Лесков Николай Семёнович. Некуда

   — Послушайте, — сказал он, —мне жаль вашу мать: я сам имею детей. Если вы можете скрыться из Москвы, я пущу вас и скажу, что не нашёл вас дома. А между тем все это кончится и вы возвратитесь.
   — Вы! вы меня пустите?
   — Да, пущу. Со мной не было понятых. Если вы дадите слово удирать отсюда подальше, я пущу вас.
   — О, клянусь вам.
   — Не клянитесь, я и так поверю.
   — Я уеду в Рязань.
   — Ступайте.
   — Только нет подорожной.
   — Какой вздор. Были бы деньги. Возьмите вольных у Рогожской.
   Сергей Богатырёв предложил надзирателю ассигнацию, от которой тот благодарно отказался, потом спрыгнул с дрожек, взял первого ваньку и запрыгал к Рогожской.
   — Что? — спросила Варвара Ивановна мужа, когда надзиратель вышел с Серёжей за двери.
   — Пропадёт теперь.
   — Не, теперь нюни: «пропадёт», — передразнила Варвара Ивановна.
   — Господа! — крикнула она студентам, войдя в комнату сына. — Вы видели, что было с Серёжей? За это я вам обязана: вчера была сходка, а сегодня арестант. Прошу вас оставить мой дом.
   Студенты только этого теперь и желали.
   — А вы у меня ни во что не смейте мешаться, — пригрозила она стоявшему посреди залы мужу, — не смейте ничего рассказывать: Серж через три дня будет в Богатыревке.
   — Ка-а-к?
   — Т-а-а-к, как вы не знаете, — проговорила Варвара Ивановна, отходя в свою комнату. И Алексей Сергеевич до самого рассвета простоял в зале. Обстоятельства совершенно смутили его.
   Вечером в этот же день были три сходки, на которых толковали о внезапном аресте Сергея Богатырёва и всячески допытывались, кто бы мог донесть о богатыревской сходке.
   — Из наших никто; за это можно ручаться головою! — кричали несколько молодых голосов.
   — Так кто же? Кто? Нужно знать доносчика.
   Кто-то громче других произнёс имя Райнера?
   — А в самом деле, кто он? Кто этот Райнер?
   — Что он?
   — Зачем он здесь?
   — Зачем он на сходках?
   Ни на один этот вопрос никто не умел дать ответа.
   — Кто ввёл его?
   — Доктор Розанов, — отвечал кто-то.
   — А что такое сам Розанов?
   — Он знакомый маркизы, его многие знают.
   — Вытребовать Розанова, вытребовать Розанова! — закричало несколько голосов.
   — И судить его.
   — За что судить? Пусть объяснится.
   — У маркиза, послезавтра, у маркиза.
   — А завтра там?
   — Ну да, только одни свои.
   Завтра уже во всех либеральных кружках Москвы заговорили о бывшей у Богатыревых сходке и о последовавшем затем внезапном аресте молодого Богатырёва. Не очень чуткое ухо могло легко слышать, как при этих рассказах вполголоса поминалось имя Райнера.
   Содержание этих полголосных рассказов, вероятно, было довольно замысловато, потому что доктор, услыхав один такой разговор, прямо объявил, что кто позволяет себе распускать такие слухи, тот человек нечестный. Теперь доктор догадывался, каких от него потребуют объяснений, и собирался говорить круто и узловато.
   А в эту ночь была ещё сходка, после которой, перед утром дня, назначенного для допроса Розанова, было арестовано несколько студентов. Из этих арестантов уже ни один не соскочил с полицейских дрожек и не уехал на вольных в свою Богатыревку.

Глава тринадцатая.
Delirium tremens^[55]

   Новые трепетания не успокаивались. Москва ждала скандала и чуть не дождалась его.
   Утром одного дня Арапов вышел из своего дома с Персиянцевым, взяли извозчика и поехали ко Введению в Барашах.
   Они остановились у нестеровского дома.
   — Ступайте, — сказал Арапов, тревожно оглядываясь и подавая Персиянцеву из-под своей шинели тючок, обшитый холстом.
   — А вы? — спросил Персиянцев.
   — Я подожду здесь: всюду надо смотреть.
   Персиянцев вошёл на чистый купеческий двор и, отыскав двери с надписью «контора», поднялся по лестнице. Посланный им артельщик возвратился с Андрияном Николаевым.
   — От Розанова, — сказал Персиянцев.
   — А! милости прошу, пожалуйте, — воскликнул центральный человек. — Как они, в своём здоровье?
   — Ничего, — отвечал, краснея, непривычный ко лжи Персиянцев.
   — Давно вы их видели?
   — Вчера, — отвечал, ещё более краснея, Персиянцев. — Вы получили вчера его письмо?
   — Получили-с, получили. А это что: товар?
   — Да.
   — Сколько же тут?
   — Триста.
   — Что ж, поскупились, али недостача? — шутил центральный человек и, взяв тючок из рук Персиянцева, пригласил войти далее.
   Проходя третью комнату конторы, Персиянцев увидел Пармена Семёновича, любезно беседовавшего с частным приставом.
   — Андрияша! чайку не колешь ли? — спросил Пармен Семёнович.
   — Нет, Пармен Семёнович, только что пил, — ответил, проходя, центральный человек.
   — Дей Митрев! — крикнул он, сев за конторку и усадив Персиянцева, несколько растерявшегося при виде частного пристава.
   Показался артельщик самого древнего письма.
   — Положь-ка эту штучку, да завтра её в низовой посылке отправь Жилину.
   — Слушаю, — ответил Дей Митрев и унёс с собою тючок в кладовую почётного гражданина и 1-й гильдии купца Нестерова.
   — Будет исполнено, — сказал Персиянцеву центральный человек, и они простились.
   Проходя мимо Пармена Семёновича, Персиянцев раскланялся с ним и с частным приставом.
   — Кланяйтесь господину доктору, — сказал опять Андриян Николаев Персиянцеву у порога. Арапова не было у ворот. Персиянцев глянул туда, сюда — нету. Он пошёл один.
   Но не успел Персиянцев сделать несколько шагов, его нагнал Арапов.
   — Что? — спросил он мрачно.
   Персиянцев ему рассказал все, что мы знаем.
   — А где это вы были? Я вас не видал за воротами.
   — Я сидел в трактире, оттуда виднее. Я видел, как вы вышли.
   — Ну, — говорил Арапов, усевшись дома перед Персиянцевым и Соловейчиком, — теперь за новую работу, ребята.
   День целый Арапов строчил, потом бегал к Райнеру, к Рациборскому. Правили, переправляли и, наконец, сочинили что-то.
   — Теперь черти, Соловейчик, — сказал Арапов.
   И Соловейчик стал чертить.
   За полночь Соловейчик кончил своё ковырянье на литографическом камне, сделал вальком пару пробных оттисков и ушёл из квартиры Арапова.
   На Чистых Прудах становилось скучновато. Новостей эффектных не было. Маркиз жаловался, что сходка топчет в его комнате полы и раздавила зубную щёточку накладного серебра.
   Самым приятным занятием маркизы было воспитание Лизы. Ей внушался белый либерализм и изъяснялись его превосходство перед монтаньярством. Маркиза сидела, как Калипсо в своём гроте; около неё феи, а перед ними Лиза, и они дудели ей об образцах, приводя для контраста женщин из времени упадка нравов в Риме, женщин развратнейших дней Франции и некую московскую девицу Бертольди, возмущающую своим присутствием чистоту охраняемых феями нравственных принципов.

Глава четырнадцатая.
Московские мизерабли

   В ряду московских особенностей не последнее место должны занимать пустые домы. Такие домы ещё в наше время изредка встречаются в некоторых старых губернских городах. В Петербурге таких домов вовсе не видно, но в Москве они есть, и их хорошо знают многие, а особенно люди известного закала.
   Пустой дом в губернии исключительно бывает дом или спорный, или выморочный, или за бесценок взятый в залог одуревшим скрягою. Встречаются такие домы преимущественно в городах, где требование на помещения относительно не велико, доход с домов не верен, а обыватель не охотник ни до каких затрат на ремонт здания. Но страннее всегда, что встречаются такие домы и в нашей оригинальной столице, и даже нередко стоят они среди самой густонаселённой местности. Кругом битком набито всякого народа, а тут вдруг стоит дом: никогда в его окнах не видно света, никогда не отворяются его ворота, и никто им, по-видимому, не интересуется. Словно никому этот дом не принадлежит и никому он не нужен.
   Иногда в таком доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома. Сидят в укромной тёплой коморке, а по хоромам ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
   Один такой дом стоял невдалеке от московской Сухаревой башни. Дом этот был довольно большой, двухэтажный, в один корпус, без всяких флигелей. Дом стоял посреди большого двора, некогда вымощенного камнем, а ныне заросшего шелковистою муравкою. На улицу выходила одна каменная ограда с давно не отворявшимися воротами и ветхой калиткой. В кухне дома жил дворник, какой и должен находиться в таком доме. Это был отставной солдат, промышлявший тёркою и продажею особенного нюхательного табаку, а в сожительстве он имел солдатку, не свою, а чужую солдатку, гадавшую соседям пустого дома на картах. В конуре у калитки ещё жила старая цепная собака, и более, казалось, никто не обитал в этом доме.
   Но это только так казалось.
   По вечерам в калитку дома входили три личности. Первая из этих личностей был высокий рыжий атлет в полушубке, человек свирепого и решительного вида; вторая, его товарищ, был прекоренастый чёрный мужик с волосами, нависшими на лоб. Он был слеп, угрюм и молчалив.
   Далее сюда входил ещё молодой паренёк, которого звали Андреем Тихоновичем.
   Все это были люди беспаспортные и никому из ближних соседей ни с какой стороны не известные.
   Слепец и его рыжий товарищ жили в большой пустой комнате второго этажа и платили сторожу по три четвертака в месяц, а молодой жидок, которого здесь звали Андреем Тихоновичем, жил в продолговатой узенькой комнате за ними.
   Обе эти комнаты были совершенно пусты, так же как и остальные покои пустого дома.
   У мужиков на полу лежали два войлока, по одной засаленной подушке в набойчатых наволочках, синий глиняный кувшин с водою, деревянная чашка, две ложки и мешочек с хлебом; у Андрея же Тихоновича в покое не было совсем ничего, кроме пузырёчка с чернилами, засохшего гусиного пера и трех или четырех четвертушек измаранной бумаги. Бумага, чернила и перья скрывались на полу в одном уголке, а Андрей Тихонович ночлеговал, сворачиваясь на окне, без всякой подстилки и без всякого возглавия.
   Андрей Тихонович тоже был беспаспортный и проживал здесь с половины лета, платя сторожу в месяц по полтине серебра.
   Теперь и Андрею Тихоновичу и рыжему с слепым приходилось плохо. Сторож не выгонял их; но холода, доходившие до восьми градусов, делали дальнейшее пребывание в пустом, нетопленном доме довольно затруднительным.
   Перелётным птицам приходилось искать нового, более или менее тёплого и притом опять дешёвого и безопасного приюта; а по этому случаю жильцы пустого дома жёлчны и беспокойны.
   В ночь, когда Арапов поручил Нафтуле Соловейчику последнюю литографскую работу и когда Соловейчик, окончив её, сделал два пробные оттиска, он, дойдя до забора пустого дома, перескочил его за собачьей конурою и, так сказать, перекинувшись Андреем Тихоновичем, прошёл в свою пустую казарму.
   Час был поздний, но соседи жидка ещё не спали: они ругались с холода. Андрей Тихонович постоял одну минутку, послушал и потом начал ходить, беспрестанно останавливаясь и приставляя палец ко лбу.
   По гримасам и ужимкам жидовского лица видно было, что в душе Нафтулы Соловейчика кипит какой-то смелый, опасный план, заставляющий его не слыхать ругательств соседей и не чувствовать немилосердного холода пустой горницы.
   — Да, так, так, — проговорил к полуночи Соловейчик и, вынув из кармана бумажный свёрточек, достал оттуда стеариновый огарочек. Из другого кармана он вынул спичку и, добыв ею огня, стал моститься в уголышке. Сначала Соловейчик капнул несколько раз на пол стеарином и приставил к не застывшим ещё каплям огарок. Потом подошёл к двери соседей, послушал и, отойдя опять на цыпочках, прилёг к огарку, достал из кармана свёрточек чистой бумаги, разложил его перед собою и, вынув ломаный перочинный ножик, стал поправлять перо.
   Через пять минут жидок, скосоротившись, вывел титул должностного лица, которому назначалась бумага, и остановился. Потом покусал верхушку пера, пососал губы и начал: «Хотя и находясь в настоящую время в противозаконном положении без усякий письменный вид, но по долгу цести и совести свяссенною обязанностию за долг себе всегда поставляю донести, что…» и т.д. Соловейчик все писал, словно историю сочинял или новое поминанье заводил. Имён, имён в его сочинении было, как блох в собачьей шкуре: никого не забыл и всем нашёл местечко. Прошло более часа, прежде чем Соловейчик окончил своё сочинение строками: «а посему, если благоугодно будет дозволить мне жительство и снабдить приказаниями, то я надеюсь в сей должности ещё полнее оправдать доверие начальства».
   — Нет, брешешь! Семь пачек я сам знаю, что есть, да что в них, в семи-то пачках? Черт ты! Антихрист ты, дьявол ты этакой; ты меня извести хочешь; ты думаешь, я не вижу, чего ты хочешь, ворище ты треанафемский! — ругался в соседстве слепой.
   — Молчи! — прошипел рыжий.
   — Молчи! Нет, не замолчу, не замолчу, а я тебя в Сибирь сошлю.
   — Молчи, чтоб тебе высадило.
   — Не стану молчать: ты подай мне свою подушку, а мою возьми. Ты меня обворовал: бумажек мне навязал, а деньги себе взял.
   — Молчи! — прошипел рыжий.
   — Не замолчу, я до государя доведу. Я виноват, я и повинюсь, что я виноват, — казните, милуйте; загубил христианскую душу. Тебя просил: не греши, Антошка; дели как по-божинскому. Вместе били почтальона, вместе нам и казна пополам, а ты теперь, видя моё калечество, что мне напхал в подушку?
   — Молчи, черт, в подушке твои деньги.
   — Врёшь: ты деньги вытащил, а напхал бумажек. Я вчера достал одну, всем показывал: вот, говорю, барин один мне сигнацию подарил; говорят: чайная бумажка. Это ты, разбойник, это твоё дело.
   Соловейчик обезумел.
   — Подай мне свою подушку, — кричал разъярённый слепец.
   — Молчи, дьявол! — шипел рыжий.
   — Подай.
   — Убью, молчи.
   — А, убьёшь! — проревел слепой, и вслед за тем рыжий вскрикнул.
   Соловейчик толкнул дверь и увидал, что слепой сидит на рыжем и душит его за горло, а тот одною рукою слабо защищается, а другой держит набойчатую подушку.
   Еврей в одно мгновение сообразился: он схватил свой перочинный ножик, подскочил с ним к борющимся, ловко воткнул лезвие ножа в левый глаз рыжего и, в то же мгновение схватив выпущенную нищим подушку, слетел с лестницы и, перебросившись с своим приобретением через забор, ударился по улице.
   На дворе был холод, звонили к заутреням, и из переулков выныривали тёмные личности, направлявшиеся с промышленным ночью товарцем к Сухаревой, Лубянке и Смоленскому рынку. Соловейчик, разумеется, никому не продал своей подушки и теперь уже не думал о забытом на прежней квартире сочинении со множеством знакомых и незнакомых нам имён.
   Сочинение это, в числе прочих бумаг бежавшего Соловейчика, через некоторое время было взято сторожем пустого дома и поступило на конические заверточки при мелочной продаже нюхательного табаку.
   Дальнейшая судьба этого сочинения достоверно не известна. Но если в это время у сторожа никто не купил табаку полфунта разом, то вряд ли сочинение Соловейчика сохранится для потомка, который задумает вполне изобразить своим современникам все многоразличные чудеса нашего достославного времени.

Глава пятнадцатая.
Генерал Стрепетов

   Вскоре после описанных последних событий Розанов с Райнером спешно проходили по одному размётанному и усыпанному песком московскому бульвару. Стоял ясный осенний день, и бульвар был усеян народом. На Спасской башне пробило два часа. Райнер с Розановым шли довольно скоро и не обращали внимания на бульварную толпу.
   На одной лавочке, в конце бульвара, сидел высокий сутуловатый человек с большою головою, покрытою совершенно белыми волосами, и с сильным выражением непреклонной воли во всех чертах умного лица. Он был одет в ватную военную шинель старой формы с капюшоном и в широкодонной военной фуражке с бархатным околышем и красными кантами.
   Рядом с этим человеком сидел Илья Артамонович Нестеров.
   Оба эти лица вели между собою спокойный разговор, который, однако, не тёк плавным потоком, а шёл лаконически, отдельными замечаниями, насмешечками и сдержанными улыбками, дополнявшими лаконические недомолвки устной речи.
   Из толпы людей, проходивших мимо этой пары, многие отвешивали ей низкие поклоны. Кланялись и старики, и кремлёвские псаломщики, и проходивший казанский протопоп, и щеголеватый комми с Кузнецкого моста, и толстый хозяин трех лавок из Охотного ряда, и университетский студент в ветхих панталонах с обитыми низками и в зимнем пальто, подбитом весенним ветром.
   Военный старик спокойно снимал свою фуражку и совершенно с одинаковым вниманием отвечал на каждый поклон. С ним вместе откланивался и Илья Артамонович. Иногда военный старик останавливал кого-нибудь из известных ему людей и предлагал один-два короткие вопроса и затем опять делал своему соседу короткие односложные указания, после которых они улыбались едва заметною улыбкою и задумывались.
   Поравнявшись с этою парою, Розанов, несмотря на свою сосредоточенность, заметил её и поклонился.
   — Кому это вы кланялись? — спросил, оглядываясь, Райнер.
   — Вон тому старику.
   — Кто ж это такой?
   — Генерал Стрепетов, — с некоторою национальною гордостью отвечал доктор.
   — Вот это-то Стрепетов! — воскликнул Райнер.
   — Будто вы его не узнали?
   — Я его никогда не видал. Какая голова львиная!
   — Да, это голова.
   — Вы с ним знакомы?
   — Нет: ему здесь все кланяются.
   — С кем же это он сидит?
   — А это купец Нестеров, правовед.
   Доктор с Райнером повернули с бульвара направо и исчезли в одном переулке. Можно было предположить, что доктор только отвёл куда-то Райнера, где не требовалось его собственного присутствия, ибо он вскоре снова появился на бульваре и так же торопливо шёл в обратную сторону. Генерал и старовер ещё сидели на той же лавочке. Толпа стала редеть.
   — Господину доктору, — произнёс Нестеров, кланяясь во второй раз Розанову.
   — Здравствуйте, Илья Артамонович, — ответил Розанов, откланиваясь и не останавливая своего шага.
   — Здравствуйте, господин доктор! — вдруг неожиданно произнёс генерал Стрепетов.
   Доктора очень удивило это неожиданное приветствие, и он, остановясь, сделал почтительный поклон генералу.
   — Не хотите ли присесть? — спросил его Стрепетов, показывая рукою на свободную половину скамейки.
   Розанов поблагодарил.
   — Присядьте, прошу, — повторил генерал.
   Розанов сел.
   — Устали? — начал Стрепетов, внимательно глядя в лицо доктора.
   — Нет, не особенно устал.
   — Что, вы давно в Москве?
   — Нет, очень недавно.
   — Здешнего университета?
   — Нет, я был в киевском университете.
   — Значит, пан муви по-польску: «бардзо добжэ».
   — Я говорил когда-то по-польски.
   — Ну, а что у вас в университете?
   — Кажется, ничего теперь.
   — Депутация вернулась?
   — Да, они возвратились.
   — Не солоно хлебавши, — досказал генерал с ядовитою улыбкой, в которой, впрочем, не было ничего особенно обидного для депутатов, о которых шла речь.
   Генерал ещё пошутил с Розановым и простился с ним и Нестеровым у конца бульвара. Вечером в этот день доктор зашёл к маркизе; она сидела запершись в своём кабинете с полковником Степаненко. Доктор ушёл к себе, взял книгу и завалился на диван.
   Около полуночи к нему зашёл Райнер.
   — Что это у нашей маркизы? — спросил он на первом шагу, входя в кабинет Розанова.
   — А что?
   — Такая таинственность. Шторы спущены, двери кругом заперты, и никого не принимает.
   — Она с Степаненко сидит.
   — То-то, что же это там за секреты вдруг?
   — Да так, друг друга на выгонки пугают.
   Райнер засмеялся.
   — Комедия, право, — весело вставил доктор, — трус труса пугает. Вот, Райнер, нет у нас знакомого полицейского, надеть бы мундир да в дверь. Только дух бы сильный пошёл.
   Райнер опять засмеялся.
   — А что на сходке? — спросил доктор.
   — Ах, тоже бестолковщина. Начнут о деле, а свернут опять на шпионов.
   — Вы заходили к Бахаревым?
   — Да, на минутку был, — ответил Райнер довольно сухо и как бы вовсе нехотя. Доктор перестал спрашивать и продолжал чтение. Райнер остался у него ночевать, разделся и тотчас же уснул. Утром Райнер с доктором собирались выйти вместе и, снаряжаясь, пошучивали над вчерашним экстренным заседанием у маркизы. Райнер говорил, что ему надо ехать в Петербург, что его вызывают.
   В это время в воротах двора показался высокий человек в волчьей шубе с капюшоном и в киверообразной фуражке. Он докликался дворника, постоял с ним с минуту и пошёл прямо в квартиру Розанова. Розанов все это видел из окна и никак не мог понять, что бы это за посетитель такой?
   Через минуту это объяснилось: это был лакей генерала Стрепетова, объявивший, что генерал приказали кланяться и просят побывать у них сегодня вечером. Лакей ничего не сказал больше.
   Доктор обещался прийти. Целый день он ломал себе голову, отыскивая причину этого приглашения и путаясь в разных догадках. Райнера тоже это занимало. Вечером, в половине восьмого часа, Розанов выпил наскоро стакан чаю, вышел из дома, сторговал извозчика на Мясницкую и поехал.
   На Мясницкой доктор остановился у невысокого каменного дома с мезонином и вошёл в калитку. Вечер был тёмный, как вообще осенние вечера в серединной России, и дом, выкрашенный грязножелтою краскою, смотрел нелюдимо и неприветливо. В двух окнах ближе к старинному крыльцу светилось, а далее в окнах было совсем черно, и только в одном из них вырезалась слабая полоска света, падавшего из какого-то другого помещения. В передней на жёлтом конике сидел довольно пожилой лакей и сладко клевал носом. Около него, облокотясь руками на стол, спал казачок. В передней было чисто: стояла ясеневая вешалка с военными шинелями, пальто и тулупчиком, маленький столик, зеркало и коник, а на стене висел жестяной подсвечник с зеркальным рефлектором, такой подсвечник, какой в Москве почему-то называется «передней лампой».
   При входе доктора старый лакей проснулся и толкнул казачка, который встал, потянулся и опять опустился на коник.
   Розанову вся эта обстановка несколько напоминала губернские нравы.
   — Дома генерал? — спросил он лакея.
   — У себя-с, — ответил старик.
   — Могу я его видеть?
   — Вы чиновник?
   — Нет, не чиновник, — ответил доктор.
   — Пожалуйте, — ласково пригласил старик, вешая докторское пальто.
   — Кто же доложит обо мне? — спросил доктор. — Надо доложить, что Розанов, за которым Александр Павлович присылал нынче утром.
   — Пожалуйте, пожалуйте, докладывать не надо. Я вот только посвечу вам: генерал в своём кабинете, в мезонине.
   Доктор, следуя за лакеем, прошёл через залу, которая при минутном освещении обратила на себя его внимание крайнею простотою убранства; затем они повернули в коридор и стали подниматься по деревянной лестнице.
   Дойдя до поворота, где лестница образовывала небольшую площадку, лакей со свечою остановился и, сделав доктору знак, пропустил его вперёд. Доктор один, без провожатого, поднялся на вторую половину лестницы и очутился в довольно большой комнате, где за столом сидел весьма почтённый человек и читал газету.
   При появлении доктора человек встал, окинул его с ног до головы спокойным, умным взглядом и, взявшись за ручку одной из боковых дверей, произнёс вполголоса:
   — Пожалуйте.
   В отворённую дверь Розанов увидел ещё большую комнату с диванами и большим письменным столом посредине. На этом столе горели две свечи и ярко освещали величественную фигуру колоссального седого орла. Этот орёл был генерал Стрепетов.
   Генерал Стрепетов сидел на кресле по самой середине стола и, положив на руки большую белую голову, читал толстую латинскую книжку. Он был одет в серый тулупчик на лисьем меху, синие суконные шаровары со сборками на животе и без галстука. Ноги мощного старика, обутые в узорчатые азиатские сапоги, покоились на раскинутой под столом медвежьей шкуре.
   При входе доктора генерал поднял голову, покрыл ладонью глаза и, всмотревшись в гостя, произнёс:
   — Прошу покорно.
   Доктор поклонился.
   — Очень благодарен, что пожаловали, — сказал опять Стрепетов и, указывая на стул, стоявший сбоку стола, добавил: — прошу садиться.
   Доктор ничего не ответил и молча сел на указанный ему стул.
   Стрепетов вынул из кармана синий фуляр с белыми кольцами, осмотрел его и, громко высморкавшись, спросил:
   — Вы ведь из революционеров?
   Розанов смешался. Стрепетов, свёртывая платок, взглядывал исподлобья на Розанова.
   — Это нехорошо отрекаться от своего звания, — заметил Стрепетов после довольно долгой паузы.
   — Я не знаю, что вы хотите сказать этим? — проговорил смущённый Розанов.
   Стрепетов посмотрел на него и, не сводя своего орлиного взгляда, сверкавшего из-под белых волос, начал:
   — Я вас сконфузил. Это утешительно: значит, вы действительно ещё русский человек, своего смысла не утратили. Чувствуете, что затевают дело неладное.