Страница:
Это трудно представить, но это именно так: вненациональный субъект это субъект, который находится в оппозиции к самому себе, к той части самого себя, которая персонифицирует в себе национальное начало. Желание преодолеть его, сменить национальное тело и душу, сам генетический код истории на некий другой - вот тайный или явный, но конечный смысл всех форм исторической активности вненационального субъекта в истории независимо от того, осознает он это или нет. Выйти из одной локальной цивилизации, из одной истории и культуры и войти в другую историю и культуру, в иную локальную цивилизацию - вот чем неизбежно завершается историческое буйство вненационального субъекта в истории.
Для него национальное начало истории, национальные формы и способы существования в ней являются главным препятствием для его собственного существования, для реализации его собственных культурных и духовных комплексов, которые он, как правило, рассматривает в качестве наднациональных, то есть не принадлежащих ни одной национальной культуре и цивилизации, а всему человечеству в целом. Но таких ценностей, не принадлежащих национальным культурам и цивилизациям, просто не существует, так как общечеловеческое существует только в своей национальной форме и содержании и иначе существовать не может. Поэтому всякая попытка вненационального субъекта объективировать в национальной истории свои вненациональные комплексы в действительности оказывается попыткой объективировать в своей национальной истории ценности иных цивилизаций и культур. И это было бы абсолютно нормально с точки зрения понимания всемирной истории как истории взаимодействия и взаимовлияния культур.
Но есть принципиальные различия между взаимодействием и взаимовлиянием культур на национальной и вненациональной основе. В первом случае это взаимодействие и взаимовлияние ведет к взаимообогащению культур и цивилизаций, во втором - к преодолению одной из них. Взаимодействие и взаимовлияние культур на вненациональной основе доводится вненациональным субъектом истории до взлома основ идентичности нации в истории, всех форм идентификации - цивилизационной, исторической, культурной, духовной, до выталкивания нации в пространство вненационального исторического развития, в пространство цивилизационных потрясений в истории, которое становится таковым как раз по мере того, как становится пространством преодоления основ локальности национальной цивилизации. Вненациональное должно входить в национальную историю, но оно не должно становиться средством взлома основ национальной идентичности в истории, самой истории, преодолением ее субъекта как национального. В этом смысле проблема вненационального субъекта в истории - это проблема национальной и цивилизационной идентичности, сущности и причин возникновения факторов их слома в истории, в данном случае российской.
Есть общие причины слома основ идентичности в истории, восходящие к общим закономерностям возникновения, развития и гибели локальных цивилизаций, которые суть закономерности возникновения, развития и гибели генетического кода их истории. Там, где он исчерпывает свой потенциал изменчивости, где сложившаяся система архетипов социальности, культуры, духовности, сам способ их проживания в истории перестают быть источником духовной самодетерминации развития локальной цивилизации, там возникает кризис идентичности: когда часть или вся субъектная основа данной локальной цивилизации перестает идентифицировать себя с ней, с генетическим кодом собственной истории. Кризис идентичности в этом случае есть лишь внешнее проявление общего кризиса и надлома в развитии локальной цивилизации, когда она оказывается неспособной продолжить процессы исторической модернизации формационной и цивилизационной на базе уникальности своего генетического кода истории. Субъект перестает идентифицировать себя с ним, так как он перестает соответствовать его поиску новых формационных свойств и качеств общества, новых цивилизационных форм существования в истории. Так начинается распад субъекта, а вслед за ним локальной цивилизации и самой истории.
Вместе с тем следует учитывать специфику формационной и цивилизационной модернизации в истории. Формационная может быть осуществлена с любой цивилизационной основы истории, на базе любого генетического кода истории. Правда, она может потребовать от него определенной модернизации, как в случае с европейской Реформацией, когда часть европейской цивилизации была вынуждена модернизировать часть своих архетипов социальности, культуры, духовности, чтобы начать соответствовать целям и задачам освоения новых буржуазных формационных свойств и качеств. Но с их освоением прекрасно справилась и католическая, нереформированная часть европейской цивилизации, как позже и арабская, индийская. японская? Это дает основание считать, что любой генетический код истории, лежащий в основе любой локальной цивилизации, независимо от содержания основ своей национальной локальности, принципиально открыт для формационного прогресса. В противном случае придется признать принципиальную неполноценность истории некоторых наций, а значит, и самих наций, их принципиальную неспособность к формационному прогрессу - к освоению новых формационных свойств и качеств.
Именно поэтому есть все основания полагать, что все национальные генетические коды истории есть коды истории, а не нечто иного, а потому все они, без какого-либо исключения, принципиально открыты для формационного прогресса, каждый по-своему, с большим или меньшим масштабом цивилизационных изменений и потрясений, но открыты. Все дело лишь во времени, в собственной исторической зрелости, в характере внутренней мотивации и факторах внешнего давления, в условиях и последовательности формационных изменений. При этом история не терпит не только застоя, но и резких формационных скачков и жестоко мстит как за ничем не оправданную задержку, так и за ничем не обеспеченное историческое ускорение в развитии.
Правда, при всем при этом не все локальные цивилизации выживают в истории. В борьбе за историческое существование не все успевают вписаться в последовательность формационного развития. Не хватает либо времени, либо условий, либо собственной зрелости, а, как правило, и того, и другого, и третьего, в частности, и для того, чтобы цивилизационно адаптировать свой генетический код, реализовать его потенциал развития для освоения новых формационных свойств и качеств общества. А в ряде случаев не хватает и нечто субъективного - воли к жизни и борьбе, способности умереть за свои святыни, за свои архетипы социальности, культуры, духовности, за сам способ их проживания в истории. Нельзя развиваться в истории, не сохраняя основ своей цивилизационной идентичности в ней. Правда, бывает и этого недостаточно для того, чтобы выжить в истории.
Что же касается цивилизационной модернизации, то здесь есть одна и весьма радикальная особенность. Для того чтобы сохраниться в качестве модернизации, она должна быть осуществлена на базе господствующего генетического кода истории, быть его модернизацией, соответствовать ему, как генетическому коду истории данной локальной цивилизации, а не быть средством его преодоления в истории. В противном случае цивилизационная модернизация превращается в цивилизационный переворот, в исторический акт слома основ локальной цивилизации, ее гибели в истории. Именно с такой аномалией в своем историческом развитии столкнулась Россия в Октябре 1917-го, совместив поиск новых формационных качеств общества не с цивилизационной модернизацией, а с попыткой самого радикального в истории человечества цивилизационного переворота, преодоления генетического кода своей истории, себя как России.
Но, быть может, эта аномалия есть следствие общей исторической аномалии, цивилизационной ущербности России, генетического кода ее истории, которые и порождают кризис идентичности в России, цивилизационный раскол субъектной базы российской цивилизации, сам феномен вненациональной России? Быть может, все значительно проще: Россия сама виновата в том, что она Россия? Если это не так, то откуда тогда кризис идентичности в России XX века, особенно в его начале и конце, где истоки цивилизационного раскола России на национальную и вненациональную Россию? Конечно же, в особенностях России и в этом смысле в самой России, но не в принципиальной неполноценности ее как России, генетического кода ее истории. Ответственность России за свою собственную историю, поиск истоков кризиса идентичности в России XX века не должен доводиться до абсурда - до признания исторической неполноценности самой России, самих основ ее бытия в истории.
Россия виновата не в том, что она Россия, в этом как раз ее непреходящее достоинство и ценность, а в том, что она позволила и позволяет превращать себя в НЕ-Россию, уничтожать и издеваться над генетическим кодом собственной истории. Не он источник трагедии России в XX веке, как раз он, генетический код истории России до сих пор позволял ей выживать в истории и только потому, что она - Россия. Три революции; две мировые войны; одна гражданская; масса локальных войн; за одно столетие - в начале и конце дважды пережить изменение общественно-экономического строя - два формационных перехода; непрерывное экспериментирование над страной; навязывание ей системных кризисов; наконец, дважды за одно столетие втянуть нацию в изменение типа своей цивилизации, после чего в принципе не выживают. И все это сопровождалось колоссальными демографическими потерями. XX век стоил России не менее 60-70 млн. безвременно потерянных жизней абсолютно невосполнимых потерь в генофонде нации, которые еще долго будут сказываться на исторических судьбах России, дестабилизируя ее историю, начиная с самых чувствительных, субъектных основ. В истории ничто так незаменимо, как человек. Какой генетический код истории может вынести все это? Мы не говорим, что российский,- это очевидно, и история эту очевидность уже доказала.
А раз так, то она доказала нечто и другое и не менее очевидное: поразительную выживаемость в истории всего, что связано с Россией, а значит, полноценность исторических основ России, так как в истории выживает только то, что выживает. Ибо вынести все выпавшее на долю России в XX столетии, может только исторически полноценный генетический код истории, та система архетипов социальности, культуры, духовности, тот способ их проживания в истории, которые позволяют выживать и побеждать в истории. Россия сохранилась в XX веке не благодаря, а вопреки истории, которая для нее складывалась крайне разрушительно и, следовательно, благодаря себе как России, генетическому коду своей истории. А потому не он источник исторической трагедии России в XX веке, а та часть России, которая навязывает ей кризис идентичности, бегство от России: русским от своей русскости, России - от основ своей русско-российской цивилизации. Россию губит не Россия, а как раз то, что ею не является - вненациональная Россия, которая, однако, ею и порождается. И в этом суть еще одного из исторических парадоксов России. Наличие в ней массового вненационального субъекта многое объясняет в истоках кризиса исторической идентичности России, ее особой восприимчивости к идеям вненационального исторического развития и связанного с ним цивилизационного переворота, в частности, к идеям коммунистического исторического проекта и как формационного, и как цивилизационного.
В связи с этим весьма показательно, несмотря на то, что все-таки не Россия была автором коммунистического исторического проекта, это продукт европейского интеллектуального творчества, но именно в России была предпринята отчаянная попытка реализовать его, и реализовать в самых радикальных формах. Хотя при всем при этом он находил почву для своего произрастания по всему свету, с разным успехом, с разным влиянием на реальную историю, но по всему свету. Это говорит в пользу наличия в нем не узко национальных, а именно общечеловеческих мотивов, коль скоро к ним оказалось восприимчиво все человечество на определенном этапе своего исторического развития. Все передовое человечество своего времени было беременно коммунизмом, прошло через искушение его идеями, идеями марксизма. Само по себе такое могло стать реальностью только при условии, если марксизм стоял на уровне основных проблем и противоречий своего времени, был объясняющей их основой.
И вместе с тем именно Россия заняла в попытках реализовать идеи марксизма совершенно особое место, которое становилось таковым как раз по мере того, как особое место в ее истории захватывал вненациональный субъект - вненациональная Россия. Есть прямая зависимость между вползанием России в цивилизационную катастрофу и конституированием в ее историческом пространстве вненационального исторического субъекта, между логикой вненационального исторического развития и логикой исторической активности вненациональной России. И это не должно удивлять, ибо это одна и та же логика - логика разрушения исторической и национальной России. Поэтому понять феномен вненациональной России, его сущность и происхождение значит многое понять в самом феномене России, в истоках его исторической парадоксальности, в данном случае такой, с которой связаны причины слома основ исторической и национальной идентичности России в ХХ веке. Часть из них определяется особенностями развития национальных отношений в России и национального начала самой России.
Россия позже и иначе, чем Европа, вошла в эпоху буржуазного развития, которая, как никакая иная, является эпохой развития именно национального начала истории. Но позже войти в эпоху буржуазного исторического развития значит позже начать развивать национальное начало своей истории, тем более что этот процесс вообще был прерван в Октябре 1917-го. В итоге Россия просто не успела в полном объеме и с должной глубиной пройти период буржуазного развития, составной частью которого является развитие национального сознания и подлинных национальных ценностей, самого понимания значимости целей и смыслов национального бытия в истории. И как следствие всего этого, в самый критический для себя XX век Россия вошла национально не вызревшей, без развитого национального самосознания, без объединяющей национальной идеи и выраженной национальной воли.
Вся эта слабость исторической и национальной России в особых условиях начала XX века стала благодатной почвой для быстрого вызревания и экспансии в истории вненациональной России, которая и превратила Октябрь 1917-го в то, чем он стал в нашей истории - цивилизационной катастрофой России. Во всем этом проявилась общая динамика полюсов социальности: слабость на одном полюсе социальности, культуры, духовности компенсируется ростом мощи на другом. В данном случае слабость национальной и исторической России стала отправным пунктом для возрастания мощи вненациональной, для активации процессов слома основ идентичности России - исторической, национальной, культурной, духовной. Всему этому способствовало еще одно обстоятельство и, пожалуй, более фундаментального порядка.
У исторической немощи национальной России, невыраженности ее идей, воли, характера, несовместимой со статусом великой нации, нации великой истории, великой культуры и великой духовности, есть более глубокие корни, уходящие в базовые архетипы самой России и в ней русской нации. В духовных основах самой России есть нечто, что, как ни странно, делает Россию весьма уязвимой для влияния идей с подчеркнуто вненациональным содержанием, для вталкивания собственной истории в пространство вненационального исторического развития, для формирования собственной субъектной базы истории на вненациональной основе.
В самом деле, почему Россия так восприимчива к идеям общечеловеческого масштаба, к идеям жертвенного служения общему и другому больше, чем самой себе, к мессианским идеям жертвы, доходящей до пренебрежения собственными национальными интересами? Откуда вообще в России такое безразличие к самой себе, к историческим судьбам собственного национального начала национальному как национальному? Где истоки национального нигилизма, доходящего до национального самозабвения? Почему Россия так предана объединительным комплексам, идеям всемирного общечеловеческого единения, которое порождает не только знаменитую русскую восприимчивость к чужой культуре, но и желание в поразительных масштабах, в масштабах, граничащих со сломом основ национальной идентичности, растворить себя во всем? Где истоки необузданного русского максимализма, фанатичной нетерпимости и непомерной страстности? Наконец, почему Россия так чувствительна к идеям добра и справедливости, к поиску добра для всех и каждого? Ответ на эти вопросы предполагает выход к архетипам национальной духовности России. Здесь, в глубинах национального духа, выкованного всеми противоречиями, взлетами и падениями национальной истории и культуры, скрыты истоки России, то, что делает ее Россией. А делают ее Россией не власть и собственность, а ее архетипы духовности, культуры, социальности - ее русско-российская национальная суть.
Действительно, почему Россия так чутка к идеям добра и справедливости, к поиску абсолютных оснований и того и другого и их реализации в практике жизни? Ведь это многое объясняет в том, почему именно Россия оказалась наиболее восприимчива к идеям коммунизма. Это связано с акцентами духовного поиска, с базовыми основаниями духовной ориентации жизни вообще. Запад в центр всех основных своих духовных поисков кладет поиск абсолютной Истины, в том числе и той ее стороны, которая касается знаний самого Абсолюта. При этом Запад удовлетворяется уже простым познанием истины и ее перевоплощением в средства господства, прежде всего технологического, над всем, что поддается господству. А господству поддается все, что поддается рационализации. Запад охвачен духом абсолютной рационализации, он хочет охватить все сущее в логике понятий и превратить их, как и всякое знание, в силу, в опорные пункты возрастания практического могущества человека.
Ни перед чем не останавливающаяся рациональность, настежь открытая всей силе последовательной логической мысли и эмпирической данности и перерастающая в ни в чём и ничем не удовлетворяющееся могущество - в этом суть основных акцентов в духовном поиске Запада, движущих сил его беспредельной динамики, вечного критического отношения к достигнутому, что в итоге не позволяет ему застыть в догматической жесткости непреложных представлений и социальных институтов. Вот почему Запад одержим идеей изменения. Он не способен довольствоваться завершенным, в каком бы то ни было смысле стать стабильным, следствием чего становится постоянное историческое и духовное напряжение, находящее выход в борьбе между государством и церковью, христианством и культурой, верой и разумом, философией и теологией, империей и отдельными народами, между католицизмом и протестантизмом, между личностью и обществом... - в итоге между всем, что содержит в себе противоположности и потенциал противоречий.
Запад ищет и находит и основные средства своего изменения - науку и технику. Они становятся воплощенными формами бытия неукротимого духа его рациональности и достижения практического могущества в мире и над миром. Конечным воплощением и поиска абсолютной истины, и абсолютного могущества становится абсолютный прагматизм - бытие в пространстве простой целесообразности, практицизма и меркантилизма, в пространстве ухоженного и устроенного бытия. Запад целеустремлен к абсолютному прагматизму как к высшему воплощению своих духовных поисков, даже если ценой его достижения становится сам человек. Именно поэтому Запад знает цену всего, но не всегда ценность всему, хотя бы потому, что то, что может иметь цену, как правило, не имеет святости.
Восток более многолик, чем Запад. Есть исламский, индийский, китайский, японский Восток. Есть иные, менее масштабные воплощения духа Востока. И вместе с тем есть нечто общее в основных акцентах духовного поиска Востока. Он устремлен к поиску конечного смысла Вечности и путей слияния с ним. Поэтому, в отличие от Запада, он хочет не столько знаний, в частности, знаний Абсолюта, сколько благоговения перед Ним, не абсолютной истины, а ее абсолютного смысла. Поэтому, в отличие от Запада, Восток охвачен не духом абсолютной рационализации, а духом абсолютной мистичности. Мистика Востока предполагает не господство, а подчинение вечным смыслам бытия. Над ними нельзя господствовать, им можно только подчиняться. Как можно господствовать над бытием, наделенным сакральными смыслами? Они не поддаются рационализации, а потому над таким бытием нельзя господствовать, больше того, в нем даже нельзя жить, а можно только пребывать. Отношение к бытию, как к пребыванию в бытии - источник восточного аскетизма и духа покорности. В основе восточного отношения к миру лежит не изменение мира, а самого человека. Сам человек должен измениться для того, чтобы соответствовать вечным и сакральным смыслам мира. При этом акцент переносится не на преобразование мира, а на адаптацию к нему, к такому его пониманию, которое позволило бы открыться его антропосодержащим моментам человеку. Мир не противостоит человеку, он со-человечен, а потому его не надо покорять, ему надо покориться, понять и сосуществовать с ним.
Но истинный дух Востока идет еще дальше - к небытию, не просто как к пространству разрешения всех противоречий бытия, но и как к конечному воплощению всех усилий бытия, ибо там, в пространстве небытия скрыты истинные смыслы бытия. По этой причине, в отличие от Запада, Восток не так устремлен к прагматизму, ибо на грани бытия и небытия все, что имеет вес и меру, приобретает иную цену, ценность и смысл - цену, ценность и смысл, отмеченные духом вечности. Истинный дух Востока - это дух вечности, он целеустремлен к конечному смыслу Вечности и слиянию с ним.
Россия, не будучи Востоком, одновременно с этим не во всем является Западом. Но это не означает, что она является просто Западо-Востоком, простым сочетанием цивилизаций и культур, некой арифметической суммой архетипов Запада и Востока, пространством, где происходит их механическое суммирование, в лучшем случае синтез. Он, конечно же, имеет место в России, как, впрочем, и в самом Западе, синтезирующим в себе Восток, как и в самом современном Востоке, синтезирующим в себе Запад. Но не эти синтезы определяют сущность России. Ее срединное положение в пространстве между Западом и Востоком не должно вводить в заблуждение. Дело ведь не в географии, а в истории, которая была для России историей не Запада и не Востока и даже не историей сочетания их историй, а историей России. Это и предопределяет исторический феномен России. В этом смысле евразийскость России не следует понимать буквально в качестве некой срединной цивилизации и культуры, лежащей на путях синтеза духовных архетипов Запада и Востока. Евразийскость России следует понимать как ее российскость.
География - срединное положение России между Востоком и Западом влияло на Россию, без него она не была бы Россией, но оно влияло на нее в качестве основного условия, а не основной причины становления в России ее российской специфики. А потому нет ничего удивительного в том, что "русский народ не чисто европейский и не чисто азиатский народ. Россия есть целая часть света, огромный Востоко-Запад, она соединяет в себе два мира". Но это отнюдь не значит, что "в русской душе боролись два начала - восточное и западное"31. В ней вектор борьбы имел несколько другую направленность: борьба шла не между Востоком и Западом в России, а России с Востоком и Западом, с тем, что, приходя с Востока или Запада, взламывало основы российской идентичности в России. У евразийскости России российская сущность. Она евразийская лишь в той связи и мере, в какой является российской. В этой своей российской сущности Россия определяется совершенно иными акцентами духовного поиска и на этой основе инаковыми основаниями духовной ориентации жизни, чем те, которые имеют место на Западе и Востоке. И это чрезвычайно важно понять для того, чтобы понять феномен России, начиная с архетипических глубин ее духа.
В России, как и на Западе, есть место поиску абсолютной Истины, в том числе и в той ее части, которая касается знаний самого Абсолюта. Есть в России и мистика Востока, поиск конечного смысла Вечности и путей слияния с ним. Но все это не определяет дух России. Акценты духовного поиска России смещены в принципиально иную сторону - в сторону поиска конечных оснований абсолютного Добра, Любви и Правды жизни, путей слияния с ними. Вот почему Россия не удовлетворяется простым познанием истины и, тем более, ее перевоплощением в средства технологического господства над всем, что поддается господству. Россия вообще не хочет господствовать, она хочет большего и другого - чтобы душа ее была спокойна. А она становится таковой, когда вслед за истиной, обретает добро, любовь и правду жизни. Вот почему Россия не удовлетворяется одной рационализацией бытия, она стремится к ее тотальной этизации - к превращению пространства бытия в пространство добра, любви и правды жизни.
Для него национальное начало истории, национальные формы и способы существования в ней являются главным препятствием для его собственного существования, для реализации его собственных культурных и духовных комплексов, которые он, как правило, рассматривает в качестве наднациональных, то есть не принадлежащих ни одной национальной культуре и цивилизации, а всему человечеству в целом. Но таких ценностей, не принадлежащих национальным культурам и цивилизациям, просто не существует, так как общечеловеческое существует только в своей национальной форме и содержании и иначе существовать не может. Поэтому всякая попытка вненационального субъекта объективировать в национальной истории свои вненациональные комплексы в действительности оказывается попыткой объективировать в своей национальной истории ценности иных цивилизаций и культур. И это было бы абсолютно нормально с точки зрения понимания всемирной истории как истории взаимодействия и взаимовлияния культур.
Но есть принципиальные различия между взаимодействием и взаимовлиянием культур на национальной и вненациональной основе. В первом случае это взаимодействие и взаимовлияние ведет к взаимообогащению культур и цивилизаций, во втором - к преодолению одной из них. Взаимодействие и взаимовлияние культур на вненациональной основе доводится вненациональным субъектом истории до взлома основ идентичности нации в истории, всех форм идентификации - цивилизационной, исторической, культурной, духовной, до выталкивания нации в пространство вненационального исторического развития, в пространство цивилизационных потрясений в истории, которое становится таковым как раз по мере того, как становится пространством преодоления основ локальности национальной цивилизации. Вненациональное должно входить в национальную историю, но оно не должно становиться средством взлома основ национальной идентичности в истории, самой истории, преодолением ее субъекта как национального. В этом смысле проблема вненационального субъекта в истории - это проблема национальной и цивилизационной идентичности, сущности и причин возникновения факторов их слома в истории, в данном случае российской.
Есть общие причины слома основ идентичности в истории, восходящие к общим закономерностям возникновения, развития и гибели локальных цивилизаций, которые суть закономерности возникновения, развития и гибели генетического кода их истории. Там, где он исчерпывает свой потенциал изменчивости, где сложившаяся система архетипов социальности, культуры, духовности, сам способ их проживания в истории перестают быть источником духовной самодетерминации развития локальной цивилизации, там возникает кризис идентичности: когда часть или вся субъектная основа данной локальной цивилизации перестает идентифицировать себя с ней, с генетическим кодом собственной истории. Кризис идентичности в этом случае есть лишь внешнее проявление общего кризиса и надлома в развитии локальной цивилизации, когда она оказывается неспособной продолжить процессы исторической модернизации формационной и цивилизационной на базе уникальности своего генетического кода истории. Субъект перестает идентифицировать себя с ним, так как он перестает соответствовать его поиску новых формационных свойств и качеств общества, новых цивилизационных форм существования в истории. Так начинается распад субъекта, а вслед за ним локальной цивилизации и самой истории.
Вместе с тем следует учитывать специфику формационной и цивилизационной модернизации в истории. Формационная может быть осуществлена с любой цивилизационной основы истории, на базе любого генетического кода истории. Правда, она может потребовать от него определенной модернизации, как в случае с европейской Реформацией, когда часть европейской цивилизации была вынуждена модернизировать часть своих архетипов социальности, культуры, духовности, чтобы начать соответствовать целям и задачам освоения новых буржуазных формационных свойств и качеств. Но с их освоением прекрасно справилась и католическая, нереформированная часть европейской цивилизации, как позже и арабская, индийская. японская? Это дает основание считать, что любой генетический код истории, лежащий в основе любой локальной цивилизации, независимо от содержания основ своей национальной локальности, принципиально открыт для формационного прогресса. В противном случае придется признать принципиальную неполноценность истории некоторых наций, а значит, и самих наций, их принципиальную неспособность к формационному прогрессу - к освоению новых формационных свойств и качеств.
Именно поэтому есть все основания полагать, что все национальные генетические коды истории есть коды истории, а не нечто иного, а потому все они, без какого-либо исключения, принципиально открыты для формационного прогресса, каждый по-своему, с большим или меньшим масштабом цивилизационных изменений и потрясений, но открыты. Все дело лишь во времени, в собственной исторической зрелости, в характере внутренней мотивации и факторах внешнего давления, в условиях и последовательности формационных изменений. При этом история не терпит не только застоя, но и резких формационных скачков и жестоко мстит как за ничем не оправданную задержку, так и за ничем не обеспеченное историческое ускорение в развитии.
Правда, при всем при этом не все локальные цивилизации выживают в истории. В борьбе за историческое существование не все успевают вписаться в последовательность формационного развития. Не хватает либо времени, либо условий, либо собственной зрелости, а, как правило, и того, и другого, и третьего, в частности, и для того, чтобы цивилизационно адаптировать свой генетический код, реализовать его потенциал развития для освоения новых формационных свойств и качеств общества. А в ряде случаев не хватает и нечто субъективного - воли к жизни и борьбе, способности умереть за свои святыни, за свои архетипы социальности, культуры, духовности, за сам способ их проживания в истории. Нельзя развиваться в истории, не сохраняя основ своей цивилизационной идентичности в ней. Правда, бывает и этого недостаточно для того, чтобы выжить в истории.
Что же касается цивилизационной модернизации, то здесь есть одна и весьма радикальная особенность. Для того чтобы сохраниться в качестве модернизации, она должна быть осуществлена на базе господствующего генетического кода истории, быть его модернизацией, соответствовать ему, как генетическому коду истории данной локальной цивилизации, а не быть средством его преодоления в истории. В противном случае цивилизационная модернизация превращается в цивилизационный переворот, в исторический акт слома основ локальной цивилизации, ее гибели в истории. Именно с такой аномалией в своем историческом развитии столкнулась Россия в Октябре 1917-го, совместив поиск новых формационных качеств общества не с цивилизационной модернизацией, а с попыткой самого радикального в истории человечества цивилизационного переворота, преодоления генетического кода своей истории, себя как России.
Но, быть может, эта аномалия есть следствие общей исторической аномалии, цивилизационной ущербности России, генетического кода ее истории, которые и порождают кризис идентичности в России, цивилизационный раскол субъектной базы российской цивилизации, сам феномен вненациональной России? Быть может, все значительно проще: Россия сама виновата в том, что она Россия? Если это не так, то откуда тогда кризис идентичности в России XX века, особенно в его начале и конце, где истоки цивилизационного раскола России на национальную и вненациональную Россию? Конечно же, в особенностях России и в этом смысле в самой России, но не в принципиальной неполноценности ее как России, генетического кода ее истории. Ответственность России за свою собственную историю, поиск истоков кризиса идентичности в России XX века не должен доводиться до абсурда - до признания исторической неполноценности самой России, самих основ ее бытия в истории.
Россия виновата не в том, что она Россия, в этом как раз ее непреходящее достоинство и ценность, а в том, что она позволила и позволяет превращать себя в НЕ-Россию, уничтожать и издеваться над генетическим кодом собственной истории. Не он источник трагедии России в XX веке, как раз он, генетический код истории России до сих пор позволял ей выживать в истории и только потому, что она - Россия. Три революции; две мировые войны; одна гражданская; масса локальных войн; за одно столетие - в начале и конце дважды пережить изменение общественно-экономического строя - два формационных перехода; непрерывное экспериментирование над страной; навязывание ей системных кризисов; наконец, дважды за одно столетие втянуть нацию в изменение типа своей цивилизации, после чего в принципе не выживают. И все это сопровождалось колоссальными демографическими потерями. XX век стоил России не менее 60-70 млн. безвременно потерянных жизней абсолютно невосполнимых потерь в генофонде нации, которые еще долго будут сказываться на исторических судьбах России, дестабилизируя ее историю, начиная с самых чувствительных, субъектных основ. В истории ничто так незаменимо, как человек. Какой генетический код истории может вынести все это? Мы не говорим, что российский,- это очевидно, и история эту очевидность уже доказала.
А раз так, то она доказала нечто и другое и не менее очевидное: поразительную выживаемость в истории всего, что связано с Россией, а значит, полноценность исторических основ России, так как в истории выживает только то, что выживает. Ибо вынести все выпавшее на долю России в XX столетии, может только исторически полноценный генетический код истории, та система архетипов социальности, культуры, духовности, тот способ их проживания в истории, которые позволяют выживать и побеждать в истории. Россия сохранилась в XX веке не благодаря, а вопреки истории, которая для нее складывалась крайне разрушительно и, следовательно, благодаря себе как России, генетическому коду своей истории. А потому не он источник исторической трагедии России в XX веке, а та часть России, которая навязывает ей кризис идентичности, бегство от России: русским от своей русскости, России - от основ своей русско-российской цивилизации. Россию губит не Россия, а как раз то, что ею не является - вненациональная Россия, которая, однако, ею и порождается. И в этом суть еще одного из исторических парадоксов России. Наличие в ней массового вненационального субъекта многое объясняет в истоках кризиса исторической идентичности России, ее особой восприимчивости к идеям вненационального исторического развития и связанного с ним цивилизационного переворота, в частности, к идеям коммунистического исторического проекта и как формационного, и как цивилизационного.
В связи с этим весьма показательно, несмотря на то, что все-таки не Россия была автором коммунистического исторического проекта, это продукт европейского интеллектуального творчества, но именно в России была предпринята отчаянная попытка реализовать его, и реализовать в самых радикальных формах. Хотя при всем при этом он находил почву для своего произрастания по всему свету, с разным успехом, с разным влиянием на реальную историю, но по всему свету. Это говорит в пользу наличия в нем не узко национальных, а именно общечеловеческих мотивов, коль скоро к ним оказалось восприимчиво все человечество на определенном этапе своего исторического развития. Все передовое человечество своего времени было беременно коммунизмом, прошло через искушение его идеями, идеями марксизма. Само по себе такое могло стать реальностью только при условии, если марксизм стоял на уровне основных проблем и противоречий своего времени, был объясняющей их основой.
И вместе с тем именно Россия заняла в попытках реализовать идеи марксизма совершенно особое место, которое становилось таковым как раз по мере того, как особое место в ее истории захватывал вненациональный субъект - вненациональная Россия. Есть прямая зависимость между вползанием России в цивилизационную катастрофу и конституированием в ее историческом пространстве вненационального исторического субъекта, между логикой вненационального исторического развития и логикой исторической активности вненациональной России. И это не должно удивлять, ибо это одна и та же логика - логика разрушения исторической и национальной России. Поэтому понять феномен вненациональной России, его сущность и происхождение значит многое понять в самом феномене России, в истоках его исторической парадоксальности, в данном случае такой, с которой связаны причины слома основ исторической и национальной идентичности России в ХХ веке. Часть из них определяется особенностями развития национальных отношений в России и национального начала самой России.
Россия позже и иначе, чем Европа, вошла в эпоху буржуазного развития, которая, как никакая иная, является эпохой развития именно национального начала истории. Но позже войти в эпоху буржуазного исторического развития значит позже начать развивать национальное начало своей истории, тем более что этот процесс вообще был прерван в Октябре 1917-го. В итоге Россия просто не успела в полном объеме и с должной глубиной пройти период буржуазного развития, составной частью которого является развитие национального сознания и подлинных национальных ценностей, самого понимания значимости целей и смыслов национального бытия в истории. И как следствие всего этого, в самый критический для себя XX век Россия вошла национально не вызревшей, без развитого национального самосознания, без объединяющей национальной идеи и выраженной национальной воли.
Вся эта слабость исторической и национальной России в особых условиях начала XX века стала благодатной почвой для быстрого вызревания и экспансии в истории вненациональной России, которая и превратила Октябрь 1917-го в то, чем он стал в нашей истории - цивилизационной катастрофой России. Во всем этом проявилась общая динамика полюсов социальности: слабость на одном полюсе социальности, культуры, духовности компенсируется ростом мощи на другом. В данном случае слабость национальной и исторической России стала отправным пунктом для возрастания мощи вненациональной, для активации процессов слома основ идентичности России - исторической, национальной, культурной, духовной. Всему этому способствовало еще одно обстоятельство и, пожалуй, более фундаментального порядка.
У исторической немощи национальной России, невыраженности ее идей, воли, характера, несовместимой со статусом великой нации, нации великой истории, великой культуры и великой духовности, есть более глубокие корни, уходящие в базовые архетипы самой России и в ней русской нации. В духовных основах самой России есть нечто, что, как ни странно, делает Россию весьма уязвимой для влияния идей с подчеркнуто вненациональным содержанием, для вталкивания собственной истории в пространство вненационального исторического развития, для формирования собственной субъектной базы истории на вненациональной основе.
В самом деле, почему Россия так восприимчива к идеям общечеловеческого масштаба, к идеям жертвенного служения общему и другому больше, чем самой себе, к мессианским идеям жертвы, доходящей до пренебрежения собственными национальными интересами? Откуда вообще в России такое безразличие к самой себе, к историческим судьбам собственного национального начала национальному как национальному? Где истоки национального нигилизма, доходящего до национального самозабвения? Почему Россия так предана объединительным комплексам, идеям всемирного общечеловеческого единения, которое порождает не только знаменитую русскую восприимчивость к чужой культуре, но и желание в поразительных масштабах, в масштабах, граничащих со сломом основ национальной идентичности, растворить себя во всем? Где истоки необузданного русского максимализма, фанатичной нетерпимости и непомерной страстности? Наконец, почему Россия так чувствительна к идеям добра и справедливости, к поиску добра для всех и каждого? Ответ на эти вопросы предполагает выход к архетипам национальной духовности России. Здесь, в глубинах национального духа, выкованного всеми противоречиями, взлетами и падениями национальной истории и культуры, скрыты истоки России, то, что делает ее Россией. А делают ее Россией не власть и собственность, а ее архетипы духовности, культуры, социальности - ее русско-российская национальная суть.
Действительно, почему Россия так чутка к идеям добра и справедливости, к поиску абсолютных оснований и того и другого и их реализации в практике жизни? Ведь это многое объясняет в том, почему именно Россия оказалась наиболее восприимчива к идеям коммунизма. Это связано с акцентами духовного поиска, с базовыми основаниями духовной ориентации жизни вообще. Запад в центр всех основных своих духовных поисков кладет поиск абсолютной Истины, в том числе и той ее стороны, которая касается знаний самого Абсолюта. При этом Запад удовлетворяется уже простым познанием истины и ее перевоплощением в средства господства, прежде всего технологического, над всем, что поддается господству. А господству поддается все, что поддается рационализации. Запад охвачен духом абсолютной рационализации, он хочет охватить все сущее в логике понятий и превратить их, как и всякое знание, в силу, в опорные пункты возрастания практического могущества человека.
Ни перед чем не останавливающаяся рациональность, настежь открытая всей силе последовательной логической мысли и эмпирической данности и перерастающая в ни в чём и ничем не удовлетворяющееся могущество - в этом суть основных акцентов в духовном поиске Запада, движущих сил его беспредельной динамики, вечного критического отношения к достигнутому, что в итоге не позволяет ему застыть в догматической жесткости непреложных представлений и социальных институтов. Вот почему Запад одержим идеей изменения. Он не способен довольствоваться завершенным, в каком бы то ни было смысле стать стабильным, следствием чего становится постоянное историческое и духовное напряжение, находящее выход в борьбе между государством и церковью, христианством и культурой, верой и разумом, философией и теологией, империей и отдельными народами, между католицизмом и протестантизмом, между личностью и обществом... - в итоге между всем, что содержит в себе противоположности и потенциал противоречий.
Запад ищет и находит и основные средства своего изменения - науку и технику. Они становятся воплощенными формами бытия неукротимого духа его рациональности и достижения практического могущества в мире и над миром. Конечным воплощением и поиска абсолютной истины, и абсолютного могущества становится абсолютный прагматизм - бытие в пространстве простой целесообразности, практицизма и меркантилизма, в пространстве ухоженного и устроенного бытия. Запад целеустремлен к абсолютному прагматизму как к высшему воплощению своих духовных поисков, даже если ценой его достижения становится сам человек. Именно поэтому Запад знает цену всего, но не всегда ценность всему, хотя бы потому, что то, что может иметь цену, как правило, не имеет святости.
Восток более многолик, чем Запад. Есть исламский, индийский, китайский, японский Восток. Есть иные, менее масштабные воплощения духа Востока. И вместе с тем есть нечто общее в основных акцентах духовного поиска Востока. Он устремлен к поиску конечного смысла Вечности и путей слияния с ним. Поэтому, в отличие от Запада, он хочет не столько знаний, в частности, знаний Абсолюта, сколько благоговения перед Ним, не абсолютной истины, а ее абсолютного смысла. Поэтому, в отличие от Запада, Восток охвачен не духом абсолютной рационализации, а духом абсолютной мистичности. Мистика Востока предполагает не господство, а подчинение вечным смыслам бытия. Над ними нельзя господствовать, им можно только подчиняться. Как можно господствовать над бытием, наделенным сакральными смыслами? Они не поддаются рационализации, а потому над таким бытием нельзя господствовать, больше того, в нем даже нельзя жить, а можно только пребывать. Отношение к бытию, как к пребыванию в бытии - источник восточного аскетизма и духа покорности. В основе восточного отношения к миру лежит не изменение мира, а самого человека. Сам человек должен измениться для того, чтобы соответствовать вечным и сакральным смыслам мира. При этом акцент переносится не на преобразование мира, а на адаптацию к нему, к такому его пониманию, которое позволило бы открыться его антропосодержащим моментам человеку. Мир не противостоит человеку, он со-человечен, а потому его не надо покорять, ему надо покориться, понять и сосуществовать с ним.
Но истинный дух Востока идет еще дальше - к небытию, не просто как к пространству разрешения всех противоречий бытия, но и как к конечному воплощению всех усилий бытия, ибо там, в пространстве небытия скрыты истинные смыслы бытия. По этой причине, в отличие от Запада, Восток не так устремлен к прагматизму, ибо на грани бытия и небытия все, что имеет вес и меру, приобретает иную цену, ценность и смысл - цену, ценность и смысл, отмеченные духом вечности. Истинный дух Востока - это дух вечности, он целеустремлен к конечному смыслу Вечности и слиянию с ним.
Россия, не будучи Востоком, одновременно с этим не во всем является Западом. Но это не означает, что она является просто Западо-Востоком, простым сочетанием цивилизаций и культур, некой арифметической суммой архетипов Запада и Востока, пространством, где происходит их механическое суммирование, в лучшем случае синтез. Он, конечно же, имеет место в России, как, впрочем, и в самом Западе, синтезирующим в себе Восток, как и в самом современном Востоке, синтезирующим в себе Запад. Но не эти синтезы определяют сущность России. Ее срединное положение в пространстве между Западом и Востоком не должно вводить в заблуждение. Дело ведь не в географии, а в истории, которая была для России историей не Запада и не Востока и даже не историей сочетания их историй, а историей России. Это и предопределяет исторический феномен России. В этом смысле евразийскость России не следует понимать буквально в качестве некой срединной цивилизации и культуры, лежащей на путях синтеза духовных архетипов Запада и Востока. Евразийскость России следует понимать как ее российскость.
География - срединное положение России между Востоком и Западом влияло на Россию, без него она не была бы Россией, но оно влияло на нее в качестве основного условия, а не основной причины становления в России ее российской специфики. А потому нет ничего удивительного в том, что "русский народ не чисто европейский и не чисто азиатский народ. Россия есть целая часть света, огромный Востоко-Запад, она соединяет в себе два мира". Но это отнюдь не значит, что "в русской душе боролись два начала - восточное и западное"31. В ней вектор борьбы имел несколько другую направленность: борьба шла не между Востоком и Западом в России, а России с Востоком и Западом, с тем, что, приходя с Востока или Запада, взламывало основы российской идентичности в России. У евразийскости России российская сущность. Она евразийская лишь в той связи и мере, в какой является российской. В этой своей российской сущности Россия определяется совершенно иными акцентами духовного поиска и на этой основе инаковыми основаниями духовной ориентации жизни, чем те, которые имеют место на Западе и Востоке. И это чрезвычайно важно понять для того, чтобы понять феномен России, начиная с архетипических глубин ее духа.
В России, как и на Западе, есть место поиску абсолютной Истины, в том числе и в той ее части, которая касается знаний самого Абсолюта. Есть в России и мистика Востока, поиск конечного смысла Вечности и путей слияния с ним. Но все это не определяет дух России. Акценты духовного поиска России смещены в принципиально иную сторону - в сторону поиска конечных оснований абсолютного Добра, Любви и Правды жизни, путей слияния с ними. Вот почему Россия не удовлетворяется простым познанием истины и, тем более, ее перевоплощением в средства технологического господства над всем, что поддается господству. Россия вообще не хочет господствовать, она хочет большего и другого - чтобы душа ее была спокойна. А она становится таковой, когда вслед за истиной, обретает добро, любовь и правду жизни. Вот почему Россия не удовлетворяется одной рационализацией бытия, она стремится к ее тотальной этизации - к превращению пространства бытия в пространство добра, любви и правды жизни.