МакРоберт Стюарт. Полые холмы

Я же полагал, что ни то, ни другое. Беднягу Утера одолевали заботы,
измены, немочи, к которым он был так непривычен; к тому же в ту зиму и
королева начала прибаливать. Ему просто было недосуг, мысли не доходили до
незнакомого мальчишки, который живет где-то и дожидается своего срока,
чтобы перенять у него то, что ему день ото дня становилось все труднее
удерживать.
Что же до королевы, то я за эти годы много раз дивился ее молчанию.
Ральф как-то ухитрился тайно поддерживать связь со своей бабкой и через
нее извещал королеву о благополучии ее сына. Но Игрейна, насколько можно
было судить по рассказам, хоть и любила свою дочь Моргиану и, наверно,
сына тоже могла бы полюбить, тем не менее оказалась способна вполне, на
мой взгляд, равнодушно смотреть, как ее детей делают орудиями королевской
политики. Моргиана и Артур были для нее лишь залогами ее любви к королю:
дав им жизнь, она сразу же вновь всем существом обращалась к мужу. Артура
она почти не видела и довольствовалась сознанием, что в один прекрасный
день, когда понадобится королю, он явится, молодой и могучий, из своего
тайного убежища и окажет королю поддержку. А Моргиану, единственную дочь,
которой она отдала всю свою материнскую ласку, она соглашалась (бровью не
поведя, как было сказано в письме Марсии) отдать замуж в чужие края, что
должно было привлечь холодное северное королевство и его сумрачного
властелина на сторону Утера в предстоящей борьбе. Когда я рассказывал
Артуру о всепожирающей страсти, которая некогда овладела Утером и
Игрейной, я и вполовину не передал того, что было на самом деле. Игрейна и
теперь была прежде всего возлюбленной Утера и только потом королевой: мать
королевских детей, она интересовалась ими не больше, чем ястреб, когда его
птенцы слетают с гнезда. Так оно было и лучше для нее. И для Артура, я
полагал, тоже. Все, что ему было теперь нужно, он получал от Эктора и его
достойной супруги.
Я не поддерживал связи с Брин Мирддином, но каким-то кружным путем
Эктор добыл для меня оттуда свежие вести. Стилико женился на Мэй, дочке
мельника. Родился у них мальчик. Я послал Стилико поздравления и денег в
подарок, а также самые страшные заклятья, чтобы он не допустил жену или
сына прикоснуться к книгам и инструментам, хранящимся в пещере. После
этого я забыл о них.
Ральф тоже обзавелся женой на второе лето моей жизни в Диком лесу.
Резоны у него были иные: он очень долго добивался своей избранницы и обрел
счастье на ее ложе только после христианского бракосочетания. Даже если бы
я и не знал, что эта девушка добродетельна и что Ральф томился по ней
больше года, как жеребчик в загоне, легко было бы об этом догадаться,
видя, как развернулись, расцвели его освобожденные силы. Она была пригожа,
приветлива и мила и вместе с девством отдала ему всю свою преданность и
любовь. Что же до Ральфа, то он был обыкновенный молодой человек и, как
все, не отказывался при случае от плотских радостей. Однако, после
женитьбы, сколько знаю, никогда не смотрел на сторону, хотя был хорош
собой и в позднейшие годы, естественно, пользовался большой милостью у
короля, и многие были бы рады воспользоваться им для достижения влияния,
заодно с удовольствием. Но он был не из таких.
Я думаю, люди в Галаве не могли взять в толк, почему такой блестящий
молодой джентльмен остается дядькой при Экторовом приемыше, тогда как даже
юный Кей ездил с отцом и его ратниками, если возникала тревога, но Ральф
имел характер твердый и на насмешки не поддавался и к тому же мог
сослаться на строгий графский приказ. Сложнее было бы, наверное, если бы
его вздумала упрекать молодая жена, но она уже ждала ребенка и только рада
была, что муж всегда дома, при ней. Сам Ральф, конечно, немного томился, я
знаю, но однажды в доверительном разговоре со мной сказал, что, если
только Артур станет признанным наследником престола и займет свое законное
место при короле, он, Ральф, будет считать свою жизнь прожитой не зря.
- В ту ночь в Тинтагеле ты говорил, что нас ведут боги, - напомнил он
мне. - Я - не ты и с богами дружбу не вожу, но я не представляю себе
юноши, который был бы более достоин принять меч верховного короля, когда
Утер выпустит его из рук.
И все, что я слышал об Артуре, служило тому подтверждением. Когда я
спускался в селение за провизией или в таверну - узнать последние новости,
рассказы об Экторовом приемыше Эмрисе были у всех на устах. Уже в те
времена его личность накапливала вокруг себя легенды, как капель с
пещерного свода накапливает слои извести.
Один человек в переполненной таверне рассуждал при мне так:
- Говорю вам, ежели бы мне кто сказал, что он - Драконова семени,
ублюдок покойного верховного короля, я бы вот ей-же-ей поверил.
Люди закивали, и кто-то заметил:
- Ну так и что ж? Утеровым-то щенком он вполне бы мог оказаться. И то
странное дело, что их тут толпы не ходят. Уж он юбочник был, каких свет не
видывал, покуда с хвори его на добродетель не потянуло.
Другой возразил:
- Будь у него тут дети, он бы их беспременно признал.
- Это уж точно, - подхватил первый. - Истинно так. У него стыда сроду
было не больше, чем у быка. Да и чего бы ему стыдиться? Вон девчонка, что
он родил в Бретани, Моргауза ее вроде звать, при дворе живет в почете, и
всюду, где король, там и она. Про троих его отпрысков только и известно:
две девчонки да принц, что воспитывается при каком-то иноземном дворе.
Затем разговор, как обычно в те дни, перешел на престолонаследие и на
юного принца Артура, который растет в дальнем королевстве, куда перенес
его маг Мерлин.
А между тем прятать его, как видно, уже оставалось недолго. Глядя,
как он на полном скаку выезжает из лесу по горной тропе, как ныряет и
борется с Бедуиром в летних водах озера или жадно впитывает мои чудесные
рассказы, как впитывает почва влагу дождя, я только диву давался: неужели
не видят другие исходящего от него царственного сияния, подобного тому,
что источал меч на алтарном камне в моем ослепительном видении.

6

А потом наступил год, который даже теперь называется Черным годом.
Артуру исполнилось тринадцать. В Рутупиях от какой-то заразы, подхваченной
в долгом заточении, умер саксонский вождь Окта; его кузен Эоза отправился
в Германию, встретился там с сыном Окты Колгримом, и нетрудно догадаться,
о чем они там сговорились. Король Ирландии переплыл море, но высадился не
на Ирландском берегу, где его поджидали Кадор под Дэвой и Маэлгон
Гвинеддский за поспешно восстановленными укреплениями Сегонтиума; нет, его
паруса объявились у побережья Регеда, и он ступил на сушу в Стрэтклайде,
где был дружески принят пиктскими вождями. У них был договор с Британией
еще со времен Максена, подтвержденный при Амброзии; однако сегодня уже
нельзя было предугадать, какой ответ они дадут на ирландские предложения.
А тут еще и другие беды, чувствительнее этих, обрушились на страну.
Пришел голод. Весна выдалась долгой, холодной и дождливой, вода не сходила
с полей, когда давно уже прошли сроки сева и хлебам пора было зазеленеть
на пашнях. По всему югу падал скот, в Галаве дохли даже неприхотливые
сизорунные овцы, болезнь разъедала им ноги, и они не могли пастись на
вересковых пустошах по склонам гор. Поздние заморозки погубили садовый
цвет, а зеленя если где и встали, то бурели и сгнивали на корню в
затопленных полях. С севера шли зловещие слухи. Один друид потерял голову
и поносил Утера за то, что тот увел страну от старой веры, а некий
христианский епископ в церкви с амвона провозгласил Утера язычником.
Рассказывали о каком-то покушении на жизнь короля и о жесточайшей
расправе, которую он учинил над виновниками.
Так, в бедствиях, прошли весна и лето, и к началу осени страна
превратилась в бесплодную пустыню. Люди мерли с голоду. Пошли толки, что
на Британии лежит проклятье, но как считать, то ли бог гневался за то, что
в сельские святилища все еще несли жертвы, или же древние божества гор и
лесов негодовали на всеобщее небрежение, - этого никто не знал. Одно было
бесспорно: земля оскудела, и короля Утера донимала немочь. В Лондоне
собрался совет знати и потребовал, чтобы король назвал своего наследника.
Но, как рассказывал мне Эктор, Утер все еще медлил, не зная наверняка, кто
ему друг, кто недруг; он ответил только, что сын его жив и здравствует и
весной на пасхальном пиршестве будет представлен лордам. А тем временем
дочь его Моргиану, достигшую двенадцатилетнего возраста, должны были к
рождеству увезти для бракосочетания на север.
Осенью погода переменилась. Стало сухо и тепло. Погибший урожай и
издыхающий скот это уже не могло спасти, но люди, истосковавшиеся по
солнечным лучам, немного отогрелись, и редкие плоды, уцелевшие на ветвях
после весенних бурь и летней сырости, все же успели теперь вызреть. В
Диком лесу клубились, расползаясь меж стволов, утренние туманы и всюду,
куда ни глянь, переливалась алмазами сентябрьская паутина. Эктор уехал из
Галавы для встречи с Регедом и его союзниками под Лугуваллиумом. Король
Ирландии отплыл обратно к себе домой, и в Стрэтклайде по-прежнему царил
мир, но надо было выставить защиту от Итуны до Лугуваллиума, и дело это
предполагалось возложить на Эктора. Кей отправился с отцом. Артур, без
каких-то трех месяцев четырнадцати лет от роду и ростом с
шестнадцатилетнего юношу, уже и теперь, по утверждению Ральфа, отлично
владеющий мечом, горько обиделся и замкнулся в себе. Он почти все время
проводил в лесу, иногда со мной (хотя не так часто, как прежде), но
большей частью, рассказывал мне Ральф, охотясь или носясь верхом по
каменистым склонам.
- Хоть бы уж король предпринял какой-нибудь шаг, - вздыхал Ральф. -
Не то мальчик сломает себе шею. Он словно чувствует, что его что-то
ожидает в будущем, а что - не догадывается, и не знает покоя. Как бы он не
убился, честное слово. На эту его новую лошадь, он зовет ее Канрит, я,
если правду сказать, сам бы по своей воле никогда не сел. Зачем только
Эктор ему ее подарил - понять не могу. Хотел вину, что ли, свою искупить,
что не берет его с собой?
Наверное, Ральф был прав. Этого белого жеребца Эктор оставил у
Артура, отправляясь с Кеем в Лугуваллиум. Бедуир тоже уехал, а ведь был не
старше Артура. Трудно же было, я думаю, Эктору объяснить, почему остается
дома Артур. Но пока молчит Утер, он ничего не мог сделать.
Наступило сентябрьское полнолуние. В небе сияла большая луна, которую
у нас зовут "урожайной". Погожими теплыми ночами она бесполезно изливала
свет на мертвые нивы, освещая разве грабителей, выходящих ночью из
укрытий, чтобы напасть на отдельно расположенные усадьбы, да военные
отряды, с утра до ночи и с ночи до утра перебрасываемые по дорогам из
одной опасной точки в другую.
Стояла одна из таких ночей. Я не мог уснуть. Болела голова. Я
чувствовал, как меня обступают призраки, как близятся видения. Но образы
не обретали цвета и очертаний, голоса молчали. Так мучает предчувствие
грозы, охватывая тело словно душным одеялом, а молния все никак не
взблеснет и дождь не хлынет, не промоет обложенные тучами небеса. Потом
пришел долгожданный рассвет, туманный и серый, я встал, взял хлеба и
горсть олив из кувшина и спустился по лесной тропе к берегу озера, чтобы
смыть усталость бессонной ночи.
Утро было тихое-тихое, не различить, где кончается туман и начинается
озерная гладь. Вода соприкасалась с плоским галечным берегом беззвучно и
недвижно. Позади меня высились сосны, обвитые туманом, ароматы их еще не
проснулись. Нарушить эту тишину, разбить девственную гладь воды было
просто святотатством, но холодное купание смыло липкие пряди ночи, и,
вытершись и одевшись, я с удовольствием съел свой завтрак, а затем
устроился с удочкой дожидаться восхода в надежде, что поднимется ветерок и
разобьет гладкое зеркало воды.
Наконец, бледное сквозь туман, встало солнце, но ветерка с собой не
принесло. Только выступили из серой мути верхушки сосен, да на том берегу
черный лес поднялся по облачным горным уступам. Водная гладь переливалась
отсветами в тумане, точно жемчужина.
Ни ряби, ни кругов на воде, ни легчайшего дыханья ветерка. Я отчаялся
и уже решил уходить, как вдруг у меня за спиной послышался шум и треск:
кто-то скакал к берегу прямо через лес, не разбирая дороги. Не всадник:
бег был слишком легкий и скорый.
Я замер в полуобороте и ждал. По спине пробежал холодок, вспомнилась
мука бессонной ночи. Заныли кончики пальцев: я крепко, до боли, сжал
удилище. Так значит, это накапливалось всю ночь. Всю ночь готовилось
свершиться! Ночь? Но разве я не ждал этого вот уже четырнадцать лет?
В полусотне шагов от меня из зарослей вырвался благородный олень.
Сразу заметил меня, остановился, высоко вскинув рога, готовый броситься в
другую сторону. Олень был белый. Зато раскидистые ветви рогов над его
снежным лбом отливали небывалым золотисто-бронзовым блеском, а глаза
рдели, как два граната. И все-таки он был настоящий: на белой шкуре
темнели потеки пота, густая шерсть в подбрюшье и на груди сочилась влагой.
Вокруг шеи повис, будто желтый венок, случайно зацепившийся побег
вербейника. Олень оглянулся через плечо и на прямых, как жерди, ногах
пошел в воду. Скачок, еще скачок, вот он уже по плечи в воде и плывет на
середину озера.
Озерная гладь разбилась, от оленьей шеи потянулись углом две борозды.
И, как эхо, в лесу опять раздался шум и треск. Еще кто-то мчался, ломая
подлесок.
Я ошибался, думая, что ни одна тварь не может в лесу сравниться
быстротой с бегущим оленем. Из зарослей в том же самом месте выскочил
Кабаль, белый гончий пес Артура, и, не помешкав, бросился в воду. А еще
через секунду появился и сам Артур на жеребце Канрите.
Он на полном скаку, вздернув на дыбы, осадил коня у воды. Натянутый
лук с заложенной стрелой был у него в руке. Он поднял его и прицелился,
пока жеребец опускал передние ноги. Но олени плавают, целиком погружаясь в
воду, одна только белая голова быстро резала зеркальное лоно, и закинутые
назад рога волочились концами по воде, будто ветви. А следом, заслоняя его
от Артура, плыл пес. Артур опустил лук и повернул жеребца, готовясь
пуститься в объезд вокруг озера. Но прежде, чем вонзить шпоры, успел
заметить меня. С громким возгласом он поскакал ко мне по прибрежному
галечнику. Лицо его пылало.
- Видел его? Белый как снег и голова императорская! Я в жизни таких
не встречал! Еду в обход. Кабаль его настигает и задержит, пока я не
подоспею. Прости, я помешал тебе удить рыбу.
- Эмрис...
Он нетерпеливо отозвался:
- Ну что?
- Взгляни. Он плывет к острову.
Он резко обернулся и посмотрел туда, куда я показывал. Олень скрылся
в тумане, и пес вместе с ним. Исчезли бесследно, только мелкая рябь еще
бежала разглаживаясь к берегу.
- К острову? Ты уверен?
- Совершенно.
- Все дьяволы преисподней! - вне себя воскликнул он. - Надо же быть
такой незадаче! А я-то подумал, что он мой, раз Кабаль уже у него на
хвосте. - Он не отпускал поводья, растерянно оглядывая озеро в белых
дымных клубах, а жеребец нетерпеливо переступал ногами. Остров посреди
озера, видно, внушал мальчику такой же трепет, как и всякому, кто вырос в
этих местах. Но вдруг он твердо сжал рот и дернул повод. - Я поплыву на
остров. С оленем, я вижу, приходится распрощаться - такое не сбывается, -
но Кабаля потерять я не согласен. Мне подарил его Бедуир, и будь я
проклят, если уступлю его хоть Билису, хоть кому другому ни в этом мире,
ни в ином. - Он заложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. -
Кабаль! Кабаль! Ко мне! Кому говорят!
- Бесполезно. Теперь ты его не отзовешь.
- Это верно. - Он набрал в грудь воздуху. - Ну ладно. Делать нечего,
придется плыть на остров. Если твоя магия, Мирддин, туда достанет, вели ей
сопровождать-меня.
- Она всегда с тобой, ты это знаешь. А ты неужто думаешь переплыть
озеро на коне?
- Он доплывет, - взволнованно отозвался Артур, направляя жеребца в
воду. - В объезд на тот берег слишком далеко. А если олень начнет
карабкаться на утесы и Кабаль за ним...
- Но почему не в лодке? Ведь это быстрее, и можно будет обратно
привезти в ней Кабаля.
- Да, но ведь из нее надо сначала вычерпать воду. Как всегда.
- Я только нынче утром вычерпал. Сейчас садись и греби.
- Неужели правда? В первый раз за целый день вдруг повезло! Так ты
куда-то собирался? Поплывем со мной.
- Нет. Я останусь здесь. Ступай, Эмрис, плыви за своим псом.
Мгновенье он неподвижно сидел верхом на неподвижном коне, глядя на
меня сверху вниз. В лице его выразилось минутное волнение - или страх? -
но тут же все сменилось нетерпением. Он соскользнул с седла, сунул повод
мне в руку. Потом отпустил тетиву на своем луке, надел его себе через
голову и побежал к лодке. Это была простенькая плоскодонка, она хранилась
у меня в маленькой заводи, вытащенная на песок среди камышей. Артур с
разбега спихнул ее на воду и впрыгнул через борт. А я стоял и смотрел,
держа в поводу его коня. Отталкиваясь шестом, он вывел лодку на глубокое
место и, взявшись за весла, стал грести.
Я вытащил у жеребца из-под седла скатанную попону, прикрыл ему потную
спину, привязал его и оставил на траве пастись, а сам вернулся к своей
удочке у воды.
Солнце поднялось уже высоко, лучи его набирали силу. Синей молнией
промелькнул зимородок. Над водой плясали прозрачнокрылые стрекозы. Запахло
дикой мятой, из путаницы незабудок выбежала юркая трясогузка. Застрекотала
маленькая краснобрюхая цикада, повисшая вниз головой на тростнике. Туман
под лучами солнца легко заколебался, стал подниматься над зеркальной
водой, задвигался, заклубился, как призрак ночи, как дым волшебного
огня...
Берег, красная цикада, белый конь на зеленой траве, смутный лес у
меня за спиной - все затуманилось, стало призрачным. Не отрывая широко
раскрытых глаз, я смотрел и смотрел в глубь безгласной слепой туманной
жемчужины.


Он греб изо всех сил, то и дело оглядываясь через плечо на
приближающийся остров. Сначала просто что-то смутно темнело над водой, но
постепенно стал вырисовываться берег, увешанный плакучими ветвями
деревьев. За деревьями, туманные и неправдоподобные, высились отвесные
утесы, точно стены и башни грозного замка на скальном основании. Там, где
прибрежный песок соприкасался с водой, змеилась сверкающая серебряная
кайма, четко разделяя остров и его отражение. Одетые туманом деревья и
высокие бастионы утесов невесомо плавали над водой, как призраки в
призрачной дымке.
Лодка быстро приближалась к острову. Артур все оглядывался и звал
любимого пса:
- Кабаль! Кабаль!
Зов его громко отдавался по воде, возносился по отвесным утесам и
наверху замирал. И пес, и олень исчезли бесследно. Артур снова налег на
весла, и легкая лодка быстрее заскользила по волнам.
Вот под днищем заскрежетала галька. Он выскочил из лодки. Вытянул ее
повыше и зашагал по узкой травянистой полосе. Солнце поднялось, и свет его
разливался все ярче, отраженный белым туманом и белой водой. К самому
берегу клонились ветви берез и рябин, все еще отягощенные влагой.
Рябиновые гроздья пламенели. Земля пестрела ромашками, вероникой, желтыми
звездочками камнеломки. Поздние цветки наперстянки по склонам вздымали
свои пики сквозь ежевичные плети. Побуревшая к осени таволга наполняла
воздух густым медвяным ароматом.
Мальчик раздвинул нависшие ветви, продрался через заросли куманики,
остановился на травянистом откосе и, прищурившись, разглядывал
вздымающиеся впереди утесы. Снова позвал пса, и снова крик замер без
ответа. Туман над землей быстро рассеивался, отходя к вершинам, основания
утесов заливал яркий, но неверный блеск. Вдруг Артур замер, задрав голову.
По отвесной расселине, издалека казавшейся не более чем морщинкой на
гладкой стене, скакал внизу вверх белый олень, легкий, как клочок тумана,
растворяющийся в воздухе.
Артур бросился бежать вверх по травянистому склону, глушившему шаги.
Высокий желтый папоротник раздавался перед ним, раскидывая во все стороны
блестящие капли.
У подножия утеса он остановился и еще раз огляделся вокруг. К нему
словно вернулся недавний священный трепет. Так медлит человек не от
боязни, а когда сознает, что за новым его шагом последуют события, которые
предвидеть до конца ему не дано. Он запрокинул голову, рассматривая
высившуюся перед ним скальную стену. Белого оленя не было видно, отвесные
утесы еще больше, чем издалека, походили на замок, увенчанный солнцем.
Артур перевел дух, встряхнул головой, будто вынырнул из воды, и снова
позвал, теперь негромко:
- Кабаль! Кабаль!
В ответ где-то совсем близко, нарушая зловещую тишину, раздался
собачий лай. Страх и ликование звучали в нем. Он донесся сверху, с
каменной стены. Мальчик недоуменно осмотрелся. И сразу же за зеленой
древесной завесой заметил вход в пещеру. В это время Кабаль опять залаял -
не от страха или от боли, а как подают голос псы, преследующие дичь. Не
колеблясь более ни мгновенья, Артур нырнул в темную глубину пещеры.


Потом он так и не смог объяснить, каким образом продвигался в
кромешной тьме. Я думаю, что он, скорее всего, подобрал кресало и факел,
которые я там бросил; но сам он ничего этого не помнит. А может быть,
правда то, что помнит он: будто бы там повсюду был разлит слабый,
переливчатый свет, как бы отражавшийся от зеркальной поверхности
подземного озера в гроте с колоннами.
А там, где вода кончалась, на постаменте лежал меч. Из каменного
свода над ним капля за каплей стекала вода, содержащаяся в ней известь
годы собиралась и твердела, так что кожаные ножны меча, по-прежнему
надежно защищая блестящий клинок, сами затвердели под этой капелью, будто
каменные. Так он и покоился, одетый известковой скорлупой, и видна была
только его удлиненная форма, да торчала наружу рукоять в форме креста.
С виду - меч, но только каменный, будто бы случайная игра природы,
известковый натек на камне. Быть может, Артуру вспомнился другой меч, тоже
каменный, который он когда-то пытался ухватить в Зеленой часовне, а может
быть, перед ним на миг тоже приоткрылось будущее. Жестом быстрее мысли,
опережая сознание, он наложил руку на рукоять.


Слова свои он обратил ко мне, словно я находился рядом; мое
присутствие и в самом деле было сейчас для него так же ощутимо, как и
присутствие белого пса, который, повизгивая, сидел у воды.
- Я потянул и легко вытащил его из камня. Это прекраснейший меч в
мире. Я назову его Калибурн.


На берегу туман окончательно рассеялся под лучами солнца, но все еще
покрывал остров. Невидимый для глаз остров плавал на перламутровой воде.
Я не знал, сколько времени прошло. Солнце стояло высоко и заливало
горячим светом зажатое в холмах озеро. Блеск воды резал глаза я заморгал,
встряхнул головой, потянулся.
Сзади меня послышался шум, перестук копыт. Я подумал, что отвязался
белый жеребец, и быстро обернулся.
В тридцати шагах от меня из лесу плавно, как облако, выехал на серой
лошади Кадор Корнуолльский в сопровождении отряда конников.

7

Кажется, первое, что я ощутил, была досада: как это меня застали
врасплох? Почему не предупредили лесные жители, охранявшие Артура? Да и я
сам, маг Мерлин, не чувствовал в воздухе никакой угрозы: картины,
заслонившие приближающийся отряд от моих глаз и ушей, не содержали ничего,
кроме света и долгожданного свершения. Единственной отрадой могло быть то,
что Артура при мне не застали, и единственной надеждой - что под обличьем
отшельника я останусь неузнан и Кадор проедет мимо, прежде чем Артур
вернется с острова.
Все это мелькнуло у меня в уме за тот миг, пока Кадор, вскинув руку,
остановил свой отряд, а сам я подобрал удочку и поднялся на ноги. С
готовой ложью на устах я почтительно склонился навстречу Кадору, который
подскакал и в десяти шагах от меня остановился. И сразу же мне пришлось
оставить всякую надежду на то, что меня не узнают: в окружении солдат за
спиной Кадора я увидел связанного Ральфа с кляпом во рту.
Я сразу выпрямился. Кадор склонил голову в приветственном поклоне -
ниже он не поклонился бы и самому королю.
- Приятная встреча, принц Мерлин.
- Приятная? - кипя яростью, отозвался я. - Ты зачем схватил моего
слугу? Он уже давно не твой. Вели его освободить.
Он сделал знак, и солдаты по обе стороны от Ральфа отпустили ему
руки. Он выдернул кляп изо рта.
- Ты ранен? - спросил я.
- Нет. - Он тоже был зол и раздосадован. - Моя вина, господин. Они
напали, когда я ехал через лес вверх по горной тропе. И, узнав меня,
решили, что и ты можешь быть поблизости. Для того и заткнули мне рот,
чтобы я не предупредил тебя криком. Хотели застигнуть врасплох.
- Не кори себя. Твоей вины тут нет никакой.
Я уже вполне овладел собой и лихорадочно искал тем временем хотя бы
обрывки недавнего видения. Где сейчас Артур? Все еще на острове с Кабалем
и чудесным мечом? Или уже плывет обратно под покровом тумана? Но я ничего
не видел сверх того, что открывалось моим глазам здесь, в ясном свете дня,
и понимал, что чары нарушены и я утратил с ним связь.
Я обратился к Кадору:
- Странно ты делаешь свое дело, герцог! Зачем было вязать Ральфа?
Если ты хотел меня видеть, стоило только сесть на коня и приехать сюда.
Через лес проезд никому не заказан, и двери Зеленой часовни открыты и день
и ночь. Я бы от тебя не убежал.
- Так, стало быть, это ты и есть отшельник из лесной часовни?