Страница:
— О чем-с?
— Обо всем, там на гулянках написано, — весело разговаривал старичок. Папошников задумался.
— Большая рукопись? — спросил он.
— Большая-с, полторы стопы с лишком, — ещё веселее рассказывал Лазарев.
— Называется: «Размышления ипохондрика»?
— Вот, вот, вот, она и есть! Не напечатана ещё?
— Нет-с, ещё не напечатана.
— То-то, я думаю, все не слышно ничего; верно, думаю, ещё не напечатана. А может быть, не годится? — добавил он, спохватившись.
— Велика-с очень.
— Ну там ведь зато обо всем заключается: как все улучшить.
— Отличные, отличные есть мысли, помню хорошо, но объём!
— Это, впрочем, все дело рук наших: сократим.
— Нет, вы позвольте, мы сами выборку сделаем.
Выберем, что идёт к теперешнему времени, листка на четыре, на пять.
— Что ж, я извольте, а только имя же ведь моё внизу подпечатают?
— Ваше, ваше.
— То-то, а то я, знаете, раз желаю, чтобы читатели опять в одном и том же журнале моё сочинение видели.
— А вы разве писали в нашем журнале?
— Как же-с! В 1831 году напечатано моё стихотворение. Не помните-с?
— Не помню.
— Нет-с, есть. — А повторительно опять тоже такое дело: имел я в юных летах, когда ещё находился в господском доме, товарища, Ивана Ивановича Чашникова, и очень их любил, а они пошли в откупа, разбогатели и меня, маленького купца, неравно забыли, но, можно сказать, с презрением даже отвергли, — так я вот желаю, чтобы они увидали, что нижнедевицкий купец Семён Лазарев хотя и бедный человек, а может держать себя на точке вида.
— Будет, будет ваше имя, — успокоил и проводил до дверей нижнедевицкого купца Семена Лазаревича редактор Папошников.
— А п-п-паааззвольте! — удержал его на обратном пути Жерлицын. — Завулонов свой рассказ мне поручил продать.
— Ну-с.
— Угодно вам купить?
— Оставьте, я прочту.
— Я не могу оставить: купите и оставляйте.
— Я так не покупаю, — отозвался редактор и попросил Лизу в кабинет.
— А п-позвольте! На одну минуту позвольте, — остановил Жерлицын. — Вы читаете, что покупаете у Тургенева?
— Читаю-с.
— Не полагаю. — Вы вот в своих журналах издеваетесь над нигилистами, а…
— Нигилисты, не читая, покупают?
— Конечно! Общий вывод и направление — вот все, что нужно. Вы знаете Эразма Очевидного?
— Нет, не знаю.
— Мой зять.
— Не имею чести.
— Редактор же он.
— Что делать, все-таки я не имею чести его знать и не имею времени о нем говорить.
Редактор увёл Лизу в свой кабинет и предложил ей кресло.
— Видите, сударыня, — начал он, — мне нужно знать, какого рода переводы вы можете делать и с каких языков?
Лиза рассказала.
— Да… Это значит, вы статей чисто научного содержания переводить не можете.
— Я не переводила.
Редактор задумался.
— Прискорбно мне огорчать вас, — начал он, — таким ответом, что работы, которую вы могли бы делать, у меня в настоящее время нет.
Лиза сухо встала.
— Позвольте! Куда же вы?
— У вас работы нет — нам говорить не о чем.
Редактор слегка поморщился от этого тона и сказал:
— Я попрошу у вас позволения записать у себя ваш адрес. Работа может случиться, и я удержу её для вас, я вам напишу. Книжки, видите, более тридцати листов, их возможности нет наполнить отборным материалом.
— Это меня мало интересует и вовсе не касается.
Папошников положил книгу журнала и взял адресную тетрадь. Лиза продиктовала ему свой адрес.
— Это там, где коммунисты живут?
— Это аккуратно там, где я вам сказала, — опять ещё суше ответила Лиза, и они расстались.
Сходя по лестнице, она увидела Жерлицына, сидящего на окне одной террасы и листующего свою рукопись.
— Ищу здравого смысла, — произнёс он, пожав плечами при виде сходящей Лизы. Лиза проходила мимо его молча.
— Позвольте, — догонял её Жерлицын. — Как это он сказал: против здравого смысла? Разве может человек писать против здравого смысла?
Лиза не отвечала.
Глава двадцать третья.
Глава двадцать четвёртая.
— Обо всем, там на гулянках написано, — весело разговаривал старичок. Папошников задумался.
— Большая рукопись? — спросил он.
— Большая-с, полторы стопы с лишком, — ещё веселее рассказывал Лазарев.
— Называется: «Размышления ипохондрика»?
— Вот, вот, вот, она и есть! Не напечатана ещё?
— Нет-с, ещё не напечатана.
— То-то, я думаю, все не слышно ничего; верно, думаю, ещё не напечатана. А может быть, не годится? — добавил он, спохватившись.
— Велика-с очень.
— Ну там ведь зато обо всем заключается: как все улучшить.
— Отличные, отличные есть мысли, помню хорошо, но объём!
— Это, впрочем, все дело рук наших: сократим.
— Нет, вы позвольте, мы сами выборку сделаем.
Выберем, что идёт к теперешнему времени, листка на четыре, на пять.
— Что ж, я извольте, а только имя же ведь моё внизу подпечатают?
— Ваше, ваше.
— То-то, а то я, знаете, раз желаю, чтобы читатели опять в одном и том же журнале моё сочинение видели.
— А вы разве писали в нашем журнале?
— Как же-с! В 1831 году напечатано моё стихотворение. Не помните-с?
— Не помню.
— Нет-с, есть. — А повторительно опять тоже такое дело: имел я в юных летах, когда ещё находился в господском доме, товарища, Ивана Ивановича Чашникова, и очень их любил, а они пошли в откупа, разбогатели и меня, маленького купца, неравно забыли, но, можно сказать, с презрением даже отвергли, — так я вот желаю, чтобы они увидали, что нижнедевицкий купец Семён Лазарев хотя и бедный человек, а может держать себя на точке вида.
— Будет, будет ваше имя, — успокоил и проводил до дверей нижнедевицкого купца Семена Лазаревича редактор Папошников.
— А п-п-паааззвольте! — удержал его на обратном пути Жерлицын. — Завулонов свой рассказ мне поручил продать.
— Ну-с.
— Угодно вам купить?
— Оставьте, я прочту.
— Я не могу оставить: купите и оставляйте.
— Я так не покупаю, — отозвался редактор и попросил Лизу в кабинет.
— А п-позвольте! На одну минуту позвольте, — остановил Жерлицын. — Вы читаете, что покупаете у Тургенева?
— Читаю-с.
— Не полагаю. — Вы вот в своих журналах издеваетесь над нигилистами, а…
— Нигилисты, не читая, покупают?
— Конечно! Общий вывод и направление — вот все, что нужно. Вы знаете Эразма Очевидного?
— Нет, не знаю.
— Мой зять.
— Не имею чести.
— Редактор же он.
— Что делать, все-таки я не имею чести его знать и не имею времени о нем говорить.
Редактор увёл Лизу в свой кабинет и предложил ей кресло.
— Видите, сударыня, — начал он, — мне нужно знать, какого рода переводы вы можете делать и с каких языков?
Лиза рассказала.
— Да… Это значит, вы статей чисто научного содержания переводить не можете.
— Я не переводила.
Редактор задумался.
— Прискорбно мне огорчать вас, — начал он, — таким ответом, что работы, которую вы могли бы делать, у меня в настоящее время нет.
Лиза сухо встала.
— Позвольте! Куда же вы?
— У вас работы нет — нам говорить не о чем.
Редактор слегка поморщился от этого тона и сказал:
— Я попрошу у вас позволения записать у себя ваш адрес. Работа может случиться, и я удержу её для вас, я вам напишу. Книжки, видите, более тридцати листов, их возможности нет наполнить отборным материалом.
— Это меня мало интересует и вовсе не касается.
Папошников положил книгу журнала и взял адресную тетрадь. Лиза продиктовала ему свой адрес.
— Это там, где коммунисты живут?
— Это аккуратно там, где я вам сказала, — опять ещё суше ответила Лиза, и они расстались.
Сходя по лестнице, она увидела Жерлицына, сидящего на окне одной террасы и листующего свою рукопись.
— Ищу здравого смысла, — произнёс он, пожав плечами при виде сходящей Лизы. Лиза проходила мимо его молча.
— Позвольте, — догонял её Жерлицын. — Как это он сказал: против здравого смысла? Разве может человек писать против здравого смысла?
Лиза не отвечала.
Глава двадцать третья.
Post Scriptum[82]
Розанова Лиза застала уже у Вязмитиновой. По их лицам она тотчас заметила, что доктору не было никакой удачи у Альтерзона и что они сговорились как можно осторожнее сообщить ей ответ сестры и зятя. Лиза терпеть не могла этих обдуманных и осторожных введений.
— Альтерзон отказал в деньгах? — опросила она прямо Розанова.
— Да, почти, — отвечал тот.
— Ну вот! Вы говорите почти, а Женни смотрит какими-то круглыми глазами, точно боится, что я от денег в обморок упаду, — забавные люди! Тут не может быть никакого почти, и отказал, так, значит, начисто отказал.
— И сестра тоже?
— Она что ж? Она ничего.
— Ну, я обращусь к Зиночкину мужу, — спокойно отвечала Лиза и более не стала говорить об этом.
— А что ваши попытки, Лизавета Егоровна? — осведомился Розанов.
— Так же счастливы, как и ваши, — отвечала она и, по-видимому, была совершенно спокойна.
Пообедали вместе; Розанов попросил позволения отдохнуть в кабинете Вязмитинова. Был серый час; Лиза сидела в уголке дивана; Евгения Петровна скорыми шагами ходила из угла в угол комнаты, потом остановилась у фортепиано, села и, взяв два полные аккорда, запела «Плач Ярославны», к которому сама очень удачно подобрала голос и музыку.
— Спой ещё раз, — тихо попросила Лиза, когда смолкли последние звуки. Евгения Петровна взяла аккорд и опять запела:
— Где летаешь? — спросила, целуя в лоб, Евгения Петровна.
Лиза слегка вздохнула.
Над дверью заднего хода послышался звонок, потом шушуканье в девичьей, потом медленное шлёпанье Абрамовниных башмаков, и, наконец, в тёмную залу предстала сама старуха, осведомляясь, где доктор?
— Спит, — отвечала Женни.
— Спит — не чует, кто дома ночует.
— А что такое?
— Суприз, генеральша моя хорошая, да уж такой суприз, что на-на! Вихорная-то ведь его сюда прилетела!
— Кто-о?
— Ну жена же его, жена. Кучер его сейчас прибежал, говорит, в гостинице остановилась, а теперь к нему прибыла и вот распорядилась, послала. Видно, наш атлас не идёт от нас.
— Ах Боже мой, что за несносная женщина! — воскликнула Евгения Петровна и смешалась, потому что на пороге из кабинета показался Розанов.
— Прощайте, — сказал он, протягивая руку Евгении Петровне.
— Куда вы, Дмитрий Петрович?
— Домой! ведь надо же это как-нибудь уладить: податься-то некуда.
— Вы разве слышали?
Розанов качнул утвердительно головою, простился и уехал. В зале опять настала вызывающая на размышление сумрачная тишина. Няня хотела погулять насчёт докторши, но и это не удалось.
— Тую-то мне только жаль — Полину-то Петровну — завела было старуха; но не дождавшись и на это замечание никакого ответа, зашлёпала в свою детскую.
Прошёл час, подали свечи; Лиза все по-прежнему сидела, Евгения Петровна ходила и часто вздыхала.
— Зачем ты вздыхаешь, Женни? — произнесла шёпотом Лиза.
— Так, мой друг, развздыхалось что-то.
Евгения Петровна села возле Лизы, обняла её и положила себе на плечо её головку.
— Какие вы все несчастные! Боже мой, Боже мой! как посмотрю я на вас, сердце моё обливается кровью: тому так, другому этак, — каждый из вас не жизнь живёт, а муки оттерпливает.
— Так нужно, — отвечала после паузы Лиза.
— Нужно! Отчего же это, зачем так нужно?
— Век жертв очистительных просит.
— Жертв! — произнесла, сложив губки, Евгения Петровна. — Мало ему без вас жертв? Нет, просто вы несчастные люди. Что ты, что Розанов, что Райнер — все вы сбились и не знаете, что делать, — совсем несчастные люди.
— А ты счастливая?
— Я, конечно, счастливее вас всех.
— Да чем же, например, несчастлив Райнер? — произнесла, морща лоб и тупясь, Лиза.
— Райнер!
— Да. Он молод, свободен, делает что хочет, слава Богу не женат на дуре и никого особенно не любит.
Евгения Петровна остановилась перед Лизою, махнула с упрёком головкою и опять продолжала ходить по комнате.
— Так не любят, — прошептала после долгой паузы Лиза, разбиравшая все это время бахрому своей мантильи.
— Нет, скорей вот этак-то не любят, — отвечала Женни, опять остановясь против подруги и показав на неё рукою. Разговор снова прекратился.
В седьмом часу в передней послышался звонок. Женни сама отперла дверь в тёмной передней и вскрикнула голосом, в котором удивление было заметно не менее радости. Перед нею стоял её муж, неожиданно возвратившийся до совершенного окончания возложенного на него поручения для объяснений с своим начальством. Пошли обычные при подобном случае сцены. Люди ставили самовар, бегали, суетились. Евгения Петровна тоже суетилась и летала из кабинета в девичью и из девичьей в кабинет, где переодевался Николай Степанович, собравшийся тотчас после чая к своему начальнику.
Чужому человеку нечего делать в такие минуты. Лиза чувствовала это. Она встала, побродила по зале, через которую суетливо перебегала то хозяйка, то слуги, и, наконец, безотчётно присела к фортепиано и одною рукою подбирала музыку к Ярославнину плачу. Одевшись, Вязмитинов вышел в залу с пачкою полученных в его отсутствие писем, сел у стола с стаканом чаю и начал их перечитывать.
У Лизы совсем отчётливо выходило:
— Ну, — сказала Женни, проходившая с вынутым из дорожного чемоданчика бельём. Лиза перестала перебирать клавиши.
«Десять дней тому назад, — начал читать Вязмитинов, — к нам доставили из Пружан молодого предводителя мятежнической банды Станислава Кулю».
У Лизы сердце затрепетало, как голубь, и Евгения Петровна прижала к себе пачку белья, чтобы не уронить его на пол.
«Этот Станислав Куля, — продолжал Вязмитинов, — как оказалось из захваченных нашим отрядом бумаг, есть фигурировавший некогда у нас в Петербурге швейцарец…»
— Райнер! — отчаянно крикнула Евгения Петровна, не смотря вовсе на мертвеющую Лизу.
«Вильгельм Райнер, — спокойно прочитал Вязмитинов и продолжал: — он во всем сознался, но наотрез отказался назвать кого бы то ни было из своих сообщников, и вчера приговорён к расстрелянию. — Приговор будет исполняться ровно через неделю у нас „за городом“. Вязмитинов посмотрел на дату и сказал:
— Это значит, как раз послезавтра утром наш Вильгельм Иванович покончит своё земное странствование.
— Как? — переспросила шёпотом Лиза.
— По расчёту, как здесь написано, выходит, что казнь Райнера должна совершиться утром послезавтра.
— Да… его будут расстреливать? — произнесла Лиза тем же шёпотом, водя по комнате блуждающими глазами. — Его будут расстреливать? — спросила она громче, бледно-зеленое лицо её судорожно искривилось, и она пошатнулась на табурете.
Её с одной стороны схватила Женни, с другой Вязмитинов. Евгения Петровна плакала.
— Отойдите от меня, — проговорила тихо Лиза, отводя от себя руками. Она твёрдо встала, спросила свой капор, надела шубу и стала торопливо прощаться. Евгения Петровна уцепилась за неё и старалась её удержать силою.
— Отойдите прочь от меня, Женни, — с гробовым спокойствием прошептала Лиза и, оторвав пальцы Евгении Петровны от своей шубы, вышла за двери.
— Что это такое? — добивался Вязмитинов. — Любила она его, что ли?
Евгения Петровна с полными слез глазами отошла к окну и ничего не отвечала. Николай Степанович хотел расспросить об этом жену после своего возвращения от начальника, но Евгения Петровна, которая уже была в постели, заслышав в зале его туфли, крепко закуталась в одеяло и на все шутливые попытки мужа развеселить её и заставить разговориться нервно проронила только:
— Ах, как это, однако, несносно! Не знаю, куда бы иногда от всего этого бросился.
— Альтерзон отказал в деньгах? — опросила она прямо Розанова.
— Да, почти, — отвечал тот.
— Ну вот! Вы говорите почти, а Женни смотрит какими-то круглыми глазами, точно боится, что я от денег в обморок упаду, — забавные люди! Тут не может быть никакого почти, и отказал, так, значит, начисто отказал.
— И сестра тоже?
— Она что ж? Она ничего.
— Ну, я обращусь к Зиночкину мужу, — спокойно отвечала Лиза и более не стала говорить об этом.
— А что ваши попытки, Лизавета Егоровна? — осведомился Розанов.
— Так же счастливы, как и ваши, — отвечала она и, по-видимому, была совершенно спокойна.
Пообедали вместе; Розанов попросил позволения отдохнуть в кабинете Вязмитинова. Был серый час; Лиза сидела в уголке дивана; Евгения Петровна скорыми шагами ходила из угла в угол комнаты, потом остановилась у фортепиано, села и, взяв два полные аккорда, запела «Плач Ярославны», к которому сама очень удачно подобрала голос и музыку.
— Спой ещё раз, — тихо попросила Лиза, когда смолкли последние звуки. Евгения Петровна взяла аккорд и опять запела:
Песня опять кончилась, а Лиза оставалась под её влиянием, погруженною в глубокую думу.
Я быстрей лесной голубки
По Дунаю полечу,
И рукав бобровой шубки
Я в Каяле обмочу:
Князю милому предстану
И на теле на больном
Окровавленную рану
Оботру тем рукавом.
— Где летаешь? — спросила, целуя в лоб, Евгения Петровна.
Лиза слегка вздохнула.
Над дверью заднего хода послышался звонок, потом шушуканье в девичьей, потом медленное шлёпанье Абрамовниных башмаков, и, наконец, в тёмную залу предстала сама старуха, осведомляясь, где доктор?
— Спит, — отвечала Женни.
— Спит — не чует, кто дома ночует.
— А что такое?
— Суприз, генеральша моя хорошая, да уж такой суприз, что на-на! Вихорная-то ведь его сюда прилетела!
— Кто-о?
— Ну жена же его, жена. Кучер его сейчас прибежал, говорит, в гостинице остановилась, а теперь к нему прибыла и вот распорядилась, послала. Видно, наш атлас не идёт от нас.
— Ах Боже мой, что за несносная женщина! — воскликнула Евгения Петровна и смешалась, потому что на пороге из кабинета показался Розанов.
— Прощайте, — сказал он, протягивая руку Евгении Петровне.
— Куда вы, Дмитрий Петрович?
— Домой! ведь надо же это как-нибудь уладить: податься-то некуда.
— Вы разве слышали?
Розанов качнул утвердительно головою, простился и уехал. В зале опять настала вызывающая на размышление сумрачная тишина. Няня хотела погулять насчёт докторши, но и это не удалось.
— Тую-то мне только жаль — Полину-то Петровну — завела было старуха; но не дождавшись и на это замечание никакого ответа, зашлёпала в свою детскую.
Прошёл час, подали свечи; Лиза все по-прежнему сидела, Евгения Петровна ходила и часто вздыхала.
— Зачем ты вздыхаешь, Женни? — произнесла шёпотом Лиза.
— Так, мой друг, развздыхалось что-то.
Евгения Петровна села возле Лизы, обняла её и положила себе на плечо её головку.
— Какие вы все несчастные! Боже мой, Боже мой! как посмотрю я на вас, сердце моё обливается кровью: тому так, другому этак, — каждый из вас не жизнь живёт, а муки оттерпливает.
— Так нужно, — отвечала после паузы Лиза.
— Нужно! Отчего же это, зачем так нужно?
— Век жертв очистительных просит.
— Жертв! — произнесла, сложив губки, Евгения Петровна. — Мало ему без вас жертв? Нет, просто вы несчастные люди. Что ты, что Розанов, что Райнер — все вы сбились и не знаете, что делать, — совсем несчастные люди.
— А ты счастливая?
— Я, конечно, счастливее вас всех.
— Да чем же, например, несчастлив Райнер? — произнесла, морща лоб и тупясь, Лиза.
— Райнер!
— Да. Он молод, свободен, делает что хочет, слава Богу не женат на дуре и никого особенно не любит.
Евгения Петровна остановилась перед Лизою, махнула с упрёком головкою и опять продолжала ходить по комнате.
— Так не любят, — прошептала после долгой паузы Лиза, разбиравшая все это время бахрому своей мантильи.
— Нет, скорей вот этак-то не любят, — отвечала Женни, опять остановясь против подруги и показав на неё рукою. Разговор снова прекратился.
В седьмом часу в передней послышался звонок. Женни сама отперла дверь в тёмной передней и вскрикнула голосом, в котором удивление было заметно не менее радости. Перед нею стоял её муж, неожиданно возвратившийся до совершенного окончания возложенного на него поручения для объяснений с своим начальством. Пошли обычные при подобном случае сцены. Люди ставили самовар, бегали, суетились. Евгения Петровна тоже суетилась и летала из кабинета в девичью и из девичьей в кабинет, где переодевался Николай Степанович, собравшийся тотчас после чая к своему начальнику.
Чужому человеку нечего делать в такие минуты. Лиза чувствовала это. Она встала, побродила по зале, через которую суетливо перебегала то хозяйка, то слуги, и, наконец, безотчётно присела к фортепиано и одною рукою подбирала музыку к Ярославнину плачу. Одевшись, Вязмитинов вышел в залу с пачкою полученных в его отсутствие писем, сел у стола с стаканом чаю и начал их перечитывать.
У Лизы совсем отчётливо выходило:
— Ба-ба-ба! — вскричал не совсем спокойно Вязмитинов. — Вот, mesdames, в пустейшем письме из Гродно необыкновеннейший post scriptum.
Князю милому предстану
И на теле на больном
Окровавленную рану
Оботру тем рукавом.
— Ну, — сказала Женни, проходившая с вынутым из дорожного чемоданчика бельём. Лиза перестала перебирать клавиши.
«Десять дней тому назад, — начал читать Вязмитинов, — к нам доставили из Пружан молодого предводителя мятежнической банды Станислава Кулю».
У Лизы сердце затрепетало, как голубь, и Евгения Петровна прижала к себе пачку белья, чтобы не уронить его на пол.
«Этот Станислав Куля, — продолжал Вязмитинов, — как оказалось из захваченных нашим отрядом бумаг, есть фигурировавший некогда у нас в Петербурге швейцарец…»
— Райнер! — отчаянно крикнула Евгения Петровна, не смотря вовсе на мертвеющую Лизу.
«Вильгельм Райнер, — спокойно прочитал Вязмитинов и продолжал: — он во всем сознался, но наотрез отказался назвать кого бы то ни было из своих сообщников, и вчера приговорён к расстрелянию. — Приговор будет исполняться ровно через неделю у нас „за городом“. Вязмитинов посмотрел на дату и сказал:
— Это значит, как раз послезавтра утром наш Вильгельм Иванович покончит своё земное странствование.
— Как? — переспросила шёпотом Лиза.
— По расчёту, как здесь написано, выходит, что казнь Райнера должна совершиться утром послезавтра.
— Да… его будут расстреливать? — произнесла Лиза тем же шёпотом, водя по комнате блуждающими глазами. — Его будут расстреливать? — спросила она громче, бледно-зеленое лицо её судорожно искривилось, и она пошатнулась на табурете.
Её с одной стороны схватила Женни, с другой Вязмитинов. Евгения Петровна плакала.
— Отойдите от меня, — проговорила тихо Лиза, отводя от себя руками. Она твёрдо встала, спросила свой капор, надела шубу и стала торопливо прощаться. Евгения Петровна уцепилась за неё и старалась её удержать силою.
— Отойдите прочь от меня, Женни, — с гробовым спокойствием прошептала Лиза и, оторвав пальцы Евгении Петровны от своей шубы, вышла за двери.
— Что это такое? — добивался Вязмитинов. — Любила она его, что ли?
Евгения Петровна с полными слез глазами отошла к окну и ничего не отвечала. Николай Степанович хотел расспросить об этом жену после своего возвращения от начальника, но Евгения Петровна, которая уже была в постели, заслышав в зале его туфли, крепко закуталась в одеяло и на все шутливые попытки мужа развеселить её и заставить разговориться нервно проронила только:
— Ах, как это, однако, несносно! Не знаю, куда бы иногда от всего этого бросился.
Глава двадцать четвёртая.
Смерть
В Доме Согласия могли бы очень долго не хватиться Лизы, которая, выйдя от Евгении Петровны, заехала туда только на минуту, молча прошла в свою комнату, молча вышла оттуда и уехала, ничего не сказавши. В Доме Согласия все знали и странности Лизы и то, что она последнее время постоянно гостит у Вязмитиновой, так на это и не обратили никакого внимания. Вопрос: куда делась Лиза? — здесь возник только на третий день, когда встревоженная Евгения Петровна приехала узнать, что делается с Лизой. Оказалось, что Лизы третий день никто не видал и о ней ниоткуда не было никакого слуха. Начались различные соображения. Евгения Петровна съездила к Полиньке Калистратовой — Лизы там не было. У Розанова её и не могло быть, но и туда съездили. Евгения Петровна съездила даже к баронессе Альтерзон и была ею принята очень радушно, но о Лизе нигде ни слуха. Все встревожилось: все знали, что в городе Лизе быть более не у кого. Пошли самые странные предположения, что бы это могло значить, и что теперь делать?
— Надо подать объявление в квартал, — говорил Белоярцев. — Мы в таком положении, что должны себя от всего ограждать, — а Бертольди кипятилась, что не надо подавать объявления.
— Наше социальное положение, — доказывала она, — не позволяет нам за чем бы то ни было обращаться к содействию правительственной полиции.
— Но помилуйте, — если у вас шубу украдут, к кому же вы обратитесь? — обрезонивал её Белоярцев. Бертольди затруднялась и лепетала только:
— Это другое дело! то совсем другое дело, да и то об этом про всякий случай надо рассудить: можем ли мы, при нашей социальной задаче, иметь какие-нибудь отношения к полиции.
Это казусное обстоятельство, однако, осталось неразрешённым, и объявление о пропаже Лизы не было подано в течение пяти дней, потому что все эти пять дней Белоярцев был оживлён самою горячечною деятельностью. Он имел счастливый случай встретить на улице гонимую судьбою Ольгу Александровну Розанову, узнал, что она свободна, но не знает, что делать, сообразил, что Ольга Александровна баба шаломонная, которую при известной бессовестности можно вертеть куда хочешь, и приобрёл в её лице нового члена для Дома Согласия. Четвёртый день он устраивал её комнату, прибивал вешалки, установлял мебель, импровизировал экран к камину и даже перенёс из своей комнаты ширмы. Вообще, Белоярцев ухаживал за Ольгой Александровной самым внимательным образом, всячески стараясь при каждом удобном случае затушевать самою густою краскою её отсутствующего мужа. Ему было очень приятно, что он мог теперь злить Розанова и заливать ему сала за кожу.
Гражданкам не понравилась Ольга Александровна. Бертольди сказала, что эта фаля нетленная, а прочих Ольга Александровна изумляла своею с первого шага худо скрываемою обидчивостью и поразительнейшим невежеством. В первый же день своего прибытия, при разговоре об опере «Юдифь», она спросила: в самом ли деле было такое происшествие или это фантазия? и с тех пор не уставала утешать серьёзно начитанных гражданок самыми непостижимыми вопросами. Утром на пятый день своей гражданской жизни Ольге Александровне стало уж очень грустно и непереносно. Она ушла помолиться в Казанский собор, поплакала перед образом Богоматери, переходя через улицу, видела мужа, пролетевшего на своих шведочках с молодою миловидною Полинькою, расплакалась ещё больше и, возвратившись совершенно разбитая домой, провалялась до вечера в неутешных слезах, а вечером вышла весёлая, сияющая и разражающаяся почти на всякое даже собственное слово непристойно громким хохотом. К ночи с ней сделалась истерика, и Белоярцев начал за ней ухаживать.
— Однако наша Юдифь, кажется, начинает кокетничать, — заговорила Бертольди.
— Со злости, — замечала Ступина.
— Да, это бывает, — подсказала Каверина. — Рок милосерд к Белоярцеву, про его долю не забывается.
— Да, — проговорила, потянувшись на кресле, Ступина. — Это вот только, как говорят у нас на Украйне: «do naszego brzega nie plynie nic dobrego»[83] , — и пошла в свою холодную комнату.
В девятый день Лизиного исчезновения из Петербурга, часа в четыре пополудни, Евгения Петровна сидела и шила за столом в своей угольной спальне. Против неё тоже с работою в руках сидела Полинька Калистратова. Николая Степановича Вязмитинова не было дома: он, переговорив с своим начальством, снова отправился в командировку; девушка растапливала печи в кабинете, зале и гостиной; няни и мамки не было дома. Пользуясь хорошею зарёю, вырвавшеюся среди то холодной, то гнилой зимы, Евгения Петровна послала их поносить по воздуху детей.
Бледно-румяная заря узкою полоскою обрезала небосклон столицы и, рефлективно отражаясь сквозь двойные стекла окон, уныло-таинственно трепетала на стене темнеющей комнаты. Евгения Петровна с Полинькой бросили иглы и, откинувшись в кресла, молча смотрели друг на друга.
— Мне, конечно, — произнесла, вздохнув, Полинька, — я в него верю и все перенесу: назад уж возвращаться поздно, да и… я думаю, что… он сам меня не бросит.
— Ни за что, — подтвердила Евгения Петровна.
— Да, — спокойнее ответила Полинька, как будто нуждавшаяся в этом подтверждении, — но за что же она его-то мучит?
Евгения Петровна промолчала.
— И ничего нельзя поделать! Некуда уйти, некуда скрыться! — высказывала свою мысль Полинька.
— Неприятное положение, — отвечала Женни и в то же мгновение, оглянувшись на растворённую дверь детской, вскрикнула, как вскрикивают дети, когда страшно замаскированный человек захватывает их в уголке, из которого некуда вырваться.
— Что ты! что ты! — останавливала её Полинька и, взглянув по тому же направлению, сама вскрикнула.
В облитой бледно-розовым полусветом, полусумраком детской, как привидение, сложив руки на груди, стояла Лиза в своём чёрном капоре и чёрной атласной шубке, с обрывком какого-то шарфа на шее. Она стояла молча и не шевелясь.
— Лиза! — окликнула её, оправляясь, Евгения Петровна. Она разняла руки и в ответ поманила её к себе пальцем.
Обе женщины разом вошли в детскую и взяли гостью за руки. Руки Лизы были холодны как лёд; лицо её, как говорят, осунулось и теперь скорее совсем напоминало лицо матери Агнии, чем личико Лизы; беспорядочно подоткнутая в нескольких местах юбка её платья была мокра снизу и смёрзлась, а тёмные бархатные сапоги выглядывали из-под обитых юбок как две промерзлые редьки.
— Не кричите так, не кричите, — прошептала Лиза.
— Ты напугала нас.
— Глупо пугаться: ничего нет страшного, — отвечала она по-прежнему все шёпотом. — Пошли скорей нанять мне тут где-нибудь комнату, возле тебя чтобы, — просила она Женни.
— Да зачем же это сейчас? — уговаривала её хозяйка. — Я одна, мужа нет, оставайся; дай я тебя раздену.
Лиза ни за что не хотела остаться у Евгении Петровны.
— Пойми ты, — говорила она ей на ухо, — что я никого, решительно никого, кроме тебя, не могу видеть.
Послали девушку посмотреть комнату, которая отдавалась от жильцов по задней лестнице. Комната была светлая, большая, хорошо меблированная и перегороженная прочно уставленными ширмами красного дерева. Лиза велела взять её и послала за своими вещами.
— Завтра же ещё это можно будет сделать, — говорила ей Евгения Петровна.
— Нет, пожалуйста, позволь сегодня. Я хочу все сегодня кончить, — говорила она, давая девушке ключи и деньги на расходы.
Вошла, возвратившись с прогулки, Абрамовна, обхватила Лизину голову, заплакала и вдруг откинулась.
— Седые волосы! — воскликнула она в ужасе.
Женни нагнулась к голове Лизы и увидела, что половина её волос белые. Евгения Петровна отделила прядь наполовину седых волос Лизы и перевесила их через свою ладонь у неё перед глазами. Лиза забрала пальцем эти волосы и небрежно откинула их за ухо.
— Где ты была? — спрашивала её Евгения Петровна.
— После, — отвечала Лиза.
Только когда Евгения Петровна одевала её за драпировкою в своё бельё и тёплый шлафрок, Лиза долго смотрела на огонь лампады, лицо её стало как будто розоветь, оживляться, и она прошептала:
— Я видела, как он умер.
— Ты видела Райнера? — спросила Женни.
— Видела.
— Ты была при его казни!
Лиза молча кивнула в знак согласия головою.
В доме шептались, как при опасном больном. Няня обряжала нанятую для Лизаветы Егоровны комнату; сама Лиза молча лежала на кровати Евгении Петровны. У неё был лихорадочный озноб.
Через два или три часа привезли вещи Лизы, и ещё через час она перешла в свою новую комнату, где все было установлено в порядке и в печке весело потрескивали сухие еловые дрова.
Озноб Лизы не прекращался, несмотря на высокую температуру усердно натопленной комнаты, два тёплые одеяла и несколько стаканов выпитого ею бузинного настоя.
Послали за Розановым. Лизавета Егоровна встретила его улыбкой и довольно крепко сжала его руку.
— Лихорадка, — сказал Розанов, — простудились?
— Верно, — отвечала Лиза.
— Далеко ездили? — спросил Розанов.
Лиза кивнула утвердительно головою.
— В одной своей городской шубке, — подсказала Евгения Петровна.
— Гм! — произнёс Розанов, написал рецепт и велел приготовить тёплую ванну.
К полуночи озноб неожиданно сменился жестоким жаром, Лиза начала покашливать, и к утру у неё появилась мокрота, окрашенная алым кровяным цветом. Розанов бросился за Лобачевским.
В восьмом часу утра они явились вместе. Лобачевский внимательно осмотрел больную, выслушал её грудь, взял опять Лизу за пульс и, смотря на секундную стрелку своих часов, произнёс:
— Pneumonia, quae occupat magnam partem dextri etapecem pulmoni sinistri, complicata irritatione systemae nervorum. — Pulsus filiformis[84].
— Mea opinione, — отвечал на том же мёртвом языке Розанов, — quod hic est indicatio ad methodi medendi antiflogistica; hirudines medicinales numeros triginta et nitrum[85].
— Prognosis lactalis, — ещё ниже заговорил Лобачевский. — Consolationis gratia possumus proscribere amygdalini grana quatuor in emulsione amygdalarum dulcium uncias quatuor, — et nihil magis![86].
— Нельзя ли перевести этот приговор на такой язык, чтобы я его понимала, — попросила Лиза. Розанов затруднялся ответом.
— Удивительно! — произнесла с снисходительной иронией больная. — Неужто вы думаете, что я боюсь смерти! Будьте честны, господин Лобачевский, скажите, что у меня? Я желаю знать, в каком я положении, и смерти не боюсь.
— У вас воспаление лёгких, — отвечал Лобачевский.
— Одного?
— Обоих.
— Значит, finita la comedia?[87].
— Положение трудное.
— Выйдите, — сказала она, дав знак Розанову, и взяла Лобачевского за руку.
— Люди перед смертью бывают слабы, — начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. — Физические муки могут заставить человека сказать то, чего он никогда не думал; могут заставить его сделать то, чего бы он не хотел. Я желаю одного, чтобы этого не случилось со мною… Но если мои мучения будут очень сильны…
— Я этого не ожидаю, — отвечал Лобачевский.
— Но если бы?
— Что же вам угодно?
— Убейте меня разом.
Лобачевский молчал
— Уважьте моё законное желание…
— Хорошо, — тихо произнёс Лобачевский.
Лиза с благодарностью сжала его руку.
Весь этот день она провела в сильном жару, и нервное раздражение её достигало крайних пределов: она вздрагивала при малейшем шорохе, но старалась владеть собою. Амигдалина она не хотела принимать и пила только ради слез и просьб падавшей перед нею на колени старухи.
Перед вечером у неё началось в груди хрипение, которое становилось слышным по всей комнате.
— Ага, уже началась музыка, — произнёс шёпотом Лобачевский, обращаясь к Розанову.
— Да, худо.
— К утру все будет кончено.
— Вы не бойтесь, — сказал он, держа за руку больную. — Больших мучений вы не испытаете.
— Я верю вам, — отвечала Лиза.
— Батюшка!.. — трепеща всем телом и не умея удержать в повиновении дрожащих губ, остановила Лобачевского на лестнице Абрамовна.
— Умрёт, старушка, умрёт, ничего нельзя сделать.
— Батю-ш-ш-шка! — опять простонала старуха.
— Ничего, ничего, няня, нельзя сделать, — отвечал, спускаясь по ступеням, Лобачевский.
Все существо старухи обратилось с этой минуты в живую заботу о том, чтобы больная исповедовалась и причастилась.
— Матушка, Лизушка, — говорила она, заливаясь слезами, — ведь от этого тебе хуже не будет. Ты ведь христианского отца с матерью дитя: пожалей ты свою душеньку.
— Надо подать объявление в квартал, — говорил Белоярцев. — Мы в таком положении, что должны себя от всего ограждать, — а Бертольди кипятилась, что не надо подавать объявления.
— Наше социальное положение, — доказывала она, — не позволяет нам за чем бы то ни было обращаться к содействию правительственной полиции.
— Но помилуйте, — если у вас шубу украдут, к кому же вы обратитесь? — обрезонивал её Белоярцев. Бертольди затруднялась и лепетала только:
— Это другое дело! то совсем другое дело, да и то об этом про всякий случай надо рассудить: можем ли мы, при нашей социальной задаче, иметь какие-нибудь отношения к полиции.
Это казусное обстоятельство, однако, осталось неразрешённым, и объявление о пропаже Лизы не было подано в течение пяти дней, потому что все эти пять дней Белоярцев был оживлён самою горячечною деятельностью. Он имел счастливый случай встретить на улице гонимую судьбою Ольгу Александровну Розанову, узнал, что она свободна, но не знает, что делать, сообразил, что Ольга Александровна баба шаломонная, которую при известной бессовестности можно вертеть куда хочешь, и приобрёл в её лице нового члена для Дома Согласия. Четвёртый день он устраивал её комнату, прибивал вешалки, установлял мебель, импровизировал экран к камину и даже перенёс из своей комнаты ширмы. Вообще, Белоярцев ухаживал за Ольгой Александровной самым внимательным образом, всячески стараясь при каждом удобном случае затушевать самою густою краскою её отсутствующего мужа. Ему было очень приятно, что он мог теперь злить Розанова и заливать ему сала за кожу.
Гражданкам не понравилась Ольга Александровна. Бертольди сказала, что эта фаля нетленная, а прочих Ольга Александровна изумляла своею с первого шага худо скрываемою обидчивостью и поразительнейшим невежеством. В первый же день своего прибытия, при разговоре об опере «Юдифь», она спросила: в самом ли деле было такое происшествие или это фантазия? и с тех пор не уставала утешать серьёзно начитанных гражданок самыми непостижимыми вопросами. Утром на пятый день своей гражданской жизни Ольге Александровне стало уж очень грустно и непереносно. Она ушла помолиться в Казанский собор, поплакала перед образом Богоматери, переходя через улицу, видела мужа, пролетевшего на своих шведочках с молодою миловидною Полинькою, расплакалась ещё больше и, возвратившись совершенно разбитая домой, провалялась до вечера в неутешных слезах, а вечером вышла весёлая, сияющая и разражающаяся почти на всякое даже собственное слово непристойно громким хохотом. К ночи с ней сделалась истерика, и Белоярцев начал за ней ухаживать.
— Однако наша Юдифь, кажется, начинает кокетничать, — заговорила Бертольди.
— Со злости, — замечала Ступина.
— Да, это бывает, — подсказала Каверина. — Рок милосерд к Белоярцеву, про его долю не забывается.
— Да, — проговорила, потянувшись на кресле, Ступина. — Это вот только, как говорят у нас на Украйне: «do naszego brzega nie plynie nic dobrego»[83] , — и пошла в свою холодную комнату.
В девятый день Лизиного исчезновения из Петербурга, часа в четыре пополудни, Евгения Петровна сидела и шила за столом в своей угольной спальне. Против неё тоже с работою в руках сидела Полинька Калистратова. Николая Степановича Вязмитинова не было дома: он, переговорив с своим начальством, снова отправился в командировку; девушка растапливала печи в кабинете, зале и гостиной; няни и мамки не было дома. Пользуясь хорошею зарёю, вырвавшеюся среди то холодной, то гнилой зимы, Евгения Петровна послала их поносить по воздуху детей.
Бледно-румяная заря узкою полоскою обрезала небосклон столицы и, рефлективно отражаясь сквозь двойные стекла окон, уныло-таинственно трепетала на стене темнеющей комнаты. Евгения Петровна с Полинькой бросили иглы и, откинувшись в кресла, молча смотрели друг на друга.
— Мне, конечно, — произнесла, вздохнув, Полинька, — я в него верю и все перенесу: назад уж возвращаться поздно, да и… я думаю, что… он сам меня не бросит.
— Ни за что, — подтвердила Евгения Петровна.
— Да, — спокойнее ответила Полинька, как будто нуждавшаяся в этом подтверждении, — но за что же она его-то мучит?
Евгения Петровна промолчала.
— И ничего нельзя поделать! Некуда уйти, некуда скрыться! — высказывала свою мысль Полинька.
— Неприятное положение, — отвечала Женни и в то же мгновение, оглянувшись на растворённую дверь детской, вскрикнула, как вскрикивают дети, когда страшно замаскированный человек захватывает их в уголке, из которого некуда вырваться.
— Что ты! что ты! — останавливала её Полинька и, взглянув по тому же направлению, сама вскрикнула.
В облитой бледно-розовым полусветом, полусумраком детской, как привидение, сложив руки на груди, стояла Лиза в своём чёрном капоре и чёрной атласной шубке, с обрывком какого-то шарфа на шее. Она стояла молча и не шевелясь.
— Лиза! — окликнула её, оправляясь, Евгения Петровна. Она разняла руки и в ответ поманила её к себе пальцем.
Обе женщины разом вошли в детскую и взяли гостью за руки. Руки Лизы были холодны как лёд; лицо её, как говорят, осунулось и теперь скорее совсем напоминало лицо матери Агнии, чем личико Лизы; беспорядочно подоткнутая в нескольких местах юбка её платья была мокра снизу и смёрзлась, а тёмные бархатные сапоги выглядывали из-под обитых юбок как две промерзлые редьки.
— Не кричите так, не кричите, — прошептала Лиза.
— Ты напугала нас.
— Глупо пугаться: ничего нет страшного, — отвечала она по-прежнему все шёпотом. — Пошли скорей нанять мне тут где-нибудь комнату, возле тебя чтобы, — просила она Женни.
— Да зачем же это сейчас? — уговаривала её хозяйка. — Я одна, мужа нет, оставайся; дай я тебя раздену.
Лиза ни за что не хотела остаться у Евгении Петровны.
— Пойми ты, — говорила она ей на ухо, — что я никого, решительно никого, кроме тебя, не могу видеть.
Послали девушку посмотреть комнату, которая отдавалась от жильцов по задней лестнице. Комната была светлая, большая, хорошо меблированная и перегороженная прочно уставленными ширмами красного дерева. Лиза велела взять её и послала за своими вещами.
— Завтра же ещё это можно будет сделать, — говорила ей Евгения Петровна.
— Нет, пожалуйста, позволь сегодня. Я хочу все сегодня кончить, — говорила она, давая девушке ключи и деньги на расходы.
Вошла, возвратившись с прогулки, Абрамовна, обхватила Лизину голову, заплакала и вдруг откинулась.
— Седые волосы! — воскликнула она в ужасе.
Женни нагнулась к голове Лизы и увидела, что половина её волос белые. Евгения Петровна отделила прядь наполовину седых волос Лизы и перевесила их через свою ладонь у неё перед глазами. Лиза забрала пальцем эти волосы и небрежно откинула их за ухо.
— Где ты была? — спрашивала её Евгения Петровна.
— После, — отвечала Лиза.
Только когда Евгения Петровна одевала её за драпировкою в своё бельё и тёплый шлафрок, Лиза долго смотрела на огонь лампады, лицо её стало как будто розоветь, оживляться, и она прошептала:
— Я видела, как он умер.
— Ты видела Райнера? — спросила Женни.
— Видела.
— Ты была при его казни!
Лиза молча кивнула в знак согласия головою.
В доме шептались, как при опасном больном. Няня обряжала нанятую для Лизаветы Егоровны комнату; сама Лиза молча лежала на кровати Евгении Петровны. У неё был лихорадочный озноб.
Через два или три часа привезли вещи Лизы, и ещё через час она перешла в свою новую комнату, где все было установлено в порядке и в печке весело потрескивали сухие еловые дрова.
Озноб Лизы не прекращался, несмотря на высокую температуру усердно натопленной комнаты, два тёплые одеяла и несколько стаканов выпитого ею бузинного настоя.
Послали за Розановым. Лизавета Егоровна встретила его улыбкой и довольно крепко сжала его руку.
— Лихорадка, — сказал Розанов, — простудились?
— Верно, — отвечала Лиза.
— Далеко ездили? — спросил Розанов.
Лиза кивнула утвердительно головою.
— В одной своей городской шубке, — подсказала Евгения Петровна.
— Гм! — произнёс Розанов, написал рецепт и велел приготовить тёплую ванну.
К полуночи озноб неожиданно сменился жестоким жаром, Лиза начала покашливать, и к утру у неё появилась мокрота, окрашенная алым кровяным цветом. Розанов бросился за Лобачевским.
В восьмом часу утра они явились вместе. Лобачевский внимательно осмотрел больную, выслушал её грудь, взял опять Лизу за пульс и, смотря на секундную стрелку своих часов, произнёс:
— Pneumonia, quae occupat magnam partem dextri etapecem pulmoni sinistri, complicata irritatione systemae nervorum. — Pulsus filiformis[84].
— Mea opinione, — отвечал на том же мёртвом языке Розанов, — quod hic est indicatio ad methodi medendi antiflogistica; hirudines medicinales numeros triginta et nitrum[85].
— Prognosis lactalis, — ещё ниже заговорил Лобачевский. — Consolationis gratia possumus proscribere amygdalini grana quatuor in emulsione amygdalarum dulcium uncias quatuor, — et nihil magis![86].
— Нельзя ли перевести этот приговор на такой язык, чтобы я его понимала, — попросила Лиза. Розанов затруднялся ответом.
— Удивительно! — произнесла с снисходительной иронией больная. — Неужто вы думаете, что я боюсь смерти! Будьте честны, господин Лобачевский, скажите, что у меня? Я желаю знать, в каком я положении, и смерти не боюсь.
— У вас воспаление лёгких, — отвечал Лобачевский.
— Одного?
— Обоих.
— Значит, finita la comedia?[87].
— Положение трудное.
— Выйдите, — сказала она, дав знак Розанову, и взяла Лобачевского за руку.
— Люди перед смертью бывают слабы, — начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. — Физические муки могут заставить человека сказать то, чего он никогда не думал; могут заставить его сделать то, чего бы он не хотел. Я желаю одного, чтобы этого не случилось со мною… Но если мои мучения будут очень сильны…
— Я этого не ожидаю, — отвечал Лобачевский.
— Но если бы?
— Что же вам угодно?
— Убейте меня разом.
Лобачевский молчал
— Уважьте моё законное желание…
— Хорошо, — тихо произнёс Лобачевский.
Лиза с благодарностью сжала его руку.
Весь этот день она провела в сильном жару, и нервное раздражение её достигало крайних пределов: она вздрагивала при малейшем шорохе, но старалась владеть собою. Амигдалина она не хотела принимать и пила только ради слез и просьб падавшей перед нею на колени старухи.
Перед вечером у неё началось в груди хрипение, которое становилось слышным по всей комнате.
— Ага, уже началась музыка, — произнёс шёпотом Лобачевский, обращаясь к Розанову.
— Да, худо.
— К утру все будет кончено.
— Вы не бойтесь, — сказал он, держа за руку больную. — Больших мучений вы не испытаете.
— Я верю вам, — отвечала Лиза.
— Батюшка!.. — трепеща всем телом и не умея удержать в повиновении дрожащих губ, остановила Лобачевского на лестнице Абрамовна.
— Умрёт, старушка, умрёт, ничего нельзя сделать.
— Батю-ш-ш-шка! — опять простонала старуха.
— Ничего, ничего, няня, нельзя сделать, — отвечал, спускаясь по ступеням, Лобачевский.
Все существо старухи обратилось с этой минуты в живую заботу о том, чтобы больная исповедовалась и причастилась.
— Матушка, Лизушка, — говорила она, заливаясь слезами, — ведь от этого тебе хуже не будет. Ты ведь христианского отца с матерью дитя: пожалей ты свою душеньку.