Страница:
Все это стало одним из основных противоречий Августа 1991-го, с которым он вошел в историю, и которое разрушает его в истории, ибо в своем отрицании исторических итогов развития Октября 1917-го Август 1991-го преуспел больше, чем того они заслуживали. Он стал отрицанием не столько в истории, сколько снова самой истории, он стал новой, второй за XX столетие попыткой начать историю России как бы заново. И в этом процессе, в итоге исторически невнятных реформ бездарно растратил исторический потенциал развития, накопленный за советский период истории.
Но историю, как и человеческую жизнь, нельзя начать заново, ее можно лишь продолжить и, в лучшем случае, лишь в новом направлении. Есть принципиальные различия между тем, чтобы начать историю как бы заново, и тем, чтобы ее лишь продолжить в новом направлении. В первом случае речь идет о логике цивилизационного переворота, о радикальной смене генетического кода истории, цивилизационных основ бытия в истории, всей системы архетипов социальности, культуры, духовности, самого способа их проживания в истории. Во втором, в случае продолжения истории лишь в новом направлении, речь идет лишь о логике изменения направления формационного прогресса или цивилизационной модернизации. Отсюда и различия в масштабах отрицания истории. В случае цивилизационного переворота отрицание нечто в истории перерастает в отрицание самой истории. Только так, через такой масштаб отрицания можно начать историю как бы заново, в итоге сменить генетический код истории и на этой основе выйти из одной локальной цивилизации и войти в другую. На эту сторону проблемы стоит обратить особое внимание, так как Август 1991-го начал именно с тотального отрицания советского периода истории России, с попыток придать ему цивилизационный масштаб и глубину.
Увы, но история повторилась: то остервенение, с которым советская цивилизация разрушала историческую и национальную Россию, вернулось к ней, когда она испытала на себе все "прелести" цивилизационного отрицания. Большевистские методы обращения с собственной историей не изменили своей сути, они изменили лишь свою направленность, но от этого не перестав быть большевистскими, нацеленными на разрушение основ русско-российской цивилизации. И это в то время, когда преодоление любой исторической формы и периода развития русско-российской цивилизации, в данном случае советского, не есть еще преодоление ее русско-российской сущности, во всяком случае, не должно быть. Не следует кризис части превращать в кризис всего целого, всей русско-российской цивилизации, всей ее истории. Август 1991-го не справился с искушением цивилизационного отрицания - он довел отрицание советской формы и периода в развитии русско-российской цивилизации до отрицания ее русско-российской сущности, самой России.
Можно констатировать и большее: отрицание большевизма, советизма, коммунизма - всех старых "измов", порожденных Октябрем 1917-го, всей советской истории вместе с тем сопровождалось не просто сохранением, но даже развитием, но уже в новых условиях главного момента в их сущности парадигмы вненационального отношения к России, к самим основам ее существования в истории. В связи с этим попытка вновь, но уже в конце XX века повязать Россию с вненациональными ценностями, целями и смыслами бытия нельзя квалифицировать иначе как своеобразный посткоммунистический синдром, последствие набранной за советский период истории России коммунистической инерции поведения в истории. Август 1991-го начал повторять Октябрь 1917-го в самом печальном и трагическом, исторически преступном и бессмысленном - в разрушении основ своеобразия русско-российской цивилизации, генетического кода ее истории как в русской, так и российской ее ипостасях. И это разрушение, как и после Октября 1917-го, началось с разрушения основ исторической идентичности - основы всех остальных форм идентификации в обществе и истории.
При этом на протяжении одного столетия России пришлось дважды столкнуться с попыткой переинтерпретировать и на этой основе переписать собственную историю в масштабах, разрушительных для сохранения основ исторической идентичности. Хотя в самой по себе процедуре переинтерпретации истории нет ничего неожиданного и тем более криминального. История всегда переинтерпретировалась вместе с историей, прогрессом общества и исторического познания. Дело в том, что любой факт истории состоит из факта информации, редко подлежащего изменению, и интерпретационной части, факта интерпретации, который, как правило, и подлежит изменению в процессе развития исторического познания, отражая прогресс исторических знаний. Но все дело в масштабе и направленности в изменении интерпретационной части исторических знаний. Нельзя же доводить ее до разрушения основ исторической идентичности, до предательства собственной истории, до разрушения национального в истории и исторического в нации, до преодоления национальных основ исторического самосознания - самых глубинных основ бытия человека в истории. С чем и столкнулась Россия в начале и конце XX столетия.
В начале века унижена и оболгана была дореволюционная история, настолько и так, чтобы советский период истории России мог быть представлен как закономерное и оправданное отрицание этой истории, отрицание с позиций новой, общечеловеческой цивилизации, построенной на принципах классовой идентичности и исключительности, на основе осуществления исторической миссии не русского народа и союзных ему наций, а мирового пролетариата. В конце века аналогичной процедуре была подвергнута уже советская история, которая должна была предстать в качестве именно такой и только такой истории, которая подлежит отрицанию и только отрицанию, но уже с новых цивилизационных позиций, с позиций западной цивилизации, иных национальных, исторических, культурных и духовных основ, с позиций исключительности системы ценностей уже не класса, а просто иных наций, иной культуры и цивилизации. Попутно в этом процессе вновь досталось истории России до 1917-го, как подготовившей сам Октябрь 1917-го и его продолжение - историю СССР.
В итоге на рубеже XX и XXI столетий Россия оказалась с весьма запутанным историческим самосознанием. Она входит в новое, третье тысячелетие, по сути, с преданной историей, с радикально надломленными основами исторической идентичности. И если Октябрь 1917-го оторвал Россию советскую от России дооктябрьской, то Август 1991-го предпринял попытку продолжить этот процесс: оторвать Россию постсоветскую от советской и на этой основе вновь от России вообще. Логика поведения Августа 1991 в истории по отношению к отечественной истории элементарна до примитивности.
За образцы исторического бытия берутся хорошо себя зарекомендовавшие экономические, социальные, политические, культурные и духовные образцы Запада. При этом никого не волнует, что это все-таки образцы исторического бытия, выработанные и выстраданные иной культурой и цивилизацией в иной истории. Главное, что они функциональны и на их основе создана достойная человека жизнь. А потому России ничего не остается, как только просто их освоить. Для этого России предлагается вестернизироваться, то есть перестать быть Россией, освоить иную, не российскую логику бытия и развития в истории, что означает для России отказ от непрерывности собственной тысячелетней истории, собственной исторической, культурной и духовной традиции. Это неизбежно превращает и уже превратило Россию в разделенную во времени страну, основательно запутавшуюся в собственной истории. А конечный источник всего этого тот же самый, что и в Октябре 1917-го - навязывание России вместо логики цивилизационной модернизации логики цивилизационного переворота, изменение самого типа цивилизации, преодоление ее русско-российской сущности.
Август 1991-го стал новым отчуждением уже от отчужденной Октябрем 1917-го исторической реальности России в пространство еще большего отчуждения от основ исторической и национальной России - в пространство иной локальной цивилизации.
Именно здесь, в логике цивилизационного переворота, второго за одно столетие в истории России, содержится главный источник того зоологического нигилизма, который исповедуется по отношению к собственной истории. Он становится его закономерным и необходимым продолжением. В самом деле, Россию втягивают в такой масштаб и характер исторических изменений, такой формационной и цивилизационной глубины - одновременно и в новую формацию, и в новую цивилизацию, что для осуществления всего этого необходимо абсолютное преодоление всего, что противостоит такого рода изменениям, даже в прошлом. А такого рода историческим изменениям противоречит абсолютно все, и прежде всего сама история. Отсюда и масштаб, и характер исторического нигилизма.
Одно цивилизационное начало не может сосуществовать с другим в одном и том же историческом пространстве. Одно должно уступить место другому, одно из них должно победить. И для своего утверждения в истории оно нуждается в историческом оправдании и, следовательно, в дискредитации всей предшествующей истории, в представлениях о ее принципиальной порочности и неполноценности. На протяжении последнего столетия мы большей частью занимались критикой прошлого, а не наличной действительности, хотя именно она в большей степени и нуждалась в критике. При этом мы занимались критикой прошлого лишь постольку, поскольку в нашу жизнь входило его тотальное отрицание и, соответственно, когда прошлое не просто разрешали, но и понуждали критиковать.
Для всего этого вырабатывается весьма характерное отношение к пониманию собственной истории. Оно, собственно, и не является его пониманием, потому что ставится совершенно иная задача: не понять прошлое и на этой основе примириться с ним, а свести с ним счеты, отомстить ему с позиций современности, хуже того, с позиций иных цивилизационных основ и ценностей. Естественно, это не может не закончиться исторической вкусовщиной, весьма далекой от исторической истины, а в итоге разрушением прошлого как такового. Ведь современность не может быть тем, что она есть, если не опирается на адекватный себе фундамент прошлого. Разрушая его, мы разрушаем и современность, что, к слову сказать, и подтвердила наличная историческая реальность конца XX столетия в России. Как реальность, она усыхала на глазах и как раз по мере того, как из-под нее выбивалась историческая основа, ее действительные противоречия, подлинные свершения и истинный трагизм. Все это существует в ней в неразрывном единстве, как и в истории любой другой нации, и которое недопустимо разрывать, сводя историю только к какой-то одной краске, к одним процессам, будь то со знаком плюс или со знаком минус. И это в то время, когда история многомерна и абсолютно многомерна в своей многомерности, она не выносит односторонних подходов. Но именно их пытаются сделать доминирующими при осмыслении прошлого России, начисто разрушая тот баланс положительного и отрицательного, существующего в реальной истории.
Так, оттого, что мы выиграли II Мировую войну во главе с тираном, Сталиным, от этого нисколько не умаляется значимость нашей победы в мировой истории. Равным образом наша победа над фашизмом нисколько не теряет и оттого, что она далась нам ценой огромных человеческих жертв. При всех преступных политических и военных просчетах руководства СССР не следует забывать, что мы воевали все-таки против фашизма, исповедовавшего на Востоке, в отличие от Запада, войну на полное уничтожение. Следовательно, дело не только в нас и в недостатках нашего поведения в истории, но и в логике поведения нашего противника, просто освобождавшего пространство для расселения немецкой нации. На Востоке во все периоды II Мировой войны была иная война, чем на Западе - цивилизационная, не просто до военной победы, а до такой, которая стала бы прологом полного уничтожения русско-российской цивилизации, всего восточного славянства. Вот почему из 26 млн. 600 тыс. наших жертв во II Мировой войне 9,2 млн. приходится на демографические потери нашей армии, а все остальные 17,4 млн. человек на гражданское население. Но это не волнует тех, кто поставил перед собой задачу под маской псевдообъективности дискредитировать национальную историю России, в частности, на плечах борьбы со сталинизмом ворваться в святая святых национальной истории и устроить погром исторических и национальных святынь России.
В этой связи поражает характер навязываемой избирательности отношения к истории России и русской нации. В первом случае намеренно путается история вождей с историей народа и его выдающихся и просто личностей, история политического режима с историей национального государства и государственности, история классов с историей нации, история отдельного периода истории России с историей России в целом. И на этой основе ставится далеко идущая идеологическая задача: свести историю в целом к истории ее частей и посредством дискредитации части национальной истории дискредитировать все целое, всю национальную историю во всех ее основных проявлениях.
А именно, посредством дискредитации истории вождей дискредитировать историю самого народа и его лучших представителей, как живших в эту эпоху спорных вождей и только поэтому уже якобы не способных ни на что великое; посредством дискредитации политического режима дискредитировать саму идею русско-российской государственности; посредством дискредитации отдельных классов и слоев общества дискредитировать всю русскую нацию, сведя ее к люмпенизированной массе; посредством дискредитации отдельного периода в истории России дискредитировать всю ее историю, Россию как таковую. В связи с этим весьма показательным является избирательность отношения к самой логике поведения русской нации в истории, которая в этом случае увязывается с особенностями ее духовных архетипов.
В зависимости от переживаемого момента, тогда, когда ставится задача захвата власти, клеймят "рабскую душу", излишнюю покорность русского народа. Когда же, напротив, главной задачей становится удержание власти, основным объектом нападок становится непокорность русского духа, его бунтарско-анархистская и революционная составляющая. Вполне очевидно, и то и другое - заметное преувеличение того, что в действительности имеется в духовных архетипах русской нации и, соответственно, истории России, которая не была историей только рабской покорности русского народа или, напротив, историей лишь одних крестьянских войн и революций. В ней, как в истории отношений русской нации с собственным государством и властной элитой, было все, и это все определялось конкретными противоречиями конкретной исторической ситуации, тем, насколько они понуждали к покорности или протесту.
Нация живет не только исходя из своих архетипов, но и исходя из реально складывающейся исторической ситуации, на которую накладываются ее духовные архетипы, а они таковы, что не принуждают русскую нацию, будь то только к покорности или к стихии перманентного протеста. Но не вызывает сомнений другое: русские за последнюю тысячу лет мировой истории зарекомендовали себя как самая непокорная нация перед лицом внешней угрозы своей национальной самобытности и государственной независимости. Нас так никто и не сумел покорить и, прежде всего, потому, что не сумел покорить дух Великой и Святой России.
Обращает на себя внимание и другая тенденция - стремление превратить историю в современность, не современность в продолжение прошлого, а именно прошлое в своеобразное продолжение современности, в итоге представив его не таким, каким оно было и есть в своей действительной сущности, а таким, каким выгодно представить его для современности. Современность начинает формировать понимание прошлого под себя, в том числе и под свою историческую ограниченность, преходящность и даже извращенность. Ведь никто из смертных не знает наперед, было ли прошлое движением к наличной действительности или сложившиеся формы современности сами являются переходными к каким-то более фундаментальным состояниям истории. А посему прошлое может оказаться движением не к современности, а к тому, что будет за ней и ее отрицанием как современности. Кроме того, оно может быть движением к самому себе, как к прошлому, и в этом смысле принадлежать только самому себе, только прошлому, не говоря уже о том, что прошлое может быть движением и просто в никуда, но при этом быть и быть уже давним или даже недавним прошлым.
Одним словом, необходимо чувствовать самодостаточность истории и не рассматривать прошлое только в качестве нечто такого, что подготавливает современность и имеет ценность и смысл лишь в той мере, в какой они задаются современностью. В этой связи претензии современности представить все прошлое как только движение к себе, а себя абсолютной точкой отсчета всего исторического в истории не выдерживает критики. Современность всегда высвечивает в прошлом нечто новое, но не до такой степени, чтобы понимать прошлое только через призму современности. Большее из того, что является историей, принадлежит уже самой истории и должно пониматься конкретно исторически, только так и таким, как и каким оно было в прошлом, и только после этого и на основе этого еще и таким, каким оно стало для современности.
Вот почему прошлое недопустимо актуализировать в такой степени и так, чтобы сделать его фактором современности, всех общественно-политических процессов и уж тем более добиваться ответственности и некоего покаяния новых поколений за то прошлое, к которому они не имели никакого отношения, как не участвовавшие в его становлении. Ответственность за историю ложится только на те поколения нации, которые объективировали себя в этой истории и стали этой историей. В стремлении до предела актуализировать историю в современности просматривается желание превратить ее не только в средство понимания современности - не все можно объяснить прошлым и, тем более, отдаленным прошлым - сколько в средство борьбы за современность, за власть над современностью.
Именно на основе превращения истории в современность, во власть над современностью прошлое России превращается в пространство абсолютно произвольных интерпретаций, таких, которые выгодны ангажированной случайными по отношению к исторической и национальной почве России, а потому и преходящими идеями "группы товарищей", исповедующей принципы колоссальной оппозиции к России, к ее истории как российской. Отсюда и непреодолимое желание переосмыслить и переписать историю России в лучшем случае с вненациональных, в худшем - с антинациональных позиций, лишить национальную историю центров национальной, исторической, культурной и духовной консолидации и на этой основе всякой рациональной центрированности в ее понимании не как истории вообще, а все-таки как истории России. Порой закрадывается законное подозрение, что поставлена задача сознательно запутать нас в нашей собственной истории так и настолько, чтобы лишить всякой национальной ориентации в ней, а значит, и самой истории, ибо история, лишенная центров понимания себя как истории, просто перестает ею быть, перестает быть фундаментом исторического самосознания нации, вместе с разрушением которого, разрушается и сама нация.
Все это превращает нашу собственную историю в феномен с совершенно непредсказуемым прошлым и именно потому, что любая новая исторически преходящая или даже случайная политическая группировка имеет возможность делать с ним все, что ей заблагорассудится. Составной частью всех этих процессов стали процессы потери нацией веры в свое прошлое, как в нечто, что было прожито не зря и со смыслом, что в итоге обессмысливает весь исторический процесс, все историческое творчество нации. И это не менее опасно, чем потеря веры в будущее. Произвольно дискредитировав прошлое, мы разрушаем историческую память нации. Человек без прошлого способен абсолютно на все, так как ровным счетом ничто не определяет и не направляет ни его образ мысли, ни его образ действия.
Свобода от прошлого - один из самых разрушительных видов свободы, которая через разрушение прошлого в настоящем разрушает будущее, а в итоге само существование в истории. Тем самым вопрос стоит прямо и недвусмысленно - об открытой агрессии против национальной истории России, исторического самосознания нации и, следовательно, против самой нации. Целый ряд публикаций, их система и системная направленность за все годы перестройки и катастройки не дают оснований для иной их интерпретации и оценки. Однако не будем голословными.
Наиболее показательным, по-своему знаковым в рассматриваемом аспекте вопроса может служить историософское творчество К.М. Кантора, в частности, его концепция "дезинтеграционно-интеграционной спирали всемирной истории". Мягко говоря, "исторические неожиданности" здесь поджидают если не на каждой строке, то уж точно в каждом абзаце. Оказывается, русские казаки это "наполовину, а то и целиком обрусевшие половцы", а российский абсолютизм отличается от европейского тем, что последний "не вел к полной нивелировке всех земель этих стран. В России же социокультурная структура становилась такой же однообразно-плоской, как Среднерусская равнина".
Прежде всего, о Среднерусской равнине. Для кого-то она "однообразно-плоская", для кого-то "кроткая" (Д.С. Лихачев), для кого-то по-левитановски "невыносимо прекрасная", для кого-то вообще вне сравнения, ибо речь идет о ландшафте духовной Родины. Но в любом случае, откуда это стремление к унижению национальной составляющей даже в ландшафте? От духовной распущенности, элементарной национальной бестактности, банальной безнаказанности или причиной тому собственные этнические комплексы автора? В конце концов, пусть Среднерусская равнина будет "однообразно-плоской", такой, какой ее увидел автор, но при чем здесь "социокультурная структура" России, ее мнимая нивелировка российским абсолютизмом. Если это было бы так, то откуда тогда колоссальное социокультурное многообразие бывшего СССР и теперешней России, которая не уступит ни одному интегрированному в единое целое историко-географическому региону Земли. Как оно могло сохраниться после "полной нивелировки самодержавной Россией"?
Дальше еще хуже. Оказывается, племена Заволжья, Сибири и Дальнего Востока были покорены Россией не просто иначе, чем племена воинственных индейцев Северной Америки, а хуже, хотя бы потому, что это было покорение их Россией. В самом деле, разница действительно "не в пользу" России: "индейцев Северной Америки, оставшихся в живых, загнали в резервации, а завоеванные сибирские и дальневосточные племена были поглощены русским этносом, русифицированы, частично смешались с русским, стали считать себя русскими, хотя остались и "островки" самобытных племен, сохранивших свои обычаи, особенно среди народов Севера, Северо-Восточной Сибири, Дальнего Заволжья".
Во-первых, надо решить вопрос о том, где было завоевание, а где мирное вхождение в состав России, так как распространение России на Восток во многом опиралось на логику мирного освоения российской Азии. Оно, в отличие от покорения Америки Западом, не было сплошным завоеванием. "Россия, писал по этому поводу А.И. Герцен, - расширяется по другому закону, чем Америка; оттого, что она не колония, не наплыв, не нашествие, а самобытный мир, идущий во все стороны, но крепко сидящий на собственной земле. Соединенные Штаты, как лавина, оторвавшаяся от своей горы, прут перед собой все; каждый шаг, приобретенный ими, - шаг, потерянный индейцами"1.
Во-вторых, стоит ли так уж печалиться по поводу того, что мы не истребили и не загнали в резервации и, следовательно, не отделили от России, ее истории, культуры, духовности автохтонное население Заволжья, Сибири и Дальнего Востока? В-третьих, почему американизация индейцев и вообще всего, что попадает на просторы Америки, не принадлежит ни к одному из смертных грехов человечества, а русификация или россиизация сразу всем и даже сверх того? Неужели только потому, что это русификация и россиизация, только потому, что это процессы интеграции и консолидации в истории на русско-российской основе, для автора, надо полагать, неприемлемые уже только потому, что они русские и российские. Судя по всему, автор исповедует своеобразный принцип презумпции исторической виновности и неполноценности России уже только потому, что она - Россия, в силу чего все, что попадает в пространство ее исторического развития, тотчас же извращается.
В-четвертых, так ли уж велик и, тем более, порочен оказался масштаб и характер русификации и россиизации, если ряд этносов России получили свою письменность, многие государственность и цивилизационную инфраструктуру, а некоторые вообще сохранили себя от истребления как раз после того, как вошли в состав России и благодаря России. Вот почему всякий новый шаг, приобретенный Россией в своей пространственной экспансии, в итоге, как это доказала история, стал не потерянным, а приобретенным шагом для всех тех, кто связал свою историческую судьбу с судьбой России. И вообще, что это за русификация, если все этносы, вошедшие в состав России, не только сохранились, но и получили новые и мощные стимулы к историческому развитию именно благодаря России?
Но историю, как и человеческую жизнь, нельзя начать заново, ее можно лишь продолжить и, в лучшем случае, лишь в новом направлении. Есть принципиальные различия между тем, чтобы начать историю как бы заново, и тем, чтобы ее лишь продолжить в новом направлении. В первом случае речь идет о логике цивилизационного переворота, о радикальной смене генетического кода истории, цивилизационных основ бытия в истории, всей системы архетипов социальности, культуры, духовности, самого способа их проживания в истории. Во втором, в случае продолжения истории лишь в новом направлении, речь идет лишь о логике изменения направления формационного прогресса или цивилизационной модернизации. Отсюда и различия в масштабах отрицания истории. В случае цивилизационного переворота отрицание нечто в истории перерастает в отрицание самой истории. Только так, через такой масштаб отрицания можно начать историю как бы заново, в итоге сменить генетический код истории и на этой основе выйти из одной локальной цивилизации и войти в другую. На эту сторону проблемы стоит обратить особое внимание, так как Август 1991-го начал именно с тотального отрицания советского периода истории России, с попыток придать ему цивилизационный масштаб и глубину.
Увы, но история повторилась: то остервенение, с которым советская цивилизация разрушала историческую и национальную Россию, вернулось к ней, когда она испытала на себе все "прелести" цивилизационного отрицания. Большевистские методы обращения с собственной историей не изменили своей сути, они изменили лишь свою направленность, но от этого не перестав быть большевистскими, нацеленными на разрушение основ русско-российской цивилизации. И это в то время, когда преодоление любой исторической формы и периода развития русско-российской цивилизации, в данном случае советского, не есть еще преодоление ее русско-российской сущности, во всяком случае, не должно быть. Не следует кризис части превращать в кризис всего целого, всей русско-российской цивилизации, всей ее истории. Август 1991-го не справился с искушением цивилизационного отрицания - он довел отрицание советской формы и периода в развитии русско-российской цивилизации до отрицания ее русско-российской сущности, самой России.
Можно констатировать и большее: отрицание большевизма, советизма, коммунизма - всех старых "измов", порожденных Октябрем 1917-го, всей советской истории вместе с тем сопровождалось не просто сохранением, но даже развитием, но уже в новых условиях главного момента в их сущности парадигмы вненационального отношения к России, к самим основам ее существования в истории. В связи с этим попытка вновь, но уже в конце XX века повязать Россию с вненациональными ценностями, целями и смыслами бытия нельзя квалифицировать иначе как своеобразный посткоммунистический синдром, последствие набранной за советский период истории России коммунистической инерции поведения в истории. Август 1991-го начал повторять Октябрь 1917-го в самом печальном и трагическом, исторически преступном и бессмысленном - в разрушении основ своеобразия русско-российской цивилизации, генетического кода ее истории как в русской, так и российской ее ипостасях. И это разрушение, как и после Октября 1917-го, началось с разрушения основ исторической идентичности - основы всех остальных форм идентификации в обществе и истории.
При этом на протяжении одного столетия России пришлось дважды столкнуться с попыткой переинтерпретировать и на этой основе переписать собственную историю в масштабах, разрушительных для сохранения основ исторической идентичности. Хотя в самой по себе процедуре переинтерпретации истории нет ничего неожиданного и тем более криминального. История всегда переинтерпретировалась вместе с историей, прогрессом общества и исторического познания. Дело в том, что любой факт истории состоит из факта информации, редко подлежащего изменению, и интерпретационной части, факта интерпретации, который, как правило, и подлежит изменению в процессе развития исторического познания, отражая прогресс исторических знаний. Но все дело в масштабе и направленности в изменении интерпретационной части исторических знаний. Нельзя же доводить ее до разрушения основ исторической идентичности, до предательства собственной истории, до разрушения национального в истории и исторического в нации, до преодоления национальных основ исторического самосознания - самых глубинных основ бытия человека в истории. С чем и столкнулась Россия в начале и конце XX столетия.
В начале века унижена и оболгана была дореволюционная история, настолько и так, чтобы советский период истории России мог быть представлен как закономерное и оправданное отрицание этой истории, отрицание с позиций новой, общечеловеческой цивилизации, построенной на принципах классовой идентичности и исключительности, на основе осуществления исторической миссии не русского народа и союзных ему наций, а мирового пролетариата. В конце века аналогичной процедуре была подвергнута уже советская история, которая должна была предстать в качестве именно такой и только такой истории, которая подлежит отрицанию и только отрицанию, но уже с новых цивилизационных позиций, с позиций западной цивилизации, иных национальных, исторических, культурных и духовных основ, с позиций исключительности системы ценностей уже не класса, а просто иных наций, иной культуры и цивилизации. Попутно в этом процессе вновь досталось истории России до 1917-го, как подготовившей сам Октябрь 1917-го и его продолжение - историю СССР.
В итоге на рубеже XX и XXI столетий Россия оказалась с весьма запутанным историческим самосознанием. Она входит в новое, третье тысячелетие, по сути, с преданной историей, с радикально надломленными основами исторической идентичности. И если Октябрь 1917-го оторвал Россию советскую от России дооктябрьской, то Август 1991-го предпринял попытку продолжить этот процесс: оторвать Россию постсоветскую от советской и на этой основе вновь от России вообще. Логика поведения Августа 1991 в истории по отношению к отечественной истории элементарна до примитивности.
За образцы исторического бытия берутся хорошо себя зарекомендовавшие экономические, социальные, политические, культурные и духовные образцы Запада. При этом никого не волнует, что это все-таки образцы исторического бытия, выработанные и выстраданные иной культурой и цивилизацией в иной истории. Главное, что они функциональны и на их основе создана достойная человека жизнь. А потому России ничего не остается, как только просто их освоить. Для этого России предлагается вестернизироваться, то есть перестать быть Россией, освоить иную, не российскую логику бытия и развития в истории, что означает для России отказ от непрерывности собственной тысячелетней истории, собственной исторической, культурной и духовной традиции. Это неизбежно превращает и уже превратило Россию в разделенную во времени страну, основательно запутавшуюся в собственной истории. А конечный источник всего этого тот же самый, что и в Октябре 1917-го - навязывание России вместо логики цивилизационной модернизации логики цивилизационного переворота, изменение самого типа цивилизации, преодоление ее русско-российской сущности.
Август 1991-го стал новым отчуждением уже от отчужденной Октябрем 1917-го исторической реальности России в пространство еще большего отчуждения от основ исторической и национальной России - в пространство иной локальной цивилизации.
Именно здесь, в логике цивилизационного переворота, второго за одно столетие в истории России, содержится главный источник того зоологического нигилизма, который исповедуется по отношению к собственной истории. Он становится его закономерным и необходимым продолжением. В самом деле, Россию втягивают в такой масштаб и характер исторических изменений, такой формационной и цивилизационной глубины - одновременно и в новую формацию, и в новую цивилизацию, что для осуществления всего этого необходимо абсолютное преодоление всего, что противостоит такого рода изменениям, даже в прошлом. А такого рода историческим изменениям противоречит абсолютно все, и прежде всего сама история. Отсюда и масштаб, и характер исторического нигилизма.
Одно цивилизационное начало не может сосуществовать с другим в одном и том же историческом пространстве. Одно должно уступить место другому, одно из них должно победить. И для своего утверждения в истории оно нуждается в историческом оправдании и, следовательно, в дискредитации всей предшествующей истории, в представлениях о ее принципиальной порочности и неполноценности. На протяжении последнего столетия мы большей частью занимались критикой прошлого, а не наличной действительности, хотя именно она в большей степени и нуждалась в критике. При этом мы занимались критикой прошлого лишь постольку, поскольку в нашу жизнь входило его тотальное отрицание и, соответственно, когда прошлое не просто разрешали, но и понуждали критиковать.
Для всего этого вырабатывается весьма характерное отношение к пониманию собственной истории. Оно, собственно, и не является его пониманием, потому что ставится совершенно иная задача: не понять прошлое и на этой основе примириться с ним, а свести с ним счеты, отомстить ему с позиций современности, хуже того, с позиций иных цивилизационных основ и ценностей. Естественно, это не может не закончиться исторической вкусовщиной, весьма далекой от исторической истины, а в итоге разрушением прошлого как такового. Ведь современность не может быть тем, что она есть, если не опирается на адекватный себе фундамент прошлого. Разрушая его, мы разрушаем и современность, что, к слову сказать, и подтвердила наличная историческая реальность конца XX столетия в России. Как реальность, она усыхала на глазах и как раз по мере того, как из-под нее выбивалась историческая основа, ее действительные противоречия, подлинные свершения и истинный трагизм. Все это существует в ней в неразрывном единстве, как и в истории любой другой нации, и которое недопустимо разрывать, сводя историю только к какой-то одной краске, к одним процессам, будь то со знаком плюс или со знаком минус. И это в то время, когда история многомерна и абсолютно многомерна в своей многомерности, она не выносит односторонних подходов. Но именно их пытаются сделать доминирующими при осмыслении прошлого России, начисто разрушая тот баланс положительного и отрицательного, существующего в реальной истории.
Так, оттого, что мы выиграли II Мировую войну во главе с тираном, Сталиным, от этого нисколько не умаляется значимость нашей победы в мировой истории. Равным образом наша победа над фашизмом нисколько не теряет и оттого, что она далась нам ценой огромных человеческих жертв. При всех преступных политических и военных просчетах руководства СССР не следует забывать, что мы воевали все-таки против фашизма, исповедовавшего на Востоке, в отличие от Запада, войну на полное уничтожение. Следовательно, дело не только в нас и в недостатках нашего поведения в истории, но и в логике поведения нашего противника, просто освобождавшего пространство для расселения немецкой нации. На Востоке во все периоды II Мировой войны была иная война, чем на Западе - цивилизационная, не просто до военной победы, а до такой, которая стала бы прологом полного уничтожения русско-российской цивилизации, всего восточного славянства. Вот почему из 26 млн. 600 тыс. наших жертв во II Мировой войне 9,2 млн. приходится на демографические потери нашей армии, а все остальные 17,4 млн. человек на гражданское население. Но это не волнует тех, кто поставил перед собой задачу под маской псевдообъективности дискредитировать национальную историю России, в частности, на плечах борьбы со сталинизмом ворваться в святая святых национальной истории и устроить погром исторических и национальных святынь России.
В этой связи поражает характер навязываемой избирательности отношения к истории России и русской нации. В первом случае намеренно путается история вождей с историей народа и его выдающихся и просто личностей, история политического режима с историей национального государства и государственности, история классов с историей нации, история отдельного периода истории России с историей России в целом. И на этой основе ставится далеко идущая идеологическая задача: свести историю в целом к истории ее частей и посредством дискредитации части национальной истории дискредитировать все целое, всю национальную историю во всех ее основных проявлениях.
А именно, посредством дискредитации истории вождей дискредитировать историю самого народа и его лучших представителей, как живших в эту эпоху спорных вождей и только поэтому уже якобы не способных ни на что великое; посредством дискредитации политического режима дискредитировать саму идею русско-российской государственности; посредством дискредитации отдельных классов и слоев общества дискредитировать всю русскую нацию, сведя ее к люмпенизированной массе; посредством дискредитации отдельного периода в истории России дискредитировать всю ее историю, Россию как таковую. В связи с этим весьма показательным является избирательность отношения к самой логике поведения русской нации в истории, которая в этом случае увязывается с особенностями ее духовных архетипов.
В зависимости от переживаемого момента, тогда, когда ставится задача захвата власти, клеймят "рабскую душу", излишнюю покорность русского народа. Когда же, напротив, главной задачей становится удержание власти, основным объектом нападок становится непокорность русского духа, его бунтарско-анархистская и революционная составляющая. Вполне очевидно, и то и другое - заметное преувеличение того, что в действительности имеется в духовных архетипах русской нации и, соответственно, истории России, которая не была историей только рабской покорности русского народа или, напротив, историей лишь одних крестьянских войн и революций. В ней, как в истории отношений русской нации с собственным государством и властной элитой, было все, и это все определялось конкретными противоречиями конкретной исторической ситуации, тем, насколько они понуждали к покорности или протесту.
Нация живет не только исходя из своих архетипов, но и исходя из реально складывающейся исторической ситуации, на которую накладываются ее духовные архетипы, а они таковы, что не принуждают русскую нацию, будь то только к покорности или к стихии перманентного протеста. Но не вызывает сомнений другое: русские за последнюю тысячу лет мировой истории зарекомендовали себя как самая непокорная нация перед лицом внешней угрозы своей национальной самобытности и государственной независимости. Нас так никто и не сумел покорить и, прежде всего, потому, что не сумел покорить дух Великой и Святой России.
Обращает на себя внимание и другая тенденция - стремление превратить историю в современность, не современность в продолжение прошлого, а именно прошлое в своеобразное продолжение современности, в итоге представив его не таким, каким оно было и есть в своей действительной сущности, а таким, каким выгодно представить его для современности. Современность начинает формировать понимание прошлого под себя, в том числе и под свою историческую ограниченность, преходящность и даже извращенность. Ведь никто из смертных не знает наперед, было ли прошлое движением к наличной действительности или сложившиеся формы современности сами являются переходными к каким-то более фундаментальным состояниям истории. А посему прошлое может оказаться движением не к современности, а к тому, что будет за ней и ее отрицанием как современности. Кроме того, оно может быть движением к самому себе, как к прошлому, и в этом смысле принадлежать только самому себе, только прошлому, не говоря уже о том, что прошлое может быть движением и просто в никуда, но при этом быть и быть уже давним или даже недавним прошлым.
Одним словом, необходимо чувствовать самодостаточность истории и не рассматривать прошлое только в качестве нечто такого, что подготавливает современность и имеет ценность и смысл лишь в той мере, в какой они задаются современностью. В этой связи претензии современности представить все прошлое как только движение к себе, а себя абсолютной точкой отсчета всего исторического в истории не выдерживает критики. Современность всегда высвечивает в прошлом нечто новое, но не до такой степени, чтобы понимать прошлое только через призму современности. Большее из того, что является историей, принадлежит уже самой истории и должно пониматься конкретно исторически, только так и таким, как и каким оно было в прошлом, и только после этого и на основе этого еще и таким, каким оно стало для современности.
Вот почему прошлое недопустимо актуализировать в такой степени и так, чтобы сделать его фактором современности, всех общественно-политических процессов и уж тем более добиваться ответственности и некоего покаяния новых поколений за то прошлое, к которому они не имели никакого отношения, как не участвовавшие в его становлении. Ответственность за историю ложится только на те поколения нации, которые объективировали себя в этой истории и стали этой историей. В стремлении до предела актуализировать историю в современности просматривается желание превратить ее не только в средство понимания современности - не все можно объяснить прошлым и, тем более, отдаленным прошлым - сколько в средство борьбы за современность, за власть над современностью.
Именно на основе превращения истории в современность, во власть над современностью прошлое России превращается в пространство абсолютно произвольных интерпретаций, таких, которые выгодны ангажированной случайными по отношению к исторической и национальной почве России, а потому и преходящими идеями "группы товарищей", исповедующей принципы колоссальной оппозиции к России, к ее истории как российской. Отсюда и непреодолимое желание переосмыслить и переписать историю России в лучшем случае с вненациональных, в худшем - с антинациональных позиций, лишить национальную историю центров национальной, исторической, культурной и духовной консолидации и на этой основе всякой рациональной центрированности в ее понимании не как истории вообще, а все-таки как истории России. Порой закрадывается законное подозрение, что поставлена задача сознательно запутать нас в нашей собственной истории так и настолько, чтобы лишить всякой национальной ориентации в ней, а значит, и самой истории, ибо история, лишенная центров понимания себя как истории, просто перестает ею быть, перестает быть фундаментом исторического самосознания нации, вместе с разрушением которого, разрушается и сама нация.
Все это превращает нашу собственную историю в феномен с совершенно непредсказуемым прошлым и именно потому, что любая новая исторически преходящая или даже случайная политическая группировка имеет возможность делать с ним все, что ей заблагорассудится. Составной частью всех этих процессов стали процессы потери нацией веры в свое прошлое, как в нечто, что было прожито не зря и со смыслом, что в итоге обессмысливает весь исторический процесс, все историческое творчество нации. И это не менее опасно, чем потеря веры в будущее. Произвольно дискредитировав прошлое, мы разрушаем историческую память нации. Человек без прошлого способен абсолютно на все, так как ровным счетом ничто не определяет и не направляет ни его образ мысли, ни его образ действия.
Свобода от прошлого - один из самых разрушительных видов свободы, которая через разрушение прошлого в настоящем разрушает будущее, а в итоге само существование в истории. Тем самым вопрос стоит прямо и недвусмысленно - об открытой агрессии против национальной истории России, исторического самосознания нации и, следовательно, против самой нации. Целый ряд публикаций, их система и системная направленность за все годы перестройки и катастройки не дают оснований для иной их интерпретации и оценки. Однако не будем голословными.
Наиболее показательным, по-своему знаковым в рассматриваемом аспекте вопроса может служить историософское творчество К.М. Кантора, в частности, его концепция "дезинтеграционно-интеграционной спирали всемирной истории". Мягко говоря, "исторические неожиданности" здесь поджидают если не на каждой строке, то уж точно в каждом абзаце. Оказывается, русские казаки это "наполовину, а то и целиком обрусевшие половцы", а российский абсолютизм отличается от европейского тем, что последний "не вел к полной нивелировке всех земель этих стран. В России же социокультурная структура становилась такой же однообразно-плоской, как Среднерусская равнина".
Прежде всего, о Среднерусской равнине. Для кого-то она "однообразно-плоская", для кого-то "кроткая" (Д.С. Лихачев), для кого-то по-левитановски "невыносимо прекрасная", для кого-то вообще вне сравнения, ибо речь идет о ландшафте духовной Родины. Но в любом случае, откуда это стремление к унижению национальной составляющей даже в ландшафте? От духовной распущенности, элементарной национальной бестактности, банальной безнаказанности или причиной тому собственные этнические комплексы автора? В конце концов, пусть Среднерусская равнина будет "однообразно-плоской", такой, какой ее увидел автор, но при чем здесь "социокультурная структура" России, ее мнимая нивелировка российским абсолютизмом. Если это было бы так, то откуда тогда колоссальное социокультурное многообразие бывшего СССР и теперешней России, которая не уступит ни одному интегрированному в единое целое историко-географическому региону Земли. Как оно могло сохраниться после "полной нивелировки самодержавной Россией"?
Дальше еще хуже. Оказывается, племена Заволжья, Сибири и Дальнего Востока были покорены Россией не просто иначе, чем племена воинственных индейцев Северной Америки, а хуже, хотя бы потому, что это было покорение их Россией. В самом деле, разница действительно "не в пользу" России: "индейцев Северной Америки, оставшихся в живых, загнали в резервации, а завоеванные сибирские и дальневосточные племена были поглощены русским этносом, русифицированы, частично смешались с русским, стали считать себя русскими, хотя остались и "островки" самобытных племен, сохранивших свои обычаи, особенно среди народов Севера, Северо-Восточной Сибири, Дальнего Заволжья".
Во-первых, надо решить вопрос о том, где было завоевание, а где мирное вхождение в состав России, так как распространение России на Восток во многом опиралось на логику мирного освоения российской Азии. Оно, в отличие от покорения Америки Западом, не было сплошным завоеванием. "Россия, писал по этому поводу А.И. Герцен, - расширяется по другому закону, чем Америка; оттого, что она не колония, не наплыв, не нашествие, а самобытный мир, идущий во все стороны, но крепко сидящий на собственной земле. Соединенные Штаты, как лавина, оторвавшаяся от своей горы, прут перед собой все; каждый шаг, приобретенный ими, - шаг, потерянный индейцами"1.
Во-вторых, стоит ли так уж печалиться по поводу того, что мы не истребили и не загнали в резервации и, следовательно, не отделили от России, ее истории, культуры, духовности автохтонное население Заволжья, Сибири и Дальнего Востока? В-третьих, почему американизация индейцев и вообще всего, что попадает на просторы Америки, не принадлежит ни к одному из смертных грехов человечества, а русификация или россиизация сразу всем и даже сверх того? Неужели только потому, что это русификация и россиизация, только потому, что это процессы интеграции и консолидации в истории на русско-российской основе, для автора, надо полагать, неприемлемые уже только потому, что они русские и российские. Судя по всему, автор исповедует своеобразный принцип презумпции исторической виновности и неполноценности России уже только потому, что она - Россия, в силу чего все, что попадает в пространство ее исторического развития, тотчас же извращается.
В-четвертых, так ли уж велик и, тем более, порочен оказался масштаб и характер русификации и россиизации, если ряд этносов России получили свою письменность, многие государственность и цивилизационную инфраструктуру, а некоторые вообще сохранили себя от истребления как раз после того, как вошли в состав России и благодаря России. Вот почему всякий новый шаг, приобретенный Россией в своей пространственной экспансии, в итоге, как это доказала история, стал не потерянным, а приобретенным шагом для всех тех, кто связал свою историческую судьбу с судьбой России. И вообще, что это за русификация, если все этносы, вошедшие в состав России, не только сохранились, но и получили новые и мощные стимулы к историческому развитию именно благодаря России?