МакРоберт Стюарт. Полые холмы

своем ложе, думая, что это ее супруг. Бритаэль с Иорданом привезли ей
весть о гибели Горлойса, смотрят, а "Горлойс" сидит с ней за завтраком,
живой и невредимый. Клянусь Змеей, Мерлин, почему ты смеешься?
- Два дня и две ночи, - ответил я, - и уже создалась легенда. Что ж,
наверно, люди ей поверят и будут верить всегда. Может быть даже, она лучше
правды.
- А в чем же правда?
- Что нам не понадобились чары, чтобы войти в Тинтагель, - только
хитрое переодевание и человеческая измена.
И я рассказал ему, как все было на самом деле и что я наговорил
мальчишке-козопасу.
- Так что, как видишь, Гандар, это семя заронил я сам. Лорды и
советники короля должны знать правду, но простому люду будет приятней, да
и легче верить рассказу о колдовских чарах и безвинной герцогине.
Он, помолчав, сказал:
- Стало быть, герцогиня знала.
- А иначе разве бы нам удалось войти в замок? Нет, Гандар, пусть
никто не говорит, будто герцогиню взяли силой: она знала.
Он опять помолчал, на этот раз еще дольше. Наконец сумрачно произнес:
- Измена - тяжкое слово.
- Но справедливое. Герцог был другом моего отца и доверял мне. Ему и
в голову не могло прийти, что я буду помогать Утеру в ущерб ему. Он знал,
как я отношусь к Утеровым вожделениям. Ему неведомо было только, что мои
боги повелели мне на этот раз способствовать Утеру в утолении его страсти.
Но хоть я и не волен был поступить иначе, все равно это была измена, и нас
всех ждет за нее расплата.
- Кроме короля, - твердо сказал Гандар. - Я его знаю. Он испытает
разве что минутное угрызение. Расплачиваться будешь ты один, Мерлин, как
ты один навел в себе мужество назвать вещи своими именами.
- В разговоре с тобой. Для других пусть это останется повестью о
колдовских чарах, вроде тех драконов, что по моему велению грызлись друг с
другом под Динас Эмрисом, или Хоровода Великанов, который по воздуху и по
воде перенесся из Ирландии в Эймсбери. Но ты видел своими глазами, каково
пришлось Мерлину Королевскому Магу. - Я помолчал, пошевелил больной рукой,
лежащей поверх одеяла, и покачал головой в ответ на его озабоченный
взгляд: - Нет, нет, не беспокойся. Уже не так больно. И еще одну правду о
той ночи я должен тебе открыть. Будет ребенок, Гандар. Понимай это как
надежду или как прорицание, но вот увидишь, на рождество родится мальчик.
Утер не говорил, когда он намерен заключить брак?
- Как только это будет пристойно. Пристойно! - повторил он с коротким
смешком и сразу закашлялся. - Тело герцога находится здесь, но дня через
два его перевезут в Тинтагель и предадут земле. И тогда, после
восьмидневного траура, король заключит брак с герцогиней.
Я задумался.
- У Горлойса был сын от первой жены. Его звали Кадор. Сейчас ему
должно быть лет пятнадцать. Ты не знаешь, что с ним сталось?
- Он здесь. Он участвовал в последнем бою, сражаясь бок о бок с
отцом. О чем договорился с ним Утер, неизвестно, но всем, кто воевал
против короля под Димилоком, даровано прощение и, кроме того, объявлено,
что Кадор будет герцогом Корнуолла.
- Да, - подхватил я. - А сын Игрейны и Утера будет королем.
- Когда в Корнуолле сидит герцогом его злейший враг?
- Даже если я злейший враг, разве у него нет на то достаточной
причины? За измену, быть может, придется расплачиваться долго и жестоко.
- Ну, это, - вдруг бодро возразил Гандар, подбирая полы своего
длинного одеяния, - покажет время. А теперь, молодой человек, тебе следует
еще поспать. Хочешь, я дам тебе снотворного?
- Нет, спасибо.
- Как рука?
- Лучше. Заражения нет, я знаю, как это бывает. Больше я не причиню
тебе хлопот, Гандар, перестань обращаться со мною как с немощным
страдальцем. Я выспался и чувствую себя вполне бодро. Ступай ложись спать,
обо мне не думай. Покойной ночи.
Он ушел, а я еще долго лежал и прислушивался к шуму прибоя, стараясь
обрести в ночной близости богов силу духа для предстоящего мне прощания с
мертвым.


Обрел я силу духа или нет, но все равно прошел еще день, прежде чем я
ощутил и в теле довольно силы, чтобы покинуть мою келью. Вечерело, когда я
отправился в большую залу замка, где был установлен гроб с телом герцога.
Наутро его должны были увезти в Тинтагель и похоронить рядом с предками.
Но сейчас он лежал один в высокой гулкой зале, где недавно пировал с
пэрами и замышлял последнее сражение.
Было холодно и тихо, только снаружи грохотал прибой и выл ветер. Он
переменился и дул теперь с северо-запада, неся с собою холод и влагу
близких дождей. Окна зияли без стекол или роговых пластин, и на сквозняке
колыхались и распластывались дымные огненные языки факелов в настенных
скобах, покрывая свежей копотью древнюю каменную кладку. Голо и неприютно
было под темными сводами - ни деревянной резьбы, ни цветных изразцов, ни
росписей по стенам; сразу видно, что Димилок - всего лишь военная
крепость; герцогиня Игрейна, быть может, и не бывала здесь никогда. Серый
пепел в очаге давно остыл, отсыревшие, полуобгорелые головни блестели
каплями влаги.
Тело герцога было уложено на возвышении посередине залы и покрыто его
военным плащом: белый вепрь на алом поле с двойной серебряной каймой. Я
привык видеть эти цвета в сражении рядом с моим отцом. Видел я их и на
Утере, когда вез его, переодетого, в замок Горлойса. Теперь тяжелые
складки плаща ниспадали до пола, а тело под ними словно сплющилось, усохло
- пустая оболочка, все, что осталось от крупного, могучего мужчины. Лицо
было открыто. Плоть на нем посерела и спалась, как бы стекла с костей,
подобно свечному салу, и обозначился череп, лишенный почти всякого
сходства с Горлойсом, которого я знал. Монеты на веках уже глубоко запали.
Волосы скрывал боевой шлем, и только знакомая седая борода была выпростана
и лежала поверх белого вепря на груди.
Тихо ступая по каменным плитам, я думал о том, что не знаю, какому
богу поклонялся Горлойс при жизни и к какому богу отправился после смерти.
По убранству тела этого определить было нельзя. Монеты на глаза клали не
только христиане, но и многие другие. Я вспомнил иные смертные ложа,
вспомнил, как теснились вокруг них нетерпеливые духи; ничего такого здесь
не ощущалось. Но он уже три дня как мертв, его дух, быть может, уже вышел
на холод и ветер через проем окна. Быть может, он теперь далеко, и мне уже
не настичь его и не получить прощения.
Я стоял над телом человека, которого предал, который был другом моему
отцу Амброзию, верховному королю. И вспоминал, как герцог явился ко мне
просить подмоги в деле с его молодой женой и как он мне сказал тогда: "Я
сейчас не многим мог бы довериться, но тебе доверяю. Ты - сын своего
отца". А я молчал в ответ и только смотрел, как от пламени в очаге ложатся
красные, будто кровавые, отсветы на его лицо, и только выжидал случая,
чтобы привести короля к ложу его герцогини.
Это один и тот же дар: видеть духов и слышать голос богов,
слетающихся к нам, когда мы приходим в мир и когда его покидаем, но дар
этот столько же от света, сколько и от тьмы. Видения смерти могут являться
с такою же отчетливостью, как и видения жизни. Невозможно ведать будущее и
быть свободным от призраков прошлого, вкушать славу и довольство, не
испытывая мук и угрызений за свои прежние дела. То, чего я искал у тела
убитого герцога Корнуолла, не принесло бы мне ни утешения, ни душевного
покоя. Такому человеку, как Утер Пендрагон, который убивает в открытом бою
под открытым небом, тут и думать было бы нечего: покойник и покойник. Но
я, доверившийся богам так же, как герцог доверялся мне, знал, подчиняясь
их велению, что должен буду за это расплатиться сполна. Поэтому я шел
сюда, даже не питая надежды.
Горели факелы. К моим услугам был и свет, и огонь. И я был Мерлин. И
я хотел говорить с ним, мне ведь уже приходилось вступать в общение с
умершими. Я неподвижно стоял, следя за мятущимися факелами, и ждал.
Постепенно в крепости смолкли голоса и наступила тишь: все уснули. За
окном вздыхало и ударяло в стену море. Под сводами проносился ветер, и
папоротники, выросшие вверху из трещин в стене, шелестели и бились о
камни. Пробежала, пискнув, крыса. В факелах, пузырясь, кипела смола.
Сквозь запах дыма я различал сладковатый смрад смерти. Монеты на глазах
мертвого, мигая, тускло отражали свет факелов.
Время шло. Глаза мои, устремленные на огонь, слезились, боль в руке
была как въевшаяся цепь, не отпускавшая меня из тела. Дух мой оставался
скован и слеп, как мертвец. Я улавливал мимолетный шепот, обрывки мыслей
уснувших стражей, в них было смысла не больше, чем в звуке их дыхания или
в скрипе кожи, в бряканье металла, когда они со сна слегка шевелились. Но
помимо этого - ничего. Вся сила, снизошедшая на меня в ту ночь в
Тинтагеле, исчерпалась с убийством Бритаэля, оставила меня и действовала
теперь, как я полагал, в теле женщины. В теле Игрейны, которая в эту самую
минуту лежала рядом с королем в неприступных древних стенах замка
Тинтагель, что высился прямо над морем в десяти милях к югу от Димилока. А
я был бессилен. Воздух стоял стеной и не расступался передо мною.
Один из стражей, ближайший ко мне, пошевелился, рукоять его
уставленного в пол копья скребнула по камню. Резкий звук нарушил тишину. Я
невольно взглянул в его сторону: молодой страж смотрел на меня.
Он стоял, весь напряженный, вытянутый, как древко его копья, кулаки,
сжимавшие смертоносный стержень, побелели. Из-под густых бровей, не мигая,
смотрели два горячих голубых глаза. Я узнал их, и меня словно копьем
пронзило: глаза Горлойса. Это был Горлойсов сын Кадор Корнуолльский, ом
стоял между мной и мертвым и смотрел на меня неотступно, с ненавистью.


Утром тело Горлойса увезли на юг. Сразу после похорон, рассказывал
мне Гандар, Утер должен был вернуться к своему войску под Димилоком и
выждать тут, пока можно будет сыреть свадьбу с герцогиней. Ждать его
прибытия я не собирался. Я распорядился доставить мне припасов, привести
коня и, не слушая убеждений Гандара, что я еще не окреп для путешествия,
отправился в одиночестве под Маридунум, где в холмах находится пещера,
которая по обещанию короля будет, что бы ни случилось, всегда принадлежать
мне.

3

За время моего отсутствия в пещере не побывал никто. И неудивительно:
ведь окрестные жители считали меня магом и боялись, к тому же всем было
известно, что холм Брин Мирддин пожалован мне в собственность самим
королем. От мельницы, свернув с главной дороги в узкую долину, ведущую к
пещере, которая заменила мне дом, я ехал, не встречая ни живой души, не
увидел даже пастуха, обычно пасшего овец на каменистых склонах.
В нижнем конце долины густо рос лес; дубы еще шелестели прошлогодними
пожухлыми листьями, каштан с платаном жались бок о бок, норовя перехватить
друг у друга весь солнечный свет, между белесыми стволами буков там и сям
чернел глянцевитый остролист. Выше деревья начинали редеть, тропа
карабкалась по крутому склону, слева, глубоко внизу, бежал ручей, а справа
уходил отвесно к небу травянистый откос с языками осыпей, увенчанный
поверху грядой голых скал. Трава была еще по-зимнему бурой, но под
прикрытием ржавого прошлогоднего папоротника проблескивали ярко-зеленые
листья пролески и готовился зацвести терновник. Где-то блеяли ягнята, и их
голоса да свист ястреба-канюка в высоте над скалами и хруст старого
папоротника под усталым копытом моего коня - вот и все звуки, нарушавшие
общее безмолвие. Здравствуй, дом, простота и покой.
Жители не забыли меня и, как видно, слышали, что я должен вернуться.
Когда в зарослях терновника у подножия скалы я слез с коня и отвел его под
навес, там нашел я свежую папоротниковую подстилку и мешок с овсом на
крючке за дверью, а когда поднялся на площадку перед входом в мою пещеру,
у бившего из-под скалы источника меня ждал сыр и свежевыпеченный хлеб,
завернутый в чистую тряпицу, и бурдюк местного слабого и кислого вина.
Источник был крохотный - одна прозрачная струйка, выбивавшаяся из
трещины сбоку от входа в пещеру. Вода, иногда низвергаясь маленьким
водопадом, а в другие времена только сочась по зеленому мху, стекала в
круглое углубление, выдолбленное в плоском камне. Над источником из
папоротниковых зарослей выглядывала статуя Мирддина - бога крылатых
воздушных пространств. Вода струилась прямо из-под его растресканных
деревянных стоп, и на дне каменной чаши, в которую она собиралась,
поблескивал металл. Я знал, что вино и хлеб, как и монеты, брошенные в
воду, предназначались столько же мне, сколько и богу Мирддину; в сознании
простых людей и я сам уже стал преданием здешних холмов, их божеством во
плоти, которое появляется и исчезает свободно, как воздух, и приносит
людям исцеление.
Я взял у источника всегда лежавший там кубок из рога, наполнил его
вином, плеснул часть к ногам бога, а остальное выпил сам. Бог разберется,
был ли то просто привычный жест или же в нем содержалось нечто большее. А
я, вконец измученный дорогой, не мог сейчас об этом размышлять или
сотворять молитву, я выпил для бодрости, только и всего.
По другую сторону от входа в пещеру на россыпи камней росли молодые
дубки и рябины, и в летнюю пору эта маленькая рощица затеняла и прятала
вход в мое каменное жилище. Но сейчас нависшие нагие ветви не могли скрыть
небольшого отверстия в скале, гладкого и округлого, словно бы пробитого
рукой человека. Я раздвинул их и вошел.
В очаге у самого входа все еще лежала седая зола, ветер закинул в нее
снаружи прутики и мокрые прошлогодние листья. Пахло запустением. Трудно
было поверить, что и месяца не прошло с тех пор, как я оставил эту пещеру
и поехал на зов короля, помочь ему в деле с корнуолльской герцогиней
Игрейной. Подле холодного очага так и осталась стоять немытая посуда от
последней трапезы, наскоро приготовленной на дорогу моим слугой.
Да, теперь мне придется самому быть себе слугой. Я положил на стол
бурдюк с вином и узелок с сыром и хлебом и занялся разведением огня. Трут
и кресало лежали на обычном месте под рукой, но я опустился на колени и
протянул над кучкой хвороста ладони, чтобы сотворить колдовство. Это было
простейшее колдовство и первое, усвоенное мною в жизни: добывание огня из
воздуха. Я обучился ему в этой самой пещере - здесь обитал старый
отшельник Галапас, и от него я перенял все природные искусства, которыми
ныне владею. Здесь же, в кристальном гроте, что лежит глубже под холмами,
мне было первое видение и открылся мой ясновидческий дар. "Когда-нибудь, -
говорил мне Галапас, - ты пойдешь совсем далеко, куда я даже магическим
зрением не в силах буду последовать за тобой". Так оно и было. Я расстался
с ним и пошел туда, куда влек меня мой бог, куда только я, Мерлин, и мог
дойти. Но вот высшая воля исполнена, и бог меня оставил. В крепости
Димилок над телом павшего Горлойса я убедился, что опустошен, что я слеп и
глух, как слепы и глухи все люди, что сила моя исчерпалась. И теперь,
усталый после долгого пути, я знал, что все равно не успокоюсь, пока не
проверю, сохранился ли за мною хотя бы простейший из моих талантов.
Ответ не заставил себя ждать, но я долго не хотел с ним смириться.
Садящееся солнце уже повисло красным шаром в древесных ветвях против входа
в пещеру, а кучка хвороста так и не загорелась, когда я, наконец, признал
свое поражение; обжигающий пот струился по моему телу под одеждой, и руки,
вытянутые для свершения колдовства, дрожали, как у дряхлого старца. В
свежих сумерках весеннего вечера я сел у холодного очага и поужинал хлебом
и сыром, запивая их разбавленным вином, и только тогда ощутил в себе силы
взять с каменного уступа трут и кресало, чтобы развести огонь.
Даже и на эту работу, которую любая женщина проделывает всякий день
без долгих размышлений, у меня ушла уйма времени, а раненая рука снова
закровоточила. Но в в конце концов огонь все-таки запылал. Я зажег факел
и, держа свет высоко над головой, прошел в глубь пещеры. Там у меня было
еще одно дело.
Главная пещера, высокосводчатая и большая, тянулась далеко вглубь. Я
остановился в дальнем конце и, подняв факел, посмотрел вверх. Отсюда
каменный пол подымался и вел к широкому уступу, а он, в свою очередь,
уходил в вышину и терялся среди длинных теней. Там, невидимый снизу, был
узкий проход во внутреннюю пещеру - небольшой округлый грот, сверху донизу
мерцающий кристаллами, - там при свете и пламени были мне явлены первые
видения. Если моя утраченная сила где-то еще дремала, то только здесь.
Медленно, преодолевая гнетущую усталость, я поднялся на уступ, прошел по
нему и, опустившись на колени, заглянул в низкое отверстие внутреннего
грота. Пламя моего факела заиграло в кристаллах по стенам, свет
многократно отразился от округлых сводов. Моя арфа стояла там, где я ее
оставил: посреди усыпанного кристаллами пола. Тень ее взбежала по
сверкающим стенам, в медных колках заискрились огоньки, но струны не ожили
в дыхании ветра, и выгнутые тени потеснили свет. Я долго стоял на коленях,
глядя широко открытыми слезящимися глазами, как трепещут и бьются внутри
кристального шара тень и свет. Но видение мне не открылось, и арфа
безмолвствовала.
Наконец я выпрямился и опустился в большую пещеру. Двигался, помню,
медленно, с трудом, словно впервые спускался по этим камням. Сунув факел
под кучку сушняка, я разжег в очаге огонь; потрескивая, занялись толстые
поленья. Я вышел наружу, разыскал переметные сумки, переволок их к
приветливому теплу очага и стал разбирать.


Рука моя заживала долго. Первые несколько диви дергающая боль не
отпускала ни на минуту, так что я начал опасаться заражения. Днем было еще
не так мучительно, с утра до ночи одолевали дела, все те обязанности, что
всегда выполнял за меня слуга, а я даже и не знал толком, как за них
взяться: уборка, приготовление пищи, уход за конем. Весна в тот год в
Южном Уэльсе запаздывала, пастбища на взгорьях еще не зазеленели, и мне
приходилось нарезать и приносить ему корм и в поисках целебных трав
удаляться от дома на большие расстояния. Хорошо хоть, для меня самого пища
все время имелась в достатке: что ни день, у подножия скалы появлялись
свежие приношения. То ли местные жители до сих пор еще не прослышали, что
я теперь у короля не в почете, то ли, целя их недуги, я сделал им столько
добра, что оно перевесило Утерову немилость. Я был Мерлин, сын Амброзия,
или, на валлийский лад, Мирддин Эмрис, местный знахарь и маг, а в каком-то
смысле, я думаю, еще и жрец древнего божества здешних полых холмов, также
носящего это имя - Мирддин. Принося дары мне, они одаряли его, и его
именем я эти дары принимал.
Но если дни мои были терпимы, но ночью мне приходилось плохо. Мне
казалось, я ни на миг не смыкал глаз, и не столько от боли в руке, сколько
от муки воспоминаний. Похоронные покои Горлойса в Димилоке были пусты,
зато моя пещера в холмах Уэльса оказалась полна духов. То были не души
дорогих мне умерших, общению с которыми я мог бы только радоваться, - нет,
мимо меня в темноте, издавая тяжкие стоны, подобные писку летучей мыши,
проносились души тех, кого я убил. Так по крайней мере мне представлялось.
По-видимому, у меня был жар; в пещере с прежних времен гнездились летучие
мыши, мы с Галапасом когда-то изучали их; это их я, должно быть, и слышал
в лихорадочном полусне, когда они по ночам вылетали и возвращались
обратно. Но в памяти моей о той поре их писк остался как голос мертвых,
мятущихся во мраке ночи.
Прошел апрель, сырой и промозглый, с ветрами, пробирающими до костей.
То было тяжкое время, когда только и знаешь, что одну боль, и делаешь лишь
самое простое - чтобы не умереть. Должно быть, я очень мало ел; вода, и
плоды, и ржаной хлеб составляли мое пропитание. Одежда на мне, и всегда-то
далеко не роскошная, износилась без ухода и вскоре повисла лохмотьями.
Чужой человек, повстречавшись со мной на крутой тропе, принял бы меня за
нищего. Целыми днями я сидел нахохлившись у дымного очага. Ящик с книгами
не открывал, арфу не трогал. Будь даже рука моя здорова, я все равно не
смог бы играть. А что до колдовства, то не хватало смелости снова
подвергнуть себя испытанию.
Но постепенно я, как герцогиня Игрейна в своем холодном замке к югу
от меня, впал в состояние безмятежного восприятия. Шли недели, рука
подживала. Остались два негнущихся пальца и глубокий шрам по краю ладони,
но к пальцам со временем вернулась гибкость, а на шрам я не обращал
внимания. И остальные раны тоже постепенно заживали. Я притерпелся к
одиночеству: ведь мне привычно уединение. Ночные призраки меня больше не
мучили. А потом, с приближением мая, задули теплые ветры, и холмы
покрылись травой и цветами. Убрались прочь серые тучи, мою долину залило
солнечным сиянием. Я теперь часами просиживал на солнышке у входа в
пещеру, читал или разбирал собранные травы, а иногда праздно поглядывал
вниз на тропу, не едет ли ко мне всадник с какой-нибудь вестью. (Вот так
же, думалось мне, сиживал, должно быть, на солнышке мой старый учитель
Галапас и смотрел на дорогу, по которой к нему в один прекрасный день
должен был приехать маленький мальчик верхом на коне.) Я возобновил запасы
целебных трав и листьев, уходя за ними все дальше от пещеры по мере того,
как ко мне возвращались силы. В городе я не показывался, но бедняки, по
временам обращавшиеся ко мне за снадобьями или советом, приносили
кое-какие обрывочные известия. Король и герцогиня отпраздновали свадьбу со
всей торжественностью и пышностью, возможной при таком поспешном браке;
король как будто весел и доволен, хотя чаще обычного, чуть что, приходит в
ярость, а временами ни с того ни с сего становится угрюм, и тогда от него
лучше держаться подальше. А что до королевы, то она молчалива, во всем
уступает желаниям короля, но, по слухам, лицом мрачна, словно от тайного
сокрушения...
Тут мой осведомитель покосился на меня, и я заметил, что пальцы его
украдкой сделали охранительный знак от колдовства. Я отпустил его, не стал
больше расспрашивать. Новость все равно меня не минует, пусть только
настанет срок.


И она пришла без малого через три месяца после моего возвращения в
Брин Мирддин.
Июньским утром, когда горячие солнечные лучи разгоняли туман над
зелеными лугами, я поднялся на взгорье над пещерой - там я оставил пастись
привязанного коня. Было тихо, в воздухе дрожали трели жаворонков. Над
зеленым бугром, где был похоронен Галапас, на ветках терновника сквозь
белую опадающую пену цветения проглядывали молодые зеленые листья и под
папоротниками густо синели колокольчики.
Вообще-то коня незачем было и привязывать. Я всегда носил с собой
остатки хлеба от крестьянских подношений, и он, завидев меня, сразу спешил
ко мне, натягивая привязь и ожидая подачки.
Но сегодня было не так. Конь стоял на самом краю обрыва, вскинув
голову и навострив уши, и смотрел на что-то внизу. Я подошел и, пока он
губами убирал у меня с ладони хлебные крошки, тоже заглянул под обрыв.
Отсюда с высоты открывался вид на Маридунум - маленькие на расстоянии
домики теснились по северному берегу неторопливой реки, вьющейся по
широкой зеленой долине на пути к морю. Город, с гаванью и выгнутым
каменным мостом, расположен как раз там, где река расширяется перед
впадением в море. За мостом, как всегда, торчал лес мачт, а ближе сюда по
береговой тропе, повторяющей серебристые речные изгибы, медлительная
гнедая лошадь тащила к мельнице баржу с зерном. Самой мельницы,
расположенной в том месте, где в реку вливался ручей из моей долины, за
стеной леса было не видно. От этого леса к восточным воротам Маридунума на
пять миль по открытой равнине растянулась прямая, как стрела, старая
военная дорога, когда-то приведенная в порядок моим отцом.
И на этой дороге, примерно в полутора милях за мельницей, клубилось
облако выли. Там шла схватка между конниками, я заметил блеск оружия. Вот
пыль рассеялась, стало видно отчетливее. Конников было четверо, и бились
они трое против одного. Этот один, похоже, старался отбиться и ускакать, а
противники норовили окружить его и сшибить на землю. Наконец он все-таки
вырвался. При этом его конь, вздернутый на дыбы, ударил копытами в бок
другого коня, и этот всадник, не удержавшись, вылетел из седла. А
одинокий, дав шпоры и пригнувшись к конской гриве, понесся напрямик по
траве к спасительному лесу. Однако доскакать до леса он не успел. Двое
устремились за ним в погоню, настигли его после короткой, бешеной скачки,
обступили один справа, другой слева и у меня на глазах стащили с коня и
швырнули наземь на колени. Он сделал попытку уползти, но куда там! Двое
всадников, блистая оружием, носились вокруг. Третий, как видно, не
пострадав от падения, снова был в седле и уже скакал к ним. Но внезапно он
резко натянул поводья, конь взвился на дыбы. Я увидел, как всадник вскинул
левую руку. Должно быть, он крикнул что-то своим товарищам, потому что они
вдруг оставили свою жертву, повернули коней, и все трое помчались прочь,
пластаясь галопом и увлекая за собой четвертого коня, и скрылись из виду в
лесных зарослях на востоке.
В следующий миг я увидел, что их спугнуло. Со стороны города двигался
еще один отряд конников. Ускакавшую троицу они не могли не видеть, но
предшествовавшая их бегству схватка, должно быть, осталась ими не
замеченной, потому что ехали они не спеша, рысцой. Вот они поравнялись с
тем местом, где упал поверженный всадник - израненный или убитый, - но, не