Страница:
Прихватил Киник и нож — единственное своё имущество.
Киник опрометью выбежал из Хранилища, но перед воротами на улицу остановился.
— Проклятый хитон! — проговорил он сквозь зубы.
В таких хитонах не бегут, а шествуют — иначе всеобщее внимание. Всякая вещь обязывает к тысяче мельчайших условностей. Кто сказал, что вещи человеку служат?
В самом дворике никого не оказалось. Киник выглянул за ограду и осмотрелся — и тоже никого подозрительного не заметил. Мимо шли обычные к концу дня прохожие. Засады не было. Что ж, наместница мужа-то просчитала, а его, Киника, — нет, не смогла. Не смогла! Так уж устроена жизнь: если с богиней смерти ничего общего нет, то это — наилучший залог безопасности.
Киник было вышел за ворота, но сделал шаг назад. Он подошёл к земляничнику, взял наполненный с вечера кувшин и вылил всю воду на оливу — и только затем окончательно покинул Хранилище.
Отойдя от Хранилища и свернув на соседнюю улицу, он остановился.
«В какую сторону идти? Куда?.. В Галилею?..»
Киник и сам бы не мог объяснить почему, но в последнее время его, как некогда из Скифии в Иерусалим, теперь потянуло в Галилею. Что ж, понятно: похоже, дело, ради которого он был сюда призван, сделано. А теперь очередь следующего… В другом месте.
«В Галилею!» — решил Киник и, стараясь не переходить на бег, направился в сторону городских ворот, которые выходили на кратчайшую дорогу в Галилею — через Самарию.
Ворота Киник миновал благополучно: видимо, стражники предупреждены не были.
«Не просчитала! — миновав ворота, усмехнулся Киник. — Дура».
И чем дальше он отходил от городских стен, тем легче дышалось. Город он и есть город: даже днём в нём властвует ночь.
Киник оглянулся. Стражники у ворот всё ещё были различимы — следовательно, им был виден и он. Ускорять шаг по-прежнему было нельзя — из-за приметной одежды.
— Проклятье!! — накручивая на кулак складку порабощавшей его дорогой ткани, почти закричал Киник: он был достаточно далеко, чтобы его никто не услышал. — Как я поддался?! Как я мог?! На тряпку!
О том, что дар наместника, вызывавший зависть даже у торговцев, был искушением, наподобие предложенной Александром Македонским власти, Киник не мог не задумываться. Однако бросить хитон и плащ означало потерять и возможность жить среди книг — одежда одно из условий должности. И Киник медлил, а теперь за свою медлительность в преодолении себя ему, возможно, придётся расплатиться жизнью: то, что погоня вот-вот начнётся, он нисколько не сомневался. Стражники, которые укажут его путь, запомнили, скорее всего, не его самого, а только хитон, и погоню снарядят именно по следам вещи.
Более того! Убийцы могли подтвердить умерщвление Киника только одним способом — предъявить что-то, ему принадлежащее. Так что голову его, очевидно, бросят к ногам Уны завёрнутой в плащ хранителя.
Вот она — смертоносность вещей! Не зря повсеместно истинные мудрецы всех народов выделяют скифов — за их способность не владеть имуществом. Эта свобода от жадности, дарующая владельцу себя прежде всего мысль и душу, ещё оберегает и плоть — от множества внешних бед. На скифов не нападают хотя бы из невозможности выгоды: что изнемогать в походах, если легионерам в случае удачи нечем будет выплатить даже жалованье?
Рассказывают про одного римского военачальника, который, подчинив на своём пути все народы, вторгся наконец в Скифию. Войско по скифским степям измоталось донельзя, однако вынудить скифов поддаться на решительное сражение, в котором монолитное до безликости римское войско не знало равных, им так и не удалось. Скифы уходили день за днём. Доведённый до отчаяния военачальник выслал вдогонку уходящим скифам скорохода.
«Что вы от нас бежите?» — было им передано.
«Мы не бежим — мы кочуем, как мы это делаем из года в год, — был ответ. — Вы нам не нан`осите вреда, потому что у нас ничего нет, кроме могил предков. Но стоит вам эти могилы потревожить…»
Римский военачальник и войско устрашились: народ, который не дорожит ничем, кроме святости могил предков, передававших им заветы владения собой, — страшен. И — непобедим.
Во всяком случае, именно ролью могил и властью прошлого объяснили римляне своё из Скифии скоротечное, похожее на бегство, отступление.
Может быть, это объяснение причин отступления и неточно: но назидание в этой истории было отчётливо.
Да, предки были свободны от пут, а он, Киник — киник! — позарился.
И на что?!
На книги!
Разве через них постигается мудрость? Высшая из высших?
Всему своё время, порой бывают необходимы и книги. Но одно только размышление над причинами и следствиями несчастий Пилата, попытка, осознав положение, найти для него решение обогатили его гораздо большим познанием, чем все прочтённые в Хранилище книги, вместе взятые.
Да, книги хороши — и содержащееся в них знание порой иным путём недостижимо. Взять хотя бы перерождение сонмов богов — иначе как из книг о нём не узнаешь. Ну а если доступ к ним оплачивался ношением дорогого хитона? И всем остальным, с ним связанным?.. А ведь есть путь к познанию Пилата и помимо книг…
Киник шёл не останавливаясь, не выбирая куда ставить ногу: беречь дорогие сандалии смысла больше не было — они тем более должны были полететь в огонь. «Тем более» потому, что тот же Диоген ходил босиком — даже зимой, — утверждая, что ноги ничем не ущербней глаз или лица, которые никто ни во что не облачает.
От хитона надо избавляться — это ясно. Но сделать это надо тоньше, чем просто бросить на дорогу. Это всё равно что бросить деньги: если уж не устоял киник, то что говорить о первом попавшемся прохожем.
Хитон надо сжечь!
Только порождённый солнцем огонь сможет преградить путь богине смерти.
Но до огня ещё предстояло дойти…
Киник шёл тем размеренным шагом, который так располагает к мысли. Шёл и шёл…
«Нож! Ещё и нож! Не будь ножа — не погиб бы тот мальчишка-нищий! Он погиб из-за меня! Из-за моей… слабости?!»
Киник отцепил от пояса кинжал и, хотя задержав — непроизвольно — руку, зашвырнул нож подальше. Кинжал ударился об один камень, отскочил, затем о другой — и исчез в какой-то из расщелин.
«Быть под властью прошлого даже более преступно, чем под властью вещей! Не об этом ли предупреждали Антисфен с Диогеном?..»
Киник шёл, стиснув зубы. Тот великий стыд, который он предполагал для обращения наместника Понтия Пилата, обрушился прежде на него, Киника, самого!
«И я ещё взялся его учить!.. Вот уж верно — хранитель, — Киник стиснул зубы. — Раб — и учить!»
Говорят, слёзы раскаяния обогащают — если они вымывают что-то, мешающее видеть.
Киник споткнулся. Слёзы тоже мешали видеть — острые камни на дороге, для сандалий небезопасные. Что ж, дорога, которую Киник выбрал, была неровна — дорогие сандалии такую не выдерживают…
Скоро, не больше чем через четверть часа, должно было окончательно стемнеть.
Но Киник думал не о ночлеге.
Было ясно, что соглядатаю, о котором м`ельком упоминал Пилат, теперь не жить.
Он был теперь явно приговорён — но не только сильными мира сего, а прежде всего самим собой. Хотя место смерти определит та, которая столь безошибочно просчитывает всех ей верных, причина смерти соглядатая — соучастие его во власти. Соучастие, ради которого он не жил, ибо в жизни был… так… всего лишь соглядатаем…
Налетел порыв ветра, поднимая с дороги пыль. Киник, оберегая глаза, наклонил голову, но шага не сбавил.
Очевидно, и начальник полиции тоже соглядатая приговорил… Да и наместница тоже… И наместник.
Пыль на дороге осела.
Стоит этому случайно выбранному соглядатаю умереть — и столько… довольных!
Так что не будь послан из Рима именно этот угодник, обнаружили бы другого… Тем более что город при всей своей пустынности заполнен толпой ему подобных.
Чтобы было иначе, надо иметь мужество задуматься — в том числе и о чужих посмертных жизнях в своей… судьбе? нет, доле!
Задуматься о своей нежити…
Пилат! Ну, а ты?!
Как долго ты будешь оставаться внутри окружившего тебя хоровода?
Луна должна была взойти чуть позже, но много света от неё ожидать не приходилось — она шла на убыль. К тому же поднявшийся ветер обещал нагнать облака.
Киник шёл, шёл и шёл — оставляя позади себя ещё и Хранителя…
Он уже потерял счёт времени. Но вот за поворотом показалось пламя костра.
— Наконец-то огонь! — обрадовался Киник. — Не может же не быть в этих местах пастухов!
И направился к костру — предать очищающему огню последнее звено сковывающей его цепи.
Вокруг огня сидели трое.
На Киника они даже не посмотрели — он для них оказался заслонён хитоном. Цельнотканым. Очень дорогим.
«Нет, это не пастухи», — поняв смысл их взглядов, догадался Киник. И правда, присутствия рядом стада овец не чувствовалось.
Вот и случилось. Впрочем, его предупреждали: на дороге в Самарию грабят!
Грабят — это ужасно: тот, кому достанется хитон, приговорён!
Но как им это объяснить?! Как этим троим объяснить, что привлёкшая их внимание вещь смертельно опасна? Но не только потому, что она его, Киника, вещь, но прежде всего потому, что она — ненужная?..
Ведь не поверят: логос — от постижения, а вера… вера — от внушения. А он, Киник, уже давно освободился даже от поползновений отягощать кого бы то ни было внушениями.
Киник распустил узел пояса и, споро скинув хитон, резко кинул его в пламя костра.
Но до углей ему долететь не дали.
Перехватил ближайший из сидевших, другой стал вырывать, возникшая перебранка грозила перерасти в драку. А вот третий вмешиваться не стал, но, напротив, отсел подальше. И удивлённо рассматривал Киника: что значил его поступок?
— Приятно встретить человека, который не падает на колени. В наше время это редкость… — наконец сказал он.
В нём угадывался человек грамотный. Кто он? Мытарь в бегах? Горожанин, оставивший город? А не случаен ли он в этой компании?
— Сторонись этого хитона, — сказал Киник. — Он — смерть. Он — хуже смерти.
Дерущиеся, чуть не разодрав хитон, наконец решили бросить жребий. Кости легли так, что хитон достался второму разбойнику, одного с Киником роста.
— Судьба! Судьба! — обрадованно закричал он. — О! О! О! Слава Богу! Счастье — моё!
«Судьба?.. Нет, участь!» — пожалуй что и пожалел его Киник.
Выигравший тут же скинул с себя свою ещё достаточно крепкую одежду и переоделся.
— Нужно? — спросил выигравшего третий разбойник, кивнув на брошенную одежду.
— Бери, — усмехнулся выигравший. В миг удачи положено быть щедрым.
Третий сам поднял брошенный хитон и протянул его Кинику.
— А ведь ты не испугался… И сейчас не боишься, — при этом уважительно сказал он.
Киник ничего не ответил. Он ждал того, что не могло не произойти дальше.
Да, сандалии его тоже заметили. Что ж, бери, насладись роскошью… напоследок. Геракл, помнится, уже первую свою дорогую одежду срывал вместе с кусками собственного мяса, да было поздно… Но Геракл, помнится, с себя срывал сам… Сам! На то он и Геракл.
— Иди. Кто знает, может, мы ещё… встретимся… — со странной печалью в голосе сказал третий. — Ты мне… понравился. Это, — он кивнул на доставшуюся Кинику одежду, — всё, что я могу для тебя сделать.
«Большего и не надо», — подумал, но не сказал Киник. Он кивнул и молча пошёл в сторону дороги.
— Спасибо тебе, — донеслись сзади вместе с порывом ветра слова благодарности.
Он не обернулся — вдруг эти слова ему только послышались?..
Киник вышел на дорогу и продолжил свой путь — в Галилею. Что как не размеренный шаг приближает к осмыслению оставляемого?..
Кровь, опять кровь!
Последняя ли?!
Сколько их, смертей, уже было?!
Сначала — любовник жены Пилата, наверняка вместе со слугой, потом — нищий, тоже любимец толпы, вскоре — услужливый соглядатай, а сейчас — этот мечтатель о роскошной жизни. Затем — черёд ряженых легионеров: стоит им кинуть к ногам Уны завязанный в узел окровавленный хитон, и они тоже вскоре будут нечаянно обнаружены… Ведь небосвод взаимоотношений поставленных над провинцией супругов не должен быть затемнён случайными облаками ненужных свидетелей.
Кровь, опять кровь!
Идёт охота, и охота эта — на душу Пилата!
Но в вырытую яму попадает только сам ловчий, и чтобы миновать опасность, надо перестать быть охотником.
Вот такой оберегающий логос…
Киник глубоко вдохнул: воздух был прекрасен предутренней прохладой и ароматом трав. Громадное, как вечность, небо было усеяно ярчайшими звёздами. Говорят, тёмные межзвёздные провалы — это скопища многих и многих рабов собственной участи, а вот на каждую судьбу есть своя звезда.
И эти звёзды непременно дополняют свет друг друга. Так что даже в ночи становится видно прежде сокрытое — до времени восхода солнца.
А какое это захватывающее зрелище — рождение новой звезды! И ведь он, Киник, в этот весенний месяц нисан был свидетелем, похоже, только части этой битвы за душу человека.
Но почему, почему именно так сложилось: наместник — всадник Понтийский Пилат?!..
1998–2000
Москва
Страсти по «пилату»
часть первая
глава первая
[1]
глава вторая
Киник опрометью выбежал из Хранилища, но перед воротами на улицу остановился.
— Проклятый хитон! — проговорил он сквозь зубы.
В таких хитонах не бегут, а шествуют — иначе всеобщее внимание. Всякая вещь обязывает к тысяче мельчайших условностей. Кто сказал, что вещи человеку служат?
В самом дворике никого не оказалось. Киник выглянул за ограду и осмотрелся — и тоже никого подозрительного не заметил. Мимо шли обычные к концу дня прохожие. Засады не было. Что ж, наместница мужа-то просчитала, а его, Киника, — нет, не смогла. Не смогла! Так уж устроена жизнь: если с богиней смерти ничего общего нет, то это — наилучший залог безопасности.
Киник было вышел за ворота, но сделал шаг назад. Он подошёл к земляничнику, взял наполненный с вечера кувшин и вылил всю воду на оливу — и только затем окончательно покинул Хранилище.
Отойдя от Хранилища и свернув на соседнюю улицу, он остановился.
«В какую сторону идти? Куда?.. В Галилею?..»
Киник и сам бы не мог объяснить почему, но в последнее время его, как некогда из Скифии в Иерусалим, теперь потянуло в Галилею. Что ж, понятно: похоже, дело, ради которого он был сюда призван, сделано. А теперь очередь следующего… В другом месте.
«В Галилею!» — решил Киник и, стараясь не переходить на бег, направился в сторону городских ворот, которые выходили на кратчайшую дорогу в Галилею — через Самарию.
Ворота Киник миновал благополучно: видимо, стражники предупреждены не были.
«Не просчитала! — миновав ворота, усмехнулся Киник. — Дура».
И чем дальше он отходил от городских стен, тем легче дышалось. Город он и есть город: даже днём в нём властвует ночь.
Киник оглянулся. Стражники у ворот всё ещё были различимы — следовательно, им был виден и он. Ускорять шаг по-прежнему было нельзя — из-за приметной одежды.
— Проклятье!! — накручивая на кулак складку порабощавшей его дорогой ткани, почти закричал Киник: он был достаточно далеко, чтобы его никто не услышал. — Как я поддался?! Как я мог?! На тряпку!
О том, что дар наместника, вызывавший зависть даже у торговцев, был искушением, наподобие предложенной Александром Македонским власти, Киник не мог не задумываться. Однако бросить хитон и плащ означало потерять и возможность жить среди книг — одежда одно из условий должности. И Киник медлил, а теперь за свою медлительность в преодолении себя ему, возможно, придётся расплатиться жизнью: то, что погоня вот-вот начнётся, он нисколько не сомневался. Стражники, которые укажут его путь, запомнили, скорее всего, не его самого, а только хитон, и погоню снарядят именно по следам вещи.
Более того! Убийцы могли подтвердить умерщвление Киника только одним способом — предъявить что-то, ему принадлежащее. Так что голову его, очевидно, бросят к ногам Уны завёрнутой в плащ хранителя.
Вот она — смертоносность вещей! Не зря повсеместно истинные мудрецы всех народов выделяют скифов — за их способность не владеть имуществом. Эта свобода от жадности, дарующая владельцу себя прежде всего мысль и душу, ещё оберегает и плоть — от множества внешних бед. На скифов не нападают хотя бы из невозможности выгоды: что изнемогать в походах, если легионерам в случае удачи нечем будет выплатить даже жалованье?
Рассказывают про одного римского военачальника, который, подчинив на своём пути все народы, вторгся наконец в Скифию. Войско по скифским степям измоталось донельзя, однако вынудить скифов поддаться на решительное сражение, в котором монолитное до безликости римское войско не знало равных, им так и не удалось. Скифы уходили день за днём. Доведённый до отчаяния военачальник выслал вдогонку уходящим скифам скорохода.
«Что вы от нас бежите?» — было им передано.
«Мы не бежим — мы кочуем, как мы это делаем из года в год, — был ответ. — Вы нам не нан`осите вреда, потому что у нас ничего нет, кроме могил предков. Но стоит вам эти могилы потревожить…»
Римский военачальник и войско устрашились: народ, который не дорожит ничем, кроме святости могил предков, передававших им заветы владения собой, — страшен. И — непобедим.
Во всяком случае, именно ролью могил и властью прошлого объяснили римляне своё из Скифии скоротечное, похожее на бегство, отступление.
Может быть, это объяснение причин отступления и неточно: но назидание в этой истории было отчётливо.
Да, предки были свободны от пут, а он, Киник — киник! — позарился.
И на что?!
На книги!
Разве через них постигается мудрость? Высшая из высших?
Всему своё время, порой бывают необходимы и книги. Но одно только размышление над причинами и следствиями несчастий Пилата, попытка, осознав положение, найти для него решение обогатили его гораздо большим познанием, чем все прочтённые в Хранилище книги, вместе взятые.
Да, книги хороши — и содержащееся в них знание порой иным путём недостижимо. Взять хотя бы перерождение сонмов богов — иначе как из книг о нём не узнаешь. Ну а если доступ к ним оплачивался ношением дорогого хитона? И всем остальным, с ним связанным?.. А ведь есть путь к познанию Пилата и помимо книг…
Киник шёл не останавливаясь, не выбирая куда ставить ногу: беречь дорогие сандалии смысла больше не было — они тем более должны были полететь в огонь. «Тем более» потому, что тот же Диоген ходил босиком — даже зимой, — утверждая, что ноги ничем не ущербней глаз или лица, которые никто ни во что не облачает.
От хитона надо избавляться — это ясно. Но сделать это надо тоньше, чем просто бросить на дорогу. Это всё равно что бросить деньги: если уж не устоял киник, то что говорить о первом попавшемся прохожем.
Хитон надо сжечь!
Только порождённый солнцем огонь сможет преградить путь богине смерти.
Но до огня ещё предстояло дойти…
Киник шёл тем размеренным шагом, который так располагает к мысли. Шёл и шёл…
«Нож! Ещё и нож! Не будь ножа — не погиб бы тот мальчишка-нищий! Он погиб из-за меня! Из-за моей… слабости?!»
Киник отцепил от пояса кинжал и, хотя задержав — непроизвольно — руку, зашвырнул нож подальше. Кинжал ударился об один камень, отскочил, затем о другой — и исчез в какой-то из расщелин.
«Быть под властью прошлого даже более преступно, чем под властью вещей! Не об этом ли предупреждали Антисфен с Диогеном?..»
Киник шёл, стиснув зубы. Тот великий стыд, который он предполагал для обращения наместника Понтия Пилата, обрушился прежде на него, Киника, самого!
«И я ещё взялся его учить!.. Вот уж верно — хранитель, — Киник стиснул зубы. — Раб — и учить!»
Говорят, слёзы раскаяния обогащают — если они вымывают что-то, мешающее видеть.
Киник споткнулся. Слёзы тоже мешали видеть — острые камни на дороге, для сандалий небезопасные. Что ж, дорога, которую Киник выбрал, была неровна — дорогие сандалии такую не выдерживают…
Скоро, не больше чем через четверть часа, должно было окончательно стемнеть.
Но Киник думал не о ночлеге.
Было ясно, что соглядатаю, о котором м`ельком упоминал Пилат, теперь не жить.
Он был теперь явно приговорён — но не только сильными мира сего, а прежде всего самим собой. Хотя место смерти определит та, которая столь безошибочно просчитывает всех ей верных, причина смерти соглядатая — соучастие его во власти. Соучастие, ради которого он не жил, ибо в жизни был… так… всего лишь соглядатаем…
Налетел порыв ветра, поднимая с дороги пыль. Киник, оберегая глаза, наклонил голову, но шага не сбавил.
Очевидно, и начальник полиции тоже соглядатая приговорил… Да и наместница тоже… И наместник.
Пыль на дороге осела.
Стоит этому случайно выбранному соглядатаю умереть — и столько… довольных!
Так что не будь послан из Рима именно этот угодник, обнаружили бы другого… Тем более что город при всей своей пустынности заполнен толпой ему подобных.
Чтобы было иначе, надо иметь мужество задуматься — в том числе и о чужих посмертных жизнях в своей… судьбе? нет, доле!
Задуматься о своей нежити…
Пилат! Ну, а ты?!
Как долго ты будешь оставаться внутри окружившего тебя хоровода?
* * *
Вот уже совсем стало темно.Луна должна была взойти чуть позже, но много света от неё ожидать не приходилось — она шла на убыль. К тому же поднявшийся ветер обещал нагнать облака.
Киник шёл, шёл и шёл — оставляя позади себя ещё и Хранителя…
Он уже потерял счёт времени. Но вот за поворотом показалось пламя костра.
— Наконец-то огонь! — обрадовался Киник. — Не может же не быть в этих местах пастухов!
И направился к костру — предать очищающему огню последнее звено сковывающей его цепи.
Вокруг огня сидели трое.
На Киника они даже не посмотрели — он для них оказался заслонён хитоном. Цельнотканым. Очень дорогим.
«Нет, это не пастухи», — поняв смысл их взглядов, догадался Киник. И правда, присутствия рядом стада овец не чувствовалось.
Вот и случилось. Впрочем, его предупреждали: на дороге в Самарию грабят!
Грабят — это ужасно: тот, кому достанется хитон, приговорён!
Но как им это объяснить?! Как этим троим объяснить, что привлёкшая их внимание вещь смертельно опасна? Но не только потому, что она его, Киника, вещь, но прежде всего потому, что она — ненужная?..
Ведь не поверят: логос — от постижения, а вера… вера — от внушения. А он, Киник, уже давно освободился даже от поползновений отягощать кого бы то ни было внушениями.
Киник распустил узел пояса и, споро скинув хитон, резко кинул его в пламя костра.
Но до углей ему долететь не дали.
Перехватил ближайший из сидевших, другой стал вырывать, возникшая перебранка грозила перерасти в драку. А вот третий вмешиваться не стал, но, напротив, отсел подальше. И удивлённо рассматривал Киника: что значил его поступок?
— Приятно встретить человека, который не падает на колени. В наше время это редкость… — наконец сказал он.
В нём угадывался человек грамотный. Кто он? Мытарь в бегах? Горожанин, оставивший город? А не случаен ли он в этой компании?
— Сторонись этого хитона, — сказал Киник. — Он — смерть. Он — хуже смерти.
Дерущиеся, чуть не разодрав хитон, наконец решили бросить жребий. Кости легли так, что хитон достался второму разбойнику, одного с Киником роста.
— Судьба! Судьба! — обрадованно закричал он. — О! О! О! Слава Богу! Счастье — моё!
«Судьба?.. Нет, участь!» — пожалуй что и пожалел его Киник.
Выигравший тут же скинул с себя свою ещё достаточно крепкую одежду и переоделся.
— Нужно? — спросил выигравшего третий разбойник, кивнув на брошенную одежду.
— Бери, — усмехнулся выигравший. В миг удачи положено быть щедрым.
Третий сам поднял брошенный хитон и протянул его Кинику.
— А ведь ты не испугался… И сейчас не боишься, — при этом уважительно сказал он.
Киник ничего не ответил. Он ждал того, что не могло не произойти дальше.
Да, сандалии его тоже заметили. Что ж, бери, насладись роскошью… напоследок. Геракл, помнится, уже первую свою дорогую одежду срывал вместе с кусками собственного мяса, да было поздно… Но Геракл, помнится, с себя срывал сам… Сам! На то он и Геракл.
— Иди. Кто знает, может, мы ещё… встретимся… — со странной печалью в голосе сказал третий. — Ты мне… понравился. Это, — он кивнул на доставшуюся Кинику одежду, — всё, что я могу для тебя сделать.
«Большего и не надо», — подумал, но не сказал Киник. Он кивнул и молча пошёл в сторону дороги.
— Спасибо тебе, — донеслись сзади вместе с порывом ветра слова благодарности.
Он не обернулся — вдруг эти слова ему только послышались?..
Киник вышел на дорогу и продолжил свой путь — в Галилею. Что как не размеренный шаг приближает к осмыслению оставляемого?..
Кровь, опять кровь!
Последняя ли?!
Сколько их, смертей, уже было?!
Сначала — любовник жены Пилата, наверняка вместе со слугой, потом — нищий, тоже любимец толпы, вскоре — услужливый соглядатай, а сейчас — этот мечтатель о роскошной жизни. Затем — черёд ряженых легионеров: стоит им кинуть к ногам Уны завязанный в узел окровавленный хитон, и они тоже вскоре будут нечаянно обнаружены… Ведь небосвод взаимоотношений поставленных над провинцией супругов не должен быть затемнён случайными облаками ненужных свидетелей.
Кровь, опять кровь!
Идёт охота, и охота эта — на душу Пилата!
Но в вырытую яму попадает только сам ловчий, и чтобы миновать опасность, надо перестать быть охотником.
Вот такой оберегающий логос…
Киник глубоко вдохнул: воздух был прекрасен предутренней прохладой и ароматом трав. Громадное, как вечность, небо было усеяно ярчайшими звёздами. Говорят, тёмные межзвёздные провалы — это скопища многих и многих рабов собственной участи, а вот на каждую судьбу есть своя звезда.
И эти звёзды непременно дополняют свет друг друга. Так что даже в ночи становится видно прежде сокрытое — до времени восхода солнца.
А какое это захватывающее зрелище — рождение новой звезды! И ведь он, Киник, в этот весенний месяц нисан был свидетелем, похоже, только части этой битвы за душу человека.
Но почему, почему именно так сложилось: наместник — всадник Понтийский Пилат?!..
1998–2000
Москва
Страсти по «пилату»
Авторские комментарии к роману «Понтий Пилат»
Теперь наступает черёд логических «Комментариев» к образному «Понтию Пилату» — читатели, насладившиеся первыми двумя томами «КАТАРСИСа», этого стиля, верно, уже заждались.
Будет всё, праздник мысли продолжится теперь на логическом уровне, — но прежде несколько предваряющих слов для тех, кто не знаком с предыдущими томами.
Мы живём в мире, который состоит из исполнителей и властителей, которые, в свою очередь, тоже исполнители. Властитель-исполнитель отличается от низового исполнителя не только силой излучаемого некроп`оля, которое подавляет интуитивную и отчасти логическую часть нашего ума. Властитель обречён подстёгивать идеологов перевирать окружающую нас действительность на уровне рацио. Иерархия (стая) во все эпохи, а особенно — в последниедни, функционирует и будет функционировать «успешно» только тогда, когда её элементы «обучены». «На дурака не нужен нож, ему с три короба наврёшь — и делай с ним, что хошь…»
Действительность, увы, такова, что «обучены» мы уже по всем вопросам… Как следствие — дурацкие браки, толпарное поведение, пустота существования и даже невозможность эту пустоту осмыслить.
Некоторых (в первом томе они названы биоф`илами, во втором — неугодниками) это состояние одурения не устраивает. Им подавай достоверность.
В наше время всепланетная иерархия доформировывает под себя исполнителей внушением, что каждый индивид-толпарь — неповторимая личность. Попробуйте-ка доказать в какой-нибудь тусовке, что шапочка какого-нибудь особенного цвета, сдвинутая на какой-нибудь бок особым образом, даже если всё это существует в единственном числе, — вовсе не свидетельство личностности. Попробуйте-ка доказать в какой-нибудь тусовке, что нераспознание своего талантаи, как следствие, соединённость не с половинкой,а с партнёршей, гораздо более верные признаки принадлежности индивида к стае. Вас не поймут — это уже законченные исполнители.
Иными словами, незамутнённая вера носителей во внедрённое им внушение о собственной неповторимости — лишь свидетельство полного отсутствия у них критического мышления. Парадоксально: человек с выраженным личностным началом распознаёт в себе проявления разных слоёв стадности (и вообще живо интересуется этой темой), стадный же упивается, как учат идеологи, самолюбованием.
Механизмы «тиражирования» исполнителей следующие:
— стадность непосредственная (психоэнергетическая);
— послушание внушениям, полученным индивидуально;
— невротичность, уходящая корнями в психические феномены уже умерших предков, не только близких, но и далёких.
В процессе психокатарсиса реальный, неидеализированный человек, в первую очередь очищаясь от поздних наслоений и, как следствие, снижая тем самым прямую стадность, неминуемо оказывается под влиянием проявившегося последующего более глубинного невротизирующего слоя — иначе говоря, он «проваливается» в своё родовое прошлое. Настолько, что даже смотрит на мир глазами предка.
«Проваливание» в прошлое незаметно только у совсем низовых исполнителей, они поступают, «как все» (по воле их вождя, порой неформального).
Страсть к ещё большей власти понуждает исполнителя рыскать по «полкам» «библиотеки» родовой памяти в поисках перевоплощения в какого-нибудь императора — и при соответствующих инициирующих условиях он действительно проваливается в предка (как это случилось с Гитлером в Хофсбургском музее, см. главу «Тайна копья Фридриха Барбароссы»).
Но не только в случае деградации до лидера, но также и в случае духовного возрастания неугодникне может привычноне искать вариантов уподобления — апостолу, хресмологу, провозвестнику ли или мантису (см. главу «„Пророческая «бригада»”…»), — проникнув же в «кладовую» их опыта, ищущий поначалу впадает и в их несовершенства тоже. Да, к сожалению, даже те же апостолы не были безгрешны — вспомните законнические экскурсы в Посланиях «богословски образованного» апостола Павла, трусость разбежавшихся при Аресте учеников, известный поцелуй Иуды (на самом деле он был своеобразным «штандартом»: об этом в главе «Зверь…»), о малоизвестных же «достижениях» Петра, который был подвержен не только припадкам чванства (уже после дня Пятидесятницы — см. Гал. 2:11–14), на основании Евангелия будет рассказано ниже. Как следствие, даже быстро идущие вдруг начинают проявлять доселе не присущие им черты — скажем, кипящий еврейский национализм (скажем, от Малха) или, напротив, пламенеющий антисемитизм (скажем, от Пилата).
Пик парадоксальности заключается в том, что если обычные стадные еврейский националист и антисемит не захотят даже плюнуть в одну урну, то психокатарсически «проваленные», равно выделяя Россию из числа других стран, будут активно дружить — понятно, не в мирском смысле слова, а в созидательном для Вечности.
Положение об обременённости людей неврозами некоторые категории населения воспринимают с трудом, в особенности те, которые каждый свой поступок, даже отъявленно безнравственный, согласно полученным внушениям и собственной спеси, объясняют результатом водительства Святым Духом. Ну да ни нам с ними, импотентами критического мышления, не интересно, ни им с нами.
Статистического исследования закономерностей путешествий по «помойкам» и «кладовым» родовой памяти я не проводил: думаю, если в этом есть потребность, найдутся другие исследователи, которые, прочувствовав всё это на себе, подставят плечо. Поэтому и ограничиваюсь высказанным сейчас общим соображением, которое, наряду с фактическим материалом третьего (последнего) тома «КАТАРСИСа», может помочь будущим исследователям.
Что ж, вперёд, читатель! На свете не только возможна настоящая любовь, но осязаемо и передвижение во времени, оно доступно каждому, вставшему на путь Катарсиса, правда, путь к половинкележит только через принятие таланта, ступени, повторюсь, не первой. Встреча же с половинкойведёт к большему расцвету таланта —тут и начинается самое интересное.
«Комментарии» — повод для комментариев, которые у «внешников», «внутренников», «когорты», «сынов» и неугодников, понятно, будут разные. Подобное к подобному. Большинство расплачивается общением с себе подобными.
Не говорю, друг, «прощай!», но—«до встречи!»
И помни: «змей» «Водолея» — две!
Будет всё, праздник мысли продолжится теперь на логическом уровне, — но прежде несколько предваряющих слов для тех, кто не знаком с предыдущими томами.
Мы живём в мире, который состоит из исполнителей и властителей, которые, в свою очередь, тоже исполнители. Властитель-исполнитель отличается от низового исполнителя не только силой излучаемого некроп`оля, которое подавляет интуитивную и отчасти логическую часть нашего ума. Властитель обречён подстёгивать идеологов перевирать окружающую нас действительность на уровне рацио. Иерархия (стая) во все эпохи, а особенно — в последниедни, функционирует и будет функционировать «успешно» только тогда, когда её элементы «обучены». «На дурака не нужен нож, ему с три короба наврёшь — и делай с ним, что хошь…»
Действительность, увы, такова, что «обучены» мы уже по всем вопросам… Как следствие — дурацкие браки, толпарное поведение, пустота существования и даже невозможность эту пустоту осмыслить.
Некоторых (в первом томе они названы биоф`илами, во втором — неугодниками) это состояние одурения не устраивает. Им подавай достоверность.
В наше время всепланетная иерархия доформировывает под себя исполнителей внушением, что каждый индивид-толпарь — неповторимая личность. Попробуйте-ка доказать в какой-нибудь тусовке, что шапочка какого-нибудь особенного цвета, сдвинутая на какой-нибудь бок особым образом, даже если всё это существует в единственном числе, — вовсе не свидетельство личностности. Попробуйте-ка доказать в какой-нибудь тусовке, что нераспознание своего талантаи, как следствие, соединённость не с половинкой,а с партнёршей, гораздо более верные признаки принадлежности индивида к стае. Вас не поймут — это уже законченные исполнители.
Иными словами, незамутнённая вера носителей во внедрённое им внушение о собственной неповторимости — лишь свидетельство полного отсутствия у них критического мышления. Парадоксально: человек с выраженным личностным началом распознаёт в себе проявления разных слоёв стадности (и вообще живо интересуется этой темой), стадный же упивается, как учат идеологи, самолюбованием.
Механизмы «тиражирования» исполнителей следующие:
— стадность непосредственная (психоэнергетическая);
— послушание внушениям, полученным индивидуально;
— невротичность, уходящая корнями в психические феномены уже умерших предков, не только близких, но и далёких.
В процессе психокатарсиса реальный, неидеализированный человек, в первую очередь очищаясь от поздних наслоений и, как следствие, снижая тем самым прямую стадность, неминуемо оказывается под влиянием проявившегося последующего более глубинного невротизирующего слоя — иначе говоря, он «проваливается» в своё родовое прошлое. Настолько, что даже смотрит на мир глазами предка.
«Проваливание» в прошлое незаметно только у совсем низовых исполнителей, они поступают, «как все» (по воле их вождя, порой неформального).
Страсть к ещё большей власти понуждает исполнителя рыскать по «полкам» «библиотеки» родовой памяти в поисках перевоплощения в какого-нибудь императора — и при соответствующих инициирующих условиях он действительно проваливается в предка (как это случилось с Гитлером в Хофсбургском музее, см. главу «Тайна копья Фридриха Барбароссы»).
Но не только в случае деградации до лидера, но также и в случае духовного возрастания неугодникне может привычноне искать вариантов уподобления — апостолу, хресмологу, провозвестнику ли или мантису (см. главу «„Пророческая «бригада»”…»), — проникнув же в «кладовую» их опыта, ищущий поначалу впадает и в их несовершенства тоже. Да, к сожалению, даже те же апостолы не были безгрешны — вспомните законнические экскурсы в Посланиях «богословски образованного» апостола Павла, трусость разбежавшихся при Аресте учеников, известный поцелуй Иуды (на самом деле он был своеобразным «штандартом»: об этом в главе «Зверь…»), о малоизвестных же «достижениях» Петра, который был подвержен не только припадкам чванства (уже после дня Пятидесятницы — см. Гал. 2:11–14), на основании Евангелия будет рассказано ниже. Как следствие, даже быстро идущие вдруг начинают проявлять доселе не присущие им черты — скажем, кипящий еврейский национализм (скажем, от Малха) или, напротив, пламенеющий антисемитизм (скажем, от Пилата).
Пик парадоксальности заключается в том, что если обычные стадные еврейский националист и антисемит не захотят даже плюнуть в одну урну, то психокатарсически «проваленные», равно выделяя Россию из числа других стран, будут активно дружить — понятно, не в мирском смысле слова, а в созидательном для Вечности.
Положение об обременённости людей неврозами некоторые категории населения воспринимают с трудом, в особенности те, которые каждый свой поступок, даже отъявленно безнравственный, согласно полученным внушениям и собственной спеси, объясняют результатом водительства Святым Духом. Ну да ни нам с ними, импотентами критического мышления, не интересно, ни им с нами.
Статистического исследования закономерностей путешествий по «помойкам» и «кладовым» родовой памяти я не проводил: думаю, если в этом есть потребность, найдутся другие исследователи, которые, прочувствовав всё это на себе, подставят плечо. Поэтому и ограничиваюсь высказанным сейчас общим соображением, которое, наряду с фактическим материалом третьего (последнего) тома «КАТАРСИСа», может помочь будущим исследователям.
Что ж, вперёд, читатель! На свете не только возможна настоящая любовь, но осязаемо и передвижение во времени, оно доступно каждому, вставшему на путь Катарсиса, правда, путь к половинкележит только через принятие таланта, ступени, повторюсь, не первой. Встреча же с половинкойведёт к большему расцвету таланта —тут и начинается самое интересное.
«Комментарии» — повод для комментариев, которые у «внешников», «внутренников», «когорты», «сынов» и неугодников, понятно, будут разные. Подобное к подобному. Большинство расплачивается общением с себе подобными.
Не говорю, друг, «прощай!», но—«до встречи!»
И помни: «змей» «Водолея» — две!
часть первая
Пилат, как кажется, почти без женщин
глава первая
[1]
Множественные самоубийства Понтия Пилата
Понтий Пилат, согласно историческим свидетельствам, мучительно умирал множество раз, преимущественно кончая жизнь самоубийством (всякий раз успешно).
Пожалуй, только согласно хроникам Малалы, он умер от чужой руки: казнён при императоре Нероне.
По Евсевию, церковному историку того периода, когда эта иерархия уже утвердилась как государственная (то есть, когда выплывают наверх только угодливые конъюнктурщики, историки прежде всего), Пилат был сослан в Галилею, где и покончил жизнь самоубийством (Historia, II, 7).
Та же церковная традиция — для известной части населения непререкаемый авторитет, — но в лице другого своего представителя, тоже сообщает, что Пилат кончил жизнь самоубийством, но при Калигуле и в Риме. Затем тело Пилата, дескать, было брошено в Тибр, на что оскорблённая река ответила страшным наводнением, мстительно причинив жестоко поступившим с ней людям громадный ущерб.
Именем Пилата названа одна из гор Швейцарских (Люцернских) Альп, где он якобы утонул (утопился?) в глубоком озере. Там будто бы из года в год появляется он в Великую Пятницу и моет, моет, моет себе руки.
С Альпами, правда, угадывается двусмыслица: кто и с какими чувствами дал горе это имя? Те же авторы баек о Пилате-самоубийце? Элементы иерархии государственной церкви? В таком случае, гора именована не в честь, а в назидание, в память — о великом злодее. В таком случае, это единственный в истории человечества пример. Именем Иуды Искариота или Каиафы ни одна из гор нашей планеты не названа.
Странно: а почему в назидание была выбрана гора, расположенная в таком глухом месте?
Как не вспомнить, что в Альпах долгое время скрывались от преследований вальденсы (на самом деле, не только они, а до тридцати различных еретических направлений; здесь понятие «вальденсы» используется скорее как нарицательное)! Это были люди, которые дерзали говорить, что поведение иерархов господствующей католической церкви — гомосексуальные оргии в монастырях, попойки, жестокости по отношению к инакомыслящим, стяжательство, обман — проявление принадлежности души и духа отнюдь не ко Христу. А самоназвание «христиане» в устах этих иерархов-прихвостней и верной им паствы и вовсе — богохульство. И вообще вальденсы решались вслух высказать мысль, что в строках Евангелия неплохо видеть то, что там написано на самом деле, а не то, что приказывает видеть авторитетное (только для толпарей) начальство.
Вальденсов за такие речи «истинные христиане», понятно, преследовали, пытали, всячески над ними глумились, удушали дымом во время чтения Евангелия, убивали и с другими вывертами, впоследствии на них клеветали. Перебили многих, но, как всегда в таких случаях бывает, не всех. Выжившие вальденсы, — кстати, родом с разных мест Европы, следовательно, имевшие опыт оставления родового гнезда ради права на раскованное мышление, — в конце концов куда-то из Альп ушли, растворились на не зафиксированной историками территории. Причём осели в каком-то таком месте, где об этом событии памяти на логическом уровне не сохранилось.
Где же такое место в Европе, чтобы живущие мало что знали даже о деде, а о прадеде и вообще ничего? Ведь повсюду в Европе культивируется сохранение памяти на десятки поколений назад. Где? Из Прибалтики неугодникибежали в Московию (кстати, единственное место, где водятся люди, относящиеся к Пилату хорошо), Америки ещё не было, Азия отпадает… Где?
Как бы то ни было, Альпы «истинные христиане» завоевали. И потому толковать смысл этнонимов могли только они.
Победители были в ту эпоху убедительны, и им ничего не стоило оставшимся в Альпах исполнителям вправить веру в труп, который моет, моет, моет в озере руки…
Итак, что же критический ум в состоянии узнать достоверного из множественных (всегда успешных) самоубийств трупа, и поныне беспрестанно моющего себе руки?
Об обстоятельствах жизни самого Пилата — почти ничего.
Разве что о его духе. Инквизиторы его люто ненавидели отнюдь не случайно, отсюда и обильное враньё. Ненавидят только чуждых, в особенности чуждых по духу, следовательно, Пилат был явно не инквизитор.
Во всяком случае, иерархии инквизиторов был чужд.
Возможно, неугодник.
Если это так, то в Евангелии, за чтение которого инквизиторы-пилатоненавистники убивали, мы тому найдём отчётливое подтверждение.
Пожалуй, только согласно хроникам Малалы, он умер от чужой руки: казнён при императоре Нероне.
По Евсевию, церковному историку того периода, когда эта иерархия уже утвердилась как государственная (то есть, когда выплывают наверх только угодливые конъюнктурщики, историки прежде всего), Пилат был сослан в Галилею, где и покончил жизнь самоубийством (Historia, II, 7).
Та же церковная традиция — для известной части населения непререкаемый авторитет, — но в лице другого своего представителя, тоже сообщает, что Пилат кончил жизнь самоубийством, но при Калигуле и в Риме. Затем тело Пилата, дескать, было брошено в Тибр, на что оскорблённая река ответила страшным наводнением, мстительно причинив жестоко поступившим с ней людям громадный ущерб.
Именем Пилата названа одна из гор Швейцарских (Люцернских) Альп, где он якобы утонул (утопился?) в глубоком озере. Там будто бы из года в год появляется он в Великую Пятницу и моет, моет, моет себе руки.
С Альпами, правда, угадывается двусмыслица: кто и с какими чувствами дал горе это имя? Те же авторы баек о Пилате-самоубийце? Элементы иерархии государственной церкви? В таком случае, гора именована не в честь, а в назидание, в память — о великом злодее. В таком случае, это единственный в истории человечества пример. Именем Иуды Искариота или Каиафы ни одна из гор нашей планеты не названа.
Странно: а почему в назидание была выбрана гора, расположенная в таком глухом месте?
Как не вспомнить, что в Альпах долгое время скрывались от преследований вальденсы (на самом деле, не только они, а до тридцати различных еретических направлений; здесь понятие «вальденсы» используется скорее как нарицательное)! Это были люди, которые дерзали говорить, что поведение иерархов господствующей католической церкви — гомосексуальные оргии в монастырях, попойки, жестокости по отношению к инакомыслящим, стяжательство, обман — проявление принадлежности души и духа отнюдь не ко Христу. А самоназвание «христиане» в устах этих иерархов-прихвостней и верной им паствы и вовсе — богохульство. И вообще вальденсы решались вслух высказать мысль, что в строках Евангелия неплохо видеть то, что там написано на самом деле, а не то, что приказывает видеть авторитетное (только для толпарей) начальство.
Вальденсов за такие речи «истинные христиане», понятно, преследовали, пытали, всячески над ними глумились, удушали дымом во время чтения Евангелия, убивали и с другими вывертами, впоследствии на них клеветали. Перебили многих, но, как всегда в таких случаях бывает, не всех. Выжившие вальденсы, — кстати, родом с разных мест Европы, следовательно, имевшие опыт оставления родового гнезда ради права на раскованное мышление, — в конце концов куда-то из Альп ушли, растворились на не зафиксированной историками территории. Причём осели в каком-то таком месте, где об этом событии памяти на логическом уровне не сохранилось.
Где же такое место в Европе, чтобы живущие мало что знали даже о деде, а о прадеде и вообще ничего? Ведь повсюду в Европе культивируется сохранение памяти на десятки поколений назад. Где? Из Прибалтики неугодникибежали в Московию (кстати, единственное место, где водятся люди, относящиеся к Пилату хорошо), Америки ещё не было, Азия отпадает… Где?
Как бы то ни было, Альпы «истинные христиане» завоевали. И потому толковать смысл этнонимов могли только они.
Победители были в ту эпоху убедительны, и им ничего не стоило оставшимся в Альпах исполнителям вправить веру в труп, который моет, моет, моет в озере руки…
Итак, что же критический ум в состоянии узнать достоверного из множественных (всегда успешных) самоубийств трупа, и поныне беспрестанно моющего себе руки?
Об обстоятельствах жизни самого Пилата — почти ничего.
Разве что о его духе. Инквизиторы его люто ненавидели отнюдь не случайно, отсюда и обильное враньё. Ненавидят только чуждых, в особенности чуждых по духу, следовательно, Пилат был явно не инквизитор.
Во всяком случае, иерархии инквизиторов был чужд.
Возможно, неугодник.
Если это так, то в Евангелии, за чтение которого инквизиторы-пилатоненавистники убивали, мы тому найдём отчётливое подтверждение.
глава вторая
Тайна вынесения приговора— тонкая хронология дня Распятия
Они опять закричали: распни Его!
Пилат сказал им: какое же зло сделал Он? Но они ещё сильнее закричали: распни Его!
Тогда Пилат, желая сделать угодное народу, отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие.
Марк 15:13–15 (синодальный перевод)
О чём нам рассказывает Марк? Пересказывает ли, как может показаться, последовательностьсобытий? Дескать, по просьбе скандирующей «толпы»(Марк 15:8) Пилат сначалаотпустил Варавву, затемИисуса предал на бичевание и распял?
Действительно, в приведённой части текста последовательность упоминания событий именно такова, но в такой ли последовательности они происходили на самом деле? Ведь в тексте апостола Иоанна порядок иной.
В самом деле:
Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник.
Иоан. 18:40 (синодальный перевод)
Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его.
Иоан. 19:1 (синодальный перевод)
Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нём никакой вины ‹видимо, стоит добавить: «достойной смерти» — другие евангелисты это добавляют. —
Пилат сказал им: какое же зло сделал Он? Но они ещё сильнее закричали: распни Его!
Тогда Пилат, желая сделать угодное народу, отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие.
Марк 15:13–15 (синодальный перевод)
О чём нам рассказывает Марк? Пересказывает ли, как может показаться, последовательностьсобытий? Дескать, по просьбе скандирующей «толпы»(Марк 15:8) Пилат сначалаотпустил Варавву, затемИисуса предал на бичевание и распял?
Действительно, в приведённой части текста последовательность упоминания событий именно такова, но в такой ли последовательности они происходили на самом деле? Ведь в тексте апостола Иоанна порядок иной.
В самом деле:
Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник.
Иоан. 18:40 (синодальный перевод)
Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его.
Иоан. 19:1 (синодальный перевод)
Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нём никакой вины ‹видимо, стоит добавить: «достойной смерти» — другие евангелисты это добавляют. —