Меняйлов Алексей. Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства

   —  А вот богов трогать не надо!!! — истерично повысила голос жена, сделавшись в один миг строгой. — Богов — не трогай! Смотри, накажут! За непочтительность. Не простят! Нет!
   — Тебе же они прощают твои измены? Значит, и мне простят мою непочтительность.
   — Какие измены, несчастный?! — переходя уже почти на визг, заголосила Уна. — Кто тебе изменяет? Как ты смеешь так об Уне даже думать?!
   — Я про богов. То одному ты преданна, то другому… Прежний-то не обижается? Которому ты, получается, изменила?
   Уна нахмурилась.
   — Уна им всем в своём роде верна. Помнит каждого во всех… подробностях, — вся преисполненная сарказма, сказала она двусмыслицу — отлично понимая тот единственный смысл, ради которого эта якобы двусмыслица произносилась.
   Особенности её интонаций объяснялись ещё и тем, что она знала: мужу известно про её неверность. Хотя он, ради сохранения брака и, соответственно, власти, и делал вид, что ровным счётом ни о чём не догадывается. Одно из наслаждений Уны в том и состояло, чтобы изводить якобы ничего не понимающего мужа двусмыслицами. Если чего Пилат не знал, так это того, что Уна считала изведение мужа нравственным долгом — великолепный для всадника, занимавшего должность наместника, повод поупражняться во владении своим лицом. Жизнь — игра, и наверху оказывается лучший из актёров! Только они остаются в истории.
   Ещё она наслаждалась тем, что беспрестанно напоминала о его несравненно более низком, чем у неё, происхождении. Она — патрицианского рода, на протяжении веков все её предки занимали видные места в сенате, становились консулами, возглавляли легионы в важнейших походах против врагов Рима и познали главное: что наивысшее в жизни наслаждение — въехать во врата Рима во главе триумфальной процессии. Пилат же был обыкновенным всадником и, в силу своего происхождения, не мог мечтать не то что об императорстве, но даже о должности наместника. Во всяком случае, не мог мечтать без неё.
   — Уна им всем в своём родеверна, — повторила жена. — Боги если и ревнивы, то вовсе не мелочно, как вы, ничтожные люди. И если у кого-нибудь из богов возникнет во мне потребность, то он найдёт способ, чтобы Уна, — на её лице появилась усмешка, подчёркивающая очередную двусмысленность, — оказалась перед ним… на коленях. В любом месте и в любое время.
   Понтиец в Пилате поморщился. Муж и вовсе сжал кулаки.
   — Но ведь есть же в этой жизни что-то истинное? Чему нельзя изменять?
   — Истина? — ещё саркастичней усмехнулась Уна. — А чт`о есть истина?
   «Истина — это то, что вот-вот ты получишь пренеприятнейшее известие! И пакостную твою улыбочку оно сотрёт!» — разглядывая свою поразительно красивую жену, подумал Понтий Пилат — и усмехнулся тоже саркастически.
   Но усмешку с лица его непременно бы стёрло — знай он побольше о её, своей жены, тайной жизни.
   Когда Уна выверенной поколениями предков горделивой поступью удалилась, Пилат вышел в колоннаду.
   «Что же, в конечном счёте, получается? Этот осёл уверен, что убийство совершено из ревности. Что ж, видимость создавалась именно этого. И он попался. Да, в каком-то смысле он прозорлив… А из ревности любовника жены убить могу только я. Но не просто, а на пути к гетерам… Но почему именно в том проулке?..»
   Пилат потёр лоб ладонью.
   «Вот именно потому, что там не ходит никто. Ведь эту скотину надо было держать — значит, ихбыло трое… Нет, двоих на такого задохлика вполне достаточно. Один пугал кинжалом — и этот трус не сопротивлялся, иначе бы я услышал. А другой тем временем прислушивался, не приближаюсь ли я… Как же всё было точно рассчитано! Несколько секунд всякий даже с кинжалом в спине на ногах продержится… Но не просто, а попытается от убийц убраться подальше. А тут — навстречу я… Это же надо! Умереть, обнимая в темноте мужа своей любовницы! Поистине — жуткая смерть!.. Смерть смертей!
   Мне недоставало лишь малого — поцеловать его в лобик, — саркастически усмехнулся Пилат. — А ему — попросить у меня прощения. И перед уходом навсегда — прослезиться. Чтобы богини мести не преследовали его род и потомков. Если они, потомки, у него, такого греческого, есть…
   Что это — всё случившееся?
   Комедия?!
   Или — трагедия?!»
   Пилат со злостью ударил кулаком по колонне.
   «Уж не станет ли этот со мной случай новым сюжетом для классических трагедий?..
   Представляю, как я через пару веков буду выглядеть на сцене: обнимаюсь с трупом, говорю что-нибудь возвышенное, историческое… А помолчав, разражаюсь затяжным речитативом о неверности и коварстве женского рода. А потом и о бренности жизни вообще… И кто знает, не заколют ли поэты и меня тем же самым кинжалом?! Интересно, куда?»
   Пилат непроизвольно приложил руку к сердцу, туда, куда на сцене герой себя обычно закалывал.
   «Потом, откуда ни возьмись из-за кулис выворачивается жена, безутешно плачет над нашими телами, кается во всём, и… тоже закалывается! Горы трупов, реки крови, хор стенает, толпа рыдает, многие женщины в истерике!.. Нет, какой позор! Какой позор!»
   Пилат, обхватив голову руками, от стыда аж зарычал.
   «Неужели сбудутся слова того прозорливца, и память обо мне останется в веках?! Какой стыд остаться в истории именно по этому жалкому поводу!! Они оба — патрицианского рода, а между ними один — я! Всадник, верх мечтаний которого — собирать мыт, эти бесконечные потоки денег! Всадник, который, однако, прыгнул выше головы — стал префектом, почти наместником, стал чинить суд и расправу. Вот и наказание рока для выскочки — обниматься с трупом возлюбленного жены! Да ещё, как актёр, — в комедиантском тряпье торгаша!!!»
   Пилат вновь с силой ударил кулаком по колонне раз, другой… Боль от ударов напомнила, что происходящее не сон и весь этот стыд, действительно, его.
   «Дважды переодетый! Актёришка — не только ночью, но и днём!! Дважды перелицованный!.. Но всё равно — себя потерявший!»
   — Да будь они прокляты, эти дворцы! — нет, не закричал, а всего лишь прошептал префект Империи Понтий Пилат, воображавший себя, сообразно желаниям жены, наместником.
   «Герострат! — предоставила память имя, которое не мог не вспомнить всякий, прошедший через риторские схолы. — Но Герострат так хотел остаться в истории, что ему было всё равно, какой ради этого перенести позор. И не посовестился поднять руку даже на божество! Сжёг такой храм — самой Артемиды! Лунную богиню не пожалел! Хозяйку ночи! И любви! Может, всё-таки есть что-то самоценное в этой памяти потомков?!.. Может, позор лучше, чем полное забвение? Кто помнит моего деда или прадеда? Никто. Как будто они и не жили никогда…» — так думал Пилат, впрочем, не обольщаясь: эти его мысли, порождённые обязательным в Империи образованием, были утешением лишь внешним…
   «Нет! Не останусь! Не бывать тому! Имменя не опозорить!»
   — Кинжал!!! — неожиданно для себя вслух воскликнул Пилат. — Я его где-то видел!
   Пилат, найдя повод забыть о своей судьбе в веках, изо всех сил пытался вспомнить.
   — А вдруг кинжал — мой?! А почему бы и нет? Только так и случается у тех, кто остаётся в комедиях!
   Пилат бросился во внутренние покои, к той стене, на которой была развешана обязательная для каждого дворца коллекция оружия. Собрана она была предшественником Пилата. Или предшественником этого предшественника. Он, видимо, тяготился пребыванием в Городе, поэтому ничего ценного не вывесил; заботился же лишь о том, чтобы все предметы составляли геометрически правильный узор. Эту правильность, и позволявшую заметить исчезновение даже малейшего из предметов, Пилат не нарушил, разве что удалил несколько копий, вид которых почему-то особенно раздражал Уну.
   Нет, всё на первый взгляд было на месте.
   Чёрная инкрустированная рукоять с белой на ней полосой приметна, однако где и когда он её видел, Пилат вспомнить не мог.
   «Надо будет приказать этому ослу доставить кинжал во дворец. Он мне его отдаст, как отдал знак жизненной силы — и всё канет в Лету… Нет, не надо никаких напоминаний — опасно. Да и кинжал дорогой, такие исчезают сами собой. Как у них вообще всё исчезает…
   А может, и правда, ониожидали, что я кинжал узн`аю, от удивления выхвачу его из раны и весь при этом перепачкаюсь в крови?.. А тут и стражники! С факелами! В их свете я узна`ю труп, вспоминаю о его папеньке, представляю те кары, которые на меня обрушиваются от жены, — и кончаю с собой?.. Как актёр на сцене?!»
   Пилат по колоннаде уже не ходил, а метался. Ему хотелось схватить что-нибудь и с размаху размозжить об колонну.
   Но Пилат давно уже понял: в голове если и становится ясно от ударов, то вовсе не от тех, которые наносишь себе сам.
   Обсудить! Надо с кем-нибудь случившееся обсудить!
   «С кем? Только — с Киником. Вот и получается, что когда трудно, остаётся один он, Киник… Надо к нему идти. Но нет, не сегодня. Лучше завтра».

глава III
месть

   И в следующую после убийства ночь наместник Империи всадник Понтийский Пилат спал плохо — труп, подсвеченный мертвенно-холодным сиянием луны, не отступал.
   «Кто — меня?.. Так? — первое, о чём подумал Понтий Пилат, проснувшись. — Онисебя непременно проявят: начавший наступление остановиться не может. Но в каких именно поступках?.. Ясно одно — в поступках из ряда вон… Надо расспрашивать начальника полиции обо всём необыкновенном, происходящем в городе… С ночным караулом какая-то тайна: начальник полиции о нём не знает, а они, меня не застав, затаились… Но можно расспросить начальника охраны, не происходило ли чего в самом дворце?.. И, пожалуй… да, необходимо всё-таки посоветоваться с Киником… И — сопротивляться! сопротивляться! сопротивляться!»
   Наместник резко поднялся с ложа, выхватил из развешанной коллекции оружия германский меч, самый из всех тяжёлый, и, выйдя в колоннаду, занялся отработкой приёмов одиночного оборонительного боя.
   Когда запыхавшийся наместник вернулся во внутренние покои, ему доложили, что начальник полиции уже прибыл для доклада. Как обычно.
   Доложили и о супруге, пожелавшей при докладе поприсутствовать.
   «Зашевелилась… мегера. Не явился твой задохлик — забеспокоилась…» — злорадно усмехнулся наместник.
   Вообще-то в её намерении присутствовать при докладе не было ровным счётом ничего необычного — как и все женщины, она была более чем неравнодушна к сплетням. Однако возможности узнавать тайны города у неё были ограничены: как и у всякой женщины, умной или хотя бы получившей приличное образование, подруг у неё не было. А в Иерусалиме, где по долгу службы наместник со своей молодой женой оказывались лишь наездом, Уна и вовсе, похоже, не успела обзавестись даже знакомыми дамами. Рабынь-служанок она привозила с собой, но поскольку родственниц здесь у них не было, то и о городских происшествиях они разузнавали не скоро. Поэтому желание Уны присутствовать на утренних докладах начальника полиции было Пилату понятно.
   Желания — одно, но их исполнение — дело другое. Были две причины, по которым Уне не удавалось быть на всех докладах. Во-первых, спала она часто допоздна. Даже до полудня, как, например, вчера, когда был убит её любовник. Во-вторых, сам наместник не любил, чтобы она приходила: из-за её присутствия отчёт об очередном убийстве из ревности получался скомканным, умозрительное расследование и вовсе становилось невозможным. Поэтому, зная пристрастие жены подниматься поздно, наместник назначал доклад начальника полиции утром пораньше.
   Но сегодня Уна поднялась настолько рано, что ещё задолго до начала доклада сообщила, что присутствовать намеревается.
   «Так ли ещё запляшешь…» — злорадно усмехнулся наместник.
   Да, сегодняшний доклад обещал быть не только интересным, но и утончённо приятным. Ещё бы! Кому не в удовольствие присутствовать при воздаянии неверной жене, когда она, то веря, то не веря, будет угадывать: жив ещё её возлюбленный или нет? Да, именно угадывать, — ведь выдумать повод рассмотреть труп не удастся даже Уне. Да он, верно, уже и закопан.
   — Пригласить! — потерев руки, приказал наместник присланному Уной рабу.
   Когда Уна вошла в зал, наместник с удовольствием заметил, что глаза у жены были воспалены.
   «Хе-хе, бессонница?!»
   Впрочем, застывшее лицо наместника, с искусством, вполне соответствующим его высокой должности, уже выражало полное бесстрастие.
   Как и положено добропорядочной имперской супруге, Уна поцеловала руку мужа. А уж он-то руку не отдёрнул — как это обычно непроизвольно получалось! Но она этой милости, похоже, не заметила.
   — Как ты спал… милый? — с интонацией, которую в супружестве обычно считают ласковой, спросила Уна.
   Наместник Империи был солдатом (в особенности сейчас, когда ещё не остыл от упражнений с мечом) и, как всякий солдат, ценил слова только прямые и откровенные — хотя и знал о в большинстве случаев неполезности прямоты. Он уж было собрался ответить… прямо и откровенно… так ответить… прямо… Эх, если бы не вошёл в этот момент начальник полиции!
   Поклонившись — почему-то он сейчас напомнил Пилату паука, — начальник полиции начал с событий малозначительных: волнений домохозяек в связи с повышением цен на рынке; выходок священников; мнимодобродетельных акций сект, враждебных ко всем, кроме самих себя; грызущихся между собой очередных пророков, пугавших близостью конца света; грабежей и убийств; ещё одного скандала, связанного с махинациями на гипподроме; очередной отрезанной головы; пришествия очередного Мессии — местная толпа верила, что с его помощью они поставят на колени весь мир, и всеми будут править они, евреи, вернее, будут собой осчастливливать. Словом, всё как всегда. Скукотища. Выть хочется.
   — Ой, как Уне интересно! — время от времени повторяла Уна холодно-восторженным тоном. — Как интересно!! Какая в Иерусалиме интересная жизнь!! О! Узнавать, как всё было на самом деле! Все-все тайны! Тщательно скрываемые! Тайна в жизни человека! Как это важно! Как интересно! И как это прекрасно: помогать несправедливо обиженным! Как Уна завидует вам, мужчинам! — умалялась наместница и всё больше проступала женщина.
   — Полиция никогда не ошибается! — расправил плечи начальник полиции.
   «Как только он на ней женился? — подумал, однако, он, из последних сил сохраняя невозмутимость под откровенным взглядом внутренне развращённой женщины. — Впрочем, красота всегда покрывала всё… Не зря она заговорила о тайне в жизни. Какую тайну она тщательно скрывает?»
   Начальник полиции понимал, что слова Уны, обращённые, казалось бы, только к нему, начальнику полиции, на самом деле были колкостью, предназначенной для мужа. Сейчас Уна, восхищаясь должностью, которую её муж никогда на протяжении карьеры не занимал, хотела, видимо, Пилата унизить.
   — Как это прекрасно! — погружалась во всё больший восторг Уна. — Никогдане ошибаться! Никогда!Вы, вы… — Уна закатила глаза — как будто созерцая богов-небожителей.
   Начальник полиции не выдержал — и расправил плечи ещё больше. И втянул живот. И даже, как показалось Пилату, зарделся. И руки сложил как-то особенно, по-паучьи.
   «Ну и осёл, осёл и есть, — глядя на начальника полиции, подумал Пилат. — Паукоосёл… Ослопаук…»
   Наместник прекрасно понимал, что жена, как всегда, ломала комедию. Она, плоть от плоти потомственных правителей Рима, сама же ему в своё время и объясняла смысл восклицаний: сначала расстелись, стань ничем, затем — ударь, а далее, если ещё не покорённый поддался — то по потребности этой холуйской души.
   Если он, Пилат, тоже сейчас играет роль — образцового супруга, так это вынужденно. Как наместник, как должностное лицо Рима, он просто обязан являть собой не только силу и власть, не только принцип справедливости в интересах благословенной богами Империи, но и образец нравственности — семейной прежде всего.
   — А какое из происшествий вампоказалось особенноинтересным на этойнеделе? — прощебетала Уна, рядом с начальником полиции всё более и более умаляясь, казалось, даже в размерах.
   «Ты ещё выгнись, — подумал наместник. — Встань на четвереньки и покажи, как ты умеешь это делать… Давай-давай, не стесняйся…»
   — Самое интересное —это любовь, — начальник полиции даже развернулся в сторону Уны. — Женщины пробуждают в мужчине зверя, и мужчины начинают друг друга убивать. Есть в этом нечто… нечто вечное. Как красота женщин, — и начальник полиции поклонился Уне.
   — Уж не хотите ли вы сказать, что во всём виноваты мы, женщины? — опустила ресницы Уна. — А нам и перечить не сметь?..
   «А ведь, если понадобится, она этого осла, не дрогнув, прикажет казнить. Или… сделает любовником, — без всякого раздражения, как-то разом устав, думал наместник. — Тем более что место освободилось… Почему бы и не этот? Чем он хуже рабов-конюхов, с которыми столь часто услаждаются эти римские аристократки?.. Такое же животное… А себе самой выбор именно его она объяснит… служением возмездия. Ради погибшего возлюбленного… Дескать, а как иначе расследование ускорить? Служение любви… А на ложе этого осла совокупление будет не прелюбодеянием, а священнодействием торжествующей справедливости. Прослезиться можно. Она — сама добродетель!.. Ну и су… — Пилат еле сдержался, чтобы не выругаться. — Паучиха!»
   Пилат прислушался к разговору. Речь шла о странной моде последних дней — обезглавливании жертв.
   «Как, однако, удачно, — подумал Пилат, — что тогда в этих развалинах потерял голову не я… Да… А вот кожу, однако, содрать всё-таки было надо… Как со змеи — чулком… И ей преподнести… Подарок подарков… В придачу к голове…»
   — Женщины очаровательны, — продолжал вытанцовывать начальник полиции. Но, перехватив жёсткий, как бы сдирающий кожу, взгляд Пилата, осёкся.
   И задумался.
   А хорошо подумав, тему разговора решил переменить. Всеми силами стараясь не замечать многообещающий взгляд Уны, начальник полиции обратился уже к наместнику:
   — Что касается вчерашнего дела, то розыски уже начали давать определённые результаты. Обнаружен один очень подозрительный римлянин. Римлянин настоящий — уроженец Величайшего из Городов.
   На лице Уны отразилось неподдельное беспокойство. И даже ужас.
   — Римлянин? — задохнувшись, спросила она. — Убит?!
   — Почему ты так решила? — не утерпел наместник. — Трупы не бывают подозрительными. Да и говорят о них не «римлянин», а «убитый».
   — Он же сказал, — закусив губу, нахмурилась Уна, — «обнаружен».
   — И что? Всего лишь: «обнаружен». Но — подозрительный. Поскольку трупы подозрительными не бывают — все они одинаковые, — следовательно, римлянин живой. Думать надо. Головой. Если она, конечно, есть.
   Уна с видимым облегчением вздохнула:
   — Куда нам, женщинам, до вашей, мужчин, силы ума, — игриво улыбнулась она в сторону начальника полиции. — Просто Уна беспокоится за каждую живую душу. Так что же этот подозрительныйримлянин? Чем он так «подозрителен»? Тем, что, подобно моему мужу, не любит женщин?
   «Вот женщин— то я как раз и люблю», — чуть было не дал сдачи Понтий Пилат.
   Но — сдержался. И даже благосклонно кивнул, тем показывая начальнику полиции, что оскорбительный намёк жены был лишь утончённой шуткой.
   — Нет, — ответил начальник полиции, не проявив усмешку даже в уголках рта, — этимон не странен. Странен он скорее наличием непрошибаемого алиби. Редкое явление.
   — Вот это Уна понять может, — оживилась наместница. — Если речь идёт об алиби, значит, его подозревают в преступлении. Поскольку в этом городе может оказаться римлянин только состоятельный, то грабёж — это не его. Остаётся: или преступление против императора — да продлятся его, божественного, дни! — или убийство из ревности. Уна угадала?
   — Вы могли бы стать лучшим моим сотрудником, — склонил голову начальник полиции. — Какая проницательность! Именно так. Он подозревается в убийстве из ревности, которое было совершено прошлой ночью.
   — Как интересно! — задохнулась Уна. — Опять кого-нибудь убили?
   — Да, — кивнул начальник полиции. — Убили. Римлянина.
   — Так его всё-таки убили? — подалась вперёд Уна.
   Наместник знал, что болезненная новость ранит тем больнее, чем меньше её ожидают. Или когда разрушается поданная надежда. Следовательно, надежду нужно в Уне время от времени возрождать.
   — Дорогая, только подозревают, — выждав сколько возможно, вмешался Пилат. — Всего лишь подозревают. Может, он и не римлянин. Не волнуйся, пожалуйста. Вообще, с какой стати тебе такволноваться? Ты нам не объяснишь?
   Уна нашлась не сразу.
   — Жалко: человек ведь. А людей надо любить, — назидательный взгляд Уны был трезв и холоден. — Тем более соотечественников. В этой дикой провинции. — Она взглянула на начальника полиции — А почему «подозревают»? Есть основание сомневаться? А как узнали, что римлянин?
   — Потому что его кожа напоминает по оттенку кожу римлянина, — вставил-таки начальник полиции.
   — При чём тут кожа? Разве трудно узнать римский нос? Римский профиль? И вообще разве можно римлянина с кем-нибудь спутать? С какой стати его узнавать по коже?
   — Разумеется, римлянинаневозможно спутать ни с кем, — начальник полиции ехидничал потому, что хотя он и числился подобно Понтию Пилату римским гражданином, в своих предках римлян найти бы не сумел. — Если у того римлянина нос есть. И вообще профиль.
   — Я не понимаю… — растерянно сказала Уна. — У всякого человека есть нос и профиль… Разве не так?
   «Может, она играет не только восторженность, но и растерянность тоже? Вдруг она всё про убийство уже знает? — вдруг мелькнуло в голове Пилата. — Ведь где-то каким-то образом они встречаются! Сегодня не встретились — вот она и выяснила… Нет, не может быть. Такая искренность…»
   — Нос и профиль есть у всякого человека. Это так. Но только… при жизни. А у некоторых нос исчезает ещё при жизни. Ха-ха! — начальник полиции, довольный своей остротой, рассмеялся. И даже потёр руки.
   — Не сметь тянуть! — на этот раз властно, без игры в преклонение перед «небожителем», приказала Уна, единственная дочь римского патриция. — У него украли голову?
   — У трупа, — тут же вытянулся начальник полиции, — голова не то чтобы отсутствует, но… словом… Словом, её размозжили настолько, что труп опознать невозможно.
   Уна потрясённо ахнула.
   — Размозжили?.. Голову?.. Зачем? Невозможно опознать?.. А какой… он? Плотный? Худой?
   — Худой, — кивнул начальник полиции. — Я бы сказал, чрезмерно. Болезненный.
   — Разве? Выше среднего роста? Римского, я имею в виду?
   — Обычного роста, — ответил начальник полиции.
   — А одет… с достоинством?
   — Да, вещи дорогие. Исчез кто-нибудь из вам известных? — деловито поинтересовался он.
   — Нет-нет, — поспешно отстранилась Уна. — Просто Уна пытается ускорить ответы. Ведь убийства — это всегда так интересно.
   — Главное — подробности, — вмешался наместник. — Собственно, подробностии доставляют наслаждение.
   — Да-да, — нахмурилась Уна. — Голова изуродована, но есть кожа…
   — Представляешь, — криво усмехнулся наместник. — А если бы кожу содрали?! Жена бы не узнала. Представляешь? Человек без кожи… Мясо… Оно когда-то обнимало…
   Уна содрогнулась.
   — А любовница узнала бы? Если бы увидела так, без кожи? — медово улыбнулся жене наместник. — Как думаешь?
   — Уне ясно, — сумев взять себя в руки, сказала Уна. — Неужели ничего другого кроме кожи у человека не осталось?
   — Почему же? Осталось, — и начальник полиции стал перечислять — Кошелёк, полный золота, оставили на поясе. Сандалии, какие у нас в Иерусалиме не делают, тоже при нём… Потом, перед умерщвлением его долго били…
   — Что?! — почти вскрикнула Уна. — Егоещё и били? Кто? Кто… приказал?
   — Успокойся, дорогая, — сказал наместник. — Это чужой нам человек. И, по всей видимости, очень скверный. Он может быть интересен только скверным женщинам.
   — Ты-то откуда знаешь, что он скверный? — скривилась всегда удивлявшая своей красотой Уна. — Может быть, ты его опознал? Знал ещё при жизни?
   Наместник разозлился. Эта женщина совсем от горя потеряла голову. Она себя изобличает слишком явно. Её надо отсюда удалить. И как можно скорее.
   Но пока наместник придумывал сколь-нибудь приличный повод, не умаляющий принципа власти, Уна опять повернулась к начальнику полиции.
   — Что, разве есть основания полагать, что он скверный?
   — Есть, — сухо ответил начальник полиции. — Страсть… быть «милашкой».
   —  Что-о? — Уна изумилась настолько, что даже привстала. — Его что, перед тем как убить, ещё и изнасиловали?!
   — Зачем насиловать? — усмехнулся начальник полиции. — Он сам. Просто у него пристрастия такие. Он не только накануне, но и вообще… давно.
   Уна окаменела.
   — Как… узнали? — хрипло спросила она.
   — Как? Пригляделись. Заглянули… ну, в общем, произвели тщательный осмотр трупа, — криво усмехнулся начальник полиции.
   Уна, отвернувшись от начальника полиции так, чтобы её лицо видел только Пилат, закрыла глаза. Пилату казалось — только казалось? — что она непроизвольно еле слышно повторяет:
   — Не может быть… Не может быть… Нет, это невозможно…
   Наместник внутренне смеялся. Нет, он хохотал. Он просто рыдал от приступов гомерического хохота — хотя внешне оставался совершенно спокоен.
   Вот, оказывается, какие выясняются тайны из любовной жизни его жены! «Милашка»! В соединении с «греческим» достоинством картина получается презабавная. Ради такого знания тайной жизни любовника его жены можно было этого «милашку» прирезать и самому…