МакРоберт Стюарт. Полые холмы

милостивый и святые угодники. И я повесила над его колыбелью вербеновый
амулет, и девять молитв над ним уже прочитаны. Кормилица говорит, его
зовут Артур. Что за имя такое?
- По-вашему - Артос, - ответил я. Артос - по-кельтски "медведь". - Но
не зовите его этим именем здесь. Дайте ему еще второе имя и зовите его
так, а первое имя забудьте.
- Тогда Эмрис? Ага! Я так и думала, что ты засмеешься. Я всегда
надеялась, что еще появится на свет дитя, которое я смогу назвать по тебе.
- Не по мне, а по моему отцу Амброзию, ведь это его имя. - Мысленно я
произнес, как бы пробуя на язык, сначала по-латыни, потом по-кельтски:
"Арториус Амброзиус, последний из римлян...", "Артос Эмрис, первый из
британцев..." И с улыбкой заключил вслух, обращаясь к Моравик: - Да, так
его и назови. Когда-то давно я сам предрек, что явится Медведь, король по
имени Артур, и свяжет воедино будущее с прошедшим. И только сейчас
вспомнил, где я раньше слышал это имя. Так его и окрести.
Моравик несколько минут молчала. Ее живые глаза шарили по моему лицу.
- Доверен тебе, ты сказал. Король, какого еще не бывало. Значит, он
будет королем? Ты можешь в этом поклясться? - И вдруг испуганно: - Почему
ты так смотришь, Мерлин? Я уже видела у тебя такое выражение на лице,
когда кормилица приложила младенца к груди. Ты что?
- Не знаю... - Я говорил медленно, не отводя глаз от прогоревших
поленьев в алом устье очага. - Моравик, я поступаю так, как велит мне бог
- кто бы этот бог ни был Из тьмы ночи он возвестил мне, что дитя, зачатое
в ту ночь в Тинтагеле Утером с Игрейной, будет королем всей Британии,
достигнет величия, изгонит саксов из наших пределов и объединит нашу
бедную страну в мощную силу. Я ничего не сделал по собственной воле, но
лишь для того, чтобы Британия не канула во тьму. Это знание пришло ко мне
вдруг, из безмолвия и огня, ясное и неоспоримое. Потом я долгое время
ничего более не слышал и не видел и даже уже думал, что любовь моя к отцу
и к родной земле сбила меня с толку и, я счел пророческим видением то, что
было лишь пожеланием и надеждой. Но вот теперь, посмотри, вон оно, мое
видение, каким оно было послано мне богом. - Я заглянул ей в глаза. - Не
знаю, поймешь ли ты меня, Моравик. Все эти видения и пророчества, боги, и
звезды, и голоса, говорящие в ночи... Что видится смутно в пламени очага и
в свете звезд, но ощутимо, как боль в крови, и рвет мозг ледяной иглой...
Но теперь... - Я помолчал. - Теперь это уже не голос бога и не видение, но
малое дитя человеческое со здоровыми легкими, дитя как дитя, оно плачет,
сосет и мочит пеленки. В видениях об этом ничего нет.
- Потому что видения даются мужчинам, - ответила Моравик, - а родят
детей, чтобы видения сбылись, женщины. Это совсем другое дело. Что же до
младенца, - она кивком указала в угол, - то поживем - увидим. Жив будет -
а нет причины, почему бы ему, такому здоровенькому, не выжить, - может
статься, и вправду быть ему королем. Наша же забота - чтобы вырос и
возмужал. И я свое дело сделаю, как и ты - свое. Остальное - божья воля.
Я улыбнулся ей. Ее простонародный здравый смысл словно снял у меня с
души тяжелую ношу.
- Ты права. Глупо, что я вздумал сомневаться. Что будет, то будет.
- Вот и ладно. С тем бы можно и спать лечь.
- Да. Я пойду лягу. Хороший у тебя муж, Моравик. Я рад этому.
- И мы с ним на пару вырастим тебе этого королечка.
- Верю, - сказал я и, еще немного потолковав с Моравик, взобрался по
лестнице на свою сенную постель.


В ту ночь мне привиделся сон. Будто бы я стою посреди широкого луга в
окрестностях Керрека. Луг этот был мне знаком. Это было священное место,
здесь некогда ходил бог своими путями, и я его прежде видел. И вот во сне
я снова там в надежде опять его увидеть.
Но ночь пуста. Движется только ветер. На высоком небосводе мерцают
равнодушные звезды. По черному куполу, еле видная среди ярких звезд,
протянулась светлая полоса, которую зовут Галактикой. И ни облачка. Вокруг
меня раскинулся луг, как он мне запомнился с прежних времен: заглаженный
ветрами и посеребренный солью, со встрепанными терновыми кустами по краям
и с огромным одиноким камнем посредине. Иду к нему. В рассеянном свете
звезд у меня нет тени, и у камня тоже. Только серый ветер ерошит травы, и
позади камня легкий трепет звезд - не движение, а лишь дыханье небес.
А ночь по-прежнему пуста. Мысль моя стрелой взвивается в немое
поднебесье и падает, обессилев, обратно. Я всеми силами, всем своим
искусством, что так недешево мне досталось, стремлюсь вызвать бога, чья
длань была на мне, чей свет меня вел. Молюсь в голос, но не слышно.
Призываю чары, дар глаз моих и рассудка, что люди зовут провидческим, -
ничего. Ночь пуста, и силы мне изменяют. Даже зрение мое земное меркнет,
ночь и звездный свет расплываются, словно сквозь бегучую воду...
И самое небо как бы течет. Земля замерла, а небо в движении.
Галактика собралась в узкую струю света и застыла, будто ручей на морозе.
Луч льда - вернее, клинок - лежит поперек неба, точно королевский меч,
играя драгоценными каменьями на эфесе. Вон изумруд, топаз, сапфиры, что на
языке мечей означает власть, и радость, и правосудие, и чистую смерть.
Долго лежал в небе меч, как только что выкованное оружие, ожидающее
руки, которая подымет и понесет его в бой. Потом сдвинулся. Не взметнулся
в сражении, или в присяге, или в игре. Но скользнул легко вниз, как
скользит клинок в ножны, и скрылся внутри стоячего камня.
И опять не было ничего, только пустой луг, да свистящий ветер, да
серый стоячий камень посреди луга.
Я пробудился в темноте таверны. Надо мною в просвете между стропилами
крыши сияла маленькая яркая звездочка. Внизу шумно дышали животные, а
вокруг, со всех сторон, слышалось сопение спящих. Тепло пахло лошадьми, и
торфяным дымом, и сеном, и бараньей похлебкой.
Я лежал навзничь, не шевелясь, разглядывая яркую звездочку. И о сне
своем даже не думал. Вспоминалось что-то, были какие-то разговоры о мече,
и вот теперь этот сон... Но не стоит вспоминать. Само придет. И явятся
знаки. Ибо бог опять со мной, время мне не солгало. А через час - или два
- будет утро.

* КНИГА ВТОРАЯ. ПОИСКИ *

1

Боги, наверно, привыкли к святотатству. Ведь святотатство даже
вопрошать об их замысле, тем более подвергать сомнению их природу и самое
их существование, чем я так упорно занимался. Но теперь, удостоверившись,
что мой бог со мной и замысел его не оставлен, я, хоть ясных представлений
о том не имел, знал, однако, что в свой срок почувствую его руку и она
направит, повлечет, наставит меня, а как, в какой форме, в каком виде -
велика ли важность? Это все мне тоже откроется. Только время еще не
настало. А покамест я принадлежу себе. Нынче видения растаяли вместе со
звездами, которые их породили. Ветер утра был не более как ветер, и
солнечный свет - только свет.
По-моему, я даже ни разу не оглянулся. О Ральфе и ребенке мне нечего
было беспокоиться. Дар провидения - неудобная вещь, но зато, провидя
великую беду, не будешь изводиться по будничным пустякам. Тот, кто видел
собственную старость и свой горький конец, не боится никаких превратностей
в двадцать два года. Я знал, что ничего со мной не случится - и с
мальчиком тоже: я дважды видел его меч, сияющий, обнаженный. И потому я
был волен ничего не страшиться - кроме очередного плаванья по морю,
которое привело меня, страждущего, но живого, в порт Массилию, что на
берегу Срединного моря, в ясный февральский день, какой у нас в Британии
назвали бы летним. А там, кто меня ни увидь и ни признай в лицо, уже
неважно. Если пройдет слух, что принца Мерлина встречали в Южной Галлии
или в Италии, недруги Утера, быть может, установят за мной слежку, надеясь
через меня разыскать пропавшего королевского сына. Потом, отчаявшись,
отстанут, чтобы затеять розыски в другом месте, но к тому времени след
совсем простынет. В Керреке о появлении скромного бродячего певца будет
забыто, и Ральф, безымянный житель лесной таверны, сможет, ничего не
опасаясь, украдкой путешествовать между Коллем и Керреком и сообщать вести
королю Хоэлю для передачи мне. По всему по этому, высадившись в Массилии и
оправившись от плаванья, я стал открыто готовиться к путешествию на
Восток.
Теперь, поскольку мне не было более нужды скрываться, я намерен был
путешествовать если не по-княжески, то, во всяком случае, богато. Не для
важности - для меня важность человека не в этом, - но у меня были на
Востоке знакомцы, которых я намеревался посетить, и если у меня в мыслях
не было, что я оказываю им этим честь, то и позорить их все же не
хотелось. Поэтому я нанял себе слугу, купил лошадей, и вьючных мулов, и
раба приглядывать за ними и пустился в путь. Первой моей целью был Рим.
Дорога от Массилии ровной белесой лентой пыли тянется вдоль
солнечного побережья, соединяя селения, некогда выстроенные солдатами
Цезаря и мирно дремлющие подле ухоженных оливковых рощ и аккуратных
виноградников. Мы выехали с рассветом, вытянутые тени наших лошадей падали
на дорогу позади нас. Роса прибила дорожную пыль, воздух пах навозом, и
горьким кипарисом, и дымом первых затопленных печей. Кричали петухи,
деревенские шавки с визгом бросались под копыта лошадей. У меня за спиной
переговаривались двое моих слуг - вполголоса, чтобы меня не тревожить.
Нанимая их, я сделал удачный выбор: свободный, Гай, и прежде состоял в
услужении, он поступил ко мне с отличными рекомендациями; второй, Стилико,
был сыном сицилийского лошадиного барышника, который проворовался, влез в
долги и для покрытия их продал в рабство родного сына. Стилико был живой
худощавый паренек, говорливый и неунывающий. А Гай был серьезен и ловок и
преисполнен сознанием моего величия гораздо больше, чем я сам. Узнав о
том, что я принц крови, он так заважничал, что на него было забавно
смотреть, даже Стилико, заразившись от него почтительностью, промолчал
после этого целых двадцать минут кряду. Я думаю, они без зазрения совести
пользовались моим саном, когда надо было произвести впечатление или
нагнать страху на торговцев и трактирщиков. Что бы там ни было, но
путешествие мое протекало легко и гладко, как в сказке.
Лишь только лошадь моя навострила уши в лучах утреннего солнца, я
почувствовал, как взыграла моя душа навстречу заре. Печали и опасения
минувшего года словно упали вместе с тенью у меня за спиной на дорогу.
Выступив на восток со своей маленькой свитой, я впервые в жизни
почувствовал себя свободным, свободным и от мира, лежащего передо мной, и
от обязанностей, оставшихся позади. До этой минуты я постоянно подчинял
мою жизнь какой-то цели: сначала разыскивал отца, потом служил ему, потом
оплакивал его смерть и ждал, когда, с рождением Артура, возобновится мое
служение. И вот теперь половина дела сделана: мальчик находится в
безопасности, и, если можно доверять моим богам и звездам, останется живой
и невредимый. Сам я еще молод, еду навстречу солнцу, и как ни назвать это
- одиночеством или свободой, - но впереди меня ждет неизведанный мир в
некий срок, когда я смогу наконец побывать в странах, про которые так
много слышал и которые давно мечтал увидеть.
Итак, я со временем прибыл в Рим, и гулял по зеленым холмам среди
кипарисов, и беседовал с человеком, который знал моего отца в том
возрасте, в каком сейчас был я. Я остановился в его доме и не уставал
дивиться, как мог я раньше дом моего отца в Керреке считать дворцом, а
Лондон - большим городом. Затем из Рима - в Коринф и дальше по суше
долинами Арголиды, где на опаленных солнцем холмах пасутся козы и обитают
люди, дикие, как козы, среди развалин городов, некогда возведенных
великанами. Здесь я впервые воочию увидел камни, еще огромнее тех, что у
нас - Хороводе Великанов, и они были подняты и установлены именно так, как
о том поется в песнях. И дальше, на восток, продвигался я и видел земли,
еще более голые, и там тоже стояли гигантские камни под палящим солнцем
пустыни и жили люди неприхотливыми ордами, будто волки в стаях; но они
умели петь легко, как поют птицы, и дивно, как движутся звезды. Там
понимают движение звезд лучше, чем где-либо еще во всем свете, - верно,
этим людям пустые пространства небес и земли одинаково знакомы и доступны.
Восемь месяцев я прожил в Меонии близ Сардиса у человека, который умел
вычислять толщину волоса; с помощью его науки можно было бы поднять камни
Хоровода Великанов вполовину быстрее и проще, чем это делал я. Потом я
шесть месяцев прожил на побережье Мазии, близ Пергама, и работал в большом
лазарете, куда стекаются за исцелением больные, равно и бедные и богатые.
Здесь я узнал многое, мне прежде неведомое, в искусстве врачевания: так, в
Пергаме одновременно с усыпительными снадобьями лечат музыкой, которая
врачует грезами душу, а через то уж и тело. Воистину рука божия вела меня,
когда я в отрочестве обучался игре на арфе. И повсюду, куда бы я ни ехал,
я усваивал крохи чужой речи и слушал новые песни и новые мелодии. И я
видел, как поклоняются чужим богам: кто в святых местах, а кто на
святотатственный, по нашим понятиям, манер. Никогда не следует
пренебрегать знанием, откуда бы оно ни приходило.
И все это время на душе у меня было спокойно: я знал, что там, в
Бретани, в гуще Гиблого леса, мальчик растет здоровый и крепкий и укрытый
от опасностей.
Время от времени до меня доходили известия от Ральфа, посылаемые
королем Хоэлем в заранее обусловленные места. Так я узнал, что Игрейна
вскоре опять понесла дитя и в свой срок разрешилась девочкой, которую
назвали Моргиана. Письма, попадая мне в руки, конечно, уже устаревали, но
про мальчика Артура я получал сведения еще и иным, прямым путем: я смотрел
в огонь, как я умею, и все там видел.
Так, в пламени жаровни, разожженной стылым римским вечером, я впервые
увидел, как Ральф едет по лесу в Керрек, к Хоэлю. Он путешествовал один и
не привлек ничьего внимания, и, когда туманным утром, до восхода солнца,
выехал в обратный путь, за ним не было ни погони, ни слежки. В гуще леса
он пропал у меня из глаз, но потом дым развеялся, и я увидел его коня,
отдыхающего в стойле, а на дворе, в лучах солнца, - Бранвену с ребенком на
руках. После этого я еще несколько раз видел Ральфа во время его поездок в
Керрек, но всегда к концу дым сгущался, точно речной туман, я не мог ни
разглядеть таверны, ни последовать за ним взглядом внутрь. Словно лесное
убежище и от меня было хранимо. Мне приходилось когда-то слышать, что
Гиблый лес в Бретани - заколдованное место; могу подтвердить, что так оно
и есть. Думаю, что ничьи чары не были способны проникнуть эту стену тумана
вокруг таверны. Лишь изредка, мельком показывалась она мне.
Однажды возникла картина: двор, на дворе мальчуган барахтается среди
щенят, а сука вылизывает ему лицо, и за ними с улыбкой наблюдает Бранд:
потом из кухни, бранясь, выскочила Моравик, подхватила ребенка на руки и,
утирая ему лицо передником, унесла в дом. Другой раз я видел его верхом на
Ральфовой лошади, которая пила воду из желоба, и еще раз верхом, впереди
Ральфа в седле - обе ручонки впились в гриву лошади, легонько трясущейся к
реке. Близко, отчетливо я его ни разу не увидел, но того, что видел, было
достаточно, чтобы увериться в его здоровье и благополучии.
А потом ему сравнялось четыре года, и настал срок, когда Ральф должен
был увезти его из лесного укрытия и обратиться к покровительству Эктора.
В ту ночь, когда они отплывали в Британию, я лежал под черным небом
Сирии, на котором звезды в два раза крупней и ярче наших. Я смотрел в
пастушеский костер на склоне горы в окрестностях Берита - здесь застала
меня и моих слуг в пути ночь, и радушный пастырь предложил нам место у
своего огня, разведенного для отпугивания волков и горных львов. Высоко
плясало пламя на высушенных ветрами дровах, посылая в ночь снопы жарких
искр. Сбоку слышались голоса: что-то говорил Стилико, ему гортанно отвечал
пастух, и оба они рассмеялись, но Гай произнес нечто
напыщенно-укоризненное, смех прервался, и вот уже все звуки потонули в
трескучем гудении пламени. Потом стали возникать образы, сначала
обрывочные, но ясные, живые, как те видения, что посещали меня в
отрочестве в кристальном гроте. И я за одну ночь проследил все их
путешествие, как, бывает, во сне, между вечером и утром, прослеживаешь
целую жизнь...


Я впервые отчетливо видел Ральфа с тех пор, как покинул его в
Бретани. Он стал прямо неузнаваем. Высокий молодой мужчина, по виду боец,
с решительным и серьезным выражением лица, которое ему очень пристало. Я
предоставил на их с Хоэлем усмотрение, надо ли посылать вооруженный
эскорт, чтобы привезти его "жену и сына" в гавань. И они решили не
рисковать понапрасну, хотя и было очевидно, что тайну удалось сохранить.
Хоэль устроил так, что из Керрека через лес был отправлен под охраной
небольшого отряда фургон с товарами: и, когда его снарядили обратно,
вполне естественно, что молодой человек с семейством, которым тоже надо
было добраться до побережья, воспользовались попутной защитой солдат,
сопровождавших возвратный груз (что там у них лежало в туго перевязанных
веревкой мешках, я не видел). Бранвена путешествовала в фургоне, и в
конечном счете Артур тоже. Он явно перерос уже женскую опеку, его тянуло
ехать рядом с солдатами, и Ральфу понадобилось употребить власть, чтобы
держать его под крышей фургона при Бранвене, а не на луке седла впереди
отряда. Когда они доехали и погрузились на корабль, четверо из отряда
вышли в море вместе с ними, якобы для сопровождения все тех же драгоценных
мешков. На корабле подняли паруса. Свет костра отражался красным на
волнах, и паруса у суденышка тоже алели на ветреном пламенеющем закате, и
так они ушли, все уменьшаясь и уменьшаясь, покуда вовсе не скрылись из
глаз в дымном пламени.
Когда же они пристали в Гланнавенте, на небе разгорался восход, быть
может также зажженный пламенем сирийского костра. Я видел, как закрепили
канаты и все сошли по сходням на берег, где уже ждал Эктор, смуглый и
улыбающийся, с отрядом хорошо вооруженных воинов без опознавательных
значков. С ними тоже был фургон для товаров, но, как только они отъехали
от города, из фургона извлекли паланкин для Бранвены и Артура, и отряд
поскакал в Галаву по военной дороге через горы, что лежат между морем и
замком Эктора, а фургон плелся сзади своим ходом. Эта дорога проходит два
перевала, а между ними лежит низменная болотистая равнина, которая до
конца весны бывает затоплена полыми водами. Дорога плохая, разрушенная
ветрами, дождевыми потоками и зимними стужами, а местами, где в половодье
образовались оползни, она совсем исчезает, и там сохранились лишь старые
тропы с еще доримских времен. Дикий край и дикий путь, но вооруженным
всадникам в погожий майский день там проехать не составляет труда. Все
утро и весь день, окрашенный отблесками пламени, трусили они вперед, и
паланкин раскачивался между двумя крепконогими мулами, но внезапно, с
наступлением вечера, с перевала скатился темный туман, и в нем я различил
зловещий блеск оружия.
Отряд Эктора уже спускался со второго перевала, перейдя на шаг на
крутом откосе, где скалы теснили тропу. Оставалось совсем недалеко до
широкой речной долины, откуда ровная, прямая дорога подводит к взлобью над
озером, где стоит замок. Впереди, внизу, освещенные вечерним солнцем,
виднелись вековые деревья и цветущие сады и нежная зелень возделанных нив.
Но на перевале между серыми отвесными скалами клубился туман, было темно,
и лошади оскользались и оступались на крутых осыпях и на мокрых камнях
там, где тропа шла по ложу потока. Должно быть, шум бегущей воды и
заглушал все остальные звуки. Никто из едущих не замечал, что впереди, в
тумане, затаились вооруженные всадники.
Граф Эктор ехал во главе отряда, а в середине покачивался и кренился
паланкин и подле него, не отступая ни на шаг, продвигался Ральф. Они
приближались к засаде, вот уже поравнялись с ней. Я увидел, как Эктор
резко повернул голову и вдруг натянул поводья, так что конь под ним
вскинулся на дыбы, осел на круп и поскользнулся на щебне; в руке Эктора
сверкнул в воздухе обнаженный меч. Солдаты на крытой тропе, как могли,
окружили паланкин и приготовились к сражению. Вот началась жаркая схватка,
и никто не заметил то, что видел я: из-за скалы в тумане выезжали еще
всадники.
Должно быть, я вскрикнул. То есть вслух я не издал ни звука, но Ральф
вдруг поднял голову, будто пес на свист хозяина. Он закричал, осаживая
коня. Вместе с ним повернулись и другие и встретили новое нападение лицом
к лицу - лязг, скрежет, снопы искр, словно из-под кузнечного молота,
бьющего по наковальне.
Я, напрягая зрение, всматривался в огонь, мне хотелось увидеть, кто
такие эти напавшие всадники. Но разглядеть их не удавалось. В темноте
сшибались мечи и щиты, сыпались искры, слышался стук, и звон, и крики, и
катились камни из-под копыт - и вот уже противник исчез в тумане так же
внезапно, как появился, оставив одного убитого на каменной осыпи и увозя
поперек седла еще одного, истекающего кровью.
Преследовать их по горам в тумане надвигающейся ночи было
бессмысленно. Один из Экторова отряда спешился, поднял убитого и перекинул
через коня. По указанию Эктора тело обыскали, никаких значков не
обнаружили. Охрана снова окружила паланкин, и отряд двинулся дальше. Я
заметил, как Ральф украдкой обматывает тряпицей левую руку, куда достал
из-за щита клинок неприятеля. А еще через минуту он со смехом наклонился в
седле к шторам паланкина и говорил: "Да, но ты ведь еще не вырос. Дай
срок, пройдет годика два, и, обещаю, я подберу тебе меч по росту". И,
протянув руку, задернул кожаную штору. Я напряг зрение, чтобы разглядеть
Артура, но сизый дым застлал всю картину, пастух громко крикнул собаку, и
я вновь очутился на ароматном нагорье. Всходила луна, освещая руины храма,
где теперь ютились лишь совы - все, что осталось от культа богини.


Так проходили праздные годы, которые я употребил на путешествия, но
об этом я рассказал в другом месте, а сейчас нет нужды вдаваться в
подробности. Для меня это были тучные годы, и не в тягость был мой путь, и
десница божия легко покоилась на мне, так что я повидал все, о чем мечтал
когда-то; но во все это время я не получал ни вести, ни знамения в небе,
которое было бы мне призывом вернуться на родину.
А потом, в один прекрасный день, когда Артуру уже шел седьмой год, в
Пергаме, где я врачевал недужных и обучал учеников в лазарете, мне был дан
знак.
Была ранняя весна, и целый день лил проливной дождь, струи хлестали
по мокрым камням, белый известняк потемнел, неустанные потоки рыли
глубокие борозды вдоль тропы, что ведет к больничным кельям у моря. Не
было пламени, в чьей сердцевине я привык видеть далекие образы, но боги
там таятся за каждой колонной и самый воздух настоян на снах. То, что я
увидел, было лишь сновидением, какие бывают у всякого, кто устал и забылся
сном.
В тот вечер поздно нам принесли пострадавшего, на бедре у него зияла
глубокая рана, и из нее фонтаном истекала его жизнь. Вдвоем с еще одним
врачом мы провозились с ним, наверное, часа три, а потом я спустился к
морю обмыться от крови, щедро излившейся и заскорузшей на моей коже. Была
надежда, что мой пациент останется жив: он был молод, и теперь, когда
кровь остановили и рану зашили, он спал. Я снял с себя окровавленную
набедренную повязку - тамошний климат позволяет в сложные минуты работать
полуголым, - вошел в воду и плавал до тех пор, пока не очистился, а потом
растянулся отдохнуть на еще не остывшем песке. С наступлением вечера дождь
прекратился, ночь была безветренная, теплая и звездная.
Это было не видение, а как бы сон наяву. Я лежал, так мне
представлялось, с открытыми глазами и смотрел на сияющие мириады, а оттуда
смотрели на меня. Там среди небесного воинства был один отдаленный огонек,
затуманенный, слабый, точно глаз фонаря в вихре снега. Но потом он стал
приближаться, ближе, еще ближе, покуда своим затуманенным светом не затмил
более яркие звезды, и я увидел горы, и берег, и реки, подобно жилкам
зеленого листа, бегущие по долинам моей родины. А снег вихрился все гуще,
скрывая долины, и за белой пеленой слышались раскаты грома, и крики
сражающихся ратей, и поднялось море, подмыло берега, и вверх по рекам
потекла соленая влага, зеленые луга подернулись серым и легли черной
пустыней, и жилы их обнажились, как кости мертвеца.
Я проснулся с сознанием, что должен вернуться на родину: год Потопа
еще не наступил, но приближался. К будущему снегу или еще через год, но мы
скоро услышим раскаты грома, и мне надо успеть оказаться на месте, между
королем и его сыном.

2

У меня был план вернуться через Константинополь, и туда уже ушли
нужные письма. Теперь я предпочел бы более прямой путь, но единственный
корабль, на который я мог сесть, шел на север каботажным плаваньем до
Халкедона, что находится через пролив прямо против Константинополя. Я
приплыл туда позже, чем рассчитывал, по причине противных ветров и
изменчивой погоды, и узнал, к своей досаде, что корабль, направлявшийся на
запад, ушел у меня, можно сказать, из-под носа, а следующий ожидался не
ранее как через неделю. Из Халкедона ходят главным образом малые
каботажные суда, большие же пользуются константинопольским портом. Поэтому
я решил перебраться через пролив, радуясь, несмотря на подгонявшее меня