МакРоберт Стюарт. Полые холмы

- Хитрости короля Хоэля. Певец является ко двору - что может быть
естественнее? Но тут затесалась одна трудность: король Хоэль не выносит
музыки. Однако странствующего певца можно еще и расспросить о том, что
слышно на белом свете, поэтому король примет меня с глазу на глаз, а
потом, если его лордам вздумается слушать мои песни, он сможет преспокойно
уйти.
- Однако он прислал еще свою арфу. - Ральф кивнул в угол, где за
светильником стояла зачехленная арфа.
- О да, он ее прислал, но она никогда ему не принадлежала. Это моя
арфа. - Ральф поглядел на меня с недоумением. Я сказал это слишком резко.
Немая арфа целый день стояла у меня на глазах, напоминая о том времени,
когда я был ближе всего в жизни к тому, что мог бы назвать счастьем.
Здесь, в Керреке, в доме моего отца, я отроком играл на ней чуть не каждый
вечер. Я пояснил Ральфу: - На этой арфе я здесь когда-то играл. Как видно,
отец Хоэля сберег ее для меня. Едва ли чья-нибудь рука прикасалась к ней с
тех пор. Ее надобно испробовать, прежде чем отправляться к королю.
Сними-ка с нее чехол.
Тут у дверей заскреблись, и вошел раб с кувшином горячей воды. Пока я
мылся и расчесывал волосы, а потом с помощью раба облачался в роскошный
синий плащ, Ральф расчехлил арфу и поставил перед креслом.
Эта арфа была много больше той, что я привез с собой из-за моря. Та
была ручная, удобная для перевозки, а эта - стоячая, со многими регистрами
и такой силой звука, что слышно будет по всему королевскому дворцу. Я
тщательно настроил ее и пробежал пальцами по струнам.
Проснуться к любви после долгого сна, вновь шагнуть в поэзию, проведя
год на рыночной площади, или в юность, уже побывав в обличье дряхлого,
сонного старца; вспомнить, чего чаял от жизни, когда скупые дары ее уже
пересчитаны на перепачканных, трезвых пальцах, - вот что такое музыка,
когда долго не играл. Душа расправляет крылья и, как птенец на краю
гнезда, робко испытывает высоту. Перебирая наугад струны, я искал в моей
арфе уснувшие страсти, осторожно, ощупью пробираясь вперед, как ступает во
тьме человек по некогда знакомой почве. Тихий лепет, легкий всплеск звука,
несколько громких нот. На трепещущих струнах заиграли отблески огня, и
длинные золотые нити разразились песней:

Был некогда охотник в лунной тьме,
Он вздумал на топком берегу растянуть златые сети,
Сети из злата, из тяжкого металла.
Поднялся прилив и затопил сеть,
Скрыл ее в глубине, и охотник затаился
Над водой в лунной тьме.
И прилетели ночные птицы
Целыми полчищами, бессчетной королевской ратью.
Сели на воду, будто корабли,
Королевские гордые барки с серебряной кормой
и под серебряной мачтой,
Быстрые и яростные в бою,
Теснясь на воде в лунной тьме.
Тяжела внизу сокрытая сеть, ждет наготове.
Но недвижен охотник молодой, опустил руки.
Охотник, тяни сеть, нынче напитаешь детей.
И жена похвалит тебя, хитроумный охотник.
Потянул он сеть, охотник молодой, стянул ее быстро
и крепко,
И вытянул, тяжелую, в тростники.
Тяжела она была, тяжелее злата, но не было в ней ничего,
Не было в ней ничего, лишь вода,
Лишь вода тяжелее злата,
Да одно серое перышко
Из крыла дикого гуся.
Скрылись корабли, серебряные рати, в лунной тьме.
Остались голодными дети, и жена возносила пени,
Но охотник спал и грезил, сжимая в пальцах перо
дикого гуся.


Король Хоэль был высокий и дородный мужчина, теперь уже лет,
наверное, под сорок. В то время, что я жил в Керреке - между двенадцатью и
семнадцатью годами, - мы с ним почти не виделись. Он тогда был отчаянный,
горячий рубака, а я - только отрок, занятый учением в лазарете и
мастерских. Но позже он с армией моего отца высадился в Великой Британии и
сражался там, и тогда мы с ним узнали и полюбили друг друга. Он ценил
радости жизни и был, как это свойственно таким людям, добродушен и ленив.
Со времени нашей последней встречи он еще больше раздался вширь, лицо
покрылось багровым румянцем сладкой жизни, но я ни на миг не сомневался,
что в бою он был по-прежнему стоек и несокрушим.
Я начал разговор с того, что вспомнил его отца короля Будека и
происшедшие у них перемены. Мы немного побеседовали о старых временах.
- Да, хорошие были годы, - говорил он, подперев кулаком подбородок и
глядя в огонь. Он принял меня в своей опочивальне и, когда слуги принесли
нам вина, выслал их всех вон. У ног его на звериных шкурах дремали,
растянувшись, гончие псы, видя во сне утреннюю охоту. Свежевычищенные
охотничьи копья стояли у стены за спинкой его кресла, и отблески огня
играли на их сизых стальных гранях. Король расправил могучие плечи и с
тоской произнес: - Кто знает, вернутся ли еще к нам добрые времена?
- Ты говоришь о годах, когда мы воевали?
- Я говорю о годах, когда правил Амброзии.
- Добрые времена к нам вернутся, вот только нужна твоя помощь.
Он посмотрел на меня с недоумением и даже какой-то неловкостью. Я
старался изъясняться будничными словами, но был слишком очевиден их
высокий смысл. Хоэль же, подобно Утеру, любил простое, обыкновенное,
ясное.
- Это намек на младенца? На бастарда? Значит, несмотря ни на что, он
все же наследует Утеру?
- Да. Я ручаюсь в этом.
Хоэль отвел взгляд и провел пальцем по краю кубка.
- Что ж, мы тут его сбережем. Но скажи мне, к чему такая
таинственность? Утер прислал мне письмо, где просит открыто, чтобы я
позаботился о ребенке. От Ральфа я не смог добиться толку. Я, разумеется,
помогу всем, чем могу, но ссора с Утером мне нежелательна. Из его письма
явствует, что этот мальчик будет наследником только в случае, если не
появится другой, у которого больше прав.
- Верно. Но не бойся, мне тоже ссора между тобой и Утером
нежелательна. Нельзя бросить один лакомый кус двум грызущимся псам и
рассчитывать на его сохранность. Пока не родится мальчик, у которого, как
Утер говорит, больше прав наследовать престол, для Утера, как и для меня,
важно, чтоб был жив и здоров этот. Он посвящен в мои планы - до некоторого
предела.
- Ах так. - Он скосил на меня заинтересованный взгляд. Я не ошибся на
его счет. К Британии он, может быть, и дружески расположен, но насолить за
спиной королю Британии отнюдь не прочь. - До какого же предела?
- Пока мальчика не отлучили от груди, не отняли у женщин и не
передали в мужское общество для обучения мужским искусствам. Лет до
четырех. После этого срока я его у тебя заберу, и он должен будет
возвратиться в Британию. Если Утер вздумает справиться о его
местонахождении, придется ему сказать, но пока он не спросит - к чему
соваться? Я так полагаю, что Утер вообще не вспомнит об этом ребенке. Он
постарается по мере сил забыть о его существовании. Но как бы то ни было,
это уж моя забота, а не твоя. Он поручил мальчика мне, дабы я воспитал его
по своему разумению.
- Но не опасен ли для ребенка возврат на родину? Сейчас Утер отсылает
его сюда, боясь, что дома ему от врагов грозит опасность. Уверен ли ты,
что к тому времени она минует?
- Придется рискнуть. Я хочу быть поблизости от мальчика в годы его
ученичества. А он должен воспитываться в Британии, и, стало быть, его
местонахождение надо будет хранить в тайне. Всем нам, Хоэль, предстоят
тяжелые времена. Я еще не вижу, что именно должно произойти, знаю только,
что у этого мальчика - этого бастарда, как ты говоришь, - будет много
врагов, больше, чем у его отца Утера. Внебрачный, говоришь ты, и то же
будут говорить другие, кому он окажется поперек дороги. У него будут
тайные недруги пострашнее саксов. И потому его следует укрыть впредь до
того дня, как настанет срок ему принять корону, и пусть тогда его не
коснется тень сомнения и он станет королем в глазах всей Британии.
- Вот, значит, как. Это что же, видение тебе было такое? - Но прежде
чем я успел ответить, он уже уклонился от этих чуждых ему материй,
прокашлялся и сказал: - Хорошо, я буду охранять его по мере моих сил.
Только объясни мне, чего именно ты для него хочешь. Ведь ты знаешь, что
говоришь, ты человек умный. И верю, ты не поссоришь меня с Утером. - Он
гортанно хохотнул. - Помню, Амброзии говаривал, что ты, даже отроком,
разбирался в политике лучше, чем десять постельных императоров. - (Мой
отец, разумеется, ничего такого не говорил, и, уж во всяком случае, не
Хоэлю, который сам славился любовными подвигами, но я оценил его слова как
изъявление дружелюбия и поблагодарил.) Он продолжал: - Так что скажи мне,
чего ты хочешь. Я, признаться, немного сбит с толку... Эти недруги, о
которых ты говоришь, разве они не догадаются, что мальчик в Бретани? Ты
ведь говорил, что Утер не делал тайны из своих намерений прислать его
сюда. А что королевский корабль отойдет и ни тебя, ни мальчика на борту не
будет, так они могут решить, что вы отплыли раньше, и станут искать в
Бретани, разве нет?
- Возможно. Но ребенок к тому времени уже будет укрыт в месте,
которое я для него уготовил и куда Утеровы лорды не додумаются заглянуть.
Сам же я уеду обратно.
- Что же это за место? Должен ли я его знать?
- Конечно. Это небольшая деревушка у ваших северных границ, близ
Ланасколя.
- Что? - Он не скрыл своего изумления. Один пес завозился во сне и
приоткрыл карий глаз. - На севере? На границе с владениями Горланда? Но
Горланд - не друг Дракону.
- И мне тоже, - кивнул я. - Он гордец, и между его домом и домом моей
матери старая вражда. Но ведь с тобой он не ссорился?
- Нет, нет! - горячо ответил Хоэль тоном уважения одного бойца к
другому.
- Так я и думал. Поэтому от Горланда не приходится опасаться набегов
на твои владения. Ну а кому могло бы прийти в голову, что я помещу
мальчика в такой близости от Горланда? Что изо всей Бретани я изберу место
в одном полете стрелы от Утерова врага? Нет, там он будет в безопасности.
Там я смогу оставить его спокойно. Но это не значит, что я не обязан тебе
благодарностью от всей души, - с улыбкой добавил я. - Даже звезды по
временам нуждаются в помощи.
- Рад это слышать, - смущенно буркнул Хоэль. - Нам, простым смертным
королям, приятно сознавать, что мы тоже причастны к важным делам. Хотя ты
и твои звезды могли бы, кажется, немного облегчить нам работу. Разве в
неоглядных лесах, что тянутся отсюда на север, не найдется для мальчика
иного укрытия, чем только на самой границе?
- Может быть, и нашлось бы, но там у меня есть верный дом. Дом
единственного на обе Британии человека, который точно знает, что нужно
ребенку в первые четыре года жизни, и будет заботиться о нем, как о своем
родном дитяти.
- Женщина?
- Да. Моя кормилица Моравик. Она родом бретонка и когда в Камлахской
войне разорили Маридунум, оставила Южный Уэльс и вернулась на родину. Ее
отец содержал таверну в местечке под названием Колль. Состарившись, он
нанял себе помощника по имени Бранд. Бранд был вдов, и Моравик вскоре
после приезда вышла за него замуж, ну просто чтобы все у них было
по-божески... я имею в виду не только хозяйство, так как хорошо знаю
Моравик... Там они живут и теперь. Ты, наверно, не раз проезжал их тихую
таверну, хотя вряд ли когда останавливался в ней - она стоит при слиянии
двух речек у моста. Бранд - отставной солдат твоего войска и добрый малый
и, конечно, делает все, что Моравик ему велит. - Я улыбнулся. - Не знаю
мужчины, который бы ей не подчинился, разве что, может мой дед.
- М-м, да, - все еще с сомнением протянул Хоэль. - Помню эту
деревеньку. Кучка домишек у моста, только и всего... Как ты говоришь, мало
кому придет в голову искать там королевского наследника. Но таверна,
придорожный постоялый двор? Разве одно это не грозит опасностью? Когда
столько народу - и Горландовы люди тоже: ведь сейчас перемирие - проезжает
мимо и останавливается в ней?
- Да, и потому никого не удивит, что туда начнут наведываться люди от
тебя или от меня. Мой слуга Ральф останется там охранять мальчика, но его
нужно будет оповещать о событиях в Британии, да и сам он должен будет
время от времени отправлять известия тебе и мне.
- Да. Я понимаю. А как ты его туда доставишь?
- Никто не обратит внимание на странствующего арфиста,
зарабатывающего в пути на пропитание своим искусством. А Моравик уже
загодя распустила слухи, которые объяснят внезапное появление Ральфа с
младенцем и кормилицей. Будет считаться, если кто спросит, что Бранвена
приходится Моравик племянницей, что, служа в Британии, она родила от
своего хозяина и хозяйка вышвырнула ее из дому; но хозяин дал ей денег на
дорогу и подрядил странствующего певца со слугой, чтобы отвезли ее в дом к
тетке. А там певцов слуга решит оставить свое место и поселиться с молодой
женщиной.
- А сам певец? Сколько времени ты там пробудешь?
- Не дольше, чем пробыл бы настоящий странствующий певец, а потом
снова пущусь в странствие, и все обо мне забудут. К тому времени, когда
недруги спохватятся и вздумают разыскивать Утерова сына, им его уже не
найти. Бранвену никто не знает, а ребенок - обыкновенный ребенок. В любом
доме таких по нескольку.
Хоэль кивал, слушал, обдумывал, задавал еще вопросы. Наконец он
признал:
- Да, пожалуй, это все разумно. Чего же ты ждешь от меня?
- У тебя есть соглядатаи в королевствах, которые граничат с твоим?
Он засмеялся.
- Шпионы? У кого их нет?
- Значит, тебе сразу станет известно, как только со стороны Горланда
или кого другого возникнет опасность. И если ты обеспечишь быструю и
тайную связь с Ральфом, случись в том нужда...
- Ничего нет проще! Положись на меня. Я все сделаю, разве вот войной
на Горланда, пожалуй что, не пойду, - со смешком заключил он. - Знаешь,
Мерлин, я так рад тебя видеть после долгой разлуки. Сколько ты можешь у
нас прогостить?
- Завтра же я должен выехать с младенцем на север. И поеду, с твоего
изволения, без всякого эскорта. Оттуда вернусь, как только удостоверюсь,
что все устроились как надо. Но во дворец больше не приду. Ты мог один раз
принять у себя заезжего менестреля, но, если возьмешь это за правило, все
будут очень удивлены.
- О да, клянусь богом!
Мы посмеялись.
- Если погода продержится, Хоэль, нельзя ли, чтобы твое судно
повременило с отплытием, пока я не вернусь? - спросил я.
- Сколько угодно, - ответил он. - А далеко ли ты думаешь отправиться?
- Сначала в Массилию, потом сушей в Рим. А дальше - на Восток.
Он удивился.
- Вот как? Ну и чудеса! Я-то всегда считал, что ты сидень
несдвигаемый, как твои туманные холмы. Что это тебя надоумило?
- Не знаю. Что подсказывает нам решения? Я должен на несколько лет
затеряться, покуда не понадоблюсь мальчику, и такое путешествие
представляется как раз кстати. Притом еще я слышал кое-что. - Я не стал
ему рассказывать, как ветер звенел тетивами. - У меня возникла охота
повидать места, о которых мне столько пели в детстве.
Мы побеседовали еще немного. Я обещал слать ему письма из восточных
столиц и наметил несколько городов, куда он сможет направлять для меня
свои и Ральфовы сообщения об Артуре.
Огонь в очаге прогорел, и Хоэль громовым басом кликнул слугу. Когда
мы снова остались одни, Хоэль сказал:
- Скоро тебе надо будет идти распевать в зале. Так что если мы обо
всем договорились, то и дело с концом. - Он откинулся на спинку кресла.
Один из псов поднялся, подошел к нему и ткнулся в колено, ища ласки.
Склонившись над шелковистым загривком, король сверкнул на меня веселыми
глазами. - Ну так какие же новости в Британии? Перво-наперво жду от тебя
рассказа из первых рук о том, что же на самом деле произошло девять
месяцев назад.
- Если только ты прежде поведаешь мне, что об этом люди рассказывают.
Он засмеялся.
- Да что рассказывают? Те же самые байки, что и всегда тянутся за
тобою, словно плащ, хлопающий на ветру. Колдовство, летающие драконы,
люди, невидимо перенесенные по воздуху и сквозь стены. Удивляюсь я тебе,
Мерлин, зачем только ты переезжаешь через море на корабле и мучаешься
морской болезнью, как простой смертный? А теперь давай выкладывай.


Вернулся я на наше подворье поздно. Ральф ждал в моей комнате, клюя
носом в кресле у очага. При виде меня он вскочил и принял у меня арфу:
- Все хорошо?
- Да. Завтра утром мы отправляемся на север. Нет, спасибо, вина мне
не надо, я пил с королем, и потом меня еще заставили выпить в зале.
- Дай я помогу тебе снять плащ. У тебя усталый вид. Тебе пришлось им
петь?
- Разумеется. - Я протянул на ладони кучку золотых и серебряных монет
и булавку с алмазом. - Приятно сознавать, что способен заработать себе на
жизнь, да еще с избытком. Алмаз - это от короля, отступное, чтобы я кончил
петь, иначе они бы меня по сию пору держали. Я тебе говорил, что здесь
культурная страна. Да, запри в ящик большую арфу, я возьму с собой завтра
маленькую. - Он повиновался. - А как Бранвена и ребенок?
- Улеглись спать три часа назад. Она легла с женщинами. Они,
по-моему, рады-радешеньки, что могут повозиться с младенцем.
В его тоне прозвучало недоумение, и я засмеялся.
- А он перестал орать?
- Не сразу. Часа через два. Но им, кажется, и это хоть бы что.
- Ну, так завтра с петухами, когда мы их поднимем, он снова примется
за дело. Ступай поспи, пока можно. Мы выезжаем на рассвете.

13

Из Керрека почти строго на север идет старая римская дорога, которая
протянулась по голым, засоленным лугам, прямая, как бросок копья. В миле
от города, за бывшей развалившейся заставой, впереди появляется темная
стена леса, словно медлительная волна морского прилива, наступающая на
солончаковую низину. Это и есть большой бретонский лес, густой и дикий.
Дорога прорезает его насквозь и выходит к реке, которая делит страну на
две части. Когда римляне владели Галлией, на том берегу реки стояла
крепость, и дорога была построена, как раз чтобы соединить ее с морем; но
теперь владения Хоэля доходят лишь до реки, и римская крепость служит уже
твердыней Горланду. Однако далеко в леса не простирается власть ни того,
ни другого короля - труднопроходимые, они тянутся на много миль, покрывая
холмистую сердцевину полуострова Бретань. Если кто и проезжает здесь, то
только по старой дороге, а в лесную глушь уходят лишь проселки лесорубов и
угольщиков да тропы, проложенные теми, кто не ведает закона. Во времена, о
которых я веду речь, эта местность носила название Гиблый лес и считалась
заколдованной, нечистой. Стоило только свернуть с дороги и углубиться в
чащу по одной из троп, извивающихся среди переплетенных стволов, и можно
было ехать день за днем, не видя дневного света.
Когда мой отец стоял в Бретани у короля Будека, его воины блюли
порядок даже в лесной чаще до реки, за которой начинались владения
Горланда. Вырубали деревья по обе стороны от дороги, расчищали просеки в
лесу. Но все это теперь пришло в запустенье, молодой лес и кустарник
подступили вплотную, мощеную поверхность дороги давно взломали морозы,
местами она уже совсем исчезла, и под ногами лежала твердая, смерзшаяся
земля, которая с оттепелью превратится в непролазную, жидкую грязь.
Мы выехали на заре холодного серого дня. Солоноватый ветер дул нам в
спину. Он летел с моря и был полон влаги, но дождя не принес, и ехать было
нетрудно. Огромные, вековые деревья стояли вдоль дороги, точно чугунные
колонны, поддерживающие низкий, серый свод небес. Мы ехали молча. Густой
подлесок справа и слева принудил нас даже по дороге двигаться не иначе как
гуськом. Я ехал впереди, за мной Бранвена, а позади Ральф, ведший еще в
поводу мула с поклажей. Первый час пути я чувствовал, что Ральф насторожен
- он все поглядывал по сторонам, прислушивался; но в лесу видна была
только обычная, мирная земная жизнь: лиса, олень с оленихой, один раз
промелькнула черная тень - быть может, волк, уходящий в чащобу. И больше
ничего - ни стука копыт, ни следа человека.
А Бранвена не выказывала признаков боязни. Она спокойно ехала за
мной, безмятежно сидя на своем семенящем муле. Я не много рассказал здесь
о Бранвене, потому что признаюсь, мне мало что о ней известно. Оглядываясь
теперь на давно прошедшие годы, я вспоминаю только каштановую голову,
склоненную к младенцу, округлую щеку, опущенный взор, кроткий голос. Тихая
молодая женщина; она, правда, свободно болтала с Ральфом, но ко мне почти
никогда не обращалась, видно, я внушал ей трепет и как принц, и как
колдун. Она словно и не догадывалась об опасностях нашего путешествия. И
то, что она очутилась за морем, в незнакомой стране, тоже ее, в отличие от
большинства ее сверстниц, оставляло равнодушной. Такое несокрушимое
спокойствие проистекало не из особого доверия ко мне или Ральфу; я
убедился, что она просто кротка и послушна до глупости и так предана
ребенку, что остального ничего не замечает. Она относилась к тому типу
женщин, для которых весь смысл жизни - в рождении и вскармливании детей,
и, не будь у нее сейчас Артура, она бы, без сомнения, горько убивалась по
своем умершем младенце. А так она, как видно, и думать забыла о постигшем
ее горе и пребывала в эдаком полусонном блаженстве - как раз то, что
нужно, для того чтобы Артур благополучно перенес все тяготы путешествия.
К полудню мы уже далеко углубились в лес. Над головами у нас густо
сплетались ветви деревьев, в летнюю пору они как щитом скрыли бы от нас
небо, но теперь сквозь голые зимние сучья проглядывало бледное,
затуманенное пятно света там, где на небе полагалось находиться солнцу. Я
ехал и высматривал, где бы нам свернуть с дороги, чтобы не оставить
слишком заметных следов, и вот, как раз когда младенец проснулся и начал
выказывать признаки недовольства, я увидел прогалину в чаще и повернул
лошадь.
Здесь начиналась тропа, узкая и извилистая, но в зимнее время
проезжая. Она уводила от дороги шагов на сто и здесь раздваивалась: одна
уходила дальше, в гущу деревьев, другая, еле видная оленья тропка, круто
сворачивала к подножию скалистого утеса. По ней мы и поехали. Она вела нас
меж огромных валунов, на которых шуршали бурые прошлогодние папоротники,
потом пошла вверх, обогнула сосновую рощу и потерялась на полянке,
покрытой жухлой травой. Сюда, сквозь просвет в деревьях, проникало скудное
тепло зимнего солнца. Мы спешились. Я расстелил в укрытии под навесом
скалы конский чепрак для Бранвены, а Ральф спутал лошадей на опушке и
насыпал им корму из чересседельных сумок. После этого мы сами уселись за
обед. Я сидел с краю, спиной к дереву, и мне была видна сверху главная
тропа, по которой мы приехали к развилке. Ральф в глубине укрытия помогал
Бранвене. Завтракали мы рано и теперь испытывали голод. Младенец принялся
вопить благим матом, еще когда мулы карабкались к месту стоянки. Но теперь
ротик ему заткнул кормилицын сосок, и он, прекратив вопли, принялся
деловито насыщаться.
В лесу было тихо-тихо. Дикие твари обычно не показываются в дневную
пору. Одна только черная ворона, тяжело взмахивая крыльями, прилетела,
уселась на сосне над нами и начала громко каркать. Лошади сжевали корм и,
обессиленные, задремали стоя, свесив головы. Младенец еще сосал, но уже не
так жадно, погружаясь постепенно в молочную дрему. Я прислонился затылком
к сосновому стволу. Бранвена вполголоса беседовала с Ральфом. Он сказал ей
что-то в ответ, она засмеялась, и тут сквозь журчанье их молодых голосов
до меня донесся другой отдаленный звук. Лошади. На рысях.
По моему знаку они оба разом смолкли. Ральф в мгновение ока очутился
подле меня и опустился на колени, выглядывая на тропу, проходившую внизу
под утесом. Бранвене я сделал знак оставаться в укрытии - напрасно
беспокоился, потому что в это время младенец срыгнул, и она, подняв его
себе на плечо, стала хлопать по спинке, а все остальное перестало для нее
существовать. Мы с Ральфом, стоя на коленях, наблюдали за тропой.
Лошадей, судя по звуку, было две. Это не были ни вьючные клячи
дровосеков, ни тихий обоз угольщиков. Лошади на рысях в Гиблом лесу могли
означать лишь одно: опасность. Путники, подобно нам везущие золото - а у
нас были деньги на содержание ребенка, - легко становились жертвой дурных
и озлобленных людей. Связанные присутствием Бранвены и Артура, мы не могли
ни вступить в бой, ни спастись бегством. И затаиться незаметно, чтобы беда
нас миновала, из-за младенца было тоже нелегко. Я заранее предупредил
Ральфа: что бы ни случилось, его место - подле Бранвены, при малейшей
угрозе он обязан предоставить мне по моему разумению отвлечь от них
опасность. Он тогда спорил, возмущался, но потом признал мою правоту и
поклялся подчиниться.
Теперь я шепнул:
- Их, кажется, только двое. Если они поедут от развилки по другой
тропе, мы останемся незамеченными. Скорее к лошадям. И ради господа, скажи
Бранвене, чтобы младенец молчал.
Ральф послушно вскочил на ноги. Пробегая к опушке, он шепотом передал
мой наказ кормилице, и я видел, как она, послушно кивнув, переложила
Артура к другой груди. Ральф, как тень, исчез среди сосновых стволов. Я
замер в ожидании, не сводя глаз с тропы.
Всадники приближались. В тишине леса только ворона по-прежнему
каркала на сосне. И тут я их увидел. Две лошади, гуськом рысившие по узкой
тропе; бедные твари, они родились крупными боевыми конями, но, как видно,
давно не кормились досыта и трусили кое-как, ставя ноги куда придется, так
что всадники с проклятиями дергали их за узду над каждой выбоиной и над
каждым корнем. Похоже, что это и вправду были разбойники. Вид у них был не