Страница:
--------------------
Мэри Стюарт. Полые холмы
("Мерлин" #2).
Mary Stewart. The Hollow Hills (1973)
("The Merlin" #2).
--------------------
Высоко в небе пел жаворонок. Ослепительный солнечный свет лился на
мои смеженные веки, и с ним изливалась птичья песнь, будто пляска струй
отдаленного водопада. Я открыл глаза. Надо мной выгибался небесный свод, и
там, в вышине, в сиянье и синеве весеннего дня, затерялся невидимый
пернатый певец. Воздух пропитали нежные, пряные ароматы, рождая мысли о
золоте, о пламени свечей, о молодых влюбленных. Но тут подле меня
зашевелилось нечто не столь благоуханное, и грубый молодой голос позвал:
- Господин!
Я повернул голову. Оказалось, что я лежу в углублении на траве, а
вокруг цветут кусты дрока, словно унизанные сверху донизу золотистыми
пахучими язычками пламени, зажженного весенним солнцем. Рядом на коленях
стоял мальчик. Лет, наверное, двенадцати, грязный, нечесаный, в одежде из
грубой коричневой ткани, плащ из кое-как сшитых шкур, весь в дырах. В
одной руке посох. Не нужно было и принюхиваться, чтобы угадать его
занятие: кругом в зарослях дрока паслись его козы, общипывая с кустов
молодые зеленые колючки.
При первом же моем движении он вскочил и попятился, поглядывая на
меня из-под спутанной гривы волос одновременно со страхом и надеждой.
Стало быть, он меня еще не ограбил. Я покосился на его тяжелый посох,
прикидывая сквозь одурь боли, под силу ли мне сейчас справиться даже с
таким юнцом. Но он, как видно, возлагал надежды только на вознаграждение.
Он указал куда-то за стену кустарника.
- Я поймал твоего коня, господин. Вон он там стоит привязанный. Я
думал, ты умер.
Я приподнялся на локте. Солнечный день, слепя, закачался вокруг.
Цветки дрока дымились на солнце, как маленькие кадильницы. Медленно
наплывая, вернулась боль, а с нею и память.
- Ты сильно покалечился?
- Пустяки. Только вот рука. Дай срок, все заживет. Ты говоришь,
поймал моего коня? А видел ты, как я упал?
- Да. Я был вон там. - Он махнул рукой туда, где кончался цветущий
дрок и округло вздымался голый склон холма, испещренный серыми грядами
скал, поросших зимним терновником. А дальше открывалась пустая и
бескрайняя даль небес: в той стороне было море. - Я видел, как ты ехал
этой долиной от моря, медленно-медленно. Я подумал, то ли болен, то ли
спит в седле. А потом конь оступился - в яму, верно, копытом угодил, - и
ты полетел на землю. Ты недолго пролежал без памяти. Я только-только
подошел сверху...
Он не договорил - челюсть у него отвисла. Потрясенный, он смотрел,
как я с трудом приподнялся, упираясь левой рукой, сел и осторожно положил
себе на колени покалеченную правую руку. Она страшно распухла, из-под
корки спекшейся крови сочилась свежая красная влага. Верно, я упал на
руку, когда свалился с лошади. Спасибо, что потерял сознание. Теперь боль
накатывалась волнами - то подымется, то отпустит, как прибой на галечном
берегу, но дурнота прошла, голова хоть и болела от ушиба, но работала
ясно.
- Матерь милосердная! - Пастушок побледнел. - Значит, конь тебя вовсе
не сбрасывал?
- Нет. Я ранен в бою.
- Но у тебя нет меча.
- Потерялся. Неважно. Зато у меня есть кинжал и одна здоровая рука.
Нет, нет, не пугайся. Мой бой кончен. Тебя никто не обидит. А теперь, если
ты подсадишь меня в седло, я, пожалуй, поеду.
Он подал мне руку, и я встал. Мы находились на краю зеленого
плоскогорья, там и сям поросшего кустами дрока, над которым возвышались
одинокие нагие деревья, принявшие причудливые, вымученные позы на
непрестанном соленом ветру. Ниже того места, где я только что лежал, земля
круто уходила вниз, вся изборожденная овечьими и козьими тропами, образуя
один склон узкого извилистого оврага, а по дну его несся, подпрыгивая на
камнях, бурный ручей. Дно оврага мне было сверху не видно, но за краем
травянистого плоскогорья вдали открывалось море. Угадывались очертания
высоких скалистых обрывов над водой, а еще дальше, за урезом земли,
уменьшенные далью, темнели крепостные башни.
Замок Тинтагель, твердыня герцогов Корнуолльских. Неприступная
крепость на скале, проникнуть в которую можно только хитростью или с
помощью предательства в самих ее стенах. Вчера ночью я прибег и к тому, и
к другому.
По коже у меня пробежал холод. Вчера в бурном мраке ночи там
творилась воля богов во имя некоей далекой цели, которая лишь иногда
приоткрывалась моему глазу. И я, Мерлин, сын Амброзия, внушающий людям
трепет как прорицатель и провидец, был в ту ночь всего лишь орудием в
руках богов.
Ради этого и был ниспослан мне дар провидения, дарована сила, которую
люди понимают как колдовство. Из этой отдаленной крепости над морем должен
явиться Король, который один только сможет очистить землю Британии от
вражьих сил, дать ей передышку, чтобы она успела оглядеться и найти себя,
который вслед за Амброзием, последним из римлян, поставит преграду новой
волне саксонской угрозы и пусть ненадолго, но сделает Британию единой. Вот
что прочел я по звездам, услышал в завывании ветра; и о том, чтобы
осуществилось предначертанное, позаботиться должен я, так сказали мне мои
боги; я для этого рожден был на свет. Ныне, если боги мои не лгут,
заветное дитя зачато, но из-за него - из-за меня - четверо расстались с
жизнью. Ночью, когда свирепствовала буря и хвостатая звезда-дракон злобно
взирала сверху, цена человеческой жизни была грош, и за каждым углом боги,
не таясь, выжидали исхода. Но сейчас, погожим утром после бури, что от
всего этого осталось? Молодой всадник с искалеченной рукой; король,
утоливший свой любовный пыл; и женщина, для которой уже пошел срок
расплаты. И для всех нас - пора помянуть павших.
Пастушок подвел мне коня. Взгляд его опять был насторожен и опаслив.
- Давно ли ты пасешь здесь коз? - спросил я его.
- Уже два восхода.
- Не заметил ли ты что-нибудь сегодня ночью?
Настороженность сразу обернулась страхом. Мальчик опустил веки,
посмотрел в землю. Лицо стало бессмысленным, тупым, закрытым.
- Я забыл, господин.
Привалясь к боку коня, я разглядывал пастушонка. Сколько раз
случалось мне наталкиваться вот на такую же тупость, выслушивать такое же
невыразительное, монотонное бормотание; иной брони у бедных нет. Я ласково
сказал:
- Что бы тут ни происходило нынче ночью, я хочу, чтобы ты это
запомнил, а не забыл. Тебе нечего бояться. Расскажи, что видел.
Несколько мгновений он молча смотрел на меня. Что он при этом думал,
кто знает? Зрелище было не из умиротворяющих: высокий молодой человек с
окровавленной, разбитой рукой, без плаща, в запятнанной, изодранной
одежде, лицо, можно себе представить, серое от боли и усталости, от
горького похмелья после ночной победы. Но пастушонок вдруг кивнул и стал
рассказывать:
- Ночью в самую темень я услышал конский топот. Четверо, должно быть,
проскакали. Но видеть я их не видел. А рано на заре - еще двое во весь
опор вслед за теми. Сдается мне, они держали путь в замок, только я сверху
не заметил факелов ни в сторожевой башне, ни на подъемном мосту. Верно,
скакали они не по дороге, а оврагом. Когда совсем развиднелось, я заметил
двух всадников, они возвращались вон оттуда, от берега против скалы, на
которой стоит замок. А потом... - Он замялся. - Я увидел тебя, господин.
Я проговорил медленно, глядя ему прямо в глаза:
- Теперь слушай, я расскажу тебе, кто были те всадники. Минувшей
ночью, под покровом тьмы, здесь проскакал король Утер Пендрагон, и с ним
был я и еще двое. Он спешил в Тинтагель, но подъехал не к главным воротам,
где подъемный мост. Вот этим оврагом он выехал к морю, скрытой тропой
поднялся по отвесной скале и проник в замок через тайный вход. Что качаешь
головой? Не веришь?
- Господин, всякий знает, что король в ссоре с герцогом. Ни один
человек не может войти в замок с той стороны, а король - и подавно. Да
если б он и отыскал потайную дверь, никто бы не осмелился ему отпереть.
- Осмелились и отперли. Сама герцогиня Игрейна приняла короля в
Тинтагеле.
- Но ведь...
- Подожди, - сказал я. - Я расскажу, как это случилось. Король
благодаря волшебным чарам принял обличье герцога, а его спутники - обличье
его приближенных. Те, кто впустил их в замок, полагали, что отпирают
самому герцогу Горлойсу с Бритаэлем и Иорданом.
Лицо пастушка под маской грязи побелело. Я знал, что в этом диком
краю эльфов и фей про чары и волшебство слушают так же доверчиво и
самозабвенно, как и про любовь королей или кровопролитие у подножия трона.
Мальчик, заикаясь, спросил:
- Король... король был этой ночью с герцогиней?
- Да. И дитя, которое у нее родится, будет дитя короля.
Он помолчал. Облизнул губы.
- Но... но... когда герцог узнает...
- Он не узнает, - сказал я. - Он убит.
Одна грязная рука взметнулась ко рту, зубы прикусили кулак. Глаза,
блеснув белками, обвели мою фигуру: изувеченную руку, одежду в кровавых
пятнах, пустые ножны. Видно было, что он рад бы убежать, да не
осмеливается даже на это. Прерывающимся голосом пастушок спросил:
- Ты... ты убил его? Убил нашего герцога?
- Вовсе нет. Ни я, ни король не желали его смерти. Он убит в бою.
Минувшей ночью герцог, не зная, что король отъехал в Тинтагель, устроил
вылазку за стены своей крепости Димилок, напал на воинов короля и был
убит.
Но он словно не слышал. Заикаясь, он произнес:
- Но ведь те двое, которых я видел сегодня утром... Это был сам
герцог, и он скакал из Тинтагеля, я его разглядел. Ты думаешь, мне его
лицо незнакомо? Это был герцог и с ним Иордан, его человек.
- Нет. Это был король и с ним его слуга Ульфин. Я же сказал тебе, что
король принял обличье герцога. Чары и тебя обманули.
Он попятился от меня.
- Откуда тебе все это известно? Ты... ты сказал, что был там. И это
колдовство... Кто ты?
- Я - Мерлин, племянник короля. Меня называют Мерлин Королевский Маг.
Пятясь, он дошел до дроковой заросли. Дальше пятиться было некуда. Он
повернул голову вправо, влево, ища пути к бегству, но я протянул ему руку.
- Не бойся. Я не обижу тебя. Вот, возьми. Да подойди же и возьми это,
разве в здравом уме человек станет бояться золота? Считай, что это тебе в
награду за поимку моего коня. И если ты подсадишь меня в седло, я теперь
же уеду.
Он уже шагнул было ко мне, готовый выхватить монетку и удрать, но
вдруг замер и насторожился, чутко, как животное. Козы тоже перестали
щипать траву и, прислушиваясь, повернули голову к востоку. Тут и я
расслышал стук копыт.
Я держал здоровой рукой поводья и обернулся к пастушонку за помощью,
но он уже убегал вверх по склону, ударяя посохом по кустам дрока и гоня
перед собой коз. Я крикнул - он обернулся, и я швырнул ему вдогонку
золотую монету. Он подобрал ее и был таков.
Снова накатила боль, корежа кости изувеченной руки. Треснувшие ребра
пекло и саднило. Испарина покрыла тело и весенний день вокруг опять
закачался и помутнел. Приближающийся стук копыт бил меня по костям, как
пульсирующая боль. Привалясь плечом к конскому боку, я ждал.
Это был король. Он возвращался в Тинтагель, на этот раз при свете дня
и со стороны главных ворот, в сопровождении отряда своих всадников. Они
шли легкой рысцой, по четыре в ряд, поспешая травянистой дорогой из
Димилока. Над головой Утера реял в солнечных лучах королевский штандарт -
красный дракон на золотом поле. Король был теперь в своем обличье: серая
краска с волос и бороды смыта, на шлеме блистает драгоценный венец.
Пурпурный королевский плащ развевается за плечами, прикрывая лоснящийся
круп гнедого скакуна. Лицо короля спокойно и сосредоточенно - усталое,
конечно, и мрачное лицо, но при всем том довольное. Он ехал в Тинтагель, и
Тинтагель принадлежал теперь ему, вместе со всем, что находится в его
стенах. Он получил то, чего добивался.
Я стоял, привалясь к боку моего коня, и смотрел, как они едут мимо.
Утер не мог меня не заметить, однако он даже не взглянул в мою
сторону. Из рядов королевской свиты на меня бросали любопытные узнающие
взгляды. Среди этих всадников не было, я полагаю, ни одного, кого не
достигло бы уже известие о том, что произошло ночью в Тинтагеле и какую
роль я сыграл в исполнении королевского желания. Быть может, самые
простодушные из свиты даже ждали от короля благодарности и награды для
меня или уж по меньшей мере признания и привета. Но я, выросший среди
королей, хорошо знал: если надо награждать и взыскивать, то сначала
находят, с кого взыскать, не то вина еще, глядишь, пристанет к самому
королю. Король Утер сейчас понимал только одно: что по моему, как он
считал, недосмотру герцога Корнуолльского убили в то время, как он,
король, возлежал с его герцогиней. Он не видел в смерти герцога той
мрачной иронии, что прячется за приветливой маской богов, требующих от нас
исполнения их воли. Утер, малознакомый с делами богов, понимал только,
что, выждав всего один день, мог бы добиться своего открыто и не роняя
собственной чести. Он гневался на меня вполне искренне, но будь это даже
напускное - ему ведь надо было возложить на кого-то вину; как бы он в
глубине души ни воспринял смерть герцога - а она, бесспорно, была для него
волшебной дверцей к желанному браку с Игрейной, - но перед людьми ему
полагалось сокрушаться; и я оказался жертвой, которую он принес на алтарь
своего сокрушения.
Один из его рыцарей - это был Кай Валерий, он скакал сбоку от короля,
- наклонился в седле и сказал ему что-то, но Утер и бровью не повел. Я
видел, как прямодушный воин смущенно оглянулся на меня, потом то ли
тряхнул головой, то ли кивнул мне и поскакал дальше. Я не удивился и
спокойно смотрел им вслед.
Стук копыт замер на дороге, ведущей к морю. У меня над головой
трепещущий крылышками жаворонок вдруг смолк и камнем упал из безмолвных
высей в траву - на отдых.
Неподалеку от меня из травы торчал валун. Я подвел туда коня, с
валуна кое-как вскарабкался в седло. И направил коня на северо-восток к
Димилоку, у стен которого стояло королевское войско.
Провалы в памяти бывают спасительны. Не помню, как доехал до лагеря,
но когда спустя часы вынырнул из тумана усталости и боли, то оказался под
кровом и в постели.
Я пробудился в полумраке, при слабом, зыбком свете то ли от очага, то
ли от свечи. Трепетала цветная мгла, колебались тени, пахло древесным
дымом, и где-то вдалеке словно бы плескалась и капала вода. Но даже в этом
тепле и уюте сознание обременяло меня, и я, закрыв глаза, опять погрузился
в беспамятство. На какое-то время мне представилось, будто я нахожусь на
грани потустороннего мира, где встают видения и голоса раздаются из мрака
и с огнем и светом приходит правда. Но вскоре боль в разбитых мышцах и
резкая ломота в руке убедили меня, что я еще на этом свете и что голоса,
звучащие в полутьме надо мной, тоже принадлежат живым людям.
- Ну вот, пока все. Хуже всего с ребрами, не считая руки, но ребра
скоро заживут, там только трещины.
У меня было смутное ощущение, что этот голос мне знаком. Во всяком
случае, ремесло говорившего не вызывало сомнений: свежие повязки держались
ровно и прочно - чувствовалась хватка мастера. Я опять попытался поднять
веки - тяжелые, как свинец, они слиплись от пота и крови. Сонными волнами
накатывало тепло, руки и ноги наливались тяжестью. Дурманяще пахло чем-то
сладким - верно, перед тем как вправлять руку, мне дали выпить макового
отвару или обкурили маковым дымом. Я покорился и снова отплыл от твердых
берегов. Негромкие голоса далеко разносились по черным водам:
- Перестань пялить глаза и поднеси поближе чашу. И не бойся, он
теперь вне опасности. - Это был снова врач.
- Но мне доводилось слышать про разные случаи...
Говорили по-латыни, однако выговаривали оба по-разному. Второй голос
был чужеземный, не германский и не с берегов Срединного моря. Я с детства
легко схватывал языки, говорил на нескольких кельтских диалектах и
по-саксонски, знал немного и греческий. Но этот акцент был мне незнаком.
Может быть. Малая Азия или Аравия?
Ловкие пальцы повернули мою голову на подушке, разобрали мне волосы,
обмыли ссадины.
- Ты его первый раз видишь?
- Первый. Я не предполагал, что он так юн.
- Не так уж и юн. Ему сейчас, должно быть, двадцать два года.
- А он так много успел в жизни. Говорят, его отец, верховный король
Амброзий, в последние годы своего правления шагу не ступал, не
посоветовавшись с ним. Рассказывают, что он видит будущее в пламени свечи
и может выиграть битву на расстоянии, с вершины холма.
- Люди чего только не расскажут. - Голос врача звучал сдержанно и
ровно. Бретань, подумалось мне, верно, я встречал его в Бретани. В его
гладкой латинской речи был какой-то знакомый призвук, только какой, я
вспомнить не мог. - Но это правда, что Амброзий ценил его совет.
- А правда ли, что он восстановил вблизи Эймсбери Хоровод Великанов -
Нависшие Камни, как называют его теперь?
- Правда и это. Находясь с войском отца в Бретани, он изучил
строительное дело. Помню, он обсуждал с Треморинусом, главным механиком
при войске, как поднять и установить Нависшие Камни. И не только этим он
занимался. Он и в медицине уже тогда смыслил куда больше, чем многие, кто
зарабатывает ею себе на жизнь. Лучшего помощника для работы в полевом
лазарете я бы себе не желал. Бог его знает, что ему вздумалось скрыться в
этом диком углу Уэльса - мы можем только догадываться. Они с королем
Утером не ладили. Утер, говорят, не мог ему простить, что покойный король,
Утеров брат, относился к нему с таким уважением. Как бы то ни было, но
после смерти Амброзия Мерлин нигде не показывался, ни с кем не видался до
самого этого случая с женой герцога Горлойса. И сдается, получил в
благодарность от Утера одни шишки... Поднеси-ка чашу поближе, я обмою ему
лицо. Нет, не туда. Вот так.
- Это, должно быть, от удара мечом?
- Царапина. Видно, острие меча скользнуло но щеке. Не так она
страшна, как кажется. Только крови много. Повезло человеку. На дюйм выше,
и попали бы в глаз. Ну вот. Все чисто, и шрама не останется.
- Он похож на мертвеца, Гандар. Поправится ли?
- А как же. Разумеется. - Даже опоенный, я сквозь дурман уловил в
этом быстром ответе профессиональную убежденность. - Не считая ребер и
руки, тут только одни ссадины и царапины, ну и, надо полагать, что-то
держало и гнало его вперед несколько последних дней, а теперь отпустило.
Все, что ему нужно, - это выспаться. Подай-ка мне вон ту мазь. В зеленой
банке.
Снадобье охладило мою порезанную щеку. Запахло валерианой. Мазь в
зеленой банке... Дома я сам составлял такую: валериана, бальзам, нард...
Этот запах перенес меня в моем полусне на мшистый речной берег - играя
солнечными зайчиками, струилась вода, и я рвал прохладные листья,
соцветия, золотистый мох...
Нет, просто кто-то лил воду у входа. Врач сделал свое дело и отошел
вымыть руки. Теперь их голоса звучали в отдалении.
- Так он - побочный сын Амброзия? - Любопытство чужеземца еще не было
удовлетворено. - Кто же была его мать?
- Королевская дочь из Маридунума, что в Южном Уэльсе. Говорят,
провидческий дар он унаследовал от нее. А облик - нет, он, как отражение в
зеркале, похож на покойного короля, куда больше, чем Утер. Та же масть:
черный волос и черный глаз. Помню, когда я впервые увидел его, еще
маленького, в Бретани, он был похож на обитателя пещер в здешних полых
холмах. И говорил подчас тоже не по-людски; а то и вовсе помалкивал. Ты не
смотри, что он такой словно бы смирный; на самом деле за ним не только
книжная премудрость и удача, уменье верно рассчитать время; нет, у него в
руках настоящее могущество.
- Стало быть, правду о нем рассказывают?
- Правду, - сухо ответил Гандар. - Ну так. Он теперь будет
поправляться. Сидеть над ним нет нужды. Пойди поспи. Я один сделаю
вечерний обход и еще зайду взглянуть на него, прежде чем лягу спать.
Доброй ночи.
Голоса затихли. После них во тьме звучали и вновь смолкали другие
голоса, но эти были бесплотны, рождались из воздуха. Быть может, мне бы
следовало подождать и послушать их, но у меня недостало храбрости. Я
ухватился за сон и спрятался под ним, словно под одеялом, укрывшись от
боли и заботы в милосердной темноте забытья.
Когда я вновь открыл глаза, ночную тьму озаряла мирная, одинокая
свеча. Я находился в тесной комнате со сводчатым потолком и стенами из
грубо отесанного камня; некогда покрытые яркой краской, они теперь
потемнели и облупились от сырости и небрежения. Однако чистота здесь
блюлась: пол из корнуолльского плитняка был тщательно вымыт, и толстые
одеяла, которые меня укутывали, пахли свежестью и пестрели яркими узорами.
Неслышно открылась дверь, кто-то вошел. В светлом проеме я сначала
разглядел на пороге только силуэт невысокого крепкого широкоплечего
мужчины в долгополом простом одеянии и круглой шапочке. Но вот он шагнул в
светлый круг от свечи, и я узнал Гандара, главного врача при королевском
войске. Он с улыбкой склонился надо мной.
- Наконец-то!
- Гандар! Рад видеть тебя. Я долго спал?
- Ты уснул в сумерки, а сейчас уже за полночь. Это тебе и
требовалось. Ты был похож на мертвеца, когда тебя принесли. Но признаюсь,
мне было легче делать мое дело благодаря тому, что ты был в беспамятстве.
Я посмотрел: рука моя, тщательно перевязанная, покоилась поверх
одеяла. В туго стянутом боку все еще пекло, хотя резкая боль утихла. Руки
и ноги ломило. Рот распух и хранил привкус крови, смешанный с ядовитой
сладостью снотворного зелья. Но голова больше не раскалывалась, и порез на
щеке перестал саднить.
- Как хорошо, что я попал к тебе. - Я попробовал пошевелить затекшей
рукой. - Заживет она?
- Да. Юность и здоровье возьмут свое. Три кости переломаны, но
полагаю, рана не загниет. - Он вопросительно посмотрел на меня. - Как ты
ее получил? Похоже, что это лошадь копытом отдавила тебе руку, а потом еще
ударила и переломала ребра. Но порез на щеке нанесен мечом. Тут уж некуда
деваться.
- Да. Я сражался.
Он вздернул брови.
- Если и так, то, видно, это был бой не по правилам. Скажи мне... но
нет, успеется. Я сгораю от нетерпения услышать, что произошло, - мы все
здесь хотим об этом узнать, - но сначала ты должен поесть.
Он отошел к двери, позвал, и в комнату вошел слуга с миской мясного
отвара и хлебом. Поначалу хлеб мне не давался, но потом я стал размачивать
его в отваре и так есть. Гандар пододвинул к моему ложу табурет и молча
дожидался, пока я поем. Наконец я отдал ему миску, и он поставил ее на
пол.
- Ну как, теперь ты в силах говорить? Слухи вьются вокруг, подобно
жалящим комарам. Ты знаешь, что Горлойс убит?
- Знаю. - Я получше осмотрелся кругом. - Я так понимаю, что нахожусь
в самом Димилоке? Стало быть, после гибели герцога крепость сдалась?
- Осажденные открыли ворота, как только король возвратился из
Тинтагеля. Он уже знал о вылазке и о гибели герцога. Потому что едва
только герцог упал мертвый, как двое его слуг, Бритаэль и Иордан,
поскакали в Тинтагель сообщить герцогине печальную весть. Но это ты,
верно, знаешь, ты ведь был там. - Он осекся, вдруг сообразив, что отсюда
следует. - Значит, вот как было дело? Бритаэль и Иордан... они
повстречались с тобой и Утером?
- Нет, с Утером они не встретились, он еще был у герцогини. А я стоял
на страже перед дверью, я и мой слуга Кадал - ты ведь помнишь Кадала? Он
убил Иордана, а я - Бритаэля. - Я усмехнулся, скривив опухший рот. -
Напрасно ты на меня так смотришь. Да, он много превосходил меня ростом.
Удивительно ли, что я дрался не по правилам?
- А что же Кадал?
- Убит. Иначе разве бы Бритаэль до меня добрался?
- Понятно. - Его взгляд еще раз перечел мои раны. Помолчав, он сухо
заключил: - Четыре человеческие жизни. Ты пятый. Король, надо надеяться,
не считает, что переплатил?
- Не считает. А если и считает, то скоро перестанет.
- О да, это мы знаем. Дай только ему срок объявить миру, что он
неповинен в смерти Горлойса, и устроить покойнику пышные похороны, чтобы
можно было заключить брак с герцогиней. Он ведь уже отправился в
Тинтагель, ты знаешь? Он мог бы повстречаться тебе на дороге.
- И повстречался, - горько ответил я. - Проехал мимо, в двух ярдах от
меня.
- А тебя не заметил? Ведь он должен был знать, что ты ранен! - Тут
он, видно, понял, что означал мой горький тон. - Ты хочешь сказать, он
видел, что ты нуждаешься в помощи, но предоставил тебе одному добираться в
лагерь? - В его голосе слышалось больше негодования, чем удивления. Гандар
и я были давние знакомые, объяснять ему мои отношения с Утером не было
нужды. Утера всегда злила любовь брата-короля к внебрачному сыну. А мой
провидческий дар внушал ему страх пополам с презрением. Гандар горячо
заключил:
- И это - когда ты был ранен, служа ему!
- Нет, не ему. Я действовал во исполнение слова, данного мною
Амброзию. Он завещал мне некую заботу о своем королевстве. - Больше я
ничего не добавил, с Гандаром не следовало говорить о богах и видениях.
Подобно Утеру, он был занят делами плоти. - Перескажи мне, - попросил я, -
те слухи, о которых упоминал раньше. Что говорят люди? Как представляют
себе события в Тинтагеле?
Он оглянулся через плечо. Дверь была затворена, но он понизил голос:
- Люди рассказывают, будто Утер уже раньше успел побывать в Тинтагеле
и был с герцогиней Игрейной, и будто сопровождал его туда ты и ты же помог
ему пробраться в замок. Будто бы ты волшебными чарами придал ему обличье
герцога, и так он прошел мимо герцогских стражей в спальню к герцогине.
Говорят и больше того. Будто бы и сама она, бедняжка, принимала его на
Мэри Стюарт. Полые холмы
("Мерлин" #2).
Mary Stewart. The Hollow Hills (1973)
("The Merlin" #2).
--------------------
Высоко в небе пел жаворонок. Ослепительный солнечный свет лился на
мои смеженные веки, и с ним изливалась птичья песнь, будто пляска струй
отдаленного водопада. Я открыл глаза. Надо мной выгибался небесный свод, и
там, в вышине, в сиянье и синеве весеннего дня, затерялся невидимый
пернатый певец. Воздух пропитали нежные, пряные ароматы, рождая мысли о
золоте, о пламени свечей, о молодых влюбленных. Но тут подле меня
зашевелилось нечто не столь благоуханное, и грубый молодой голос позвал:
- Господин!
Я повернул голову. Оказалось, что я лежу в углублении на траве, а
вокруг цветут кусты дрока, словно унизанные сверху донизу золотистыми
пахучими язычками пламени, зажженного весенним солнцем. Рядом на коленях
стоял мальчик. Лет, наверное, двенадцати, грязный, нечесаный, в одежде из
грубой коричневой ткани, плащ из кое-как сшитых шкур, весь в дырах. В
одной руке посох. Не нужно было и принюхиваться, чтобы угадать его
занятие: кругом в зарослях дрока паслись его козы, общипывая с кустов
молодые зеленые колючки.
При первом же моем движении он вскочил и попятился, поглядывая на
меня из-под спутанной гривы волос одновременно со страхом и надеждой.
Стало быть, он меня еще не ограбил. Я покосился на его тяжелый посох,
прикидывая сквозь одурь боли, под силу ли мне сейчас справиться даже с
таким юнцом. Но он, как видно, возлагал надежды только на вознаграждение.
Он указал куда-то за стену кустарника.
- Я поймал твоего коня, господин. Вон он там стоит привязанный. Я
думал, ты умер.
Я приподнялся на локте. Солнечный день, слепя, закачался вокруг.
Цветки дрока дымились на солнце, как маленькие кадильницы. Медленно
наплывая, вернулась боль, а с нею и память.
- Ты сильно покалечился?
- Пустяки. Только вот рука. Дай срок, все заживет. Ты говоришь,
поймал моего коня? А видел ты, как я упал?
- Да. Я был вон там. - Он махнул рукой туда, где кончался цветущий
дрок и округло вздымался голый склон холма, испещренный серыми грядами
скал, поросших зимним терновником. А дальше открывалась пустая и
бескрайняя даль небес: в той стороне было море. - Я видел, как ты ехал
этой долиной от моря, медленно-медленно. Я подумал, то ли болен, то ли
спит в седле. А потом конь оступился - в яму, верно, копытом угодил, - и
ты полетел на землю. Ты недолго пролежал без памяти. Я только-только
подошел сверху...
Он не договорил - челюсть у него отвисла. Потрясенный, он смотрел,
как я с трудом приподнялся, упираясь левой рукой, сел и осторожно положил
себе на колени покалеченную правую руку. Она страшно распухла, из-под
корки спекшейся крови сочилась свежая красная влага. Верно, я упал на
руку, когда свалился с лошади. Спасибо, что потерял сознание. Теперь боль
накатывалась волнами - то подымется, то отпустит, как прибой на галечном
берегу, но дурнота прошла, голова хоть и болела от ушиба, но работала
ясно.
- Матерь милосердная! - Пастушок побледнел. - Значит, конь тебя вовсе
не сбрасывал?
- Нет. Я ранен в бою.
- Но у тебя нет меча.
- Потерялся. Неважно. Зато у меня есть кинжал и одна здоровая рука.
Нет, нет, не пугайся. Мой бой кончен. Тебя никто не обидит. А теперь, если
ты подсадишь меня в седло, я, пожалуй, поеду.
Он подал мне руку, и я встал. Мы находились на краю зеленого
плоскогорья, там и сям поросшего кустами дрока, над которым возвышались
одинокие нагие деревья, принявшие причудливые, вымученные позы на
непрестанном соленом ветру. Ниже того места, где я только что лежал, земля
круто уходила вниз, вся изборожденная овечьими и козьими тропами, образуя
один склон узкого извилистого оврага, а по дну его несся, подпрыгивая на
камнях, бурный ручей. Дно оврага мне было сверху не видно, но за краем
травянистого плоскогорья вдали открывалось море. Угадывались очертания
высоких скалистых обрывов над водой, а еще дальше, за урезом земли,
уменьшенные далью, темнели крепостные башни.
Замок Тинтагель, твердыня герцогов Корнуолльских. Неприступная
крепость на скале, проникнуть в которую можно только хитростью или с
помощью предательства в самих ее стенах. Вчера ночью я прибег и к тому, и
к другому.
По коже у меня пробежал холод. Вчера в бурном мраке ночи там
творилась воля богов во имя некоей далекой цели, которая лишь иногда
приоткрывалась моему глазу. И я, Мерлин, сын Амброзия, внушающий людям
трепет как прорицатель и провидец, был в ту ночь всего лишь орудием в
руках богов.
Ради этого и был ниспослан мне дар провидения, дарована сила, которую
люди понимают как колдовство. Из этой отдаленной крепости над морем должен
явиться Король, который один только сможет очистить землю Британии от
вражьих сил, дать ей передышку, чтобы она успела оглядеться и найти себя,
который вслед за Амброзием, последним из римлян, поставит преграду новой
волне саксонской угрозы и пусть ненадолго, но сделает Британию единой. Вот
что прочел я по звездам, услышал в завывании ветра; и о том, чтобы
осуществилось предначертанное, позаботиться должен я, так сказали мне мои
боги; я для этого рожден был на свет. Ныне, если боги мои не лгут,
заветное дитя зачато, но из-за него - из-за меня - четверо расстались с
жизнью. Ночью, когда свирепствовала буря и хвостатая звезда-дракон злобно
взирала сверху, цена человеческой жизни была грош, и за каждым углом боги,
не таясь, выжидали исхода. Но сейчас, погожим утром после бури, что от
всего этого осталось? Молодой всадник с искалеченной рукой; король,
утоливший свой любовный пыл; и женщина, для которой уже пошел срок
расплаты. И для всех нас - пора помянуть павших.
Пастушок подвел мне коня. Взгляд его опять был насторожен и опаслив.
- Давно ли ты пасешь здесь коз? - спросил я его.
- Уже два восхода.
- Не заметил ли ты что-нибудь сегодня ночью?
Настороженность сразу обернулась страхом. Мальчик опустил веки,
посмотрел в землю. Лицо стало бессмысленным, тупым, закрытым.
- Я забыл, господин.
Привалясь к боку коня, я разглядывал пастушонка. Сколько раз
случалось мне наталкиваться вот на такую же тупость, выслушивать такое же
невыразительное, монотонное бормотание; иной брони у бедных нет. Я ласково
сказал:
- Что бы тут ни происходило нынче ночью, я хочу, чтобы ты это
запомнил, а не забыл. Тебе нечего бояться. Расскажи, что видел.
Несколько мгновений он молча смотрел на меня. Что он при этом думал,
кто знает? Зрелище было не из умиротворяющих: высокий молодой человек с
окровавленной, разбитой рукой, без плаща, в запятнанной, изодранной
одежде, лицо, можно себе представить, серое от боли и усталости, от
горького похмелья после ночной победы. Но пастушонок вдруг кивнул и стал
рассказывать:
- Ночью в самую темень я услышал конский топот. Четверо, должно быть,
проскакали. Но видеть я их не видел. А рано на заре - еще двое во весь
опор вслед за теми. Сдается мне, они держали путь в замок, только я сверху
не заметил факелов ни в сторожевой башне, ни на подъемном мосту. Верно,
скакали они не по дороге, а оврагом. Когда совсем развиднелось, я заметил
двух всадников, они возвращались вон оттуда, от берега против скалы, на
которой стоит замок. А потом... - Он замялся. - Я увидел тебя, господин.
Я проговорил медленно, глядя ему прямо в глаза:
- Теперь слушай, я расскажу тебе, кто были те всадники. Минувшей
ночью, под покровом тьмы, здесь проскакал король Утер Пендрагон, и с ним
был я и еще двое. Он спешил в Тинтагель, но подъехал не к главным воротам,
где подъемный мост. Вот этим оврагом он выехал к морю, скрытой тропой
поднялся по отвесной скале и проник в замок через тайный вход. Что качаешь
головой? Не веришь?
- Господин, всякий знает, что король в ссоре с герцогом. Ни один
человек не может войти в замок с той стороны, а король - и подавно. Да
если б он и отыскал потайную дверь, никто бы не осмелился ему отпереть.
- Осмелились и отперли. Сама герцогиня Игрейна приняла короля в
Тинтагеле.
- Но ведь...
- Подожди, - сказал я. - Я расскажу, как это случилось. Король
благодаря волшебным чарам принял обличье герцога, а его спутники - обличье
его приближенных. Те, кто впустил их в замок, полагали, что отпирают
самому герцогу Горлойсу с Бритаэлем и Иорданом.
Лицо пастушка под маской грязи побелело. Я знал, что в этом диком
краю эльфов и фей про чары и волшебство слушают так же доверчиво и
самозабвенно, как и про любовь королей или кровопролитие у подножия трона.
Мальчик, заикаясь, спросил:
- Король... король был этой ночью с герцогиней?
- Да. И дитя, которое у нее родится, будет дитя короля.
Он помолчал. Облизнул губы.
- Но... но... когда герцог узнает...
- Он не узнает, - сказал я. - Он убит.
Одна грязная рука взметнулась ко рту, зубы прикусили кулак. Глаза,
блеснув белками, обвели мою фигуру: изувеченную руку, одежду в кровавых
пятнах, пустые ножны. Видно было, что он рад бы убежать, да не
осмеливается даже на это. Прерывающимся голосом пастушок спросил:
- Ты... ты убил его? Убил нашего герцога?
- Вовсе нет. Ни я, ни король не желали его смерти. Он убит в бою.
Минувшей ночью герцог, не зная, что король отъехал в Тинтагель, устроил
вылазку за стены своей крепости Димилок, напал на воинов короля и был
убит.
Но он словно не слышал. Заикаясь, он произнес:
- Но ведь те двое, которых я видел сегодня утром... Это был сам
герцог, и он скакал из Тинтагеля, я его разглядел. Ты думаешь, мне его
лицо незнакомо? Это был герцог и с ним Иордан, его человек.
- Нет. Это был король и с ним его слуга Ульфин. Я же сказал тебе, что
король принял обличье герцога. Чары и тебя обманули.
Он попятился от меня.
- Откуда тебе все это известно? Ты... ты сказал, что был там. И это
колдовство... Кто ты?
- Я - Мерлин, племянник короля. Меня называют Мерлин Королевский Маг.
Пятясь, он дошел до дроковой заросли. Дальше пятиться было некуда. Он
повернул голову вправо, влево, ища пути к бегству, но я протянул ему руку.
- Не бойся. Я не обижу тебя. Вот, возьми. Да подойди же и возьми это,
разве в здравом уме человек станет бояться золота? Считай, что это тебе в
награду за поимку моего коня. И если ты подсадишь меня в седло, я теперь
же уеду.
Он уже шагнул было ко мне, готовый выхватить монетку и удрать, но
вдруг замер и насторожился, чутко, как животное. Козы тоже перестали
щипать траву и, прислушиваясь, повернули голову к востоку. Тут и я
расслышал стук копыт.
Я держал здоровой рукой поводья и обернулся к пастушонку за помощью,
но он уже убегал вверх по склону, ударяя посохом по кустам дрока и гоня
перед собой коз. Я крикнул - он обернулся, и я швырнул ему вдогонку
золотую монету. Он подобрал ее и был таков.
Снова накатила боль, корежа кости изувеченной руки. Треснувшие ребра
пекло и саднило. Испарина покрыла тело и весенний день вокруг опять
закачался и помутнел. Приближающийся стук копыт бил меня по костям, как
пульсирующая боль. Привалясь плечом к конскому боку, я ждал.
Это был король. Он возвращался в Тинтагель, на этот раз при свете дня
и со стороны главных ворот, в сопровождении отряда своих всадников. Они
шли легкой рысцой, по четыре в ряд, поспешая травянистой дорогой из
Димилока. Над головой Утера реял в солнечных лучах королевский штандарт -
красный дракон на золотом поле. Король был теперь в своем обличье: серая
краска с волос и бороды смыта, на шлеме блистает драгоценный венец.
Пурпурный королевский плащ развевается за плечами, прикрывая лоснящийся
круп гнедого скакуна. Лицо короля спокойно и сосредоточенно - усталое,
конечно, и мрачное лицо, но при всем том довольное. Он ехал в Тинтагель, и
Тинтагель принадлежал теперь ему, вместе со всем, что находится в его
стенах. Он получил то, чего добивался.
Я стоял, привалясь к боку моего коня, и смотрел, как они едут мимо.
Утер не мог меня не заметить, однако он даже не взглянул в мою
сторону. Из рядов королевской свиты на меня бросали любопытные узнающие
взгляды. Среди этих всадников не было, я полагаю, ни одного, кого не
достигло бы уже известие о том, что произошло ночью в Тинтагеле и какую
роль я сыграл в исполнении королевского желания. Быть может, самые
простодушные из свиты даже ждали от короля благодарности и награды для
меня или уж по меньшей мере признания и привета. Но я, выросший среди
королей, хорошо знал: если надо награждать и взыскивать, то сначала
находят, с кого взыскать, не то вина еще, глядишь, пристанет к самому
королю. Король Утер сейчас понимал только одно: что по моему, как он
считал, недосмотру герцога Корнуолльского убили в то время, как он,
король, возлежал с его герцогиней. Он не видел в смерти герцога той
мрачной иронии, что прячется за приветливой маской богов, требующих от нас
исполнения их воли. Утер, малознакомый с делами богов, понимал только,
что, выждав всего один день, мог бы добиться своего открыто и не роняя
собственной чести. Он гневался на меня вполне искренне, но будь это даже
напускное - ему ведь надо было возложить на кого-то вину; как бы он в
глубине души ни воспринял смерть герцога - а она, бесспорно, была для него
волшебной дверцей к желанному браку с Игрейной, - но перед людьми ему
полагалось сокрушаться; и я оказался жертвой, которую он принес на алтарь
своего сокрушения.
Один из его рыцарей - это был Кай Валерий, он скакал сбоку от короля,
- наклонился в седле и сказал ему что-то, но Утер и бровью не повел. Я
видел, как прямодушный воин смущенно оглянулся на меня, потом то ли
тряхнул головой, то ли кивнул мне и поскакал дальше. Я не удивился и
спокойно смотрел им вслед.
Стук копыт замер на дороге, ведущей к морю. У меня над головой
трепещущий крылышками жаворонок вдруг смолк и камнем упал из безмолвных
высей в траву - на отдых.
Неподалеку от меня из травы торчал валун. Я подвел туда коня, с
валуна кое-как вскарабкался в седло. И направил коня на северо-восток к
Димилоку, у стен которого стояло королевское войско.
Провалы в памяти бывают спасительны. Не помню, как доехал до лагеря,
но когда спустя часы вынырнул из тумана усталости и боли, то оказался под
кровом и в постели.
Я пробудился в полумраке, при слабом, зыбком свете то ли от очага, то
ли от свечи. Трепетала цветная мгла, колебались тени, пахло древесным
дымом, и где-то вдалеке словно бы плескалась и капала вода. Но даже в этом
тепле и уюте сознание обременяло меня, и я, закрыв глаза, опять погрузился
в беспамятство. На какое-то время мне представилось, будто я нахожусь на
грани потустороннего мира, где встают видения и голоса раздаются из мрака
и с огнем и светом приходит правда. Но вскоре боль в разбитых мышцах и
резкая ломота в руке убедили меня, что я еще на этом свете и что голоса,
звучащие в полутьме надо мной, тоже принадлежат живым людям.
- Ну вот, пока все. Хуже всего с ребрами, не считая руки, но ребра
скоро заживут, там только трещины.
У меня было смутное ощущение, что этот голос мне знаком. Во всяком
случае, ремесло говорившего не вызывало сомнений: свежие повязки держались
ровно и прочно - чувствовалась хватка мастера. Я опять попытался поднять
веки - тяжелые, как свинец, они слиплись от пота и крови. Сонными волнами
накатывало тепло, руки и ноги наливались тяжестью. Дурманяще пахло чем-то
сладким - верно, перед тем как вправлять руку, мне дали выпить макового
отвару или обкурили маковым дымом. Я покорился и снова отплыл от твердых
берегов. Негромкие голоса далеко разносились по черным водам:
- Перестань пялить глаза и поднеси поближе чашу. И не бойся, он
теперь вне опасности. - Это был снова врач.
- Но мне доводилось слышать про разные случаи...
Говорили по-латыни, однако выговаривали оба по-разному. Второй голос
был чужеземный, не германский и не с берегов Срединного моря. Я с детства
легко схватывал языки, говорил на нескольких кельтских диалектах и
по-саксонски, знал немного и греческий. Но этот акцент был мне незнаком.
Может быть. Малая Азия или Аравия?
Ловкие пальцы повернули мою голову на подушке, разобрали мне волосы,
обмыли ссадины.
- Ты его первый раз видишь?
- Первый. Я не предполагал, что он так юн.
- Не так уж и юн. Ему сейчас, должно быть, двадцать два года.
- А он так много успел в жизни. Говорят, его отец, верховный король
Амброзий, в последние годы своего правления шагу не ступал, не
посоветовавшись с ним. Рассказывают, что он видит будущее в пламени свечи
и может выиграть битву на расстоянии, с вершины холма.
- Люди чего только не расскажут. - Голос врача звучал сдержанно и
ровно. Бретань, подумалось мне, верно, я встречал его в Бретани. В его
гладкой латинской речи был какой-то знакомый призвук, только какой, я
вспомнить не мог. - Но это правда, что Амброзий ценил его совет.
- А правда ли, что он восстановил вблизи Эймсбери Хоровод Великанов -
Нависшие Камни, как называют его теперь?
- Правда и это. Находясь с войском отца в Бретани, он изучил
строительное дело. Помню, он обсуждал с Треморинусом, главным механиком
при войске, как поднять и установить Нависшие Камни. И не только этим он
занимался. Он и в медицине уже тогда смыслил куда больше, чем многие, кто
зарабатывает ею себе на жизнь. Лучшего помощника для работы в полевом
лазарете я бы себе не желал. Бог его знает, что ему вздумалось скрыться в
этом диком углу Уэльса - мы можем только догадываться. Они с королем
Утером не ладили. Утер, говорят, не мог ему простить, что покойный король,
Утеров брат, относился к нему с таким уважением. Как бы то ни было, но
после смерти Амброзия Мерлин нигде не показывался, ни с кем не видался до
самого этого случая с женой герцога Горлойса. И сдается, получил в
благодарность от Утера одни шишки... Поднеси-ка чашу поближе, я обмою ему
лицо. Нет, не туда. Вот так.
- Это, должно быть, от удара мечом?
- Царапина. Видно, острие меча скользнуло но щеке. Не так она
страшна, как кажется. Только крови много. Повезло человеку. На дюйм выше,
и попали бы в глаз. Ну вот. Все чисто, и шрама не останется.
- Он похож на мертвеца, Гандар. Поправится ли?
- А как же. Разумеется. - Даже опоенный, я сквозь дурман уловил в
этом быстром ответе профессиональную убежденность. - Не считая ребер и
руки, тут только одни ссадины и царапины, ну и, надо полагать, что-то
держало и гнало его вперед несколько последних дней, а теперь отпустило.
Все, что ему нужно, - это выспаться. Подай-ка мне вон ту мазь. В зеленой
банке.
Снадобье охладило мою порезанную щеку. Запахло валерианой. Мазь в
зеленой банке... Дома я сам составлял такую: валериана, бальзам, нард...
Этот запах перенес меня в моем полусне на мшистый речной берег - играя
солнечными зайчиками, струилась вода, и я рвал прохладные листья,
соцветия, золотистый мох...
Нет, просто кто-то лил воду у входа. Врач сделал свое дело и отошел
вымыть руки. Теперь их голоса звучали в отдалении.
- Так он - побочный сын Амброзия? - Любопытство чужеземца еще не было
удовлетворено. - Кто же была его мать?
- Королевская дочь из Маридунума, что в Южном Уэльсе. Говорят,
провидческий дар он унаследовал от нее. А облик - нет, он, как отражение в
зеркале, похож на покойного короля, куда больше, чем Утер. Та же масть:
черный волос и черный глаз. Помню, когда я впервые увидел его, еще
маленького, в Бретани, он был похож на обитателя пещер в здешних полых
холмах. И говорил подчас тоже не по-людски; а то и вовсе помалкивал. Ты не
смотри, что он такой словно бы смирный; на самом деле за ним не только
книжная премудрость и удача, уменье верно рассчитать время; нет, у него в
руках настоящее могущество.
- Стало быть, правду о нем рассказывают?
- Правду, - сухо ответил Гандар. - Ну так. Он теперь будет
поправляться. Сидеть над ним нет нужды. Пойди поспи. Я один сделаю
вечерний обход и еще зайду взглянуть на него, прежде чем лягу спать.
Доброй ночи.
Голоса затихли. После них во тьме звучали и вновь смолкали другие
голоса, но эти были бесплотны, рождались из воздуха. Быть может, мне бы
следовало подождать и послушать их, но у меня недостало храбрости. Я
ухватился за сон и спрятался под ним, словно под одеялом, укрывшись от
боли и заботы в милосердной темноте забытья.
Когда я вновь открыл глаза, ночную тьму озаряла мирная, одинокая
свеча. Я находился в тесной комнате со сводчатым потолком и стенами из
грубо отесанного камня; некогда покрытые яркой краской, они теперь
потемнели и облупились от сырости и небрежения. Однако чистота здесь
блюлась: пол из корнуолльского плитняка был тщательно вымыт, и толстые
одеяла, которые меня укутывали, пахли свежестью и пестрели яркими узорами.
Неслышно открылась дверь, кто-то вошел. В светлом проеме я сначала
разглядел на пороге только силуэт невысокого крепкого широкоплечего
мужчины в долгополом простом одеянии и круглой шапочке. Но вот он шагнул в
светлый круг от свечи, и я узнал Гандара, главного врача при королевском
войске. Он с улыбкой склонился надо мной.
- Наконец-то!
- Гандар! Рад видеть тебя. Я долго спал?
- Ты уснул в сумерки, а сейчас уже за полночь. Это тебе и
требовалось. Ты был похож на мертвеца, когда тебя принесли. Но признаюсь,
мне было легче делать мое дело благодаря тому, что ты был в беспамятстве.
Я посмотрел: рука моя, тщательно перевязанная, покоилась поверх
одеяла. В туго стянутом боку все еще пекло, хотя резкая боль утихла. Руки
и ноги ломило. Рот распух и хранил привкус крови, смешанный с ядовитой
сладостью снотворного зелья. Но голова больше не раскалывалась, и порез на
щеке перестал саднить.
- Как хорошо, что я попал к тебе. - Я попробовал пошевелить затекшей
рукой. - Заживет она?
- Да. Юность и здоровье возьмут свое. Три кости переломаны, но
полагаю, рана не загниет. - Он вопросительно посмотрел на меня. - Как ты
ее получил? Похоже, что это лошадь копытом отдавила тебе руку, а потом еще
ударила и переломала ребра. Но порез на щеке нанесен мечом. Тут уж некуда
деваться.
- Да. Я сражался.
Он вздернул брови.
- Если и так, то, видно, это был бой не по правилам. Скажи мне... но
нет, успеется. Я сгораю от нетерпения услышать, что произошло, - мы все
здесь хотим об этом узнать, - но сначала ты должен поесть.
Он отошел к двери, позвал, и в комнату вошел слуга с миской мясного
отвара и хлебом. Поначалу хлеб мне не давался, но потом я стал размачивать
его в отваре и так есть. Гандар пододвинул к моему ложу табурет и молча
дожидался, пока я поем. Наконец я отдал ему миску, и он поставил ее на
пол.
- Ну как, теперь ты в силах говорить? Слухи вьются вокруг, подобно
жалящим комарам. Ты знаешь, что Горлойс убит?
- Знаю. - Я получше осмотрелся кругом. - Я так понимаю, что нахожусь
в самом Димилоке? Стало быть, после гибели герцога крепость сдалась?
- Осажденные открыли ворота, как только король возвратился из
Тинтагеля. Он уже знал о вылазке и о гибели герцога. Потому что едва
только герцог упал мертвый, как двое его слуг, Бритаэль и Иордан,
поскакали в Тинтагель сообщить герцогине печальную весть. Но это ты,
верно, знаешь, ты ведь был там. - Он осекся, вдруг сообразив, что отсюда
следует. - Значит, вот как было дело? Бритаэль и Иордан... они
повстречались с тобой и Утером?
- Нет, с Утером они не встретились, он еще был у герцогини. А я стоял
на страже перед дверью, я и мой слуга Кадал - ты ведь помнишь Кадала? Он
убил Иордана, а я - Бритаэля. - Я усмехнулся, скривив опухший рот. -
Напрасно ты на меня так смотришь. Да, он много превосходил меня ростом.
Удивительно ли, что я дрался не по правилам?
- А что же Кадал?
- Убит. Иначе разве бы Бритаэль до меня добрался?
- Понятно. - Его взгляд еще раз перечел мои раны. Помолчав, он сухо
заключил: - Четыре человеческие жизни. Ты пятый. Король, надо надеяться,
не считает, что переплатил?
- Не считает. А если и считает, то скоро перестанет.
- О да, это мы знаем. Дай только ему срок объявить миру, что он
неповинен в смерти Горлойса, и устроить покойнику пышные похороны, чтобы
можно было заключить брак с герцогиней. Он ведь уже отправился в
Тинтагель, ты знаешь? Он мог бы повстречаться тебе на дороге.
- И повстречался, - горько ответил я. - Проехал мимо, в двух ярдах от
меня.
- А тебя не заметил? Ведь он должен был знать, что ты ранен! - Тут
он, видно, понял, что означал мой горький тон. - Ты хочешь сказать, он
видел, что ты нуждаешься в помощи, но предоставил тебе одному добираться в
лагерь? - В его голосе слышалось больше негодования, чем удивления. Гандар
и я были давние знакомые, объяснять ему мои отношения с Утером не было
нужды. Утера всегда злила любовь брата-короля к внебрачному сыну. А мой
провидческий дар внушал ему страх пополам с презрением. Гандар горячо
заключил:
- И это - когда ты был ранен, служа ему!
- Нет, не ему. Я действовал во исполнение слова, данного мною
Амброзию. Он завещал мне некую заботу о своем королевстве. - Больше я
ничего не добавил, с Гандаром не следовало говорить о богах и видениях.
Подобно Утеру, он был занят делами плоти. - Перескажи мне, - попросил я, -
те слухи, о которых упоминал раньше. Что говорят люди? Как представляют
себе события в Тинтагеле?
Он оглянулся через плечо. Дверь была затворена, но он понизил голос:
- Люди рассказывают, будто Утер уже раньше успел побывать в Тинтагеле
и был с герцогиней Игрейной, и будто сопровождал его туда ты и ты же помог
ему пробраться в замок. Будто бы ты волшебными чарами придал ему обличье
герцога, и так он прошел мимо герцогских стражей в спальню к герцогине.
Говорят и больше того. Будто бы и сама она, бедняжка, принимала его на