МакРоберт Стюарт. Полые холмы

нетерпение, что увижу великий город, о котором столько слышал.
Я готов был к тому, что Новый Рим превосходит великолепием Рим
Старый, однако град Константинов оказался полон контрастов: здесь нищета
ютилась бок о бок с роскошью и повсюду царил дух предпринимательства и
отваги, отличающий молодые города, которые растут, распространяются,
поглощают чужое и жадно стремятся к процветанию и богатству.
На самом-то деле это город древний: он тысячу лет назывался Византии,
по имени Бизы, который пришел и обосновался здесь со своими людьми, но
полтора столетия назад император Константин, перенеся к востоку центр
своей империи, начал укреплять и отстроил седой Византии и дал ему свое
имя.
Константинополь живописно расположен на мысу, образующем с берегом
естественную гавань, которую здесь называют Золотой Рог; и действительно,
я никогда не видел столько богато нагруженных судов, как за время моего
краткого плаванья из Халкедона через пролив. В городе много дворцов, и
роскошных домов, и государственных зданий с коридорами, подобными
лабиринту, а у входов и выходов толпятся чиновники без числа, точно пчелы
перед ульем. Повсюду сады, а в них пруды и павильоны и неутомимо бьющие
фонтаны; в городе питьевой воды сколько душе угодно. С суши город защищен
стеной Константина, а от Золотых Ворот в ней идет широкая дорога Мезея,
перекрытая арками почти на всем протяжении, она проходит мимо трех форумов
с колоннадами и кончается величественной триумфальной аркой Константина.
Над городскими стенами со стороны моря возвышается грандиозная
императорская церковь Премудрости Божией. Великолепный город,
ослепительная столица, но все-таки не Рим, как полагал мой отец и как
думают у нас в Британии; здесь все же Восток, и к Востоку обращен великий
Константинополь. Даже одежды - горожане носят римские плащи и тоги - все
же имеют вид азиатский, и, хотя на латыни говорят повсеместно, на базарах
звучит и греческий, и сирийский, и армянский, а за аркадами Мезея
начинаешь чувствовать себя в Антиохии.
Тому, кто не покидал берегов Британии, трудно представить себе эти
места. Жизнь здесь бурлит и кипит и постоянно что-то обещает.
Константинополь устремлен вперед, тогда как Рим и Афины и даже Антиохия
словно обернулись назад, а Лондон, с его разрушающимися храмами и наскоро
подлатанными башнями, где люди живут постоянно настороже, не отнимая руки
от меча, казался отсюда таким же далеким и почти таким же диким, как
ледяные земли норманнов.
В Константинополе я остановился у дальнего родича моего отца,
который, впрочем, несмотря на отдаленность родства, принял меня как
кузена. Он происходил от некоего Адеана, шурина Максима, который служил в
его войске и вместе с ним участвовал в последнем походе на Рим. Под Римом
Адеан был жестоко ранен, его сочли мертвым и оставили на поле брани,
однако его вынесла и выходила одна христианская семья. Впоследствии он
женился на дочери этого семейства, стал христианином, и хотя сам никогда
не служил Восточному императору (удовольствовавшись только амнистией,
дарованной по ходатайству тестя), однако сын его поступил на службу к
Феодосию II, составил себе состояние и был вознагражден за службу женой из
королевского дома и роскошным дворцом вблизи Золотого Рога.
Его правнук носил то же имя, но оно уже произносилось на византийский
лад: Адьян. Обликом он все еще был в значительной мере кельт, валлиец, но
как бы обескровленный близостью к солнцу. Высокий, худощавый, лицо узкое,
без румянца, темные глаза близко поставлены, как на всех их портретах.
Губы тонкие, тоже бескровные, - сжатый рот царедворца, привыкшего хранить
секреты. Но он был не лишен юмора и умел вести умные и занимательные
беседы - редкое искусство в стране, где все, даже женщины, постоянно
толкуют о возвышенных духовных материях, и притом с плоской, чисто
плотской тупостью. Я и полдня не пробыл в Константинополе, а уже поневоле
вспомнил то место в книге Галапаса, где он пишет: "Спроси, сколько оболов
стоит товар, а тебе ответят рассуждением о догмате рождения и нерождения.
Справься о цене на хлеб - услышишь, что Отец более велик, нежели Сын, и
Сын ниже Отца. Поинтересуешься, истоплена ли баня, а тебе в ответ: Сын был
сотворен из ничего".
Адьян принял меня очень радушно в роскошном покое с мозаикой на
стенах и полом из золотистого мрамора. В Британии, где холодно, мы
застилаем изображениями полы и плотно завешиваем ими стены и двери; на
Востоке же поступают иначе. Эта комната вся играла красками; в мозаике они
используют много золота, а от слегка неровной поверхности создается
впечатление переливчатости, будто бы это не камень, а воздушный шелковый
занавес. Фигуры совсем как живые, разноцветные, многие очень красивые. Я
вспомнил растрескавшееся мозаичное панно у меня на родине в Маридунуме -
мне, ребенку, оно казалось прекраснейшей картиной в мире. Изображало оно
Диониса с дельфинами и виноградными лозами, но мозаика выкрошилась, лицо
бога кто-то подправил и не так вставил ему в глаза зрачок. До сих пор
Дионис представляется мне косоглазым. Одной стороной комната выходила на
террасу, где был большой мраморный бассейн с серебрящимся фонтаном, а
вдоль балюстрады в горшках росли кипарисы и лавры. Ниже террасы
простирался напоенный солнцем дивный сад, в нем цвели розы, ирисы и жасмин
(хотя было всего лишь начало апреля), смешивая свое дыхание с ароматами
тысячи разных кустов, и повсюду тянулись, указуя в небо, черные персты
кипарисов в золотых шишечках. А за садом сверкали воды бухты, кишевшей
судами всех размеров, так деревенские пруды в наших краях кишат плавунцами
и водяными блошками.
У Адьяна меня ждало письмо от Эктора. После взаимных приветствий я,
испросив у хозяина позволения, развернул и прочел его.
Писец Эктора писал хорошо, но длинноватыми периодами, которыми, как я
понимал, хотел возместить некоторую прямолинейность истинных слов своего
господина. Письмо, если отбросить поэтические обороты и красоты стиля,
подтверждало то, что я и так уже знал или предполагал. В крайне осторожных
выражениях Эктор сообщал мне, что Артур (чтобы писец не понял, он
диктовал: "Друзилла и оба мальчика") в безопасности. Но надолго ли эта
безопасность, Эктор писал, что сказать трудно, и передавал мне новости,
как они до него дошли.
Угроза вторжения, всегда присутствовавшая, но уже давно сводившаяся
лишь к единичным набегам, теперь опять начала устрашающе расти. Окта и
Эоза, вожди саксов, разбитые Утером в первый год царствования, все еще
содержались пленниками в Лондоне, но в последнее время на Утера стали
оказывать давление - причем не только союзные саксы, но и кое-кто из
британских вождей, опасающихся недовольства на Саксонском берегу, - чтобы
он освободил саксонских принцев на мирных условиях. Утер не соглашался, и
были совершены две вооруженные попытки вызволить их из заточения силой.
Обе они были подавлены, и весьма жестоко, и теперь другие группировки
побуждали Утера немедля предать пленников смерти, на что он не мог
решиться, боясь рассердить федератов. Прочно утвердившись на Саксонском
берегу, в угрожающем соседстве даже от Лондона, они готовы были, чуть что,
сразу вызвать из-за моря подкрепление и вторгнуться на богатые земли за
валом Амброзия. А слухи между тем поступали еще того беспокойнее: был
пойман гонец, который под пыткой признался, что везет залоги дружбы от
англов на востоке, на реке Абус, пиктским царькам к западу от Стрэтклайда.
Правда, всего лишь залоги, ничего более, добавлял Эктор, и он лично не
думает, что опасность может сейчас грозить с севера. Между Стрэтклайдом и
Абусом лежат верные королевства Регед и Лотиан.
Я пробежал глазами остальное и скатал письмо.
- Мне надо немедля возвращаться на родину, - сказал я Адьяну.
- Так сразу? Я этого опасался. - Он сделал знак слуге, тот поднял из
чаши со снегом серебряный кувшин и налил вино в стеклянные кубки. Я
удивился, откуда они берут снег, - оказывается, его привозят ночами с гор
и хранят в погребах под соломой. - Сожалею, что ты нас покидаешь, но,
когда прибыло это письмо, я так и подумал, что в нем дурные вести.
- Пока еще не дурные, но дурные последуют. - Я объяснил ему, как мог,
положение в Британии. Он слушал с интересом. В Константинополе такие вещи
понимают хорошо. С тех пор как гот Аларих взял Рим, здесь привыкли ожидать
громов с севера. Я продолжал: - Утер - могучий король и умелый полководец,
но он не вездесущ, а такое разделение сил внушает людям неуверенность и
страх. Необходимо обеспечить престолонаследие. - Я постучал пальцем по
свитку. - Эктор сообщает мне, что королева опять в тягости.
- Я слышал. Если родится мальчик, он будет объявлен наследником, не
так ли? Конечно, младенец на троне сейчас был бы не ко времени. Разве что
найдется еще один Стилико, чтобы блюсти интересы государства. Он имел в
виду знаменитого полководца, который оберегал престол малолетнего
императора Гонория. - Есть ли среди военачальников Утера такой, которому
можно поручить регентство в случае его гибели?
- Эти скорее убьют, чем оберегут, насколько я их знаю.
- Тогда Утеру лучше оставаться жить или же объявить законным
наследником того сына, который у него уже есть. Ему сейчас должно быть
сколько? Семь? Восемь? Почему бы Утеру не решиться на такой разумный
поступок: признать его наследником, а тебя назначить регентом на случай,
если король падет в бою до достижения им совершеннолетия? - Он поглядел на
меня искоса сквозь стекло кубка. - Ну, ну, Мерлин, зачем так подымать
брови? Весь мир знает, что ты увез мальчика из Тинтагеля и где-то его
тайно содержишь.
- А где, весь мир не говорит?
- Говорит, конечно. Мир неустанно рождает гипотезы, как вон тот
водоем - лягушек. Всеобщее мнение таково, что ребенок спрятан на острове
Ги-Бразиль, где его вскармливают молоком сразу девяти королев. Не диво,
что он процветает. Или же он, может быть, при тебе, только невидим. В
обличье вьючного мула, например, а?
Я засмеялся.
- Разве я посмел бы? Кто же тогда, выходит, Утер?
- По-моему, ты бы все посмел. Я надеялся, что посмеешь открыть мне,
где находится мальчик и как он поживает... Но нет?
Я с улыбкой покачал головой:
- Нет, прости меня. Еще не время.
Он сделал изящный жест. Что такое тайна, в Константинополе тоже
понимают.
- Ну по крайней мере что он жив и здоров, ты можешь мне сказать?
- В этом могу тебя уверить.
- И унаследует корону, а ты при нем будешь регентом?
Я засмеялся, покачал головой и осушил кубок. Адьян сделал знак рабу,
который стоял в отдалении, чтобы не слышать нашей беседы, и тот снова
налил мне вина. Адьян сразу же знаком отослал его.
- Я тоже получил письмо. От Хоэля. Он пишет, что Утер отправил людей
разыскивать тебя и что он говорит о тебе без должной признательности, хотя
всем известно, как много ты для него сделал. Ходят также слухи, что король
и сам не знает местонахождения своего сына и разослал шпионов на розыски.
Кое-кто утверждает, будто мальчика нет в живых. А есть такие, кто говорит,
что ты держишь юного принца при себе ради собственных честолюбивых
замыслов.
- Да, - спокойно подтвердил я. - Такие разговоры неизбежны.
- Вот видишь! - Он вскинул руку. - Я пытаюсь разозлить тебя и тем
вызвать на откровенность, а тебе хоть бы что! Другой бы стал
оправдываться, может быть, побоялся бы даже возвращаться, ты же все равно
помалкиваешь и в душе, боюсь, принимаешь решение выйти в море с первым же
кораблем.
- Я знаю будущее, Адьян, в этом вся разница.
- Ну а я будущего не знаю, и ты мне его, как я понимаю, открывать не
намерен. Но наугад могу кое-что сказать. Во всех этих разговорах есть одна
правда, хотя и навыворот: ты действительно держишь мальчика при себе, так
как знаешь, что ему суждено стать королем. Однако ты все-таки мог бы мне
рассказать, как ты намерен поступить, когда вернешься на родину. Явишь его
людям?
- Пока я вернусь на родину, королева успеет родить, - ответил я. -
Как я поступлю, зависит от этого. Я, конечно, повидаюсь и поговорю с
Утером. Но главное, как мне представляется, - это оповестить людей в
Британии - и друзей, и недругов, - что принц Артур жив и благополучен и
будет готов встать рядом с отцом, когда придет срок.
- Но он еще не пришел?
- Думаю, нет. На месте, надеюсь, мне будет виднее. С твоего
позволения, Адьян, я погружусь на первый же корабль.
- Как тебе будет угодно, разумеется. Я сожалею, что должен лишиться
твоего общества.
- Я тоже. Меня привел в Константинополь счастливый случай. Могло бы
статься, что мы так бы и не увиделись с тобой, но меня задержала непогода,
и судно, на котором я должен был отплыть из Халкедона, ушло.
Он ответил мне любезностью, но тут до него дошел смысл моих слов.
- То есть как это - задержала непогода? Ты что же, уже собирался
домой? До того, как прочитал письмо? Ты, стало быть, знал?
- В общих чертах. Только - что мне пора возвращаться.
- Ну, клянусь Тремя! - (На мгновение я увидел в нем кельта, но
божество, которым он поклялся, было христианское. Еще они в
Константинополе говорят "Клянусь Одним!" - и за эти две клятвы готовы
перерезать друг другу глотки.) Но тут же он рассмеялся. - Клянусь Тремя!
Жаль, тебя не было у меня под боком неделю назад на ипподроме! Я проиграл
добрую тысячу - дело, казалось, совсем верное, а они, представь, скакали,
как трехногие коровы. Ну что ж, выходит, счастлив тот принц, у которого
окажется такой советчик. Если бы вот он мог пользоваться твоими советами,
я бы сегодня, пожалуй, занимал императорский трон, а не приличное место на
государственной службе - и то спасибо, что удостоился, не будучи евнухом.
Говоря это, Адьян кивнул на мозаичное панно во всю стену у нас за
спиной. Я уже успел обратить на него внимание и еще подивился
византийскому обычаю украшать стены жилищ такими мрачными сценами - не то
что в Италии или Греции. Я уже видел при входе изображение распятия - в
полный рост, с плакальщиками и со всевозможными христианскими символами.
Здесь у Адьяна тоже была картина казни, но более благородной: на поле
брани. Небо темное - кусочки серого сланца сложены в свинцовые тучи, в них
кое-где вкраплены проблески лазурита, а над тучами - головы созерцающих
богов. На горизонте в алом закате - башни, храмы, крыши домов.
По-видимому, это Рим. На переднем плане над городской стеной - поле
недавнего сражения: слева разгромленное войско, мертвые и умирающие люди,
кони, разбросанное, разбитое оружие; справа победители, толпящиеся за
венценосным вождем, и на него падает луч света от благословляющего Христа,
вознесенного над остальными богами. У ног победителя на коленях вождь
побежденных, склонивший голову в ожидании казни. Он протягивает победителю
руки не в мольбе о пощаде, а ритуальным жестом передавая ему свой меч.
Снизу под ним подписано "Макс.", а под победителем: "Феод. Имп.".
- Ну, клянусь Одним! - сказал я и увидел, что Адьян улыбнулся. Но он
не мог знать, что вызвало у меня этот возглас и заставило вскочить с
места. Он тоже учтиво поднялся и подошел вслед за мной к стене, явно
польщенный моим интересом.
- Да, как видишь: Максим терпит поражение от императора. Хорошая
мозаика, не правда ли? - Он погладил ладонью переливчатые камешки. -
Мастер, создавший ее, едва ли что-нибудь смыслил в иронии военных побед.
Несмотря на все, в итоге можно сказать, вышло так на так. Вон тот жалкий
субъект слева за Максимом - это предок Хоэля, что вывел остатки
британского войска обратно на родину. А этот благочестивый господин, так
щедро орошающий своей кровью стопы императора, - мой прапрадед, чьей
святости и деловой сметке я обязан и богатством, и спасением души.
Но я его не слышал. Я смотрел на меч в ладонях Максима. Этот меч я
уже видел. Он возник в сиянии на стене в покоях Игрейны. Он, сверкнув,
ушел в каменные ножны в Бретани. И вот теперь, в третий раз, в руках
Максима под римскими стенами.
Адьян вопросительно смотрел на меня.
- В чем дело?
- Этот меч. Значит, вот он чей.
- А ты разве его видел раньше?
- Нет. Только во сне. Он дважды привиделся мне. И вот теперь, в
третий раз, я вижу его на картине... - Я говорил почти что сам с собою,
размышляя вслух. Солнечный зайчик, отброшенный на стену водой из фонтана,
затрепетал на рукояти меча, который держал Максен, и драгоценные камни
вспыхнули зеленым, желтым, ярко-синим. Я тихо произнес: - Так вот почему я
опоздал на корабль в Халкедоне.
- Что ты говоришь?
- Прости. Я и сам толком не знаю. Мне вспоминалось одно видение...
Скажи мне, Адьян, на этой картине... ведь это стены Рима, верно? Но ведь
Максим был убит не в Риме, по-моему?
- Убит? - Адьян принял строгий вид, пряча улыбку. - В нашей семье
говорят: "Казнен". Нет, разумеется, не в Риме. Я думаю, художник здесь
дает символ. А случилось это в Аквилее. Ты, наверно, не знаешь, это
небольшой городок близ устья реки Туррус в северной Адриатике.
- Корабли заходят туда?
Он округлил глаза.
- Ты намерен туда попасть?
- Я хотел бы посмотреть место, где пал Максен. Хотел бы узнать, что
сталось с мечом.
- В Аквилее ты его не найдешь. Кинан взял его с собой.
- Кто?
Он кивнул на мозаику.
- Вот этот, слева. Предок Хоэля, который привел британцев в Бретань.
Хоэль мог бы тебе сказать. - Видя мое лицо, он расхохотался: - Неужто ты
проделал такое длинное путешествие, только чтобы узнать об этом?
- Выходит, что так, - ответил я. - Но я сам лишь сейчас это понял. И
что же, меч находится теперь в Бретани? У Хоэля?
- Нет. Он давно затерялся. Те, кто отправился дальше, в Великую
Британию, взяли имущество Максима с собой. Они, наверно, захватили и меч,
чтобы передать его сыну.
- И что же?
- Дальше я ничего не знаю. Дело это давнее, от него осталось только
семейное предание - наполовину выдумки, надо полагать. А разве это так
важно?
- Важно? - повторил я. - Не знаю. Но я привык присматриваться к тому,
что попадается мне на глаза.
Он недоуменно глядел на меня, и я приготовился к дальнейшим
расспросам, но он, помолчав, только сказал:
- Что ж, наверно, ты прав. Не хочешь ли выйти в сад? Там прохладнее.
Мне показалось, что у тебя заболела голова.
- Нет, это пустяки. Просто на террасе кто-то играет на лире. У нее
струны расстроены.
- Моя дочь. Спустимся и скажем, чтобы она перестала.
Пока мы спускались, Адьян рассказал, что через два дня из Золотого
Рога выходит судно, он знает владельца, и мне там будет обеспечено место.
Судно это быстроходное, идет до Остии, где я без труда найду другое судно,
на запад.
- А как будет с твоими слугами?
- Гай - превосходный работник. Ты не прогадаешь, если примешь его к
себе в услужение. Стилико я освободил. Можешь и его взять, если только он
согласится остаться, с лошадьми он кудесник. Было бы жестоко везти его со
мной в Британию, у него кровь жидкая, как у аравийской газели.
Но когда я утром прибыл в порт, Стилико ждал меня на пристани,
упрямый, точно мулы, с которыми он так хорошо управлялся. Пожитки свои он
зашил в мешок и жарился на византийском солнце, закутанный в овчинный
плащ. Я пробовал спорить с ним, даже поносил британский климат и ссылался
на свой простой образ жизни, который в солнечных странах еще может
приходиться ему по вкусу, но окажется непереносим в краю сырости и ледяных
ветров. Однако, убедившись, что он все равно сделает по-своему, даже если
ему придется самому оплатить свой проезд из денег, полученных от меня на
прощание, я наконец сдался.
По правде сказать, я был тронут и рад иметь его своим спутником в
долгом плаванье к родным берегам. Стилико был не так вымуштрован на
службе, как Гай, зато отличался расторопностью и сметкой и уже успел
набить руку, помогая мне с травами и снадобьями. С ним мне будет легче:
после долгих странствий одинокая жизнь в пещере Брин Мирддина немного
страшила меня, а Ральф, я знал, уже никогда ко мне не вернется.

3

Лето перевалило за макушку, когда я добрался до Британии. На пристани
меня ждали свежие новости в лице одного из королевских придворных, который
выказал по поводу моего прибытия горячую радость и полное отсутствие
удивления, так что я даже сказал ему:
- Тебе бы заняться ясновидением вместо меня.
Он засмеялся. Это был Лукан, мы с ним дружили, когда мой отец был
королем и мы оба юнцами жили при дворе.
- Ясновидением? Как бы не так! Я уже пятый корабль встречаю. Ждал
тебя, это верно, но не думал, что ты так скоро обернешься. Мы слышали, ты
путешествуешь по Востоку, за тобой и гонцов отправили. Нашли они тебя?
- Нет. Но я сам повернул домой.
Он кивнул, словно я подтвердил его мысли. Он был когда-то слишком
близко к Амброзию, моему отцу, чтобы задаваться вопросами о том, какая
сила меня вела.
- Ты, стало быть, знал о болезни короля?
- Нет, я только знал, что времена сейчас опасные и мне пора
возвращаться. Утер болен? Дурная весть. Что же это за болезнь?
- Заражение в ране. Ты знаешь, что он сам наблюдал за перестройкой
защитных укреплений на Саксонском берегу и сам обучал там солдат? И вот
один раз поднялась тревога, что ладьи идут вверх по Темзе, их видели у
Вагниаций, слишком уж близко от Лондона. Небольшая вылазка, так, ничего
серьезного, но он, как обычно, был в первых рядах и получил рану, а она не
заживает. Уж третий месяц пошел, как его терзает боль, он извелся и спал с
тела.
- Третий месяц? Чего же смотрит его врач?
- Гандар постоянно при нем и пользует его.
- И ничем не в силах помочь?
- Да видишь ли, - сказал Лукан, - его послушать - и остальных
лекарей, к которым обращались, тоже, - так все идет как надо, король
поправляется. Но я заметил, что они шепчутся по углам и вид у Гандара
озабоченный. - Он искоса взглянул мне в лицо. - При дворе царит
беспокойство, я бы сказал даже - опасение, и как бы оно не
распространилось и дальше, за пределы двора. Тебе незачем объяснять, что
это будет сейчас значить, если в стране подорвать доверие к могуществу
короля. А слухи уже поползли. Ты ведь знаешь: чуть у короля живот заболел,
сразу все в страхе - отрава; а теперь идут толки про чары и наговоры. И не
без причины: у короля по временам лицо становится такое, будто он увидел
призрак. Да, да, пора тебе вернуться домой.
Мы уже ехали по дороге, ведущей от моря. Оседланные лошади и конный
эскорт ждали наготове у самой пристани. Вооруженные всадники сопровождали
нас скорее ради придворного этикета, чем для безопасности, ибо дорога
между портом и Лондоном людная и хорошо охраняется. А может быть,
подумалось мне, это и не эскорт, а конвой, доставляющий меня ко двору?
Я сухо заметил Лукану:
- Король, я вижу, действует наверняка.
Он быстро взглянул на меня, но вслух лишь сказал с уклончивостью
царедворца:
- Король, быть может, опасался, что ты не захочешь его лечить. Ведь
врач, не сумевший исцелить короля, рискует, скажем так, своей репутацией.
- Своей головой, ты хочешь сказать. Надеюсь, бедняга Гандар жив?
- Пока да. - Он помолчал, потом скромно заметил: - Я, конечно, не
знаток, но, по-моему, не тело короля, а его душа нуждается в лечении.
- А-а, так тут требуется моя магия? - Он молчал. Я добавил: - Или,
может быть, нужен его сын?
Он опустил веки.
- Ходят слухи и о нем.
- Не сомневаюсь. - Я говорил таким же ровным тоном, как и он. - Одна
новость дошла до меня еще в пути: королева была опять в тягости. Ей срок
вышел, насколько я понимаю, с месяц назад. Кого она родила?
- Мальчика. Мертвого. Говорят, от этого король и повредился в уме, а
рана его вновь воспалилась. Теперь же пошли слухи, что и старший его сын
мертв. Собственно, говорят, что он умер в младенчестве, что никакого сына
не существует. - Он смолк. Взгляд его был направлен между ушей коня, но в
голосе прозвучал намек на вопрос.
- Неверно, Лукан, - ответил я. - Он жив, здоров и благоденствует. И
быстро растет. Не бойтесь, он явится, когда будет нужда.
- Ага! - Он с облегчением перевел дух. - Значит, правда, что он у
тебя. Эта новость исцелит если и не короля, то королевство. Ты привезешь
мальчика в Лондон?
- Сначала я должен видеть короля. А там посмотрим.
Царедворец чувствует, когда разговор исчерпан. Лукан больше не
задавал вопросов и стал обсуждать более общие новости. Он пересказал мне с
подробностями то, что я знал в целом из писем Эктора. Оказалось, что Эктор
не преувеличил опасность. Я нарочно не расспрашивал о возможных угрозах с
севера, но Лукан сам завел об этом речь. Он рассказал о том, что к северу
от Регеда вдоль старого вала Адриана увеличены гарнизоны крепостей, и о
том, какое участие принимает Лот в обороне северо-восточных берегов.
- У него там дело не спорится. Не потому, что участились набеги,
скорее наоборот, последнее время там довольно спокойно, так что, вероятно,
именно из-за этого. Малые царьки не доверяют Лоту; говорят про него, что
он жесток, скуп при дележе добычи и заботится только о себе; и, видя, что
настоящей драки пока нет и поживиться нечем, они уходят от него и уводят
воинов домой обрабатывать землю. - Он презрительно хмыкнул, насколько это
позволительно придворному. - Глупцы, они не понимают, что нравится им их
вождь или нет, но если они не хотят сражаться, то скоро им будет нечего
обрабатывать, да и не для кого - ни земли, ни семей.
- Но Лот заинтересован главным образом в союзе с южными соседями. Его
связи с Регедом крепки? Почему к нему относятся с недоверием? Подозревают,
что он норовит поживиться за чужой счет? Или тут еще что-то другое?