МакРоберт Стюарт. Полые холмы

менее запущенный, чем у коней, почти дикий и явно опасный. Одеты они были
в остатки какой-то солдатской формы, а у одного на рукаве виднелся даже
грязный полуоторванный военный значок. Кажется, Горландов. Тот, который
ехал сзади, едва держался в седле; он был, очевидно, пьян и ни на что не
обращал внимания, но передний ехал весь настороже и то и дело поворачивал
из стороны в сторону голову, как собака, вынюхивая след. Он держал
наготове расчехленный лук. А в рваных кожаных ножнах на бедре поблескивал
большой, смертоносно отточенный нож.
Вот они прямо подо мной. Проезжают. Ни младенец у груди, ни наши
лошади, спрятанные в соснах, не издали ни звука. Одна только черная
ворона, раскачиваясь вверху под зимним солнцем, бранилась во всю глотку.
Я увидел, как тот, у которого был лук, поднял голову, сказал что-то
через плечо, я не разобрал что. Затем, обнажив в ухмылке ряд кривых зубов,
он поднял лук, натянул тетиву, и стрела, зазвенев, полетела в сосновую
крону. Выстрел был точен. Ворона с криком взмыла над сосной и упала
пронзенная. Она шлепнулась на поляну в двух шагах от Бранвены с младенцем,
похлопала крыльями и затихла.
Я попятился и побежал к соснам, слыша сзади себя смех обоих
всадников. Теперь стрелок, конечно, повернет сюда за стрелой. Уже слышно
было, как трещит подлесок под грудью его коня. Я подобрал стрелу вместе с
вороной и швырнул вниз под валуны. Он с тропы не мог видеть, куда упала
его добыча, может быть, найдя ее под камнями, он удовлетворится этим и не
поедет дальше? На бегу я заметил, как блеснули на меня испуганные глаза
Бранвены, затаившейся с младенцем у груди. Но она не шелохнулась, а
младенец крепко спал. Я сделал ей знак рукой, одновременно успокоительный,
похвальный и предостерегающий, и побежал к лошадям.
Ральф стоял с ними в сосняке, собрав в одну руку все уздечки и
закутав им глаза и ноздри своим плащом. Я остановился, прислушался.
Разбойники приближались. По-видимому, они не заметили вороны со стрелой.
Они без остановки пробирались вверх по склону прямо к сосняку.
Я выхватил у Ральфа повод моего гнедого и приготовился вскочить в
седло. Гнедой заходил в поводу, с треском ломая копытами сухие сучья и
травы. Послышался шум, бряканье сбруи - разбойники осадили коней. Один из
них по-бретонски сказал другому: "Слушай!" - и раздался металлический
шелест обнажаемых мечей. Я вскочил в седло. Вытащил меч. И уже открыл было
рот, чтобы крикнуть, как меня предупредил чужой возглас и затем вопль
одного из всадников: "Смотри! Смотри туда!" Мой конь взметнулся на дыбы, а
в это время из кустов у меня под самым носом выскочило что-то белое и
промчалось мимо, едва не задев мое колено.
Это была белая олениха, прятавшаяся в зимнем лесу. Плавно, как
призрак, пронеслась она между сосен по краю нашей поляны, на миг замерла
на фоне неба и устремилась между камней вниз, по склону, прямо на тропу,
по которой ехали те двое. Раздались торжествующие вопли, щелк хлыста,
топот копыт: всадники поворачивали лошадей и пускали их в галоп по тропе
обратно. Зазвенел охотничий клич. Я соскочил с седла, кинул поводья
гнедого на руки Ральфу и побежал назад к моему наблюдательному посту за
камнем. Я только успел заметить, как двое всадников во весь опор
проскакали по тропе в обратном направлении. Впереди них, точно клок тумана
между голых стволов, мелькнула на мгновение белая олениха. Хохот,
охотничий гик, дробь копыт эхом отдались по лесу и затихли в отдалении.

14

Река, ограничивающая с севера королевство Хоэля, протекает через
самую гущу леса. Она почти всюду катит волны в тесном ущелье древесных
стволов, и весь лес изрезан небольшими, буйно заросшими обрывистыми
оврагами, по которым извиваются и бегут ее многочисленные притоки. Но есть
одно место, где крутые лесистые склоны расступаются и образуют широкую
зеленую долину, там люди издавна обрабатывали поля и свели деревья под
пастбища вокруг маленького поселения под названием Колль, что по-бретонски
значит "Укромное место". Здесь в прошлые времена был римский перевалочный
пункт на дороге из Керрека в Ланасколь. От него остался только старый ров,
отводивший воду из реки. Деревня стояла в излучине. С двух сторон ее
защищала река, римский ров был расчищен и тоже заполнен водой. Внутри
подымались защитные земляные насыпи, увенчанные частоколом. Подъездной
мост в римские времена был каменным, от него остались мощные быки,
перекрытые теперь дощатым настилом. Хотя это и неподалеку от Горландовых
пределов, но оттуда в деревню можно было проехать только узким речным
ущельем, где шла старая римская дорога, теперь совсем разрушенная и вновь
ставшая той каменистой тропой, по которой пробирался лесной зверь и дикий
человек, когда еще не было в этих землях римлян. Поистине Колль - удачное
название.
Таверна Бранда стояла сразу, как въедешь в ворота. Главная улица
деревни представляла собой едва ли не простую тележную дорогу, неровно
мощенную равномерным булыжником. Таверна была расположена справа, немного
отступя от дороги. Низкое строение, сложенное из грубого камня,
слепленного серым раствором, службы вокруг - убогие мазаные хижины. Крыша
на доме была камышовая, новая, камыши плотно уложены, переплетены веревкой
и прижаты тяжелыми камнями. Дверь стояла распахнутая, как и полагается
двери таверны, но завешенная от непогоды толстым меховым пологом. Из
дымохода сбоку подымался ленивый дымок, пахнущий торфом.
Мы приехали вечером, когда ворота уже закрывались. Со всех сторон,
смешанные с торфяным дымом, тянулись запахи стряпни. Народу было видно
мало: детвору давно зазвали по домам, взрослые сели за ужин. По улице лишь
кое-где бродили голодные псы; просеменила мимо старуха, одной рукой
придерживая платок на голове, а другой прижимая квохчущую курицу под
мышкой; тащился по улице мужчина с упряжкой усталых волов. Неподалеку
звенела наковальня кузнеца и резко пахло паленым лошадиным копытом.
Ральф с сомнением оглядел таверну.
- В октябре, в солнечный день она казалась как-то приличнее. Не
слишком-то важные хоромы, а?
- Тем лучше, - ответил я. - В такой дыре никому не придет в голову
искать сына короля Британии. Войди же и сыграй свою роль, а я пока подержу
лошадей.
Ральф отвел полог и вошел. Я помог Бранвене спуститься на землю и
усадил ее на лавке возле двери. Младенец проснулся и начал было
попискивать, но в это время опять появился Ральф в сопровождении рослого
грузного мужчины и мальчика. Мужчина был, по-видимому, сам Бранд, когда-то
он служил в королевском войске и до сих пор имел солдатскую выправку, а на
тыльной стороне правой его руки виднелся сморщенный рубец от старой раны.
Он замялся, не зная, как обратиться ко мне. Я быстро проговорил:
- Ты - хозяин заведения, добрый человек? Я Эмрис, певец, мне поручено
доставить тебе племянницу твоей жены с ребенком. Вы нас ожидали, полагаю?
Он прокашлялся.
- Да, да, конечно. Добро пожаловать. Моя жена уж с неделю
высматривает вас на дороге. - Он увидел, что мальчик разглядывает меня,
выпучив глаза, и сердито сказал ему: - Ну, чего уставился? А ну, живо,
отведи лошадей на задний двор.
Мальчик бросился выполнять приказ. А Бранд, склонив голову и вытянув
руку не то в военном приветствии, не то просто приглашая, сказал:
- Входите, милости просим. Ужин скоро поспеет. Правда, - опять
замялся он, - общество у нас простое, но, может быть...
- Я привык к простому обществу, - безмятежно отозвался я и шагнул
через порог.
В эту пору года на дорогах проезжие редки, и в таверне было не людно.
В низком помещении, освещенном слабым светом единственной сальной свечи и
горящего торфа в очаге, сидело с полдюжины посетителей. При нашем
появлении они оборвали разговор, все повернули головы, с любопытством
разглядывая мою арфу, от одного к другому пробежал шепоток. На женщину с
младенцем никто даже не взглянул. Бранд поспешно провел нас к дальней
двери за очагом. Мы вошли в заднюю комнату, дверь за нами затворилась, и я
увидел Моравик. Уставив руки в бока, она ждала нас.
Как бывает всегда, если не видел человека с детства, она стала словно
бы меньше ростом. Я расстался с ней двенадцатилетним мальчиком, хотя и
довольно рослым для своих лет. Но она тогда была много крупнее меня,
грузная женщина, обладавшая властным голосом и правом непререкаемых
суждений, каким была облечена со времен моего раннего детства. Теперь же
она едва доставала мне головой до плеча, однако голос и стать сохранила и
непререкаемость суждений, как мне вскоре пришлось убедиться, - тоже. Хоть
я и вырос любимым сыном верховного короля Британии, для нее я навсегда
остался маленьким шалуном, за которым нужен глаз да глаз.
Ее первые слова прозвучали забавной укоризной:
- Ишь как поздно приехал, чуть было уж ворота не заперли! Того гляди,
остались бы ночевать в лесу, утром бы костей не собрали, там и волки
рыщут, да и похуже кто. И промокли небось - святые милостивцы и звезды
небесные, спасите нас, ты погляди, какой на тебе плащ! Снимай немедленно и
подойди к огню. Скоро ужин будет готов, по твоему вкусу стряпается. Я все
помню, что тебе нравилось, маленький Мерлин. Вот уж не думала увидеть тебя
еще хоть раз у себя за столом после того ночного пожара; тогда утром
хватились - тебя нигде нет, одни только косточки обгорелые нашли на
пожарище. - Тут она вдруг бросилась ко мне и крепко обняла меня. По щекам
у нее текли слезы. - Ах, маленький Мерлин, как я рада тебя видеть!
- А я тебя, Моравик. - Я обнял ее. - Клянусь, ты, видно, с каждым
годом молодела с тех пор, как оставила Маридунум. И вот теперь я опять в
долгу перед тобою, перед тобою и твоим добрым муженьком. Я этого никогда
не забуду. И король тоже. Познакомься: вот это - Ральф, мой товарищ, а
это, - я вытолкнул молоденькую кормилицу вперед, - это Бранвена с
младенцем.
- Ах, ну конечно! Младенчик! Спаси нас всех богиня. От радости, что
вижу тебя, Мерлин, я совсем о нем позабыла! Подойди ближе к огню, милая,
не стой там на сквозняке. Ближе, ближе, где свет, дай-ка я взгляну на
него... Ах ты агнец мой, ах ты душенька!..
Бранд с улыбкой тронул меня за рукав.
- Ну, теперь, раз уж она его увидала, сударь, то забудет обо всем на
свете. Хорошо еще, что успела поставить для вас ужин на плиту. Садитесь
вот здесь, я сам буду вам прислуживать.
Моравик приготовила жирную баранью похлебку, горячую и сытную.
Баранина солончаковых пустошей Бретани не хуже, чем наша уэльская. В
похлебке плавали клецки, и прямо с пылу на стол Бранд вывалил свежий,
ароматный хлеб. Еще он принес кувшин красного вина, много лучше того, что
делают у нас на родине. Бранд прислуживал за столом, а Моравик тем
временем хлопотала вокруг Бранвены и младенца, который издавал
оглушительные вопли, пока его не поднесли к груди кормилицы. Огонь в очаге
пылал и потрескивал, было тепло, пахло ароматной пищей и добрым вином,
отсветы пламени играли на щеке Бранвены и на головке младенца. Я
почувствовал, что на меня кто-то смотрит, и, обернувшись, встретился
глазами с Ральфом. Он раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но в это
время в соседнем помещении послышался шум, и хозяин, извинившись, поставил
кувшин на стол и поспешил вон. Дверь за собой он закрыл неплотно, и мне
слышны были громкие голоса - какой-то разговор или спор. Бранд отвечал
тихо, но шум не унимался.
Наконец он вернулся ко мне, плотно затворив за собой дверь, и с
озабоченным видом сказал:
- Господин, они видели, как ты входил и с собой у тебя была арфа. Ну
и понятное дело, они требуют песню. Я пытался уверить их, что ты устал,
что ты с дороги, но они не слушают. Говорят, что купят тебе на круг ужин,
если песня придется им по вкусу.
- Ну что ж, - сказал я. - Пусть покупают.
У Бранда отвисла челюсть.
- Как? Ты? И будешь петь перед ними?
- Разве у вас в Бретани ничего не знают? Я ведь и в самом деле певец.
И мне не впервой зарабатывать пением себе ужин.
Моравик, сидевшая с Бранвеной у очага, удивленно подняла голову.
- Это что-то новое! Про снадобья и всякие зелья я знала, ты перенял
это искусство у отшельника, что жил за мельницей. И про чары тоже... - Она
осенила себя крестом. - Но музыка? Кто тебя научил?
- Ноты преподала мне королева Ольвена, - ответил я и пояснил для
Бранда: - Это жена моего деда, урожденная валлийка, она пела, как
жаворонок. Позже, в Бретани, когда я жил здесь с Амброзием, у меня был
учитель. Вы, может быть, даже знаете его: слепой старец, он путешествовал
по всему свету и всюду пел свои песни.
Бранд кивнул, верно понял, о ком я говорю, а Моравик только поглядела
с сомнением, поцокала языком и покачала головой. Должно быть, тот, кто рос
у тебя на руках с младенчества и до отроческих лет, а потом потерялся из
виду, навсегда останется в твоих глазах несмышленышем. Я засмеялся.
- Да вот недавно еще, на пути сюда, я играл перед королем Хоэлем в
Керреке. Его, правда, трудно счесть знатоком, но и Ральф тоже меня слышал.
Спросите у него, если не верите, что я способен заработать себе на ужин.
Бранд покачал головой.
- Но петь перед эдакой публикой?
- Почему же нет? Бродячий менестрель поет тем, кто ему за это платит.
А я, покуда нахожусь в Малой Британии, всего лишь менестрель, не больше. -
Я поднялся с кресла. - Ральф, подай мою арфу. Допей вино сам и ложись
спать. Меня не жди.
И я вышел в общую залу. Народу здесь поприбавилось, в теплом
полусвете набралось теперь, наверное, человек двадцать. При моем появлении
раздались возгласы: "Певец! Певец! Песню нам! Спой песню!"
- В таком случае подвиньтесь, добрые люди, - сказал я.
Мне освободили скамью у очага, кто-то протянул кубок с вином. Я сел и
стал настраивать струны. Все молчали и смотрели на меня.
Это были простые люди, а простые люди любят слушать про чудеса. Я
спросил, какую песню им спеть, они стали называть кто одну, кто другую -
разные легенды о богах, битвах и волшебстве, покуда наконец я сам не
остановил свой выбор - помня о младенце, спящем в соседней комнате, - на
истории "Сон Максена". Это настоящая волшебная сказка, не хуже прочих,
хотя герой ее - римский полководец Магнус Максимус, реальное лицо. Кельты
зовут его Максен Вледиг, и легенда о сне Максена родилась в певучих
долинах Уэльса, где каждый считает принца Максена своим родичем; рассказы
о нем передавались из уст в уста, так что в конце концов, явись даже сам
Максим, чтобы поведать, как все было в действительности, ему все равно бы
никто не поверил. "Сон Максена" - длинная песня, каждый певец исполняет ее
на свой лад. Вот как спел ее в тот вечер я:
"Максен, римский император, отправился на охоту, но, утомленный
дневным зноем, прилег поспать на берегу большой реки, что катит свои воды
к Риму, и привиделся ему сон.
Снилось ему, что пробирается он вверх по реке к ее истокам, и вот
перед ним - высочайшая гора мира, а из нее истекает другая полноводная
река, и по ней поплыл он через широкие поля и густые леса, покуда не
достиг устья, а там на берегу тихой гавани стоит город со стенами и
башнями. Посреди гавани - корабль златой и серебряный, на палубе не видно
матросов, но паруса подняты и трепещут, надутые ветром с востока. Перешел
он на корабль по сходням из белой китовой кости, ступил на палубу, и
корабль отплыл.
Дважды вставало и садилось солнце, и вот завидел он перед собой
прекраснейший в свете остров и, оставив корабль, прошел весь остров от
моря до моря. Выйдя на западный берег, увидел он через узкий пролив другой
остров. А подле себя на берегу - прекрасный замок с распахнутыми воротами.
Вошел Максен в замок, видит - просторная зала с золотыми колоннами, стены
переливаются златом-серебром и драгоценными каменьями. В углу сидят два
юноши, играют в шахматы на серебряной доске, а рядом старец в кресле из
слоновой кости, он режет для них фигурки из горного хрусталя. Но не этим
блеском пленен взор Максена, ослепительнее злата-серебра и драгоценных
каменьев, прекраснее слоновой кости была красавица, что сидела недвижно в
златом кресле, величавая, как королева. С первого взгляда император
полюбил ее всей душой, поднял он ее с кресла, поцеловал и просил быть его
женой. Но в самый этот миг поцелуя пробудился Максен ото сна, и оказалось,
что лежит он в долине близ Рима, а вокруг стоят его товарищи.
Вскочил Максен на ноги и поведал товарищам свой сон. Разослал и
гонцов во все концы света отыскать остров, что прошел он из конца в конец,
и замок с красавицей девицей. Много месяцев спустя, долго проплавав по
морю, один человек нашел этот остров и вернулся поведать об этом своему
господину. Тот остров, прекраснейший в мире, был Британия, а замок на
западном берегу - Каэр Сэйнт, близ Сегонтиума, остров же через пролив был
Мона, остров друидов. Максен отправился в Британию, и там оказалось все в
точности так, как ему приснилось, и он попросил себе в жены ту красавицу у
отца ее и братьев, и стала она его императрицей. Имя ее было Елена, и она
родила ему двух сыновей и дочь, а он в ее честь возвел три замка: в
Сегонтиуме, Каэрлеоне и Маридунуме, который назывался Каэр Мирддин в честь
божества возвышенных мест.
Но тем временем, пока Максен жил в Британии, позабыв о Риме, там
возвели в императоры другого, и тот поднял свой штандарт на стенах
римских, а Максена объявил низвергнутым. Тогда Максен собрал войско и с
Еленой и ее братьями двинулся на Рим. Он завоевал Рим и навсегда остался
там, и Британия его больше не видела. Но два брата Елены увели британское
войско обратно на родину, и семя Максена Вледига по сей день царствует в
Британии".


Когда я кончил и последняя струна смолкла в дымной тишине, что тут
поднялось! Слушатели мои кричали восторженно и колотили кружками по
столам, требуя грубыми голосами еще песен и еще вина. Мне снова поднесли
кубок, и, пока я пил и отдыхал перед новой песней, в таверне опять
завязались разговоры, но говорили вполголоса, дабы не спугнуть мысли
певца.
И хорошо, что эти мысли были от них сокрыты. Я думал о том, как бы
поступили эти люди, узнай они, что последний, самый юный, отпрыск
Максимова древа лежит сейчас и спит тут же, за стеной. Ибо эта часть
легенды была, во всяком случае, достоверна: род моего отца действительно
произошел от брака императора Максима с валлийской царевной Еленой.
Остальное же, подобно всем легендам, было своего рода мечтательным
искажением - словно художник, восстанавливая древнюю разбитую мозаику,
сложил свою собственную, новую и красочную, картину, а в ней здесь и там
оказались использованы старые, настоящие куски правды.
А правда была такова. Максим, по рождению испанец, командовал
несколькими римскими легионами в Британии в те времена, когда саксы и
пикты постоянно совершали набеги на побережье и римская провинция Британия
была, казалось, накануне падения. Но римские полководцы восстановили вал
Адриана и охраняли его, а сам Максим перестроил древнюю крепость в
Сегонтиуме, что в Уэльсе, и расположился в ней с сильным гарнизоном. Это и
был Каэр Сэйнт, тот самый замок, "краше которого нет", где, должно быть,
он встретил и полюбил свою валлийскую Елену.
А потом, в год Потопа, как назвал это время Эктор, именно Максим
(хотя недруги его не признавали за ним такой заслуги) после многомесячной
жестокой войны отогнал саксов и создал провинции Стрэтклайд и Манау
Гуотодин, под прикрытием которых его народ, британцы, могли жить в мире.
"Принца Максена", как его величали жители Уэльса, солдаты провозгласили
императором, и на том бы дело и остановилось, но дальше произошли всем
известные события, в результате которых Максим должен был покинуть
Британию, дабы отомстить за смерть своего старого командира, а потом
двинуться на Рим.
Обратно он не вернулся, здесь "Сон" опять правдив; но не потому, что
завоевал Рим и остался в нем править. Нет, он был разбит и впоследствии
казнен, и, хотя остатки британского войска, отправившегося с ним,
вернулись на родину и присягнули на верность его вдове и сыновьям, краткий
мир на этом кончился. Со смертью Максима Потоп хлынул с новой силой, и не
было теперь меча, который бы его остановил.
Стоит ли удивляться, что в наступившие затем мрачные годы краткая
передышка победного мира, добытого Максимом, представлялась людям тем
самым утраченным золотым веком, о каком поют поэты. Стоит ли удивляться,
если легенда о Максене Защитнике все росла и росла, покуда могущество его
не распространилось на весь мир, и в черные времена люди вспоминали его
как спасителя, посланного богом.
Мои мысли вернулись к младенцу, спящему за стеной. Я снова поднял на
колени арфу и, когда все смолкли, спел им еще одну песню:

Родился мальчик,
Зимний король,
В черный месяц
Был он рожден
И в черный месяц покинул дом,
Чтобы найти пристанище
У бедных.
Он объявится
С приходом весны
В зеленый месяц
И в месяц золотой,
И ярко
Будет пылать в небе
Его звезда.


- Ну как, заработал себе ужин? - спросила Моравик.
- Вдоволь вина и три медных гроша. - Я выложил их на стол рядом с
кожаным кошелем, содержащим золото короля. - Это вот тебе на воспитание
младенца. Когда понадобится, пришлю еще. Ты не раскаешься, что взялась
ходить за мальчиком. Ни ты, ни Бранд. Ты и раньше нянчила королей,
Моравик, но не таких, каким вырастет этот.
- Что мне за дело до королей? Это просто славный малыш, которому
нечего путешествовать так далеко в эдакую-то стужу. Его место дома, у себя
в колыбели, и можешь передать это от меня своему королю Утеру. Ишь,
золото! - Однако кожаный кошель канул куда-то в складки ее юбки, и медные
гроши тоже.
- Разве путешествие ему повредило? - испуганно спросил я.
- На мой взгляд, не заметно. Хороший мальчишка, здоровенький,
вырастет не хуже прочих. Спит сейчас, голубчик, и двое детей, что при нем,
тоже, бедняжки, уснули, так что говори потише, пусть они поспят.
Бранвена с младенцем спали в дальнем углу под лестницей, что вела на
полати, вроде тех, где хранят сено в королевских конюшнях. Там и впрямь
было набито сено, внизу же стояли наши лошади. А осел Бранда был привязан
снаружи.
- Бранд ввел ваших в дом, - сказала Моравик. - Тесновато, но он не
решился оставить их на виду. В этом твоем гнедом с белой звездой во лбу
кто-нибудь еще признал бы собственного коня короля Хоэля, и тогда не
оберешься вопросов, на которые не так-то легко ответить. Я устроила тебя и
паренька на сене. Не такое, может, роскошное ложе, как ты привык, но там
мягко и тепло.
- Прекрасно. Но не отсылай еще меня спать, Моравик. Можно, я немного
побеседую с тобой?
- Гм. Не отсылай его спать. Ишь ты. Да ты всегда был с виду такой
паинька, и речью кроток, и всегда поступал, как самому
заблагорассудится... - Она присела, расправив юбки, к огню и кивком
указала мне на соседний табурет. - Ну-ка, садись к свету, дай я на тебя
погляжу хорошенько. Ахти, ахти, какие перемены! Кто бы подумал тогда в
Маридунуме, когда у тебя и одежки-то приличной не было, что ты вырастешь
сыном верховного короля, да еще лекарем, и певцом... и святые угодники
только знают, кем еще!
- Волшебником, хочешь ты сказать?
- Ну, это-то меня не так чтобы уж очень удивило, я ведь знаю, ты все
бегал к тому старцу в Брин Мирддин. - Она осенила себя крестом и сжала
пальцами блестящий амулет на цепочке. Я еще раньше заметил его у нее на
шее - нельзя сказать, чтобы это был христианский символ. Значит, Моравик
по-прежнему обращалась за защитой ко всем богам, какие подвертывались под
руку. В этом она не отличалась от остальных обитателей Гиблого леса, с его
сказками и поверьями, с его призраками, видениями, голосами. Моравик
кивнула: - Да, ты всегда был мальчик не как все, вечно один, вечно
что-нибудь такое скажешь. Слишком много знал, я так считаю. Я думала, ты
под дверьми подслушивал, но, выходит, ошиблась. "Королевский прорицатель"
- вон как, мне говорили, тебя теперь называют. И такое про тебя мне
понаплели, что будь хотя бы половина из этого правдой... Ну да ладно.
Садись, рассказывай. Все как есть.


Огонь в очаге прогорел, осыпаясь кучкой пепла. В соседнем помещении
стих шум: пьяницы либо разошлись по домам, либо все уснули, где сидели.
Бранд уже с час как убрался на сеновал и похрапывал рядом с Ральфом. В
углу подле дремлющих животных, спали крепким сном Бранвена и младенец.
- А тут ишь еще новости какие, - шепотом говорила Моравик. -
Младенчик-то, ты говоришь, сын верховного короля, и отец родной его
признавать не хочет. Зачем же тебе было браться за ним смотреть? Мог бы,
кажется, король другого кого попросить, кому сподручнее.
- За короля Утера я не ответчик, но что до меня, то мне этот
младенец, можно сказать, доверен от отца моего и от богов.
- От богов? - сердито переспросила Моравик. - Это что еще за речи для
доброго христианина?
- Ты забываешь, что я не крещен.
- До сих пор? Да, помню, старый король не желал об этом слушать. Ну
да теперь уж не моя забота, сам соображай. А младенец? Его хоть окрестили?
- Нет, не успели. Если хочешь, можешь его крестить.
- Если я хочу? Что за вздор! И про каких это богов ты сейчас говорил?
- Сам не знаю. Они... он... объявится, когда придет срок. А покамест
окрести младенца, Моравик. После Бретани ему предстоит воспитываться в
христианском доме.
Моравик кивнула.
- Уж не помешкаю, можешь мне поверить. Пусть возлюбит его Господь