Страница:
Весьма показательны и другие совпадения между Октябрем 1917-го и Августом 1991-го. Чем идея вхождения в так называемую цивилизацию, то есть в западную, которой лишь придается статус общечеловеческой, лучше идеи мировой социальной революции и вхождения через ее осуществление в общечеловеческую коммунистическую цивилизацию? Чем идея примата коммунистической цивилизации над русско-российской лучше идеи примата над ней западной? И в том и в другом случае игнорируется локальность собственной; и в том и в другом случае ставится задача ее преодоления; и в том и в другом случае полное пренебрежение к национальной составляющей истории, к судьбе собственной нации в истории; и в том и в другом случае полный отрыв решения задач достижения будь-то социальной справедливости или глубинной демократизации общества от национальной идеи, от самого присутствия нации в истории.
В этом смысле дети Августа 1991-го, исповедуя идеи тотальной западнизации России, идеи цивилизационного переворота, нисколько не предают, как это может показаться на первый взгляд, дело своих отцов и дедов из Октября 1917-го, а, напротив, истово продолжают его в новых исторических условиях и, естественно, несколько по-новому, но с не меньшим остервенением и фанатизмом, с не меньшим пренебрежением и даже ненавистью к исторической и национальной России. Отсюда совпадения и в частностях.
Так, для В.И.Ленина, как для настоящего революционера, нравственным было все, что работало на революцию, на приближение коммунизма. Аналогичным образом и для современной генерации "революционеров" нравственным оказалось все, что экономически целесообразно, что, надо полагать, работает на новый исторический фетиш - на победу рыночных отношений в России. Поэтому дави все и круши всех не попадающих под новую "генеральную линию". Показательны и другие совпадения, которые никак нельзя признать случайными.
Для Октября 1917-го избранной социальной силой был пролетариат, во исполнение исторической миссии которого в жертву приносились все остальные слои населения, их социально-экономические и политические интересы. Да что там интересы, сама Россия. Для Августа 1991-го новой "священной коровой" в социальной структуре современного российского общества стали "новые русские", новый маргинализированный по своему происхождению и по своей социально-экономической сущности класс, который вновь оказался, как и пролетариат, "избранным". И вновь целям его становления, его интересам были принесены в жертву интересы всех остальных классов и слоев общества. Да что там классы и слои, коренные интересы государства и самой России.
Правда, на этот раз, в отличие от пролетариата, он не обнаружил особой тяги к какой-то особой созидательной, производственной деятельности, к поиску каких-то новых формационных качеств общества, а как раз, напротив, оказался больше склонен к паразитированию на производственной, созидательной деятельности других, к актуализации в современности самых архаических формационных свойств и качеств. При этом по сравнению с пролетариатом он еще в большей степени оказался склонен к тому, чтобы не иметь России в своем сердце и сознании. Больше того, из своего весьма привилегированного положения в России и весьма специфического отношения к ней извлекать максимум прибыли, превратив коренные интересы своего Отечества в объект беззастенчивой купли и продажи. Искушение вненациональностью не проходит бесследно: рано или поздно, но оно заканчивается национальным предательством.
Таким образом, можно констатировать не только общность вненационанальных идейно-теоретических и ментальных устоев Октября и Августа, но и определенную их эволюцию: от преодоления национальных интересов с классовых позиций в интересах пролетариата и не только своего, но и мирового до преодоления национальных интересов с позиций иных наций, государств, цивилизаций, в их интересах. Но от этого оно не перестает быть предательством основ своей национальной, цивилизационной, культурной и духовной идентичности. В этом проявляется полное идейное и ментальное родство большевизма и современных российских либералов, завершающих духовную эволюцию большевизма и вообще русского западничества тотальным кризисом идентичности, тотальной денационализацией и углублением цивилизационного раскола России на национальную и историческую Россию и вненациональную и внеисторическую.
Вновь оказавшись ближе всех к рычагам власти над Россией в Августе 1991-го, вненациональная Россия свою неидентичность России и русской нации возвела в свое главное достоинство, представив ее за цивилизационную, культурную и духовную норму и даже идеал, на этой основе предприняв попытку навязать архетипы вненационального понимания и отношения к России всей России, всей цивилизационно расколотой нации.
В этой связи понятно, почему преодоление всевластия КПСС, советского режима и строя не стало подлинным возвращением к подлинной России национальной и исторической России, к основам национально ориентированного развития. Потому что преодоление Октября 1917-го не стало, пока еще не стало преодолением главного, что дестабилизировало историческое развитие России, при этом, начиная с ее архетипических глубин - вненационального исторического субъекта и логики вненационального исторического развития, которая навязывается России вненациональным историческим субъектом. Следовательно, в данном случае речь идет не просто об инерции в историческом развитии, набранной еще со времен большевистского погрома России, а о продолжении самой сути отношения к России, по меньшей мере, как к нечто такому, конкретной реальностью чего можно и даже необходимо пренебречь, в том числе и потому, что она не что иное, как только извращенная реальность, нуждающаяся в иной цивилизации, иной культуре и духовности
Август 1991 показал, что вненациональную Россию, как и Октябрь 1917-го, не устраивает не политический режим и даже не социально-экономический строй, не исторически преходящее в России, а сама Россия, вечное в России. В итоге Россия оказалась единственной в мире страной, решившей дважды за одно столетие - в начале и конце, построить свою историю на вненациональных основах и принципах, на основах и принципах преодоления России и в ней русской нации. Что это, преступление по недомыслию или сознательное национальное предательство, или и то и другое вперемежку и от этого еще более опасное для исторических судеб России, ибо предательство одних, помноженное на недомыслие других,- сила, с которой бороться можно, но всегда очень большой и дорогой ценой - большой кровью и многими жизнями людей.
Это более чем парадоксально, но ведь это же так: "наша западническая интеллигенция дважды на протяжении ХХ в. безоглядно расправилась с прошлым, исходя из предположения, что "главный враг" в собственной стране и необходимо превратить внешнюю войну, во внутреннюю, гражданскую... В 1917-м армию, фронт и государство развалили левые западники - радикалы, живущие в ожидании мировой пролетарской революции на Западе. Спустя три четверти века правые западники - радикалы проделали то же самое в предвкушении нового мирового порядка, препятствие к которому они видели в собственной стране. Иллюзия "нового мирового порядка" и возвращения России в "европейский дом" нашими "партнерами" поддерживались до тех пор, пока Россия, в самом деле, не разоружилась в военном и геополитическом отношении. Так в течение 4-5 лет возникло необычайно острое противоречие между западнической утопией и реальностью. По сути, это явилось не меньшим ударом для сегодняшних западников, чем крах надежд на "мировую пролетарскую революцию" для большевиков"54.
Это весьма показательное объединяющее начало для левых и правых западников в России - поиск и нахождение основного врага в собственной стране и в собственной нации, колоссальное недоверие к национальной почве и традиции, доходящее до ничем не скрываемого презрения к ним, к своей собственной истории, культуре, духовности - к самой нации. В этом обнаруживает себя конечная суть всякого западничества в России XX столетия - преувеличенное внимание к заемным идеям и принципам и глубокое, доходящее до патологии недоверие к своим, выстраданным и дорого оплаченным собственной историей. При этом, чем глубже недоверие к своему национальному, тем больше презрения к собственной нации и национальному вообще, тем больше желание его преодолеть не только в себе, но и в других, "осчастливить" не только себя, но и других, даже если они сопротивляются этому, даже если для этого необходимо совершить насилие над ними.
В итоге, чем более радикальным становится западничество, тем более выраженными в нем становятся антинациональные мотивы, тем больше в нем стремления вести реформирование России любыми средствами, вплоть до последнего россиянина. Во всем этом обнаруживается внутренний парадокс современного западничества: преданность чужой демократии, либеральным лозунгам и гуманистическим идеям превращается в прямую противоположность в собственной стране, по отношению к собственному народу, которого надо доцивилизовывать и дообразовывать любой ценой во имя счастья последующих поколений. Вечное желание западничества XX столетия поменять временные приоритеты бытия в истории - жить не настоящим, не в настоящем, а будущим в настоящем, а потому по большей части фантомами и иллюзиями.
Всем этим традиция отношения русского западничества к собственной нации и стране коренным образом отличается от того, что реализуется в истории на самом географическом Западе, отличается от самого духа западного отношения к собственной нации и стране. Это дух исключительного уважения к национальной почве и исторической традиции, самодеятельности населения, к тем тенденциям жизни, которые рождаются из живого и заинтересованного творчества людей в экономике, политике, социальности, культуре. Запад не считает свою национальную жизнь пребывающей в тотальном зле, не считает свою историю несостоявшейся, несмотря на то, что в ней было всякое и даже поболее всякого, чем в истории России.
Так, все возмущаются жестокостями крепостного права, в частности, его персонифицированным воплощением - Салтычихой. Но Елизавета Баторий делала себе косметические ванны из крови маленьких девочек. Так было убито более 800 детей. И ничего, Запад как-то сосуществует с этим в своей истории. У нас же куда более банальные, но трагические факты собственной истории превращаются в основание для дискредитации всей истории, для признания ее принципиальной порочности и неполноценности. Ну, было у нас крепостное право. Но оно было и на Западе. Ну, вышли из него позже Запада в 1861 году (Дания - 1802; Пруссия - 1809; Великобритания - 1838; Австрия - 1848), но он и вошел в крепостничество заметно раньше России. А американский Запад умудрился институализировать даже рабство и при этом на расовой основе, только легитимно просуществовавшее до 1865 года. И ничего, все это не стало основанием для обвинений западной души в вековечном рабстве.
Именно потому, что Запад с доверием и уважением относится к собственным нациям, к здравому смыслу и опыту рядовых людей, именно поэтому он ориентируется на саморазвитие собственных архетипических основ истории. В то время как современное русское западничество, лишенное оплодотворяющих связей с национальной почвой, более того, считая, что она изначально пребывает во зле и исторически порочна, тяготеет к "осчастливливанию" "сверху" - всегда прогрессивно мыслящим интеллектуальным авангардом и "со стороны" - посредством заемных, не выстраданных собственной национальной культурой и историей идей, реализация которых и таким авангардом в ментальных условиях колоссальной отчужденности и даже враждебности по отношению к национальным устоям собственной истории, неизбежно завершается колоссальным насилием над нацией и ее историей.
Недоверие к собственной нации, к архетипическим основам собственной истории, потенциалу развития, рождаемого их саморазвитием, саморазвитием творчества массы простых людей, рождает тягу не к своему, родному, а заемному, чужому, к "великим идеям" и глобальным проектам преобразования России. Отсюда и тяга к экспериментированию в истории, на живых людях, тяга к скачкам в развитии и революционным преобразованиям. Она оттуда, из дремучего неуважения к собственной нации и презрения к ней. Всем этим современное эпигонствующее западничество отличается от самого и истинного Запада. Всем этим в итоге Август 1991-го оказывается ближе к Октябрю 1917-го, чем к вожделенному Западу. Вот почему между ними так много общего, ибо общими оказываются духовные архетипы отношения к собственной нации, ее истории и историческим судьбам.
Так, Октябрь начал с идеи мировой пролетарской революции, превращения России в "спусковой крючок" всемирных революционных преобразований, в троцкистской интерпретации "в костер для разжигания пожара мировой революции". Россия должна была стать средством для достижения неких более высоких целей и смыслов истории, которые заведомо находились за пределами ее национальной истории. Россию центрировали на всемирность исторических изменений, на то, чтобы стать частью этих изменений, но никак не их высшей целью, во всяком случае, не ближайшей, а той, которая теряется в светлом будущем всего человечества. Этому вполне соответствует то полное недоверие к России, ее способности к самостоятельному историческому творчеству, которое было выражено на первых порах пролетарской революции. Предполагалось, что Россия самостоятельно, без помощи со стороны Запада, без победы революции на Западе не в состоянии приступить к историческому творчеству - к строительству основ нового социального и экономического порядка, основ новой цивилизации.
Все это с пугающей точностью повторилось в Августе 1991-го. По существу, те же самые представления о том, что интересы демократии и "вхождения в цивилизацию", общечеловеческие ценности выше интересов России, национальных интересов русской и союзных ей наций. И если последние противоречат первым, то ими можно и даже должно пожертвовать ради более высоких целей и смыслов, вновь находящихся где-то за пределами России, обретающихся либо в пространстве иных цивилизаций и культур, либо в пространстве идеалов всеобщего. Вновь тяга к тому, чтобы в идеалах всеобщего растворить реальность русско-российских исторических идеалов, идеалы Святой Руси и Великой России. Вновь стремление к тому, чтобы подчинить себя достижению радикально инаковых целей и смыслов в истории, не лежащих в плоскости саморазвития собственного потенциала истории, а тех, которые центрированы на достижение эффекта всемирности, а потому вновь, если что-то и решать в своей собственной истории, то непременно с мировым замахом, с претензией на всемирность и, следовательно, не иначе, как только посредством принесения себя в своеобразную искупительную жертву превращения России в средство, а не в самоцель исторического развития.
И самое поразительное, Август 1991-го, как и Октябрь 1917-го, вновь обнаруживает уже знакомое недоверие к потенциалу собственной истории, к самой способности к самостоятельному историческому творчеству. На этот раз оно нашло иное выражение - в попытке поставить ход реформ в современной России в полную зависимость от инвестиций с Запада. Бесспорно, инвестиции хорошая вещь, но все-таки не до такой же степени, не до полного же забвения национальных интересов, в конце концов, просто здравого смысла, в частности, и в том его измерении, которое не позволяет в принципе строить системные реформы в расчете исключительно на благоприятный инвестиционный климат и, тем более, в такой стране, как Россия. И дело не только в географии, в резко континентальном климате России, который уже сам по себе необычайно удорожает экономические издержки любого инвестиционного проекта в России1. Дело еще и в геополитике - до тех пор, пока Россия остается Россией, никто не будет создавать в ней конкурентную экономическую среду, задействовать в ней факторы развития, способные поставить ее вне конкуренции, вывести на магистраль экономического прогресса.
И еще раз об идеологии пораженчества собственной страны и нации в собственной и мировой истории. Август удивительным образом повторил Октябрь: если Октябрь приветствовал поражение России в I Мировой войне, то Август истово искал и приветствовал поражение в холодной. И это закономерно. Ведь основной враг - внутренний, он находится внутри страны, а не вне ее, и при этом неважно, что это может быть собственное государство, тот или иной класс или социальная группа, та или иная партия или общественное движение, собственная история или тот или иной период ее развития, та или иная политическая доктрина или совокупность идей... Главное, довести отношение ко всему этому до пределов разумного и даже перейти эти пределы, дойти до признания всего этого в качестве далее неисправимой реальности и прежде всего постольку, поскольку она русско-российская, отмечена национальной сущностью и спецификой.
Именно отстраненное восприятие ее не как своей реальности, а как чужой, да еще в качестве извращенной и неполноценной всякий раз провоцирует на отношение к ней как к враждебной, на саму идеологию национального пораженчества и предательства всего, что отмечено национальной сущностью и спецификой в истории, в пределе - самой истории. В этом суть логики поведения вненационального субъекта в истории и той идеологии, которая постоянно подпитывает цивилизационный раскол субъектной базы России на национальную и вненациональную Россию.
Есть еще один идейно-теоретический источник идеологии национального пораженчества и предательства в России - хронический утопизм историософской национальной мысли, преданность идеалам и теориям, а не самой исторической действительности, тяга к историческим скачкам в "светлое будущее", а не к каждодневной и кропотливой работе, высокомерное презрение к вековому историческому опыту, легкость перечеркивания итогов предшествующего исторического развития. Сказанное многое объясняет в поведении раннего Октября в таком вопросе, как территориальная целостность России, который по-особому был актуализирован в период Брестского мира. Для Октября в этом вопросе не было проблем, территориальная целостность России вообще не признавалась за проблему, поскольку скоро ожидаемая мировая пролетарская революция должна была вообще снять проблему национально-государственного суверенитета, растворить ее во всеобщем человеческом братстве.
Это поражает, но ведь точно так же Август 1991-го все проблемы национально-государственного суверенитета стал расценивать как отзвук "старого конфронтационного мышления", не видящего реалий нового мирового порядка, основанного на принципах добрососедства и сотрудничества, того единого цивилизационного пространства единой цивилизации, в которую должна войти и Россия, пусть даже и с потерей основ собственной цивилизационной идентичности, с разрушением основ собственной цивилизационной локальности, самих геополитических границ этой локальности. Все это нельзя квалифицировать иначе, как только в качестве отрыва от реальности и при этом в явно болезненном масштабе.
Характерно и другое совпадение. Октябрь и Август в равной мере использовали разрушение основ государства российского в качестве необходимого условия для прихода к власти. И в этом процессе особая роль отводилась региональному национализму. Правда, союз с региональным национализмом, стремление использовать его потенциал разрушения оказался выше и дороже самой цели захвата власти, так как был сопряжен с развалом не просто государства в России, а уже самой России как евразийского союза наций в рамках локальности русско-российской цивилизации. Это уже был развал цивилизационных устоев бытия России в истории.
В этой связи показательно, к примеру, что Февраль 1917-го в хаосе развала Российской империи признал выход Украины из состава империи все-таки в границах 1654 года, то есть в пределах тех земель, с которыми она вошла в состав России. И в этом была, есть и остается своя историческая логика, которая напрочь была проигнорирована ранним Октябрем, не только действовавшим по демагогическому принципу отделения всех и каждого, вплоть до образования каждой нацией самостоятельного государства, даже в ущерб государственности России, но и, главное, не считаясь с ее реальными интересами и границами, в частности, с реальным расселением самой русской нации
Вся эта большевистская вненациональная ментальность вновь повторилась в Августе 1991-го в пресловутом предложении брать суверенитета столько, сколько можно его проглотить, даже в ущерб суверенитета русской нации. Во всем этом обнаружилась общность Октября и Августа: живя в предвкушении очередной утопии, соответственно, мировой революции и нового мирового порядка, составной частью которых является иллюзия новых и особых отношений между нациями, не отягощенных ни их историей, ни их культурой, ни их принадлежностью к определенной цивилизации, в итоге ни тем, что они вообще есть нации, и Октябрь, и Август, не задумываясь о последствиях, безумно и безоглядно превращали евразийское пространство России в пространство очередного глобального эксперимента по преодолению исторического в нации и национального в истории, в этих процессах разрушая Россию посредством разрушения в ней геополитических и национальных устоев бытия русской нации.
Но Август 1991-го в известном смысле пошел еще дальше в нарушении логики исторической справедливости. Он превратил произвольно нарезанные Октябрем административные границы в государственные, тем самым, сделав то, на что не решился даже Октябрь, но что стало продолжением и завершением именно его логики поведения в истории. Мало этого, в деле борьбы с союзным центром Август пошел на союз с националистами всех мастей и оттенков, вплоть до чеченской дудаевщины, обильно снабдив этот террористический режим оружием, не сделав ничего для того, чтобы предотвратить его захват на складах советской армии.
При этом Август обнаружил постыдное национальное лицемерие: вступая в союз и поддерживая как "глубоко демократические" националистические движения в регионах, он вместе с тем жестко квалифицировал всякую попытку к национальной самоорганизации русской нации как национализм, не скупясь даже на фашистские эпитеты. Логика двойных стандартов, доведя до абсурда большевистские представления о неравенстве национализма малых и больших наций, в новых исторических условиях, в условиях очередного погрома национальной и исторической России выглядит нечто худшим, чем простым недомыслием - сознательной и очередной сдачей национальных интересов России и в ней русской нации.
Август 1991-го вновь начал актуализировать архетипы большевизма в понимании и решении национального вопроса в Росси - логику вненационального мышления и отношения к России. Она стала следствием одного из самых разрушительных результатов большевизации России - институализации в ней вненациональной России, субъекта, не идентифицирующего себя с исторической и национальной Россией. Именно он и стал носителем этой логики - логики разрушения исторической и национальной России. Именно он вновь получил власть над Россией для продолжения навязывания ей логики исторического развития, никак не считающейся с цивилизационной, исторической и национальной спецификой России и в ней русской нации. Но на этот раз вместо идеологем пролетарского интернационализма в качестве главного духовного основания бытия России в истории были предложены идеологемы своеобразного персоналистического интернационализма, под которые стала подгоняться вся ценностная вертикаль современной России. Как и пролетарский, он характеризуется тем, что пытается свести основы общности и всякой идентификации человека к тому, что разрушает естественно и исторически сложившуюся общность в языке, территории, культуре, духовности, истории, самосознании, сами архетипы всего этого, сам способ их проживания в истории
Он устремлен к тому, чтобы если не преодолеть, то по возможности размыть то, что объединяет людей логикой самой истории в нацию, преодолеть саму нацию, до предела социально атомизировать социум до ничем и никак не связанных индивидов или связанных лишь тем абстрактно-всеобщим, которое, разумеется, есть у каждого индивида, но которым реально люди не живут, а потому реально и не связаны. Персоналистический интернационализм хочет свести национальный вопрос к абстракции человека вообще, к той сущности, которая существует в каждом индивиде в качестве его основы, но которая реально обнаруживает себя, только преломившись через все богатство конкретного, в котором и посредством которого эта сущность только и существует как сущность человека.
В этом смысле дети Августа 1991-го, исповедуя идеи тотальной западнизации России, идеи цивилизационного переворота, нисколько не предают, как это может показаться на первый взгляд, дело своих отцов и дедов из Октября 1917-го, а, напротив, истово продолжают его в новых исторических условиях и, естественно, несколько по-новому, но с не меньшим остервенением и фанатизмом, с не меньшим пренебрежением и даже ненавистью к исторической и национальной России. Отсюда совпадения и в частностях.
Так, для В.И.Ленина, как для настоящего революционера, нравственным было все, что работало на революцию, на приближение коммунизма. Аналогичным образом и для современной генерации "революционеров" нравственным оказалось все, что экономически целесообразно, что, надо полагать, работает на новый исторический фетиш - на победу рыночных отношений в России. Поэтому дави все и круши всех не попадающих под новую "генеральную линию". Показательны и другие совпадения, которые никак нельзя признать случайными.
Для Октября 1917-го избранной социальной силой был пролетариат, во исполнение исторической миссии которого в жертву приносились все остальные слои населения, их социально-экономические и политические интересы. Да что там интересы, сама Россия. Для Августа 1991-го новой "священной коровой" в социальной структуре современного российского общества стали "новые русские", новый маргинализированный по своему происхождению и по своей социально-экономической сущности класс, который вновь оказался, как и пролетариат, "избранным". И вновь целям его становления, его интересам были принесены в жертву интересы всех остальных классов и слоев общества. Да что там классы и слои, коренные интересы государства и самой России.
Правда, на этот раз, в отличие от пролетариата, он не обнаружил особой тяги к какой-то особой созидательной, производственной деятельности, к поиску каких-то новых формационных качеств общества, а как раз, напротив, оказался больше склонен к паразитированию на производственной, созидательной деятельности других, к актуализации в современности самых архаических формационных свойств и качеств. При этом по сравнению с пролетариатом он еще в большей степени оказался склонен к тому, чтобы не иметь России в своем сердце и сознании. Больше того, из своего весьма привилегированного положения в России и весьма специфического отношения к ней извлекать максимум прибыли, превратив коренные интересы своего Отечества в объект беззастенчивой купли и продажи. Искушение вненациональностью не проходит бесследно: рано или поздно, но оно заканчивается национальным предательством.
Таким образом, можно констатировать не только общность вненационанальных идейно-теоретических и ментальных устоев Октября и Августа, но и определенную их эволюцию: от преодоления национальных интересов с классовых позиций в интересах пролетариата и не только своего, но и мирового до преодоления национальных интересов с позиций иных наций, государств, цивилизаций, в их интересах. Но от этого оно не перестает быть предательством основ своей национальной, цивилизационной, культурной и духовной идентичности. В этом проявляется полное идейное и ментальное родство большевизма и современных российских либералов, завершающих духовную эволюцию большевизма и вообще русского западничества тотальным кризисом идентичности, тотальной денационализацией и углублением цивилизационного раскола России на национальную и историческую Россию и вненациональную и внеисторическую.
Вновь оказавшись ближе всех к рычагам власти над Россией в Августе 1991-го, вненациональная Россия свою неидентичность России и русской нации возвела в свое главное достоинство, представив ее за цивилизационную, культурную и духовную норму и даже идеал, на этой основе предприняв попытку навязать архетипы вненационального понимания и отношения к России всей России, всей цивилизационно расколотой нации.
В этой связи понятно, почему преодоление всевластия КПСС, советского режима и строя не стало подлинным возвращением к подлинной России национальной и исторической России, к основам национально ориентированного развития. Потому что преодоление Октября 1917-го не стало, пока еще не стало преодолением главного, что дестабилизировало историческое развитие России, при этом, начиная с ее архетипических глубин - вненационального исторического субъекта и логики вненационального исторического развития, которая навязывается России вненациональным историческим субъектом. Следовательно, в данном случае речь идет не просто об инерции в историческом развитии, набранной еще со времен большевистского погрома России, а о продолжении самой сути отношения к России, по меньшей мере, как к нечто такому, конкретной реальностью чего можно и даже необходимо пренебречь, в том числе и потому, что она не что иное, как только извращенная реальность, нуждающаяся в иной цивилизации, иной культуре и духовности
Август 1991 показал, что вненациональную Россию, как и Октябрь 1917-го, не устраивает не политический режим и даже не социально-экономический строй, не исторически преходящее в России, а сама Россия, вечное в России. В итоге Россия оказалась единственной в мире страной, решившей дважды за одно столетие - в начале и конце, построить свою историю на вненациональных основах и принципах, на основах и принципах преодоления России и в ней русской нации. Что это, преступление по недомыслию или сознательное национальное предательство, или и то и другое вперемежку и от этого еще более опасное для исторических судеб России, ибо предательство одних, помноженное на недомыслие других,- сила, с которой бороться можно, но всегда очень большой и дорогой ценой - большой кровью и многими жизнями людей.
Это более чем парадоксально, но ведь это же так: "наша западническая интеллигенция дважды на протяжении ХХ в. безоглядно расправилась с прошлым, исходя из предположения, что "главный враг" в собственной стране и необходимо превратить внешнюю войну, во внутреннюю, гражданскую... В 1917-м армию, фронт и государство развалили левые западники - радикалы, живущие в ожидании мировой пролетарской революции на Западе. Спустя три четверти века правые западники - радикалы проделали то же самое в предвкушении нового мирового порядка, препятствие к которому они видели в собственной стране. Иллюзия "нового мирового порядка" и возвращения России в "европейский дом" нашими "партнерами" поддерживались до тех пор, пока Россия, в самом деле, не разоружилась в военном и геополитическом отношении. Так в течение 4-5 лет возникло необычайно острое противоречие между западнической утопией и реальностью. По сути, это явилось не меньшим ударом для сегодняшних западников, чем крах надежд на "мировую пролетарскую революцию" для большевиков"54.
Это весьма показательное объединяющее начало для левых и правых западников в России - поиск и нахождение основного врага в собственной стране и в собственной нации, колоссальное недоверие к национальной почве и традиции, доходящее до ничем не скрываемого презрения к ним, к своей собственной истории, культуре, духовности - к самой нации. В этом обнаруживает себя конечная суть всякого западничества в России XX столетия - преувеличенное внимание к заемным идеям и принципам и глубокое, доходящее до патологии недоверие к своим, выстраданным и дорого оплаченным собственной историей. При этом, чем глубже недоверие к своему национальному, тем больше презрения к собственной нации и национальному вообще, тем больше желание его преодолеть не только в себе, но и в других, "осчастливить" не только себя, но и других, даже если они сопротивляются этому, даже если для этого необходимо совершить насилие над ними.
В итоге, чем более радикальным становится западничество, тем более выраженными в нем становятся антинациональные мотивы, тем больше в нем стремления вести реформирование России любыми средствами, вплоть до последнего россиянина. Во всем этом обнаруживается внутренний парадокс современного западничества: преданность чужой демократии, либеральным лозунгам и гуманистическим идеям превращается в прямую противоположность в собственной стране, по отношению к собственному народу, которого надо доцивилизовывать и дообразовывать любой ценой во имя счастья последующих поколений. Вечное желание западничества XX столетия поменять временные приоритеты бытия в истории - жить не настоящим, не в настоящем, а будущим в настоящем, а потому по большей части фантомами и иллюзиями.
Всем этим традиция отношения русского западничества к собственной нации и стране коренным образом отличается от того, что реализуется в истории на самом географическом Западе, отличается от самого духа западного отношения к собственной нации и стране. Это дух исключительного уважения к национальной почве и исторической традиции, самодеятельности населения, к тем тенденциям жизни, которые рождаются из живого и заинтересованного творчества людей в экономике, политике, социальности, культуре. Запад не считает свою национальную жизнь пребывающей в тотальном зле, не считает свою историю несостоявшейся, несмотря на то, что в ней было всякое и даже поболее всякого, чем в истории России.
Так, все возмущаются жестокостями крепостного права, в частности, его персонифицированным воплощением - Салтычихой. Но Елизавета Баторий делала себе косметические ванны из крови маленьких девочек. Так было убито более 800 детей. И ничего, Запад как-то сосуществует с этим в своей истории. У нас же куда более банальные, но трагические факты собственной истории превращаются в основание для дискредитации всей истории, для признания ее принципиальной порочности и неполноценности. Ну, было у нас крепостное право. Но оно было и на Западе. Ну, вышли из него позже Запада в 1861 году (Дания - 1802; Пруссия - 1809; Великобритания - 1838; Австрия - 1848), но он и вошел в крепостничество заметно раньше России. А американский Запад умудрился институализировать даже рабство и при этом на расовой основе, только легитимно просуществовавшее до 1865 года. И ничего, все это не стало основанием для обвинений западной души в вековечном рабстве.
Именно потому, что Запад с доверием и уважением относится к собственным нациям, к здравому смыслу и опыту рядовых людей, именно поэтому он ориентируется на саморазвитие собственных архетипических основ истории. В то время как современное русское западничество, лишенное оплодотворяющих связей с национальной почвой, более того, считая, что она изначально пребывает во зле и исторически порочна, тяготеет к "осчастливливанию" "сверху" - всегда прогрессивно мыслящим интеллектуальным авангардом и "со стороны" - посредством заемных, не выстраданных собственной национальной культурой и историей идей, реализация которых и таким авангардом в ментальных условиях колоссальной отчужденности и даже враждебности по отношению к национальным устоям собственной истории, неизбежно завершается колоссальным насилием над нацией и ее историей.
Недоверие к собственной нации, к архетипическим основам собственной истории, потенциалу развития, рождаемого их саморазвитием, саморазвитием творчества массы простых людей, рождает тягу не к своему, родному, а заемному, чужому, к "великим идеям" и глобальным проектам преобразования России. Отсюда и тяга к экспериментированию в истории, на живых людях, тяга к скачкам в развитии и революционным преобразованиям. Она оттуда, из дремучего неуважения к собственной нации и презрения к ней. Всем этим современное эпигонствующее западничество отличается от самого и истинного Запада. Всем этим в итоге Август 1991-го оказывается ближе к Октябрю 1917-го, чем к вожделенному Западу. Вот почему между ними так много общего, ибо общими оказываются духовные архетипы отношения к собственной нации, ее истории и историческим судьбам.
Так, Октябрь начал с идеи мировой пролетарской революции, превращения России в "спусковой крючок" всемирных революционных преобразований, в троцкистской интерпретации "в костер для разжигания пожара мировой революции". Россия должна была стать средством для достижения неких более высоких целей и смыслов истории, которые заведомо находились за пределами ее национальной истории. Россию центрировали на всемирность исторических изменений, на то, чтобы стать частью этих изменений, но никак не их высшей целью, во всяком случае, не ближайшей, а той, которая теряется в светлом будущем всего человечества. Этому вполне соответствует то полное недоверие к России, ее способности к самостоятельному историческому творчеству, которое было выражено на первых порах пролетарской революции. Предполагалось, что Россия самостоятельно, без помощи со стороны Запада, без победы революции на Западе не в состоянии приступить к историческому творчеству - к строительству основ нового социального и экономического порядка, основ новой цивилизации.
Все это с пугающей точностью повторилось в Августе 1991-го. По существу, те же самые представления о том, что интересы демократии и "вхождения в цивилизацию", общечеловеческие ценности выше интересов России, национальных интересов русской и союзных ей наций. И если последние противоречат первым, то ими можно и даже должно пожертвовать ради более высоких целей и смыслов, вновь находящихся где-то за пределами России, обретающихся либо в пространстве иных цивилизаций и культур, либо в пространстве идеалов всеобщего. Вновь тяга к тому, чтобы в идеалах всеобщего растворить реальность русско-российских исторических идеалов, идеалы Святой Руси и Великой России. Вновь стремление к тому, чтобы подчинить себя достижению радикально инаковых целей и смыслов в истории, не лежащих в плоскости саморазвития собственного потенциала истории, а тех, которые центрированы на достижение эффекта всемирности, а потому вновь, если что-то и решать в своей собственной истории, то непременно с мировым замахом, с претензией на всемирность и, следовательно, не иначе, как только посредством принесения себя в своеобразную искупительную жертву превращения России в средство, а не в самоцель исторического развития.
И самое поразительное, Август 1991-го, как и Октябрь 1917-го, вновь обнаруживает уже знакомое недоверие к потенциалу собственной истории, к самой способности к самостоятельному историческому творчеству. На этот раз оно нашло иное выражение - в попытке поставить ход реформ в современной России в полную зависимость от инвестиций с Запада. Бесспорно, инвестиции хорошая вещь, но все-таки не до такой же степени, не до полного же забвения национальных интересов, в конце концов, просто здравого смысла, в частности, и в том его измерении, которое не позволяет в принципе строить системные реформы в расчете исключительно на благоприятный инвестиционный климат и, тем более, в такой стране, как Россия. И дело не только в географии, в резко континентальном климате России, который уже сам по себе необычайно удорожает экономические издержки любого инвестиционного проекта в России1. Дело еще и в геополитике - до тех пор, пока Россия остается Россией, никто не будет создавать в ней конкурентную экономическую среду, задействовать в ней факторы развития, способные поставить ее вне конкуренции, вывести на магистраль экономического прогресса.
И еще раз об идеологии пораженчества собственной страны и нации в собственной и мировой истории. Август удивительным образом повторил Октябрь: если Октябрь приветствовал поражение России в I Мировой войне, то Август истово искал и приветствовал поражение в холодной. И это закономерно. Ведь основной враг - внутренний, он находится внутри страны, а не вне ее, и при этом неважно, что это может быть собственное государство, тот или иной класс или социальная группа, та или иная партия или общественное движение, собственная история или тот или иной период ее развития, та или иная политическая доктрина или совокупность идей... Главное, довести отношение ко всему этому до пределов разумного и даже перейти эти пределы, дойти до признания всего этого в качестве далее неисправимой реальности и прежде всего постольку, поскольку она русско-российская, отмечена национальной сущностью и спецификой.
Именно отстраненное восприятие ее не как своей реальности, а как чужой, да еще в качестве извращенной и неполноценной всякий раз провоцирует на отношение к ней как к враждебной, на саму идеологию национального пораженчества и предательства всего, что отмечено национальной сущностью и спецификой в истории, в пределе - самой истории. В этом суть логики поведения вненационального субъекта в истории и той идеологии, которая постоянно подпитывает цивилизационный раскол субъектной базы России на национальную и вненациональную Россию.
Есть еще один идейно-теоретический источник идеологии национального пораженчества и предательства в России - хронический утопизм историософской национальной мысли, преданность идеалам и теориям, а не самой исторической действительности, тяга к историческим скачкам в "светлое будущее", а не к каждодневной и кропотливой работе, высокомерное презрение к вековому историческому опыту, легкость перечеркивания итогов предшествующего исторического развития. Сказанное многое объясняет в поведении раннего Октября в таком вопросе, как территориальная целостность России, который по-особому был актуализирован в период Брестского мира. Для Октября в этом вопросе не было проблем, территориальная целостность России вообще не признавалась за проблему, поскольку скоро ожидаемая мировая пролетарская революция должна была вообще снять проблему национально-государственного суверенитета, растворить ее во всеобщем человеческом братстве.
Это поражает, но ведь точно так же Август 1991-го все проблемы национально-государственного суверенитета стал расценивать как отзвук "старого конфронтационного мышления", не видящего реалий нового мирового порядка, основанного на принципах добрососедства и сотрудничества, того единого цивилизационного пространства единой цивилизации, в которую должна войти и Россия, пусть даже и с потерей основ собственной цивилизационной идентичности, с разрушением основ собственной цивилизационной локальности, самих геополитических границ этой локальности. Все это нельзя квалифицировать иначе, как только в качестве отрыва от реальности и при этом в явно болезненном масштабе.
Характерно и другое совпадение. Октябрь и Август в равной мере использовали разрушение основ государства российского в качестве необходимого условия для прихода к власти. И в этом процессе особая роль отводилась региональному национализму. Правда, союз с региональным национализмом, стремление использовать его потенциал разрушения оказался выше и дороже самой цели захвата власти, так как был сопряжен с развалом не просто государства в России, а уже самой России как евразийского союза наций в рамках локальности русско-российской цивилизации. Это уже был развал цивилизационных устоев бытия России в истории.
В этой связи показательно, к примеру, что Февраль 1917-го в хаосе развала Российской империи признал выход Украины из состава империи все-таки в границах 1654 года, то есть в пределах тех земель, с которыми она вошла в состав России. И в этом была, есть и остается своя историческая логика, которая напрочь была проигнорирована ранним Октябрем, не только действовавшим по демагогическому принципу отделения всех и каждого, вплоть до образования каждой нацией самостоятельного государства, даже в ущерб государственности России, но и, главное, не считаясь с ее реальными интересами и границами, в частности, с реальным расселением самой русской нации
Вся эта большевистская вненациональная ментальность вновь повторилась в Августе 1991-го в пресловутом предложении брать суверенитета столько, сколько можно его проглотить, даже в ущерб суверенитета русской нации. Во всем этом обнаружилась общность Октября и Августа: живя в предвкушении очередной утопии, соответственно, мировой революции и нового мирового порядка, составной частью которых является иллюзия новых и особых отношений между нациями, не отягощенных ни их историей, ни их культурой, ни их принадлежностью к определенной цивилизации, в итоге ни тем, что они вообще есть нации, и Октябрь, и Август, не задумываясь о последствиях, безумно и безоглядно превращали евразийское пространство России в пространство очередного глобального эксперимента по преодолению исторического в нации и национального в истории, в этих процессах разрушая Россию посредством разрушения в ней геополитических и национальных устоев бытия русской нации.
Но Август 1991-го в известном смысле пошел еще дальше в нарушении логики исторической справедливости. Он превратил произвольно нарезанные Октябрем административные границы в государственные, тем самым, сделав то, на что не решился даже Октябрь, но что стало продолжением и завершением именно его логики поведения в истории. Мало этого, в деле борьбы с союзным центром Август пошел на союз с националистами всех мастей и оттенков, вплоть до чеченской дудаевщины, обильно снабдив этот террористический режим оружием, не сделав ничего для того, чтобы предотвратить его захват на складах советской армии.
При этом Август обнаружил постыдное национальное лицемерие: вступая в союз и поддерживая как "глубоко демократические" националистические движения в регионах, он вместе с тем жестко квалифицировал всякую попытку к национальной самоорганизации русской нации как национализм, не скупясь даже на фашистские эпитеты. Логика двойных стандартов, доведя до абсурда большевистские представления о неравенстве национализма малых и больших наций, в новых исторических условиях, в условиях очередного погрома национальной и исторической России выглядит нечто худшим, чем простым недомыслием - сознательной и очередной сдачей национальных интересов России и в ней русской нации.
Август 1991-го вновь начал актуализировать архетипы большевизма в понимании и решении национального вопроса в Росси - логику вненационального мышления и отношения к России. Она стала следствием одного из самых разрушительных результатов большевизации России - институализации в ней вненациональной России, субъекта, не идентифицирующего себя с исторической и национальной Россией. Именно он и стал носителем этой логики - логики разрушения исторической и национальной России. Именно он вновь получил власть над Россией для продолжения навязывания ей логики исторического развития, никак не считающейся с цивилизационной, исторической и национальной спецификой России и в ней русской нации. Но на этот раз вместо идеологем пролетарского интернационализма в качестве главного духовного основания бытия России в истории были предложены идеологемы своеобразного персоналистического интернационализма, под которые стала подгоняться вся ценностная вертикаль современной России. Как и пролетарский, он характеризуется тем, что пытается свести основы общности и всякой идентификации человека к тому, что разрушает естественно и исторически сложившуюся общность в языке, территории, культуре, духовности, истории, самосознании, сами архетипы всего этого, сам способ их проживания в истории
Он устремлен к тому, чтобы если не преодолеть, то по возможности размыть то, что объединяет людей логикой самой истории в нацию, преодолеть саму нацию, до предела социально атомизировать социум до ничем и никак не связанных индивидов или связанных лишь тем абстрактно-всеобщим, которое, разумеется, есть у каждого индивида, но которым реально люди не живут, а потому реально и не связаны. Персоналистический интернационализм хочет свести национальный вопрос к абстракции человека вообще, к той сущности, которая существует в каждом индивиде в качестве его основы, но которая реально обнаруживает себя, только преломившись через все богатство конкретного, в котором и посредством которого эта сущность только и существует как сущность человека.