МакРоберт Стюарт. Полые холмы

местонахождение принца Артура?
- Это одно и то же, - ответил я кивая. - Не сейчас, так вскоре будет.
Он хочет знать, куда я направляюсь.
- Чтобы по твоим следам добраться до принцева убежища? Да? Но какой в
этом прок королю Гора? Он человек маленький, и не похоже, что станет
большим. Или... погоди, я, кажется, понял. Прок от этого будет его родичу.
Лоту Лотианскому?
- Думаю, что так. Я слышал, что Уриен - Лотов ставленник. Можно не
сомневаться, что он старается для него.
Брихан кивнул и задумчиво проговорил:
- А король Лот сговорен в мужья принцессе, которая станет королевой,
если Артур умрет... И он, стало быть, платит солдатам, чтобы узнали, где
содержится принц? Господин, одно к одному складывается в картину, которая
мне очень не нравится.
- И мне тоже. Возможно, мы оба ошибаемся, Брихан, но я нутром
чувствую, что мы правы. И Лот с Уриеном, может быть, не единственные.
Других вы не видели? Здесь не проезжали люди из Корнуолла?
- Нет, сударь. Будь спокоен, если кто-нибудь еще заедет в наши края,
от нас они помощи не получат. - Он коротко хохотнул, как пролаял. - А
твоему чутью я готов поверить скорее, чем иным клятвам и заверениям. Мы
позаботимся, чтобы по твоим следам не пришла опасность к маленькому
принцу... Если твои преследователи появятся в Гвинедде, мы уж устроим так,
чтобы они потеряли твой след, подобно тому как теряет след стая волков,
когда олень перешел через реку. Доверься нам, господин. Мы - твои слуги,
как были слугами твоего отца. Нам ничего не известно о принце, которого ты
нам прочишь, но, раз он твой избранник и ты велишь нам идти за ним и
служить ему, значит, Мирддин Эмрис, мы отныне его слуги, покуда руки наши
в силах держать меч. Вот наше слово - мы даем его во имя тебя.
- А я принимаю его именем принца и благодарю. - Я поднялся на ноги. -
Брихан, мне лучше не ходить с вами в селение, но ты, если пожелаешь,
можешь сослужить мне одну службу. Мне нужна пища на несколько дней, и вино
в мою флягу, и корм для кобылы. Деньги у меня есть. Ты сможешь снабдить
меня припасами?
- Это проще простого, и можешь убрать свои деньги. Ты разве брал с
меня плату, когда лечил вот эту руку? Дай нам час сроку, и мы доставим
сюда что требуется, никому не обмолвившись ни словом. Пусть мальчик пойдет
с нами - люди в селенье привыкли видеть, как он относит в кузню провизию.
Он принесет все, что нужно.
Я опять поблагодарил его, а потом мы с ним еще побеседовали, и я
рассказал ему, какие новости я привез с юга. Потом они простились и ушли.
И я знаю наверняка, что ни тогда, ни позже ни один из них, включая
мальчишку-подручного, никому не проговорился о встрече со мною.
Мальчик еще не вернулся из селения, а уж кузнец закончил свою работу.
Я заплатил ему и похвалил за искусство. Он принял и то и другое как
должное. Он хотя и слышал, конечно, наш разговор с Бриханом, однако не
выказал передо мной ни малейшего трепета. Действительно, почему человек,
искусный в своем деле и окруженный привычными орудиями своего труда,
должен трепетать перед принцем? У них разная работа, вот и все.
- В какую сторону ты едешь отсюда? - спросил он меня. Я замялся было,
и он заметил: - Я ведь сказал, что меня ты можешь не опасаться. Если уж
эта сорока Брихан с братьями смогут держать язык за зубами, то я и
подавно. Я служу дороге и всем, кто по ней проезжает. Кузнец при дороге -
никакому королю не слуга, но мне однажды довелось говорить с Амброзием. А
вот дед моего деда - он прибивал подковы лошадям самого императора
Максима. - Он неправильно истолковал мой оторопелый взгляд и добавил: -
Да, да, не смотри так. Давно это было. Но уже и тогда, рассказывал мне
дед, эта наковальня переходила из рук в руки от отца к сыну так давно, что
не упомнят и старейшие жители селения. Да что там, в наших краях люди
говорят, что первый кузнец, установивший здесь свою наковальню, обучался
ремеслу у самого Веланда Кузнеца. Так что к кому же еще было обратиться
императору? Вот смотри.
Он указал на распахнутую дверь кузни. Тяжелая, дубовая, она была
вылощена до серебряного блеска, выбелена временем и непогодой, так что
стала похожа на старую кость, и рябила разводами и бороздками, как серая
вода. За дверью на крюке висел мешок с железными гвоздями, и тут же -
сетка с клеймами. Атласная плоскость двери была вся испещрена ожогами:
поколения кузнецов, куя новое клеимо, всякий раз пробовали его на двери.
В глаза мне бросилась буква "А" - клеймо было свежее, еще обугленное.
Под ним виднелись более старые знаки - что-то похожее на птицу в полете;
стрела, глаз и несколько знаков попроще, нанесенных на дерево с помощью
раскаленного докрасна металла досужими путниками в ожидании, пока кузнец
закончит свою работу. Сбоку, в стороне от других, едва заметными тенями по
серебряному, стояли буквы "М" и "И" и прямо под ними - более глубокая
вмятина, словно выдавленный полумесяц, и на нем - следы гвоздей. На это
место и указывал мне кузнец.
- Вот сюда, рассказывают, ударил копытом скакун императора, да только
мне не верится. Когда я или кто другой из наших, беремся подковать коня,
будь он хоть самый что ни на есть дикий и вчера только из леса, он у нас
не брыкается. А вот там, чуть повыше, - это доподлинный знак. Это клеймо
было выковано здесь для коней Максена Вледига, которых он взял с собой в
тот раз, когда убил римского короля.
- Кузнец, - сказал я, - в этом единственном месте твоя легенда лжет.
Римский король убил Максима и забрал его меч. Но валлийские мужи привезли
его назад, в Британию. Может быть, и меч этот был выкован здесь.
Кузнец долго медлил с ответом, и сердце мое в ожидании тревожно
заколотилось. Но потом он нехотя произнес:
- Если и так, я об этом не слышал.
Было видно, что ему стоило труда не приписать меч к заслугам своей
кузни, но он ответил мне правду.
- Мне было сказано, - продолжал я, - что где-то в лесу живет человек,
которому известно, где спрятан меч императора. Слышал ли ты что-нибудь об
этом или, может, ты сам знаешь, где я смогу его найти?
- Нет, откуда мне. Но говорят, далеко на север отсюда живет святой
человек, который знает все. Только это к северу от Дэвы, в другой земле.
- Туда я и держу путь. Я разыщу его.
- Только смотри, если не хочешь наткнуться на солдат, по дороге не
езжай. Отсюда в шести милях к северу есть распутье, там дорога на
Сегонтиум сворачивает к западу. Если поедешь вот там по-над речкой
напрямую, то срежешь угол и выедешь на дорогу как раз у переправы.
- Но мне не надо в Сегонтиум. Если я заберу слишком на запад...
- А ты, как переправишься, от реки-то и сверни. Там дальше идет
прямая тропа, поначалу-то через дубравы, а уж потом по открытому месту, не
заплутаешь. Поедешь по ней прямехонько на север, а большую дорогу до самой
Дэвы и не увидишь больше. Спросишь там лодочника, как найти святого
отшельника в Диком лесу, он тебя направит. Так что поезжай по-над речкой,
верное дело, там с пути сбиться нельзя.
Я заметил, что так говорят, когда в действительности сбиться с пути
ничего не стоит. Но кузнецу я ничего не сказал, а тем временем вернулся
мальчишка с провизией, и мы с ним стали укладываться в дорогу. При этом он
шепотом предостерег меня:
- Я слышал, что он тебе советовал, господин. Не делай этого. Там
трудная тропа, и вода в реке стоит высоко. Лучше держись дороги.
Я поблагодарил его и дал монетку за труды. Мальчишка ушел к своим
мехам, а я хотел было проститься с кузнецом, но он скрылся в дальнем
темном углу кузни - слышно было только, как он гремит там железом и
посвистывает сквозь поломанные зубы. Я крикнул ему туда:
- Я ухожу! Спасибо за все!
И вдруг у меня перехватило дыхание. В темном запечье внезапно
вспыхнувший огонь осветил человеческое лицо.
Каменное лицо, знакомые черты, которые некогда можно было видеть на
каждом перепутье. Одно из древнейших божеств, бог путешествующих, Мирддин,
как и я, - иначе Меркурий, или Гермес, владыка больших дорог и обладатель
священной Змеи. Мой бог, так как и я, был рожден в сентябре. Старый
придорожный идол-герма, некогда стоявший у всех на виду и всех проезжих
провожавший взглядом, он теперь лежал у стены, седой от высохших мхов и
лишайников. Но и такого, я все равно сразу узнал его: плоское лицо в
обрамлении бороды, пустые глаза, овальные и выпуклые, как виноградины,
сцепленные на животе руки, гениталии, некогда торчавшие, а ныне отбитые,
покалеченные.
- Знай я, что ты находишься здесь. Старейший, - проговорил я, - уж я
бы налил для тебя вина.
Сбоку от меня появился кузнец.
- Он свое получает, ты не беспокойся, - сказал он. - Мы, служители
дорог, никогда не посмеем его обидеть.
- Зачем ты внес его в дом?
- Да он не здешний. Он стоял у той переправы, где старая тропа - мы
зовем ее Еленин Путь - пересекает реку Сэйнт. Римляне, когда проложили
новую дорогу на Сегонтиум, прямо перед ним построили свою почтовую
станцию. Вот его и перенесли сюда, а как - не ведаю.
Я задумчиво проговорил:
- У той переправы, про которую ты мне толковал? Тогда, стало быть,
все-таки мне туда.
Я кивнул кузнецу и поднял руку, приветствуя бога.
- Пребудь со мною, - сказал я ему, - и помоги мне отыскать путь, с
которого нельзя сбиться.


И он вел меня всю первую половину пути; да, там и впрямь нельзя было
сбиться, пока тропа шла вдоль самого берега реки. Но под вечер, когда
тусклое зимнее солнце уже совсем склонилось к закату, стал собираться
туман над водой и в сгущающихся сумерках одел окрестность сырым,
непроглядным покровом. Оставалось только ехать по звуку воды в реке, хотя
в тумане и он был обманчив, то громкий, будто под самым носом, то вдруг
глухой и словно отдаленный; но там, где река делала изгиб, тропа шла
напрямик, и в этих местах я дважды сбивался с дороги и вынужден был
пробираться сквозь чащу, не слыша и не видя воды. Наконец, сбившись в
третий раз, я бросил поводья на шею Ягодке и предоставил ей самой искать
спасение, думая не без усмешки о том, что на дороге бы я сейчас был в
безопасности. Приближение солдат было бы слышно издалека, и стоило на
несколько шагов свернуть в повитый туманом лес, чтобы скрыться от их глаз.
В вышине над слоями тумана, должно быть, светила луна. И от этого он
переливался, струился белыми потоками вперемешку с тьмой, обтекая, одевая
стволы словно бы зыбкими сугробами. Нагие деревья то прятались в тумане,
то возникали, сплетая в вышине черные ветви. А земля под ногой была мягче
ковра, и, бесшумные, тонули в ней шаги.
Ягодка уверенно шла вперед, ведомая то ли невидимой для меня тропой,
то ли тайным своим чутьем. То и дело она навостряла уши, хотя я ничего не
видел и не слышал, а однажды даже остановилась и мотнула вбок шеей, как
видно чего-то испугавшись, но я не успел еще взять в руки поводья, как она
уже опять опустила голову, развела уши и заторопилась дальше избранной ею
невидимой дорогой. Я не стал ей мешать. Что бы ни попадалось нам навстречу
в тумане, опасности не сулило. Если только мы едем правильно - а я теперь
уверился, что это так, - стало быть, все в порядке.
Через час после наступления темноты Ягодка вынесла меня потихоньку из
чащи, потрусила ярдов сто по открытому месту и остановилась перед высоким
сгустком черноты, который не мог быть не чем иным, как строением. У стены
была колода для водопоя. Ягодка вытянула шею, фыркнула и стала пить.
Я слез с седла и толчком открыл дверь строения. Это была почтовая
станция римлян, о которой рассказывал кузнец, пустая и наполовину
разрушенная, но, как видно, все еще приносящая пользу путникам вроде меня.
В углу груда обугленных поленьев указывала последнее местоположение очага,
в противоположном углу стояла кровать - несколько довольно чистых досок,
положенных на камни, чтобы не дуло из-под двери. Не особенно уютное
пристанище, но были у нас и похуже. Через час я уже спал под мерное
жевание моей кобылы и проспал крепко и безмятежно до самого утра.


Проснулся я в полумраке рассвета, еще до того, как встало солнце.
Кобыла, покачиваясь, дремала у себя в углу. Я вышел к колоде умыться.
Туман рассеялся, кончилась и мягкая погода. Землю затянул серый иней.
Я огляделся.
Почтовая станция стояла, чуть отступая от дороги, которая тянулась
через лес с востока на запад, прямая, как копье. Когда римляне
прокладывали здесь дорогу, лес был расчищен - повалены деревья и вырублен
подлесок на сто ярдов по обе стороны. Теперь деревья выросли снова и
густой кустарник покрыл землю, но все-таки под ним угадывалась древняя
дорога, ведь она существовала еще и до римлян. Река, здесь спокойная и
ровная, перекатывалась над развалинами моста, по которым можно было
переправиться вброд по колено. А на той стороне, за кустарником, чернела
дубрава - там должна начинаться тропа, которая поведет меня дальше, на
север.
Разглядев все, что мне было надо, я вернулся к колоде, разбил хрупкую
корку льда на воде и умылся. В это время взошло солнце и выглянуло меж
древесных стволов в холодном красном свете зари. Заискрился иней. Свет
разгорался, как кузнечный горн под мехами. Я отвернулся от колоды, и свет
низкого солнца брызнул, слепя, мне в глаза. Черные деревья стояли
бестелесными тенями на фоне восхода, красного, как лесной пожар. Река
текла расплавленным золотом.
Между мною и рекой что-то чернело - высокое, массивное и в то же
время как бы нематериальное в сиянии утра и подымающееся прямо из подлеска
на краю дороги. Что-то знакомое, в иной жизни - в мире тьмы, и дальних
земель, и чужих богов. Стоячий камень.
На мгновение мне подумалось, что я еще сплю и это мне снится. Я
загородился от солнца ладонью и, прищурившись, взглянул снова.
Солнце поднялось над верхушками леса, тени деревьев укоротились.
Камень остался, отчетливо видный на серебряном инее.
Но все-таки это был не стоячий камень, а просто верстовой столб.
Обычная вещь и на обычном месте. Столб как столб, может быть, самую
чуточку выше, чем принято, с обычным славословием императору и надписью
внизу: "До Сегонтиума 22 мили".
Подойдя ближе, я понял, отчего он казался выше обычного: он не врос в
землю, так как был установлен на квадратном каменном подножии. Значит,
этот камень особенный? Может быть, на его квадратном подножии когда-то
стоял древний идол? Я наклонился и раздвинул заиндевелые травы. На
каменную плиту упал солнечный луч и осветил какой-то знак, похожий ни
изображение стрелы. Но потом я догадался, что это полустертая старинная
надпись, огамические письмена, напоминающие общим рисунком оперение и
заостренный наконечник стрелы, указывающий на запад.
Что ж, подумалось мне, почему бы и нет? Знаки просты, но веления
судьбы не всегда приходят из надзвездных высот. Мой бог и прежде
изъяснялся со мною такими вот простыми знаками, и я лишь вчера говорил
себе, что искать надо не только наверху, в небе, но и внизу, на земле. И
вот они, знаки земли: отпавшая подкова, слово придорожного кузнеца,
несколько царапин на камне - все словно сговорилось совлечь меня с моего
пути на север и направить на запад, в Сегонтиум. Так почему бы и нет? -
опять подумалось мне. Кто знает, может быть, тот меч и в самом деле был
выкован в кузне, где я встретил бога Мирддина, и закален в холодных водах
реки Сэйнт, а после смерти Максима был возвращен на родину его супруги,
оставшейся в этих местах с младенцем-сыном. Может быть, правда, что в
Сегонтиуме, Каэр Сэйнте Максена Вледига, где-то спрятан меч королей
Британии и лежит дожидается, когда придет ему время быть поднятым в огне.

10

Таверна на окраине Сегонтиума, в которой я остановился, была
достаточно удобной, хотя стояла и не у большой дороги. Здесь редко
появлялись проезжие, а собирались обычно поесть и выпить местные жители,
прибывшие на рынок или в порт - отправлять свои грузы морем.
Заведение это знавало лучшие дни, оно предназначалось в свое время
для обслуживания солдат из большой казармы за городом. И простояло на
своем месте, наверное, не менее двухсот лет. Когда-то это было прочное
каменное строение, а внутри - одна просторная комната, почти зала, большой
очаг и черные дубовые стропила прочнее железа, поддерживавшие крышу.
Несколько скамей и тяжелых столов еще и теперь стояли в таверне, все
запятнанные, обожженные и изрезанные ножами пьяных легионеров, вырезавших
на досках свои имена и еще кое-какие менее пристойные надписи. Чудо еще,
что и в таком виде таверна сохранилась: кладка стен была кое-где порушена,
а камень разворован, и по меньшей мере однажды в них бушевал пожар - после
набега соседей-ирландцев. От старых времен осталась только продолговатая
каменная коробка, и крыша на черных стропилах была не черепичная, а
тростниковая. Кухней служила мазаная пристройка позади огромного очага.
Но в очаге полыхали поленья, пахло добрым элем и свежим хлебом из
печи снаружи, а в сарае имелась свежая подстилка и корм для кобылы. Я
позаботился о том, чтобы ее поставили в теплое место, вычистили и задали
ей корму, а уж потом пошел в таверну выговорить себе ночлег и ужин.
Жизнь в порту об эту пору года замирает. В городе почти не было
проезжих, и завсегдатаи не задерживались в таверне, а с наступлением
темноты спешили скорее домой, в теплую постель. Поэтому мое появление
осталось мало кем замеченным, никто меня не расспрашивал, разошлись рано,
я мирно отправился спать и проспал крепким сном до утра.
Следующий день был солнечный - один из тех ослепительных, лучистых
дней, которые иногда швыряет на землю декабрь, точно блестящее золото в
пригоршне свинцовых монет зимней чеканки. Я позавтракал рано, зашел
проведать мою лошадку, оставил ее спокойно отдыхать и вышел из таверны.
Повернув к востоку, прочь от города и порта, я пошел по берегу реки
туда, где на возвышенности, в полумиле от города, стояли развалины бывшей
римской крепости Сегонтиум. Чуть ниже по склону виднелась Башня Максена. В
ней расположил своих солдат верховный король Вортигерн, когда мой отец,
король Южного Уэльса, прибыл туда со свитой из Маридунума для переговоров.
И я, двенадцатилетний отрок, был тогда с ними и в этой поездке впервые
удостоверился, что грезы кристального грота сбываются. Здесь, в этом диком
и тихом уголке земли, я впервые ощутил силу, осознал себя ясновидцем.
Тогда мы тоже ехали зимой. И сейчас, проходя заглохшей дорогой к
бывшим воротам, от которых остались только две разрушенные башни, я
старался оживить в памяти пестроту плащей и флагов и блеск оружия там, где
теперь, исполосованный синими утренними тенями, лежал один нетронутый
иней. Строения стояли пустые, заброшенные. Там и сям на голой каменной
кладке сохранились языки копоти - красноречивые свидетельства былых
пожаров. В других местах видно было, где люди вывозили камень для своих
построек, выламывали даже булыжники из мостовой. В оконных проемах рос
чертополох, на стенах между камней укоренились молодые деревца. Зияла
колодезная яма, заваленная щебнем. Цистерны переполняла дождевая вода и
вытекала струйкой по желобкам, которые образовались в тех местах, где
некогда воины точили о каменный край свои мечи. Да, смотреть было не на
что. Ничего здесь не было, даже призраков. Зимнее солнце освещало мертвые
развалины. Кругом царила тишина.
Помню, что, бродя среди остовов зданий, я думал не о прошлом и даже
не о цели моих теперешних поисков, но, как подобало строителю, о будущем.
Я прикидывал на глазок, как учил меня некогда Треморинус, что тут надо
будет сделать: это снести, то подправить, башни отремонтировать,
северо-восточной частью крепости пожертвовать, чтобы зато надежнее
укрепить западную и южную... Да, если Артуру когда-нибудь понадобится
Сегонтиум...
Я поднялся на самое высокое место посредине крепости, где когда-то
стоял дом начальника гарнизона, дом Максима. Здесь также все было в
запустении. Тяжелая дверь еще висела на ржавых петлях, но потолочное
перекрытие разошлось, потолок угрожающе провис. Я осторожно переступил
через порог. В главный покой сквозь прорехи в крыше сочился дневной свет,
у стен лежали груды мусора, когда-то яркие фрески облупились и побурели от
сырости. В сумраке я разглядел старый стол - он был так тяжел, что вынести
его оказалось слишком трудно, а рубить на топливо не стоило. Позади стола
свисали лохмотья кожи, некогда украшавшие стену. Здесь восседал полководец
и замышлял покорить Рим, как прежде Рим покорил Британию. Он потерпел
поражение и пал, но своим поражением посеял семена мечты, которые потом
собрал другой король. "Наша страна будет единым государством,
самостоятельным королевством, - говаривал мой отец, - а не просто римской
провинцией. Рим гибнет, мы же еще пока способны выстоять". Вслед за этим
память принесла мне другой голос, голос пророка, который по временам вещал
моими устами: "И королевства станут одним Королевством, и боги - единым
Богом".
Будет срок прислушаться к этим призрачным голосам, когда здесь снова
станет восседать полководец. Я вышел обратно на свет зимнего погожего
утра. Где среди этого запустения найду я то, что ищу?
Из крепости открывался вид на море и порт, вокруг которого теснились
маленькие домишки, а против порта в море виднелся остров друидов, который
зовется Мона, или, иначе, Вон, так что местные жители называют свой город:
Каэр-и-н' ар-Вон. А позади меня возвышался Снежный Холм, И-Видфа; там,
если бы в человеческих силах было туда взобраться и существовать среди
снегов, человек может въяве встретить на тропках живых богов. На его
белоснежном отдаленном фоне чернела близкая и разрушенная башня Максена. И
вдруг мне представилось все в ином свете, как бы заново. Башня моих
видений; башня с картин на стене у Адьяна... Я покинул дом начальника
гарнизона и быстро зашагал к башне.
Она торчала из груды обрушенных камней, но я знал, что сбоку в склоне
вход в подземный храм Митры и, задумавшись, сам не заметил, как направился
туда.
Вниз вели ступени, скользкие, треснутые. Одна выломалась и встала
ребром, перегородив спуск, а в самом низу скопилась куча грязи и отбросов,
оставленных крысами и бродячими псами. Стоял сильный запах сырости,
гниения и давних действ, быть может связанных с пролитием крови.
Разрушенную стену над дверью избрали местом ночлега какие-то птицы, их
помет выбелил последние ступени. Теперь эти белые потеки зеленели
плесенью. Галка? Ворон Митры? Или мой тезка кречет-мерлин? Осторожно
ступая по осклизлым камням, я приблизился к порогу старого храма.
Внутри стояла тьма, но свет дня просочился вслед за мною, и к тому же
из какой-то прорехи в кровле тоже падал слабый луч, и я смог оглядеться.
Здесь была та же мерзость запустенья, что и на лестнице. Только прочность
каменных сводов уберегла это помещение, иначе его давно бы погребли
навалившиеся сверху камни. Утварь тоже не сохранилась - жаровни, скамьи,
резьба. Один голый остов, как и заброшенные руины наверху. Четыре малых
алтаря были обрушены, но срединный, самый массивный, все еще прочно стоял
на месте и на нем виднелась надпись: Mithrae invicto - "Митре
непобежденному", но над алтарем, в апсиде, топор, молот и огонь уничтожили
все следы повествования о быке и боге-победителе. От всей картины,
изображавшей убиваемого быка, чудом уцелел один пшеничный колос в нижнем
углу, резьба четкая, как новая. Кислый плесенный дух вызывал кашель.
Здесь подобало сотворить молитву ушедшему богу. Я стал произносить ее
вслух, и голос мой отдавался от стен, но не эхом, а как бы ответом. Ну
конечно. Я ошибался. Старый храм не пуст. Некогда он был свят и святость
свою утратил, но что-то все же сохранилось и витало у хладного алтаря.
Кислый дух - это не запах плесени. Это аромат незажженных курений,
остывшего пепла, непроизнесенных молитв.
Когда-то и я был его слугой. А здесь, кроме меня, никого нет.
Медленно вышел я на середину и простер раскрытые ладони.


Свет, краски, огонь. Белые одежды, песнопения. Рвущиеся кверху языки
пламени. Рев умирающего быка и запах крови. А вверху, снаружи - сияние
солнца в городе, ликуют толпы, приветствуя нового короля, слышен смех и
топот марширующих ног. Вокруг меня клубится густой аромат курений, и надо
всем - голос, негромкий и спокойный: "Повергни наземь мой алтарь. Пришло
время ему быть повергнутым".


Я очнулся, закашлявшись. Вокруг клубилась густая пыль, и грохот все
еще отдавался в сводчатых стенах. Воздух дрожал и звенел. У моих ног лежал
опрокинутый алтарь.
Все плыло у меня перед глазами. Как во сне, глядел я на дыру в полу,
образовавшуюся на месте алтаря. В голове гудело, руки, вытянутые вперед,
были перепачканы, на одной ладони из пореза текла кровь. Алтарь был тяжел,
вырублен из цельного камня, в своем уме я бы никогда не поднял на него
рук; и, однако же, вот он лежал, повергнутый, передо мною, и отзвуки его
падения замирали под сводами, и уже слышался шорох щебня, осыпающегося в
образовавшуюся яму.
В глубине отверстия что-то виднелось: твердый край и угол, чересчур
острый для камня. Ящик. Я опустился на колени и коснулся его.
Ящик был металлический и очень тяжелый, но крышка откинулась без
труда. Тот, кто спрятал его здесь, полагался больше на божье береженье,
чем на силу замка. Внутри мои пальцы нащупали сгнивший холст,
расползавшийся от прикосновения, в нем - еще одна обертка, из промасленной
кожи, а в ней - что-то длинное, и узкое, и гибкое. Наконец-то. Я бережно
вынул меч и поднял его, обнаженный, на ладонях.
Сто лет назад они спрятали его здесь, те, кто вернулся из Римского