МакРоберт Стюарт. Полые холмы

сбавляя шага, проехали мимо. Вскоре и они скрылись за лесом.
Конь, не находя больше хлеба, прихватил губами мою ладонь, потом
резко отдернул голову, вытянул шею и прижал уши. Я взял его за узду,
выдернул привязь вместе с колышком и стал спускаться к пещере.
- Здесь, - говорил я ему, шагая под гору, - стоял я в тот день, когда
прискакал гонец короля и позвал меня помочь королю в его сердечных делах.
Тогда моя сила была при мне; тогда мне казалось, что я держу в горсти весь
мир, точно светлый маленький шарик. А ныне - что ж, быть может, ныне у
меня и нет ничего, кроме этих холмов, однако кто знает, вдруг это гонец
королевы лежит поверженный на дороге и в суме у него послание для меня? И
потом, есть ли у него послание или нет, но если он жив, то нуждается в
помощи. Мы же с тобой, мой друг, с избытком насладились бездельем. Пора
опять за работу.
Потратив почти в два раза больше времени, чем на это употребил бы мой
слуга, я в конце концов все же оседлал коня и поехал вниз. Достигнув
старой военной дороги, повернул вправо и пришпорил коня.
Рядом с тем местом, где упал одинокий всадник, была опушка леса,
поросшая густым кустарником, бурыми папоротниками, подлеском, из которого
торчали отдельные высокие деревья. Здесь все еще стоял конский дух и
пряный аромат потоптанного папоротника и вереска, но сквозь все это
пробивался неистребимый запах блевотины. Я спешился, спутал коня и
углубился в заросли.
Он лежал ничком, вжав голову в плечи, как полз и упал под ударами
преследователей, одна рука подвернута, другая вытянута и вцепилась в
кустик травы. Совсем еще юный отрок, лет пятнадцати, наверно, или чуть
старше, тонкий в кости, но рослый. Одежда, в которой он сражался, а потом
полз сквозь заросли, изодранная, вывалянная в грязи и запятнанная кровью,
была добротной и богатой, на запястье поблескивал серебряный браслет, у
плеча - серебряная застежка. Стало быть, ограбить они его не успели, если
грабеж был целью их нападения. На поясе у него, застегнутая, висела сумка.
При моем приближении он не шевельнулся, и я решил, что он мертв или
без чувств. Но когда я наклонился к нему, рука, державшаяся за кустик
травы, еле заметно сжалась - как видно, он был до такой степени изранен и
обессилен, что уже не способен ни к какому сопротивлению. И если бы я
оказался одним из убийц, возвратившимся, чтобы его прикончить, он бы, так
же не шелохнувшись, принял смерть.
Я мягко произнес:
- Не бойся, я не причиню тебе худа. Полежи еще минуту спокойно, не
двигайся.
Он ничем не показал, что слышал мои слова. Я бережно наложил на него
ладони, нащупывая раны и переломы. При моем прикосновении он сжался, но не
издал ни звука. Я скоро убедился, что кости целы. На затылке вздулась и
кровоточила большая шишка, по плечу растекался огромный синяк, но хуже
всего была размозженная мякоть бедра - как я удостоверился потом, удар
лошадиного копыта.
- А теперь, - сказал я ему, - перевернись на спину и выпей вот это.
Он зашевелился и, морщась от боли, при моей поддержке, медленно, с
трудом перевернувшись, сел. Я обтер ему рот и приложил к его губам флягу;
он жадно глотнул, закашлялся и откинулся мне на грудь, бессильно свесив
голову. Я опять протянул флягу, но он отвернулся. Чувствовалось, что он из
последних сил сдерживается, чтобы не закричать от боли. Я закупорил флягу
и убрал.
- У меня здесь есть лошадь. Постарайся как-нибудь вскарабкаться в
седло, тогда я отвезу тебя к себе и там залечу твои раны. - Он не
отозвался, и тогда я добавил: - Давай-ка соберись с силами. Надо тебе
убраться отсюда, пока те люди не надумали вернуться и довершить начатое.
Он встрепенулся, словно это были первые слова, дошедшие до его
сознания. Рука его протянулась к поясу, нашла сумку и вдруг упала. Он весь
обмяк, привалясь мне на грудь. Это был обморок.
Тем лучше, подумал я, бережно уложил его на землю и пошел за конем.
По крайней мере он не почувствует мучительных толчков поездки, и с божией
помощью, прежде чем он очнется, я еще успею перевязать ему раны и уложить
его в постель. Я уже нагнулся, готовясь половчее ухватиться и поднять его
на спину коня, но остановился. Лицо его было покрыто грязью и кровью,
сочившейся из ссадин и раны над ухом. К тому же оно было серым и
осунувшимся. Волосы каштановые, веки опущены, подбородок отвис. Но все
равно я узнал его. Это был Ральф, паж Игрейны. Это он в ту ночь открыл нам
задний вход Тинтагеля и вместе со мною и Ульфином караулил под дверью
герцогской спальни, пока король получал то, чего добивался.
Нагнувшись, я поднял посланца королевы и уложил его, по счастью,
бесчувственное тело поперек спины моего поджидающего коня.

4

По пути в пещеру Ральф не очнулся, только когда я уже промыл и
перевязал его раны и уложил его в постель, он наконец открыл глаза.
Посмотрел на меня, не узнавая.
- Ты что, не знаешь, кто я? - сказал я ему. - Я же Мерлин Амброзии.
Видишь, ты благополучно доставил послание. - Я поднял нераспечатанный
конверт. Но он скользнул бессмысленными, затуманенными глазами куда-то
мимо и отвернул голову, поморщившись от боли в затылке. - Ну ладно, спи, -
сказал я. - Ты в надежных руках.
Я посидел у его ложа, пока он снова не погрузился в сон, а потом с
конвертом в руках вышел и уселся на своем привычном месте у входа, где так
приятно грело солнце. Печать, как я и думал, оказалась королевы.
Адресовано послание было мне. Я сломал печать и прочел, что там было
написано.
Письмо было не от самой королевы, а от Марсии, бабки Ральфа и
ближайшей королевиной наперсницы. Оно было кратким, но содержало все, что
я хотел бы узнать. Королева и в самом деле была в тяжести, ребенок должен
родиться в декабре. Королева, по словам Марсии, радостно носит королевское
дитя, но меня если и поминает, то с горечью, возлагая на меня вину за
смерть ее мужа Горлойса. "Она молчалива, но сдается мне, втайне
сокрушается духом, и, как ни велика ее любовь к королю, все же душа ее
омрачена угрызениями. Дай-то бог, чтобы это не повлияло на ее чувства к
младенцу. Что же до короля, то он не скрывает гнева, хотя с госпожой
неизменно добр и ласков и никому не дает повода усомниться в том, что он -
отец ребенка. Но, увы, на душе у меня нет спокойствия об этом младенце - я
страшилась бы беды от рук короля, если б не то, что он так бережет и,
конечно, не захочет огорчить свою королеву. По этой же причине, принц
Мерлин, я сим письмом рекомендую тебе в слуги внука моего Ральфа. Для него
тоже страшусь я беды от рук короля, и мнение мое такое, что лучше ему
служить на стороне, у природного принца, нежели оставаться при короле,
почитающем его службу изменою. В Корнуолле для него небезопасно. Вот
почему прошу тебя, господин мой, пусть Ральф служит тебе, а после тебя -
младенцу. Ибо, сдается мне, я поняла, что означали слова, сказанные тобою
моей госпоже: "Я видел яркое пламя и в нем - сияющую корону и меч, на
алтаре стоящий, подобно кресту".
Ральф проспал до сумерек. Я развел огонь и, приготовив мясной отвар,
понес ему в глубь пещеры. Он уже лежал с открытыми глазами и смотрел на
меня. Во взгляде его я прочел не только узнавание, но и непонятную
тревогу.
- Как ты теперь себя чувствуешь?
- Недурно, господин. Я... это твоя пещера? Как я здесь очутился? Как
ты нашел меня?
- Я был на вершине холма и оттуда видел, как на тебя напали. Потом
твоих врагов спугнули, и они умчались, а тебя оставили. Тогда я спустился
и на лошади привез тебя сюда. Стало быть, теперь ты знаешь, кто я?
- Ты отпустил бороду, но я все-таки признал тебя, господин. Разве я
уже говорил с тобой? Ничего не помню. Не иначе как удар пришелся мне по
голове.
- Да, так оно и было. А как сейчас твоя голова?
- Трещит. Но терпимо. Вот бок, - он поморщился, - бок болит сильное
всего.
- Это тебя конь ударил копытом. Но серьезного увечья нет, через
несколько дней придешь в себя. А кто были те люди, тебе известно?
- Нет. - Он нахмурился, напрягая мысли, но видно было, что это усилие
причиняет ему боль, и я сказал:
- Ладно, мы еще успеем поговорить об этом. Теперь поешь.
- Господин, со мною было послание...
- Я получил его в целости. Об этом потом.
Когда я возвратился, он уже съел похлебку с хлебом и стал больше
похож на самого себя. От другой пищи он отказался, но я уговорил его
выпить немного вина, и прямо на глазах в лицо ему вернулись краски. Я
придвинул к его ложу табурет и сел.
- Ну как, лучше?
- Да. - Он не поднял на меня глаз. Руки его нервно теребили край
одеяла. Он сглотнул и произнес: - Я... Я не успел поблагодарить тебя,
господин мой.
- За что же? Что я подобрал тебя и привез сюда? Но у меня не было
иного способа получить доставленные тобою вести.
Он вскинул на меня глаза, и я с удивлением убедился, что он не
услышал в моих словах шутки, а принял их за чистую монету. И я понял, что
означают его взгляды: он меня боится. Мне вспомнилась ночь в Тинтагеле и
храбрый отрок, который сослужил такую службу королю и так самоотверженно
помог мне. Но я не стал напоминать ему об этом. Я сказал:
- Ты привез мне известие, которого я ждал. Я прочел письмо твоей
бабки. Ты знаешь, что там написано про королеву?
- Да.
- А про тебя самого?
- Да.
Он отвечал односложно и смотрел в сторону с хмурым видом человека,
которого нечестно подловили и допрашивают, а он твердо решил, что ничего
не скажет. Похоже, что в противовес планам своей бабки он вовсе не жаждет
оказаться у меня в услужении. Значит, Марсия не открыла внуку, для чего он
предназначается в будущем.
- Ну хорошо, пока оставим это. Но, похоже, нынче утром какие-то
неизвестные искали твоей погибели. Если они не простые разбойники с
большой дороги, то неплохо бы знать, кто они и кто им платит. У тебя по
этому поводу нет никаких предположений?
- Нет, - все так же не разжимая губ, ответил он.
- Мне это небезынтересно, - мягко пояснил я, - потому что, вполне
возможно, они захотят убить и меня.
- Почему? - спросил он недоуменно и даже оживился.
- Если на тебя напали из мести за то, что ты участвовал в той
тинтагельской истории, тогда следующим у них на очереди буду я. А если им
нужно было письмо, которое ты мне вез, то интересно - зачем? Если же, что
самое правдоподобное, это обыкновенные грабители, то они где-то здесь
таятся, и надо сообщить о них солдатам в лагерь у стен города.
- А-а. Понимаю, - протянул он растерянно и немного даже виновато. -
Но я сказал правду, сударь: мне неизвестно, кто они такие. Я... я и сам
тут лежу и все голову ломаю. Нет никакой зацепки в памяти. Значков на них
вроде бы не было... - Он страдальчески свел вместе брови. - Я ведь заметил
бы, будь у них значки, правда?
- А облачение какое?
- Я... я не успел разглядеть толком. Кажется, в кожаных камзолах и
кольчужных подшлемниках. Без щитов, но с мечами и кинжалами.
- И кони под ними добрые, это я видел. А ты не слышал ли их речи?
- Помнится, нет. Да они и не переговаривались, так, возгласы только.
Язык - британский, но из какой местности, не знаю. Я плохо разбираюсь в
говорах.
- И не помнишь, ничего в них такого не было, что выдавало бы людей
короля?
Я тронул близко от больного места. Он залился краской, но ответил
сдержанно, ровно:
- Нет, не было. А разве это мыслимо?
- Казалось бы, нет. Но короли - странные существа, и особенно
странные, когда у них совесть нечиста. Или, может быть, это были
корнуолльцы?
Краска схлынула у него с лица, оно сделалось чуть ли не бледнее,
мертвеннее прежнего. Глаза выразили горькую муку. Я попал в самую больную
точку: вот опасение, которое его терзало.
- Ты думаешь, люди герцога?..
- В Димилоке перед отъездом я слышал, что король намерен признать
герцогом Корнуолльским молодого Кадора. А уж этот-то человек, Ральф,
конечно, не питает к тебе теплых чувств. Для него не имеет значения, что
ты ведь, если подумать, был слугой герцогини и выполнял ее повеления. Он
полон ненависти и, наверно, жаждет мести. И его можно понять.
Такое беспристрастное рассуждение его изумило, но и заметно
успокоило. И, поразмыслив, он в тон мне ответил:
- Да, пожалуй, это могли быть люди Кадора. Хотя по виду и не скажешь.
А может быть, я еще вспомню что-нибудь. - Он помолчал. - Но ведь Кадор мог
убить меня в Корнуолле, если бы захотел. Для чего было ехать в эдакую даль
сюда? Кадор ненавидит тебя, наверно, не меньше, чем меня.
- Гораздо больше, - возразил я. - Но меня ему не надо выслеживать. Он
знает, где меня найти: весь мир это знает. Да он бы и не откладывал так
долго.
Ральф озадаченно захлопал глазами. Потом, как видно, нашел для себя
объяснение моему бесстрашию:
- Сюда, должно быть, за тобой никто не отважится последовать,
побоятся твоего колдовства?
- Что ж, неплохо, если так, - не стал я с ним спорить. Зачем ему
знать, как ненадежна моя крепость? - Ну а теперь довольно. Отдыхай. И
утром увидишь, что стал чувствовать себя гораздо лучше. Заснуть сможешь?
Или больно тебе?
- Да нет, - ответил он, кривя душой. Боль - это слабость, в которой
он не хотел признаваться.
Я наклонился над ним и нащупал в запястье отзвуки ударов его сердца.
Они были сильные и ровные. Я отпустил его руку и кивнул:
- Ничего, будешь жив. Кликни меня ночью, если понадоблюсь. Покойной
ночи.


Но наутро Ральф так и не вспомнил ничего нового про тех, кто на него
напал, и что это были за люди, оставалось неясным. Обсудить с ним письмо
Марсии я тоже не спешил. Но вот однажды вечером, убедившись, что он
достаточно окреп, я подозвал его. Весь день лило, и вечер наступил такой
промозглый, что я развел огонь и уселся к теплу ужинать.
- Ральф, принеси сюда свою чашку, поедим вместе у огня. Я хочу
поговорить с тобой.
Он послушно приблизился. Он как-то умудрился привести в порядок
одежду, синяки и ссадины подзажили, и теперь это опять был прежний отрок
Ральф, только прихрамывающий: рана на бедре еще не закрылась - и
молчаливый, и выражение лица немного настороженное. Он приковылял к огню и
уселся, где я показал.
- Ты говоришь, тебе известно, о чем еще писала мне твоя бабка, кроме
здоровья королевы?
- Да, известно.
- Значит, ты знаешь, что она прислала тебя ко мне в услужение,
опасаясь для тебя королевской немилости? А сам король давал тебе повод
страшиться его?
Он слегка покачал головой. Но в глаза мне не посмотрел.
- Страшиться его? Да нет. Но когда пришла тревожная весть, что саксы
высадились на южном побережье и я попросился в поход с его отрядом, он
меня не взял. - Обида и негодование звучали в его голосе. - Хотя взял всех
до единого корнуолльских воинов, которые сражались против него под
Димилоком. А вот меня, который ему помогал, - нет.
Он отвернулся. Я видел опущенную голову, пылающую щеку. Вот,
оказывается, в чем дело. Вот почему он обижен и сердит и так настороженно
держится. И неудивительно, ведь он знал только одно: сослужив службу мне и
королю, он за это лишился места при королеве и, хуже того, навлек на себя
гнев герцога Корнуолльского, был опорочен как его подданный, изгнан из
родных мест и определен в услужение там, где это ниже его достоинства.
Я сказал:
- Твоя бабка пишет мне только, что, по ее мнению, тебе будет лучше
поискать себе дело за пределами Корнуолла. Оставим это пока: все равно ты
не можешь заняться поисками, пока у тебя не зажила нога. Но скажи мне,
король говорил с тобой хоть раз о той ночи, когда был убит Горлойс?
Долгое молчание - я уж думал, он не ответит. Наконец он произнес:
- Да, один раз. Сказал, что я верно послужил ему, и поблагодарил.
Спросил, не хочу ли награды. Я ответил, что нет, я довольно вознагражден
тем, что сослужил ему службу. А ему не понравилось. Он, должно быть, хотел
дать мне денег, расплатиться и забыть. Он сказал, что больше я не могу
служить ни ему, ни королеве. Что ради него я предал моего господина -
герцога, а кто предал одного господина, может предать и другого.
- Ну? - спросил я. - Это все?
- Все? - Он так весь и вскинулся, пораженный, негодующий. - Это все?!
Когда тебя так оскорбляют? К тому же это ложь, и ты знаешь, что ложь! Я
служил госпоже, а не герцогу Горлойсу! И вовсе я герцога не предал!
- Да, конечно. Это оскорбление. Но нельзя ждать справедливости от
короля, когда он сам чувствует себя Иудой. Ему нужны чужие плечи, чтобы
переложить на них свое предательство, вот и пошли в ход твои и мои. Но
едва ли тебе от него что-нибудь угрожало. Даже горячо любящая бабка не
может назвать это угрозой.
- А кто говорит об угрозах? - вспылил Ральф. - Я уехал не потому, что
боялся каких-то угроз! Надо было доставить тебе послание, а это, ты сам
видел, было дело далеко не безопасное!
Такая несдержанность, неуместная для слуги, втайне позабавила меня.
Но вслух я миролюбиво сказал:
- Не ерошь передо мной перышки, петушок. Никто не ставит под сомнение
твою храбрость. Даже король, уверяю тебя. Расскажи-ка мне лучше про
саксов. Где они высадились? Что там было? Я уже больше месяца не имею
вестей с юга.
И Ральф, помолчав, ответил мне со всей надлежащей почтительностью:
- Это было в мае. Они высадились южнее Виндокладии. Там такой
глубокий залив, не помню, как по-настоящему называется. Его все зовут
Гончарный. Эти места за пределами их союзных владений, в Думнонии, то есть
они нарушили союзное соглашение, которое сами же заключили. Ну, да это ты
без меня знаешь.
Я кивнул. Я пишу о давно прошедших временах Утерова правления, а ведь
теперь мало кто даже и помнит, что такое - союзные саксы. Первые союзные
саксы были Хенгист и Хорза с войском, которых за плату нанял король
Вортигерн, чтобы они помогли ему отстоять не по закону присвоенный
престол. Когда война закончилась и законные принцы, Амброзии и Утер,
бежали в Бретань, узурпатор Вортигерн хотел было отослать обратно своих
саксонских наемников, но они отказались уехать и потребовали себе землю,
на которой они могли бы поселиться, а Вортигерну обещали за это
союзническую поддержку. Вортигерн, отчасти из робости, не смея им
отказать, а отчасти в предвидении, что они ему понадобятся, пожаловал им
земли на южном побережье, от Рутупий до Виндокладии. Эта область
называлась Саксонский берег еще в римские времена, потому что все корабли
саксов обычно приставали здесь; но в годы, когда правил Утер, это название
приобрело более грозный и более точный смысл: в хорошую погоду с
лондонских стен можно было разглядеть дымы саксонских селений.
Надежно закрепившись на Саксонском берегу и в таких же местах на
северо-восточном побережье, они начали оттуда новые набеги. Королем тогда
был мой отец. Он убил Хенгиста и его брата и отогнал захватчиков обратно,
одних - на дикие земли за валом Адриана, других - в прежние пределы, и
снова - на этот раз силой оружия - принудили их к соглашению. Но с саксами
сговариваться - все равно что на воде писать: Амброзии, не доверяя их
доброй воле, возвел вал, чтобы защитить богатые земли, по условной границе
с Саксонским берегом. Вплоть до его смерти соглашение - или вал -
удерживали их, и в начале царствования Утера они тоже не участвовали явно
в набегах Хенгистова сына Окты и сородича его Эозы, но соседи они были
беспокойные: здесь приставали все новые и новые германские корабли, и
постепенно пришельцы густо населили Саксонский берег и все прибывали и
прибывали, так что уже и вал Амброзия перестал быть надежной защитой. И по
всему восточному побережью высаживались непрошеные гости из-за Немецкого
моря, одни жгли, грабили и уплывали обратно, другие жгли, грабили и
оставались тут жить, откупая или вымогая себе новые земли у местных
властителей.
Вот такой набег и описывал мне теперь Ральф.
- Ну, союзные саксы, понятно, нарушили соглашение. В Гончарном
заливе, много западнее их законных пределов, высадилось новое войско -
целых три десятка кораблей, - и они приняли их с распростертыми объятиями
и вывели им на подмогу свои рати. Вместе закрепились в устье реки и стали
подниматься вверх по течению к Виндокладии. Стоит им добраться до горы
Бадон, и я думаю... что это?
Он оборвал рассказ на полуслове, глядя мне в лицо с недоумением и
легкой примесью страха.
- Да ничего, - ответил я. - Просто мне почудился какой-то шум
снаружи, но это только ветер.
- Ты сейчас вдруг стал таким же, как в ту ночь в Тинтагеле, -
медленно проговорил он, - когда объяснял, что воздух полон чар. Глаза
сделались такие странные, черные и с поволокой, словно ты видишь что-то
вон там, за очагом. - Он замялся и спросил: - Вещий знак, да?
- Нет. Ничего я не видел. Слышал только словно бы лошадиный цокот.
Это дикие гуси над нами пролетали. Был бы вещий знак, он бы еще раз
повторился. Рассказывай дальше. Ты говорил о горе Бадон.
- Дело в том, что неведомо для саксов король Утер как раз оказался в
Корнуолле со всем своим войском, с каким воевал против герцога Горлойса.
Он поднял легионы, призвал на помощь корнуолльцев и двинулся отгонять
саксов обратно. - Ральф помолчал, сердито поджав губы, потом договорил,
понурясь: - Кадор выступил с ним заодно.
- Вот оно что, - задумчиво сказал я. - А ты не знаешь, на чем они
поладили?
- Я только слышал, будто Кадор говорил, раз он один не в силах
оборонить свою Думнонию, то пусть хоть сам черт ему предложит союз, он
согласен, лишь бы прогнать саксов.
- Разумный юноша.
Но Ральф в пылу своих обид ничего не слушал.
- Он даже не заключил мира с Утером...
- Ну еще бы.
- ...а прямо выступил с ним вместе! А меня не взяли. Я ходил и к
королю, и к госпоже, просил, умолял - не берет!
- Ну что ж, - повторил я рассудительно, - его можно понять.
Тут Ральф словно опомнился, посмотрел на меня, готовый вспыхнуть
новой обидой.
- То есть как это? Если ты тоже считаешь меня предателем...
- Вы с Кадором однолетки, верно? Докажи же, что ты не глупее его.
Подумай хорошенько. Раз Кадору предстоит сражаться рядом с королем,
значит, король не может взять в это дело и тебя. Ведь если для Утера ты
просто живой укор совести, то в глазах Кадора ты - один из виновников
гибели его отца. Подумай сам, разве он потерпел бы тебя при короле, как ни
велика его нужда в королевских легионах? Ну, видишь теперь, почему тебя не
взяли в поход и тайно отправили на север, ко мне?
Он молчал. Я сказал ему ласково:
- Что сделано, то сделано, Ральф. Только дитя ждет от жизни
справедливости; мужчина же принимает не ропща все, чем оборачиваются его
поступки. Это теперь от нас обоих и требуется, поверь мне. Забудь о том,
что было, и принимай, что пошлют боги. Пусть тебе и пришлось оставить двор
и даже покинуть Корнуолл, жизнь твоя от этого еще не кончена.
Он молчал. Безмолвие затянулось. Наконец он встал, подобрал свою и
мою пустые чашки.
- Понимаю, - проговорил он. - И раз мне пока делать больше нечего, я
готов остаться здесь и услуживать тебе. Но не потому, что я боялся короля,
и не потому, что моя бабка хочет убрать меня подальше с глаз герцога
Кадора. А потому, что я сам так решил. И к тому же, - он сглотнул, - я в
долгу перед тобой.
В тоне его не слышалось ни благодарности, ни умиротворения. Он стоял
как солдат, закинув голову и прижимая к груди обе чашки.
- Ну что ж, начни выплачивать свой долг с того, что вымой эти чашки,
- миролюбиво сказал я и взялся за книгу.
Он еще помедлил минуту, но я не поднимал головы. И, не сказав больше
ни слова, он вышел из пещеры набрать воды в источнике.

5

На молодых все заживает быстро, и через несколько дней Ральф уже
хозяйничал вовсю, отказавшись от дальнейшего лечения. Только рана на бедре
еще недели две причиняла ему страдания и заставляла прихрамывать.
"Сам решив" остаться у меня, Ральф в действительности не имел другого
выбора: хромота и отсутствие лошади лишали его возможности покинуть
пещеру. Но служил он мне хорошо, смирив обиду, которую, наверно, еще
сохранил против меня, и недовольство новым своим положением. Он
по-прежнему был неразговорчив, но меня это нисколько не смущало. Я
спокойно занимался своими делами, и Ральф постепенно приспособился ко мне,
так что мы с ним зажили душа в душу. Может быть, он и презирал про себя
мое пещерное жилище и наш простой обиход, но видом своим и поведением
неизменно подчеркивал, что он - паж и состоит в услужении у принца.
Я постепенно освобождался от тягостных ежедневных обязанностей, с
которыми почти успел уже свыкнуться, и теперь на досуге опять мог читать,
собирать травы и даже заняться музыкой. Странно было поначалу лежать ночью
без сна и слышать с другого конца пещеры ровное дыхание спящего отрока; но
потом я заметил, что лучше сплю, кошмары стали проходить, ко мне
возвращалось здоровье и душевный покой; и, хотя сила моя все еще не давала
себя знать, я теперь верил, что она ко мне вернется.
Что же до Ральфа, то он хоть и досадовал на свое изгнание - ведь он
не предвидел ему конца, - однако со мной был неизменно любезен, а потом
постепенно и смирился со ссылкой и то ли изжил, то ли научился прятать за
внешним довольством прежнюю досаду.
Проходили недели, нивы в долинах золотились, ожидая жатвы, когда
наконец прибыла новая весть из Тинтагеля. Однажды августовским вечером, в
сумерках, шпоря коня, прискакал вестник. Ральфа со мной в это время не
было: я отослал его к пастуху Аббе, который все лето жил в хижине за
холмом, - его простачок сын по имени Бан повредил себе ногу, я лечил его,
и рана хорошо заживала, но еще нужны были мази и промывания.
Я вышел навстречу всаднику. Он уже спешился под скалой и вскарабкался
на уступ перед входом в пещеру. Был он молод, щеголеват и румян и коня не
взмылил. Я понял, что весть, с которой он послан, - не срочная и что ехал