висят вон там, — сказал baes.
Когда зажгли свечу, один из Гезов, стоявших около очага, сказал:
— Тут холодно! Давайте разведем огонь! Смотрите, какое хорошее топливо!
Указав на сухие цветы в горшках, он взял один из них за макушку, тряхнул его вместе с горшком, горшок упал, и по полу рассыпались дукаты, флорины и реалы.
— Вот где деньги, — промолвил Гез, указывая на другие горшки.
И точно: вытряхнув из них землю, Гезы обнаружили десять тысяч флоринов.
А baes, глядя на это, кричал и плакал.
На крик сбежались в одном белье работники и служанки. Мужчин, попытавшихся вступиться за хозяина, связали. Женщины, особливо молодые, стыдливо прятались за мужчин.
Ламме выступил вперед и сказал:
— Отвечай, предатель, где ключи от погреба, от конюшни, от хлева и от овчарни?
— Подлые грабители! — завопил baes. — Чтоб вам околеть на виселице!
— Пробил час божьего гнева. Давай ключи!
— Господь за меня отомстит, — сказал baes и отдал ключи.
Опустошив ферму, Гезы понеслись к своим кораблям — легкокрылым жилищам свободы.
— Я корабельный кок, я корабельный кок! — идя впереди, говорил Ламме. — Везите славные салазки, нагруженные вином и пивом, тащите за рога или как-нибудь, еще быков, лошадей, свиней, баранов, гоните стадо, поющее естественными своими голосами! В корзинках воркуют голуби. Каплунам, которых кормили на убой просом, негде повернуться в клетках. Я корабельный кок. Ишь как лед визжит под коньками! Вот мы и на кораблях. Завтра заиграет кухонная музыка. Спускайте блоки! Просуньте веревки под брюхо коням, быкам и коровам! Я люблю смотреть, как они висят на веревке, просунутой под брюхо. А завтра к нам в брюхо просунется сочное жаркое. На корабль животных поднимает лебедка. Мы их поджарим на угольках. Бросайте мне сюда в трюм пулярок, гусей, уток, каплунов! Кто свернет им шею? Корабельный кок. Дверь заперта, ключ у меня в кармане. Хвалите господа на кухне. Да здравствует Гез!
А Уленшпигель привел на флагманское судно Дирика Слоссе и других пленников, скуливших и плакавших от страха перед веревкой.
На шум вышел мессир Ворст.
— Что тебе? — увидев Уленшпигеля и его спутников, озаренных багровым светом факелов, спросил он.
Уленшпигель же ему на это ответил так:
— Нынче ночью мы захватили прямо у него на ферме Дирика Слоссе, заманившего восемнадцать человек в ловушку. Вот он. Остальные — его работники и служанки; они ни в чем не виноваты.
С этими словами Уленшпигель передал мессиру Ворсту кошель с деньгами.
— Эти флорины из царства Флоры, — пояснил он, — они произрастали в цветочных горшках в доме предателя. Всего их тут десять тысяч.
— Вы не должны были уходить с корабля, — заметил мессир Ворст, — но так как вы вернулись с победой, то я вас прощаю. Добро пожаловать, пленники, и ты, кошель с флоринами, и вы, смельчаки, — вам я, согласно морским законам и обычаям, жалую треть. Другая треть пойдет флоту, а еще одна треть — монсеньеру Оранскому. Предателя повесить немедленно!
Исполнив приказ адмирала, Гезы прорубили во льду прорубь и бросили туда тело Дирика Слоссе.
Мессир Ворст обратился к Гезам с вопросом:
— Разве вокруг кораблей выросла трава? Я слышу кудахтанье кур, блеянье баранов, мычанье быков и коров.
— Это все пленники нашего чревоугодия, — отвечал Уленшпигель. — Они уплатят нам выкуп в виде жаркого. Самый лучший выкуп получите вы, господин адмирал. Что касается работников и служанок, — а среди служанок есть миловидные и смазливые, — то я возьму их к себе на корабль.
Уведя их, он обратился к ним с такими словами:
— Парни и девушки! Вы находитесь на лучшем из всех кораблей. У нас что ни день, то пирушка, попойка, гульба. Если вы намерены отсюда уйти — платите выкуп. Если же соблаговолите остаться, то живите, как мы: трудитесь не покладая рук и ешьте за обе щеки. Что касается вас, милашки, то я властью капитана предоставляю вам полную свободу: хотите не меняйте своих дружков, с которыми вы пришли к нам на корабль, хотите выберите кого-нибудь из храбрых Гезов и вступите с ними в брак — мне это безразлично.
Милки, однако ж, пожелали остаться верными своим дружкам, за исключением одной — эта, с улыбкой поглядев на Ламме, спросила, не хочет ли он ее ласк.
— Очень вам благодарен, милочка, но сердце мое занято, — отвечал Ламме.
— Этот чудак женат, — видя, что девушка расстроилась, пояснили ей Гезы.
Но девушка, повернувшись к Ламме спиной, тут же выбрала себе другого, такого же толстопузого и толстоморденького.
В этот день и потом еще несколько дней подряд на кораблях мяса было невпроед, а вина — хоть залейся, и Уленшпигель говорил:
— Да здравствует Гез! Дуй, холодный ветер, — мы нагреем воздух нашим дыханием! В нашем сердце горит огонь любви к свободе, горит огонь ненависти к врагу. Выпьем вина! Вино — это молоко, которое пьют зрелые мужи. Да здравствует Гез!
И Неле пила из золотого кубка, и, разрумянившись от ветра, играла на свирели. И всем Гезам, невзирая на холод, весело пилось и елось на палубе.
18
Внезапно на берегу зажглись факелы, и при их свете весь флот увидел сверкавшую оружием черную толпу. Затем факелы так же внезапно погасли, и снова воцарилась тьма.
По приказу адмирала был подан тревожный сигнал. Все огни на судах были потушены. Моряки и солдаты, вооружившись топорами, залегли на палубе. Доблестные канониры с фитилями в руках стояли около пушек, заряженных картечью и цепными ядрами. Было заранее условлено: как скоро адмирал и капитаны крикнут: «Сто шагов!», что должно было означать расстояние, на которое подошел неприятель, канонирам надлежит открыть огонь с носа, с кормы и с борта.
И капитаны услышали голос мессира Ворста:
— Смерть тому, кто заговорит громко!
И они повторили за ним:
— Смерть тому, кто заговорит громко!
Ночь была звездная, но луна не светила.
— Слышишь? — говорил Уленшпигель Ламме голосом тихим, как дыхание призрака. — Слышишь говор? Это амстердамцы; Слышишь, как визжит лед под их коньками? Быстро бегут! Слышно, как они переговариваются. Вот что они говорят: «Лежебоки Гезы дрыхнут. Лиссабонские денежки будут наши!» Зажигают факелы. Видишь их осадные лестницы, видишь их мерзкие хари, всю длинную цепь атакующих? Их тут более тысячи.
— Сто шагов! — крикнул мессир Ворст.
— Сто шагов! — крикнули капитаны.
И тут раздался громоподобный залп, а вслед за тем — жалобные крики людей, попадавших на лед.
— Залп из восьмидесяти орудий! — сказал Уленшпигель. — Бегут! Гляди, гляди! Факелы удаляются!
— В погоню! — крикнул адмирал Ворст.
— В погоню! — крикнули капитаны.
Погоня, однако ж, длилась недолго: беглецам не надо было бежать лишних сто шагов, а в быстроте они могли бы поспорить с перепуганными зайцами.
А на людях, стонавших и умиравших на льду, были обнаружены золото, драгоценности и веревки для того, чтобы вязать Гезов.
И после этой победы Гезы говорили:
— Als God met ons is, wie tegen ons zai lijn? (Коли с нами бог, кто же нам тогда страшен?) Да здравствует Гез!
А на третий день утром мессир Ворст, охваченный тревогой, ждал нового нападения. Ламме выскочил на палубу и сказал Уленшпигелю:
— Отведи меня к этому адмиралу, который не хотел тебя Слушать, когда ты предсказывал мороз.
— Иди один, — сказал Уленшпигель.
Ламме запер камбуз на ключ и пошел к адмиралу. Тот стоял на палубе и вглядывался в даль, не заметно ли какого-нибудь движения в стороне Амстердама.
Ламме приблизился к нему.
— Господин адмирал, — заговорил он, — может ли скромный корабельный кок высказать свое мнение?
— Говори, сын мой, — молвил адмирал.
— Монсеньер! — продолжал Ламме. — Вода в кувшинах тает, битая птица отошла, на колбасе уже нет инея, коровье масло отмякло, масло постное вновь стало жидким, соль отволгла. Скоро дождь пойдет — стало быть, мы спасены, монсеньер.
— Кто ты таков? — спросил мессир Ворст.
— Я кок с корабля «Бриль», — отвечал Ламме Гудзак. — И ежели все эти великие ученые, именующие себя астрономами, гадают по звездам так же хорошо, как я по приправам, они бы, уж верно, сказали нам, что ночью будет оттепель и страшнейшая вьюга. Но только оттепель продлится недолго.
И, сказавши это, Ламме вернулся к Уленшпигелю, а в полдень обратился к нему с такими словами:
— Я опять оказался пророком: небо нахмурилось, ветер бушует, идет теплый дождь, вода поднялась на целый фут.
Вечером он радостно воскликнул:
— Северное море вздулось, начался прилив, громадные волны хлынули в Зейдер-Зе и ломают лед — лед трескается и осыпает искрящимися осколками корабли! А вот и крупа! Адмирал отдал приказ отойти от Амстердама, а воды столько, что поплыл наш самый большой корабль. Вот мы уже в Энкхейзенской гавани. Море замерзает снова. Я опять оказался пророком. Господь сотворил чудо.
А Уленшпигель сказал:
— Благословен бог наш — выпьем во славу божью!
И прошла зима, и настало лето.
По приказу адмирала был подан тревожный сигнал. Все огни на судах были потушены. Моряки и солдаты, вооружившись топорами, залегли на палубе. Доблестные канониры с фитилями в руках стояли около пушек, заряженных картечью и цепными ядрами. Было заранее условлено: как скоро адмирал и капитаны крикнут: «Сто шагов!», что должно было означать расстояние, на которое подошел неприятель, канонирам надлежит открыть огонь с носа, с кормы и с борта.
И капитаны услышали голос мессира Ворста:
— Смерть тому, кто заговорит громко!
И они повторили за ним:
— Смерть тому, кто заговорит громко!
Ночь была звездная, но луна не светила.
— Слышишь? — говорил Уленшпигель Ламме голосом тихим, как дыхание призрака. — Слышишь говор? Это амстердамцы; Слышишь, как визжит лед под их коньками? Быстро бегут! Слышно, как они переговариваются. Вот что они говорят: «Лежебоки Гезы дрыхнут. Лиссабонские денежки будут наши!» Зажигают факелы. Видишь их осадные лестницы, видишь их мерзкие хари, всю длинную цепь атакующих? Их тут более тысячи.
— Сто шагов! — крикнул мессир Ворст.
— Сто шагов! — крикнули капитаны.
И тут раздался громоподобный залп, а вслед за тем — жалобные крики людей, попадавших на лед.
— Залп из восьмидесяти орудий! — сказал Уленшпигель. — Бегут! Гляди, гляди! Факелы удаляются!
— В погоню! — крикнул адмирал Ворст.
— В погоню! — крикнули капитаны.
Погоня, однако ж, длилась недолго: беглецам не надо было бежать лишних сто шагов, а в быстроте они могли бы поспорить с перепуганными зайцами.
А на людях, стонавших и умиравших на льду, были обнаружены золото, драгоценности и веревки для того, чтобы вязать Гезов.
И после этой победы Гезы говорили:
— Als God met ons is, wie tegen ons zai lijn? (Коли с нами бог, кто же нам тогда страшен?) Да здравствует Гез!
А на третий день утром мессир Ворст, охваченный тревогой, ждал нового нападения. Ламме выскочил на палубу и сказал Уленшпигелю:
— Отведи меня к этому адмиралу, который не хотел тебя Слушать, когда ты предсказывал мороз.
— Иди один, — сказал Уленшпигель.
Ламме запер камбуз на ключ и пошел к адмиралу. Тот стоял на палубе и вглядывался в даль, не заметно ли какого-нибудь движения в стороне Амстердама.
Ламме приблизился к нему.
— Господин адмирал, — заговорил он, — может ли скромный корабельный кок высказать свое мнение?
— Говори, сын мой, — молвил адмирал.
— Монсеньер! — продолжал Ламме. — Вода в кувшинах тает, битая птица отошла, на колбасе уже нет инея, коровье масло отмякло, масло постное вновь стало жидким, соль отволгла. Скоро дождь пойдет — стало быть, мы спасены, монсеньер.
— Кто ты таков? — спросил мессир Ворст.
— Я кок с корабля «Бриль», — отвечал Ламме Гудзак. — И ежели все эти великие ученые, именующие себя астрономами, гадают по звездам так же хорошо, как я по приправам, они бы, уж верно, сказали нам, что ночью будет оттепель и страшнейшая вьюга. Но только оттепель продлится недолго.
И, сказавши это, Ламме вернулся к Уленшпигелю, а в полдень обратился к нему с такими словами:
— Я опять оказался пророком: небо нахмурилось, ветер бушует, идет теплый дождь, вода поднялась на целый фут.
Вечером он радостно воскликнул:
— Северное море вздулось, начался прилив, громадные волны хлынули в Зейдер-Зе и ломают лед — лед трескается и осыпает искрящимися осколками корабли! А вот и крупа! Адмирал отдал приказ отойти от Амстердама, а воды столько, что поплыл наш самый большой корабль. Вот мы уже в Энкхейзенской гавани. Море замерзает снова. Я опять оказался пророком. Господь сотворил чудо.
А Уленшпигель сказал:
— Благословен бог наш — выпьем во славу божью!
И прошла зима, и настало лето.
19
В половине августа, когда куры, наевшись зерен, пребывают глухи к призывам петуха, трубящего им о своей любви, Уленшпигель сказал морякам и солдатам:
— Кровавый герцог осмелился издать в Утрехте благодетельный указ[230], в котором он среди прочих благостынь и щедрот грозит непокорным жителям Нидерландов голодом, смертью, разором. «Все, кто еще не сдался, будут уничтожены, — вещает он, — его королевское величество заселит ваш край иностранцами». Кусай, герцог, кусай! Зубы гадюки ломаются о напильник. Напильник — это мы. Да здравствует Гез!
— Кровавый герцог осмелился издать в Утрехте благодетельный указ[230], в котором он среди прочих благостынь и щедрот грозит непокорным жителям Нидерландов голодом, смертью, разором. «Все, кто еще не сдался, будут уничтожены, — вещает он, — его королевское величество заселит ваш край иностранцами». Кусай, герцог, кусай! Зубы гадюки ломаются о напильник. Напильник — это мы. Да здравствует Гез!