Страница:
Нет, этот труп просто обязан заговорить!
Обязан!
Во имя Истины!
Теперь Киника не остановила бы даже вернейшая угроза смерти. Слишком много сулили признания трупа. Сулили истину — да; давали возможность помочь Пилату — да; но, возможно, ещё и помочь Эос.
Киник был ей обязан, если в этом случае вообще применимо это слово. Ведь во многом именно она подарила ему надежду. Вернее, так: именно её существованием и был ему дарован доступ к мечте о воплощённом на земле `эйдосе женской чистоты, верности, Женщины,Единственной, супружества… Да, семьи настоящей, предела её красоты, её эйдоса, а не того распространённого и всё затопившего многоугольного скотства, которое в лучшем случае не более чем жалкое подражание «семейным» кварталам.
Можно выразить мысль и так: Эос душа к душе передала ему некое сокровенное, тайное, небесное знание… Эйдос, который он, впрочем, до конца и не понял. Спасибо, тебе, Зоренька!
Киник так и не узнал, почему она носит это странное для Рима имя — Эос. Назвали ли её именем богини утренней зари родители, или, может быть, у неё было другое имя, но она сама хотела, чтобы он, Киник, называл её так. Судя по тому, что Эос было чуждо притворство, лучше сказать, комедиантство, вследствие чего она никогда не обманывала, — судя по всему этому, она дала себе новое имя сама.
То, что каждая женщина втайне отождествляет себя с той или иной богиней с театральной сцены — не новость. Однако богиня утренней зари Эос, что бы ни говорили на словах, редко привлекает чувства. Легионам женщин приятней отождествлять себя с Гекатой — богиней ночи, влияющей на судьбу попавших под её власть. Но власть — это не только множество восторженных поклонников, но и путь, с которого не свернуть…
А ты, Пилат, кто?
Что для тебя значит твоё имя: Пилат — Копьеносец?
Не из-за своего ли имени ты оказался в легионе? Там ты мог сжимать древко копья с особенным чувством и за это чувство перед торгующей роднёй не отчитываться.
Но копьё ещё и символ, при упоминании которого юные девы смущаются; не оттого ли ночные вылазки в кварталы любви?
Куда ты идёшь, Копьеносец?
В каком направлении?..
Мужчина постигается через женщину, к которой он стремится.
А вот к которой стремится Пилат? Их ведь у него много?
Или нет ни одной? Ни одной… Ни одной?..
Размышления Киника прервал несколько насмешливый голос Пилата:
— Итак, как говорится: ищите женщину?Здорово. Но гетер — так много! Жизни не хватит перебрать их всех.
— Женщина важна, но гораздо более важен ты сам, — медленно сказал Киник. — Ты-то — кто?.. Та гетера смогла добиться нужного результата только из-за твоей… заданности. Как легион на марше — точно знаешь, на каком расстоянии он будет через три дня.
Пилат нахмурился:
— Интересно, а что бы случилось, если бы я согласился? Воспользовался её телом?
— Действительно, что? Сам-то что скажешь?
Пилат задумался.
— Ничего хорошего. В конечном счёте меня этот труп всё равно бы достал. Только на обратном пути. Не знаю как, но довести бы его успели.
— Или ещё проще — в процессе, — без тени иронии сказал Киник.
— В каком смысле? — удивился Пилат.
— Я слышал, что есть такая месть. Если вызвать у человека чувство омерзения, когда он обнимает женщину, то это чувство переносится на неё… Облить её перед тобой скверным. Даже омывшись, она… уже не отмоется никогда… Или если человека напугать. Сверх меры. В процессе. Бывает, мужчина после этого уже не может подойти вообще ни к одной женщине.
— Разве?! — впервые за свою жизнь по-настоящему ужаснулся Пилат. — Представляю! Меня в темноте, как ты выразился, «в процессе», сзади обнимают… руки. И приникает плоть — агонизирующая. Я оборачиваюсь — и… о встреча! А ведь точно — гетера стояла так, что свет луны освещал бы лицо трупа!
— И с этих самых пор, в самый эдакий момент, — Киник остался бесстрастен, — ты будешь озираться и…
— Вот это месть! — не мог прийти в себя Пилат. — Хуже смерти! Ни одной женщины после этого! Но кто мне может такмстить? Мужчина? Но я никому не п`одал повода для ревности. Женщина? Поскольку озираться я буду с каждой, то так мстить может только оставленная мной навсегда. Но что было, то быльём поросло. Да и вряд ли кто из прежних моих женщин станет тратиться на дорогу сюда.
— А жена? — спросил Киник. — Сам же ей намекнул, что ходишь к гетерам.
— Вряд ли она знает… наверняка. Но даже если она и знает, то что ей? У неё—возлюбленный. Пусть — был, но сердце-то занято! Да и любовницы приходят и уходят, а жена остаётся. Под одной крышей жили и жить продолжаем.
— Сердце женщины — загадка, — сказал Киник. — Даже для неё самой.
— Уна, да, жестока, — согласился Пилат. — Одно слово — патрицианка! Но не настолько же! Ведь есть же какие-то пределы! Подставить под нож любовника, чтобы навсегда потерять мужа. Как мужчину? Убитый же — её любовник!Понимаешь? Или нет? Ты сам-то — кто? Скиф? Или, напротив, человек здравомыслящий? Станет ли женщина уничтожать сразу всё—и мужа, и возлюбленного? Какая ей выгода? Подумай! Это же невозможно! Смешно даже.
— А я ничего пока и не утверждаю. Только рассуждаю. Но в начале расследования скифом быть обязан даже здравомыслящий человек. Необходимо просчитать все возможности ихповедения… А если ты оказался бы «несговорчивым»? И этой гетерой не повёлся? И не свернул бы, как ей того хотелось? Вдруг?
Пилат задумался.
— Вдруг?.. Вот именно — только «вдруг»… Но «вдруг» не произошло… Она победила. Что интересно.
— Да, — сказал Киник. — Из чего, среди прочего, следует, что онихорошо тебя знают. Это — свои.
Холодным рассудком Пилат понимал, что, да, свои, но чувством наместник соглашаться не хотел.
— А может, у них за каждым углом было приготовлено по трупу? — оправдываясь словно застигнутый в чужом саду мальчишка, спросил наместник. — Представляешь: темнота, а за каждым углом — трупы, трупы, трупы… А ты среди них беспомощен, как ребёнок. Проклятый город!
«Ребёнок? — отметил Киник. — Интересно…»
«Трупы?.. — удивился словам наместника Пилат. — Но не все они пользуются благоволением жён наместников».
— Город как город, — заступился Киник. — Что до трупов, то их по нескольку в каждом доме. Любого городка.
Пилат задумался. А потом кивнул. Не бог весть какой глубины символика — чего бы не кивнуть?
— А раз согласен, — сказал Киник, — то за каждымуглом по трупу не было.
Они замолчали: каждый задумался о своём.
Перед Пилатом мучительным кошмаром маячило искажённое смертью лицо его соперника.
А Киник же думал о Пилате. А что, собственно, Кинику было известно о собеседнике достоверно?
Днём делает вид, что он — римлянин, скрывает, что понтиец, а ночью скрывает, что наместник. С женой не живёт, но она ему небезразлична; интерес этот, вообще говоря, может объясняться разными причинами. Может быть, она его интересовала всё-таки как женщина. Но, возможно, в нём говорило уязвлённое самолюбие — по пирамиде власти он только благодаря ей взобрался до ступени, для всадника недоступной. Может, он хочет доказать, что он нечто значимое и сам по себе?
Какое знание о человеке самое важное? Какая деталь? Чтобы весь он, как на ладони? А если человек во власти?
Киник как подозреваемый в наличии княжеской крови достаточно много размышлял о сущности власти. И пришёл к выводу, что главное в человеке — его к ней отношение. Хочет ли он вскарабкаться в иерархии ещё выше? Или, напротив, хочет вернуться на ступень ниже? А то и вовсе освободиться от этого однообразия ступеней?.. Чего хочет Пилат? В глубине души? Но прямо о таком не спросишь…
Молчание нарушил Киник:
— Признайся, — это был не вопрос, а скорее утверждение, — а ты прежде «солдатских»-то жаловал.
— Какое это имеет значение? — возразил было Пилат, но, встретившись взглядом с глазами Киника, почему-то признался — Жаловал. Когда был в легионе. В особенности поначалу. И теперь удивляюсь, как я мог.
«Понятно, — вздохнул Киник. — А теперь изменился… Вернулся назад, к врождённому вкусу — понтийца… Всадника… Вернулся?.. А может, это изменение вкуса — проявление желания из власти бежать?»
Если бы Пилат, действительно, возмужал настолько, чтобы из власти вырваться, он бы вообще публичных женщин перестал замечать. А перестав замечать, вдруг разглядел бы в жизни возможность чего-то большего.
— Скажи, — обратился Киник к Пилату. — А ты под «красные светильники» стал приходить… реже?
«На что он намекает? Что я с возрастом слабею? Как мужчина?!» — оскорбился Пилат, и напряг мышцы рук.
И ответил, повторив не раз слышанное в казарме:
— Что может быть прекрасней женщин? Без любви жизни нет!.. Впрочем… Пожалуй что и реже.
И поднялся, чтобы уходить.
— Хорошо, — жестом останавливая Пилата, сказал Киник. — С этим ясно. А теперь странности. Ключевые. Объятия трупа — раз. То, что начальник полиции догадался о том же, что и ты, — два. Тебя просчитывают — три. Может, было что-то четвёртое. Говори. Ведь мы же договорились. Все странности взаимосвязаны. Самому тебе в себе ничего не кажется странным?
И Пилат рассказал.
Про колоннаду, про кровь Солнца, стекающую к локтю, про благословение на путь к кварталам любви и про примету о перстне власти.
глава V
Обязан!
Во имя Истины!
Теперь Киника не остановила бы даже вернейшая угроза смерти. Слишком много сулили признания трупа. Сулили истину — да; давали возможность помочь Пилату — да; но, возможно, ещё и помочь Эос.
Киник был ей обязан, если в этом случае вообще применимо это слово. Ведь во многом именно она подарила ему надежду. Вернее, так: именно её существованием и был ему дарован доступ к мечте о воплощённом на земле `эйдосе женской чистоты, верности, Женщины,Единственной, супружества… Да, семьи настоящей, предела её красоты, её эйдоса, а не того распространённого и всё затопившего многоугольного скотства, которое в лучшем случае не более чем жалкое подражание «семейным» кварталам.
Можно выразить мысль и так: Эос душа к душе передала ему некое сокровенное, тайное, небесное знание… Эйдос, который он, впрочем, до конца и не понял. Спасибо, тебе, Зоренька!
Киник так и не узнал, почему она носит это странное для Рима имя — Эос. Назвали ли её именем богини утренней зари родители, или, может быть, у неё было другое имя, но она сама хотела, чтобы он, Киник, называл её так. Судя по тому, что Эос было чуждо притворство, лучше сказать, комедиантство, вследствие чего она никогда не обманывала, — судя по всему этому, она дала себе новое имя сама.
То, что каждая женщина втайне отождествляет себя с той или иной богиней с театральной сцены — не новость. Однако богиня утренней зари Эос, что бы ни говорили на словах, редко привлекает чувства. Легионам женщин приятней отождествлять себя с Гекатой — богиней ночи, влияющей на судьбу попавших под её власть. Но власть — это не только множество восторженных поклонников, но и путь, с которого не свернуть…
А ты, Пилат, кто?
Что для тебя значит твоё имя: Пилат — Копьеносец?
Не из-за своего ли имени ты оказался в легионе? Там ты мог сжимать древко копья с особенным чувством и за это чувство перед торгующей роднёй не отчитываться.
Но копьё ещё и символ, при упоминании которого юные девы смущаются; не оттого ли ночные вылазки в кварталы любви?
Куда ты идёшь, Копьеносец?
В каком направлении?..
Мужчина постигается через женщину, к которой он стремится.
А вот к которой стремится Пилат? Их ведь у него много?
Или нет ни одной? Ни одной… Ни одной?..
Размышления Киника прервал несколько насмешливый голос Пилата:
— Итак, как говорится: ищите женщину?Здорово. Но гетер — так много! Жизни не хватит перебрать их всех.
— Женщина важна, но гораздо более важен ты сам, — медленно сказал Киник. — Ты-то — кто?.. Та гетера смогла добиться нужного результата только из-за твоей… заданности. Как легион на марше — точно знаешь, на каком расстоянии он будет через три дня.
Пилат нахмурился:
— Интересно, а что бы случилось, если бы я согласился? Воспользовался её телом?
— Действительно, что? Сам-то что скажешь?
Пилат задумался.
— Ничего хорошего. В конечном счёте меня этот труп всё равно бы достал. Только на обратном пути. Не знаю как, но довести бы его успели.
— Или ещё проще — в процессе, — без тени иронии сказал Киник.
— В каком смысле? — удивился Пилат.
— Я слышал, что есть такая месть. Если вызвать у человека чувство омерзения, когда он обнимает женщину, то это чувство переносится на неё… Облить её перед тобой скверным. Даже омывшись, она… уже не отмоется никогда… Или если человека напугать. Сверх меры. В процессе. Бывает, мужчина после этого уже не может подойти вообще ни к одной женщине.
— Разве?! — впервые за свою жизнь по-настоящему ужаснулся Пилат. — Представляю! Меня в темноте, как ты выразился, «в процессе», сзади обнимают… руки. И приникает плоть — агонизирующая. Я оборачиваюсь — и… о встреча! А ведь точно — гетера стояла так, что свет луны освещал бы лицо трупа!
— И с этих самых пор, в самый эдакий момент, — Киник остался бесстрастен, — ты будешь озираться и…
— Вот это месть! — не мог прийти в себя Пилат. — Хуже смерти! Ни одной женщины после этого! Но кто мне может такмстить? Мужчина? Но я никому не п`одал повода для ревности. Женщина? Поскольку озираться я буду с каждой, то так мстить может только оставленная мной навсегда. Но что было, то быльём поросло. Да и вряд ли кто из прежних моих женщин станет тратиться на дорогу сюда.
— А жена? — спросил Киник. — Сам же ей намекнул, что ходишь к гетерам.
— Вряд ли она знает… наверняка. Но даже если она и знает, то что ей? У неё—возлюбленный. Пусть — был, но сердце-то занято! Да и любовницы приходят и уходят, а жена остаётся. Под одной крышей жили и жить продолжаем.
— Сердце женщины — загадка, — сказал Киник. — Даже для неё самой.
— Уна, да, жестока, — согласился Пилат. — Одно слово — патрицианка! Но не настолько же! Ведь есть же какие-то пределы! Подставить под нож любовника, чтобы навсегда потерять мужа. Как мужчину? Убитый же — её любовник!Понимаешь? Или нет? Ты сам-то — кто? Скиф? Или, напротив, человек здравомыслящий? Станет ли женщина уничтожать сразу всё—и мужа, и возлюбленного? Какая ей выгода? Подумай! Это же невозможно! Смешно даже.
— А я ничего пока и не утверждаю. Только рассуждаю. Но в начале расследования скифом быть обязан даже здравомыслящий человек. Необходимо просчитать все возможности ихповедения… А если ты оказался бы «несговорчивым»? И этой гетерой не повёлся? И не свернул бы, как ей того хотелось? Вдруг?
Пилат задумался.
— Вдруг?.. Вот именно — только «вдруг»… Но «вдруг» не произошло… Она победила. Что интересно.
— Да, — сказал Киник. — Из чего, среди прочего, следует, что онихорошо тебя знают. Это — свои.
Холодным рассудком Пилат понимал, что, да, свои, но чувством наместник соглашаться не хотел.
— А может, у них за каждым углом было приготовлено по трупу? — оправдываясь словно застигнутый в чужом саду мальчишка, спросил наместник. — Представляешь: темнота, а за каждым углом — трупы, трупы, трупы… А ты среди них беспомощен, как ребёнок. Проклятый город!
«Ребёнок? — отметил Киник. — Интересно…»
«Трупы?.. — удивился словам наместника Пилат. — Но не все они пользуются благоволением жён наместников».
— Город как город, — заступился Киник. — Что до трупов, то их по нескольку в каждом доме. Любого городка.
Пилат задумался. А потом кивнул. Не бог весть какой глубины символика — чего бы не кивнуть?
— А раз согласен, — сказал Киник, — то за каждымуглом по трупу не было.
Они замолчали: каждый задумался о своём.
Перед Пилатом мучительным кошмаром маячило искажённое смертью лицо его соперника.
А Киник же думал о Пилате. А что, собственно, Кинику было известно о собеседнике достоверно?
Днём делает вид, что он — римлянин, скрывает, что понтиец, а ночью скрывает, что наместник. С женой не живёт, но она ему небезразлична; интерес этот, вообще говоря, может объясняться разными причинами. Может быть, она его интересовала всё-таки как женщина. Но, возможно, в нём говорило уязвлённое самолюбие — по пирамиде власти он только благодаря ей взобрался до ступени, для всадника недоступной. Может, он хочет доказать, что он нечто значимое и сам по себе?
Какое знание о человеке самое важное? Какая деталь? Чтобы весь он, как на ладони? А если человек во власти?
Киник как подозреваемый в наличии княжеской крови достаточно много размышлял о сущности власти. И пришёл к выводу, что главное в человеке — его к ней отношение. Хочет ли он вскарабкаться в иерархии ещё выше? Или, напротив, хочет вернуться на ступень ниже? А то и вовсе освободиться от этого однообразия ступеней?.. Чего хочет Пилат? В глубине души? Но прямо о таком не спросишь…
Молчание нарушил Киник:
— Признайся, — это был не вопрос, а скорее утверждение, — а ты прежде «солдатских»-то жаловал.
— Какое это имеет значение? — возразил было Пилат, но, встретившись взглядом с глазами Киника, почему-то признался — Жаловал. Когда был в легионе. В особенности поначалу. И теперь удивляюсь, как я мог.
«Понятно, — вздохнул Киник. — А теперь изменился… Вернулся назад, к врождённому вкусу — понтийца… Всадника… Вернулся?.. А может, это изменение вкуса — проявление желания из власти бежать?»
Если бы Пилат, действительно, возмужал настолько, чтобы из власти вырваться, он бы вообще публичных женщин перестал замечать. А перестав замечать, вдруг разглядел бы в жизни возможность чего-то большего.
— Скажи, — обратился Киник к Пилату. — А ты под «красные светильники» стал приходить… реже?
«На что он намекает? Что я с возрастом слабею? Как мужчина?!» — оскорбился Пилат, и напряг мышцы рук.
И ответил, повторив не раз слышанное в казарме:
— Что может быть прекрасней женщин? Без любви жизни нет!.. Впрочем… Пожалуй что и реже.
И поднялся, чтобы уходить.
— Хорошо, — жестом останавливая Пилата, сказал Киник. — С этим ясно. А теперь странности. Ключевые. Объятия трупа — раз. То, что начальник полиции догадался о том же, что и ты, — два. Тебя просчитывают — три. Может, было что-то четвёртое. Говори. Ведь мы же договорились. Все странности взаимосвязаны. Самому тебе в себе ничего не кажется странным?
И Пилат рассказал.
Про колоннаду, про кровь Солнца, стекающую к локтю, про благословение на путь к кварталам любви и про примету о перстне власти.
глава V
ночь. тайное знание династии начальников полиции
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. — ритмично, как помешавшийся на гребных боевых три`ерах, повторял начальник полиции, размеренно шагая по своему роскошному дому, который, по-видимому, скоро будет у него `отнят. — Господи! Ну скорее бы! Ну скорее бы ночь!..
И опять:
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!..
Смерти начальник полиции боялся.
Спроси его, и он, вопреки очевидному, ответил бы, что он её и не хочет.
А между тем он чувствовал, что смерть к порогу своего дома он приблизил вплотную: её тленное дыхание он угадывал отчётливо.
Каким поступком приблизил?
А вот каким: невероятно, но кинжал с белой полосой на инкрустированной рукояти — исчез!
Да-да! Исчез!
Трудно поверить, но это было так!
Осторожное расследование ничего не дало. Все говорят: вот в этот момент был кинжал, а в этот — уже не было. Исчез! Ничего не помнят! Боятся мести духов? Не иначе как ему, начальнику полиции, мстят духи потревоженных им развалин…
Исчезновение кинжала явно было предзнаменованием недвусмысленным.
Смертельно опасным.
Пропажа кинжала грозила начальнику полиции множеством бед. Завтра утром он был должен, согласно высказанному пожеланию жены наместника, представить кинжал, которым был заколот неопознанный римлянин. Можно себе только представить гнев госпожи наместницы, когда после напоминания о кинжале он — сам начальник полиции! предполагаемое воплощение осведомлённости! и предусмотрительности! — бессильно разведёт руками! А ведь эта стерва напомнить не забудет! Она вообще ни об одном своём приказании — лишь из хитрости высказанном в виде просьбы — не забывает. И горе тому, кто посмеет её ослушаться!
Но если бы одни только капризы наместницы! Ещё ведь была и остальная Империя! Очень может быть, что убитый принадлежит к одному из патрицианских кланов. Тогда претенденты на должность начальника полиции, до сих пор не смевшие заявить о себе, наконец получили повод это сделать. И не замедлят в нужный момент появиться и представить исчезновение кинжала как нежелание бороться с преступностью. То есть — противостояние Риму. И самому императору! А при таком представлении дела его ждёт утрата не просто должности, но самой жизни!
И то сказать, до сих пор бывшиев этом треклятом Иерусалиме своей смертью не умирали никогда. Их всегда убивали — тем или иным способом.
Вот начальник полиции и не находил себе места — во всех смыслах. Он как помешанный размеренно шагал по комнатам своего роскошного дома, и то, что не должно было выходить за пределы тайника мысли, непроизвольно проговаривал.
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. Господи! Если ты есть?!.. Помоги! — повторял он. — На-а-лёт!..
Казалось, слово «налёт» само по себе уже несло ему успокоение. А следовательно, и способность размышлять. Но то, что приносила мысль, пугало его ещё больше.
«Похитившие кинжал — могущественны! Столь наглы могут быть только не сомневающиеся в успехе! А это — смерть! Я?! Меня?!»
Начальника полиции прошибал холодный пот, когда он представлял, что после третьего его признания в том, что разыскиваемый кинжал до сих пор не обнаружен, из темноты выступал некто, добивался приёма у жены наместника, протягивал ей кинжал и — получал место начальника полиции!
Из темноты…
Из темноты?..
Тьма!
— На-а-лёт!!.. На-а-лёт!!..
Время шло, а начальник полиции, пытаясь забыться, всё безумствовал, с нетерпением, как помилования, ожидая, когда исчезнут последние лучи света. Только с наступлением темноты он и сможет отправиться во главе всех подвластных ему людей в кварталы любви…
Да, конечно, первым движением начальника полиции было распорядиться изготовить копию кинжала — насколько он смог его запомнить: укороченный клинок, чёрная рукоять с инкрустацией и как бы поверх неё—белая полоса, по-видимому, магического смысла.
Но… Фальшивый кинжал — это попытка обмануть! Самого наместника! Саму власть!! Саму Империю!!!
Обманывать можно, да, но нельзя быть уличённым! Этого не прощают. За это — расправа. Именно под неё его и подталкивают!
Начальнику полиции виделось: принеси он поддельный кинжал — немедленно появится и настоящий — из темноты. И тогда…
Всё это подсказывал разум, но и помимо него начальник полиции чувствовал, что был нужен именно тот самый кинжал! И никакой иной!
Кинжал следовало найти! Любой ценой! Любой! Пусть даже силой мечей подвластного наместнику легиона! Любой ценой! Ведь иначе — смерть!
Обо всех случавшихся загадочных происшествиях ночной Город во все времена знал достоверней, чем дневной. В особенности это касалось власти. Как обитатели появлявшегося вместе с луной мира вызнавали — или чувствовали? — появление среди них вожака более сильного, чем прежний, для начальника полиции оставалось загадкой. Но ночной Город знал —и по непреложному закону своим знанием с дневным делиться не торопился.
Это дневной, несведущий в крупных делах город полагает, что добыть скрываемые сведения возможно только двумя способами: пытками или мздой. Да, действительно, у воровской мелочи, прислуги на побегушках, нужные сведения проще выбить, чем купить. Порой достаточно не то что одного удара, а одной только угрозы — и мелочь начинает выслуживаться перед новым хозяином.
У торговцев, к побоям чувствительным, выбить нужные сведения тоже несложно. Однако таких не бьют: покупать у них их собственную подлость и наблюдать добровольное погружение в эту топь для не одержимого жадностью удовольствие настолько острое, что отказаться от него просто невозможно.
Но вот как быть с главарями? От денег они не в зависимости — часто широким жестом раздают целые состояния, вплоть до последней монеты. Следовательно, купить их невозможно. Скажете, пытка? Безнадёжно: хотя главари всегда за унижение клянутся отомстить, но от побоев явно получают удовольствие — на избиения отчётливо напрашиваются.
Итак, что же остаётся?
Человек Власти?
Да, слабость господствующих — подвластность.
Поначалу в пыточной вожаки могут корчить из себя гордецов, способных управлять собой и своей волей, но стоит в пыточную войти Человеку Власти…
Человек Власти — это не должность. Никакая должность дар властвования не подменит. Это — от Бога!
Начальник полиции насчёт своей способности просто так развязывать языки главарей никогда не заблуждался.
Однако главарей всё-таки подчинял, ибо владел тайным знанием.
Пыточную заменял — триумф!
Триумф — та пытка, которую не мог выдержать никто.
Да, триумф!!
Тонкостям этого приёма подчинения научил начальника полиции его дед, сам долгое время, прежде чем его убили, занимавший эту же должность. Дед в свою очередь был обучен своим дедом — и так, видимо, до первозданных пределов седой древности…
Всё просто: надо только ни на мгновение не забывать, что главарь грабителей, хотя, действительно, грабитель, охотник за осязаемым, но прежде всего — главарь. Интерес к стоимости добычи у него, действительно, был, и притом неподдельный, — но только некогда. В те полузабытые времена, когда он из-за нежелания работать разве что не голодал. А с тех пор как сытость и обеспеченность для него стали привычны и потому незначимы, грабёж стал прежде всего удовольствием души, не целью, а средством подчинения себе исполнителей. (До каких пределов послушен исполнитель? Это проверяется: умеет ли он быть столь щедрым, чтобы с лёгкостью спустить всё и снова быть обречённым на очередное воровство? А если деньги столь милы его сердцу, что он не торопится их потерять, то стоит ли его оставлять в живых? Ведь умеренность, воздержание вообще — это проявление непослушания!)
Да, деньги — средство приобрести власть там, где она невозможна непосредственно. Но приобретённое за деньги — призрачно. Отсюда знаки уважения, доставшиеся помимо денег там, где они прежде покупались, всегда ценились и ценятся несоизмеримо выше купленных. Несоизмеримо.
В этом — суть тайного знания.
Это — главное.
Следствий же множество.
С главарём ночного города можно «столковаться» — говорить при этом можно о чём угодно, безразлично, пусть даже об условиях сделки, можно даже забыть, о чём идёт речь; но в интонациях, движениях тела и выражении лица всё должно свидетельствовать об удивлении и преклонении перед значительностью этого дегенерата.
Преклонение — вот путь к подчинению!
Но не перед ночным городом: эта копошащаяся масса — тяжёлый вздох! — исполнителей-кретинов неисправима. Но вот сам главарь, лично, хотя и вышел из точно таких же, но совсем другой. А поступки его, пусть внешне такие же, на самом деле,конечно же, с другим смыслом…
Главное условие: ритуал преклонения должен быть хорошо виден подручным. Триумф без потрясённых зрителей — не триумф. Пустышка, бессмыслица, собственное порабощение.
А со зрителями — триумф!
Это лишь считается, что римляне переняли его у этрусков. Эта страсть — в каждом человеке. Если что римляне и переняли, то лишь некоторые внешние приёмы, безусловно, по-этрусски роскошные.
Римское триумфальное шествие начиналось на Марсовом поле за стенами Великого Города, затем, пройдя через весь город к Форуму, заканчивалось у Капитолия. Впереди шли сенаторы и магистраты, за ними несли военные трофеи, и только потом следовал сам триумфатор, облачённый в шитую золотом пурпурную мантию, со скипетром из слоновой кости и лавровым венком на голове. Ехал триумфатор на пылавшей золотом колеснице, запряжённой четвёркой белоснежных лошадей. За ним шли воевавшие под его командованием легионеры, за ними гнали нескончаемые колонны пленных, побеждённые цари шли босыми, некоторых, искусно доведённых до звероподобного состояния, и вовсе везли в клетках. Заканчивалось всё угощением войска и населения Города. Ну и подарками, конечно.
Всё это шествие, подарки и угощение оплачивал сам триумфатор, стоило это многих и многих состояний, но — на удивление равнодушных к власти — несмотря на разорительность триумфа, в домогающихся его недостатка не было.
Однако добиться позволения сената на проведение триумфального шествия трудно: разрешение даётся только в случае достаточно кровопролитной победы — при умерщвлении более пяти тысяч врагов Рима. Поэтому для многих римских военачальников и даже консулов триумф оставался вожделенной мечтой, в достижении которой не могли помочь ни состояния, ни интриги на Капитолии, ни собственные, пусть даже необыкновенные, качества.
Да, для всякогоподпавшего дракону власти триумф во всём его многоцветии одежд поверженных врагов и блеске оружия легионеров — наивысшая из целей, и ради её достижения не могло быть такой подлости, перед совершением которой стоило бы остановиться.
Всякий — это и вожак ночного города тоже!
Тайное знание династии начальников полиции в том и состояло, что налёт, в глазах несведущего унижающий его жертв, был для них на самом деле противоположностью — триумфом!
В самом деле, чтобы задержать двух-трёх грабителей, чью вину удастся доказать, достаточно незначительного числа сотрудников городской тайной службы, скажем, трёх-четырёх. Налёт на притон ради этих двух-трёх излишен — напрасная трата сил, времени и средств. Сам же главарь и вовсе всегда оказывается для суда беспорочен.
Однако налёты испокон веков проводят.
И задействованы бывают все силы власти.
И что же?
Несведущему обывателю оставалось только удивляться, что всегородские грандиозные полицейские операции не приносили городу спокойствия. Напротив, наглость грабителей после налёта начинала перехлёстывать мыслимые пределы.
Налёт! Но кто потерпевший?
Двусмысленность всякого события одним удовольствие усиливает. А других, стоящих на низших ступенях пирамиды власти, лишает остатков разума, основанного на понимании закономерностей жизни, тем окончательно превращая их в дойных коров…
Или — в гребцов на триерах.
Подчинённых ритму, который отсчитывает давно обезумевший кормчий.
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. — отбивал ритм начальник полиции…
Несколько часов назад, вскоре после того, как начальник полиции обнаружил, что кинжал у него похищен, он послал всех находившихся у него соглядатаев к главному притону. Он располагался на границе с кварталами любви, вернее, был одним из этих кварталов. Может, кто и посмеётся, что подчёркнуто одинаково одетые люди стоят столбами там, где мужчины появлялись лишь с наступлением темноты, но мелочь из свиты главаря даже не разбежалась — без приказа?! — но, напротив, замерла, притихла, окоченела — в страхе.
А волны их страха удовольствие триумфаторам только усиливают.
Чт`о одинаково одетые люди! Поставь начальник полиции на перекрёстках хоть боевых слонов — если бы они были, — мелочь всё равно бы не получила приказа скрыться. Согласитесь, красиво: низенькие домишки кварталов любви, красноватые отблески от светильников, полуобнажённые женщины — а над ними громады пышущих злобой боевых слонов с золочёными бивнями!
Слоны могут быть и днём, но сами налёты — только ночью.
Но не потому, что в темноте к притону можно подобраться незаметней. Разве могут остаться незамеченными колонны вооружённых легионеров с факелами, шествующих в красноватых отблесках знаменитых светильников кварталов любви?
Истинная причина выбора ночи — всё в той же красоте: многочисленные мелькающие факелы неожиданно ворвавшихся вооружённых мускулистых мужчин; их красные легионерские плащи, начищенный до блеска металл шлемов, фалерн и поножей, в которых отражаются кровавые отблески огней, — разве возможно это оценить днём, без пугающей неизвестностью полутьмы и грозящем пожаром и пытками пламени факелов?
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. Господи! Ну когда же ночь?!.. — кулаком грозил солнцу начальник полиции.
И ночь город, наконец, поглотила.
С началом налёта странно успокоившийся начальник полиции вошёл в притон последним — неторопливым шагом хозяина. Он подчёркнуто усталым взглядом скользил по растерянным лицам мелочи, уже успевшей напиться настолько, что не понимали смысла даже приказов. Их ударами валили на землю одного за другим.
— Лежать! Лежать!! Руки за голову!! — раздавались отовсюду крики стражников.
И опять удары. Как всегда, были и сопротивляющиеся: этим сладострастникам потакали — избивали по мере сил.
Начальник полиции всегда удивлялся тому, что многие из задержанных с поличным воришек, которых в их среде не унижал только ленивый, при задержании начинали возмущаться. Даже при подчёркнуто мягком с ними обращении. Да ещё и причитали об их ущемлённом человеческом достоинстве — в голос. И это при том, что этих, с позволения сказать, правоборцев, брали с поличным и отпираться в таких случаях было попросту омерзительно. Но — отпирались. Что это — раздвоение души? Или — в подражание вожаку — напрашивание на побои? Отчего полное непонимание обращённых к ним слов? Но не объяснять же этой рассыпавшейся на полу хлюпающей мелочи тайный смысл налёта?..
А ещё начальнику полиции всегда хотелось узнать: какова участь этих исполнителей? Ну хорошо — один-двое становились вожаками. А куда исчезали остальные — причём бесследно? Становились обывателями и забывали о своём прошлом — напрочь? Как им это удавалось? Или их убивали собственные главари? Без малейшего сопротивления? До какой же степени покорности эти «правоборцы» умеют себя довести!..
И опять:
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!..
Смерти начальник полиции боялся.
Спроси его, и он, вопреки очевидному, ответил бы, что он её и не хочет.
А между тем он чувствовал, что смерть к порогу своего дома он приблизил вплотную: её тленное дыхание он угадывал отчётливо.
Каким поступком приблизил?
А вот каким: невероятно, но кинжал с белой полосой на инкрустированной рукояти — исчез!
Да-да! Исчез!
Трудно поверить, но это было так!
Осторожное расследование ничего не дало. Все говорят: вот в этот момент был кинжал, а в этот — уже не было. Исчез! Ничего не помнят! Боятся мести духов? Не иначе как ему, начальнику полиции, мстят духи потревоженных им развалин…
Исчезновение кинжала явно было предзнаменованием недвусмысленным.
Смертельно опасным.
Пропажа кинжала грозила начальнику полиции множеством бед. Завтра утром он был должен, согласно высказанному пожеланию жены наместника, представить кинжал, которым был заколот неопознанный римлянин. Можно себе только представить гнев госпожи наместницы, когда после напоминания о кинжале он — сам начальник полиции! предполагаемое воплощение осведомлённости! и предусмотрительности! — бессильно разведёт руками! А ведь эта стерва напомнить не забудет! Она вообще ни об одном своём приказании — лишь из хитрости высказанном в виде просьбы — не забывает. И горе тому, кто посмеет её ослушаться!
Но если бы одни только капризы наместницы! Ещё ведь была и остальная Империя! Очень может быть, что убитый принадлежит к одному из патрицианских кланов. Тогда претенденты на должность начальника полиции, до сих пор не смевшие заявить о себе, наконец получили повод это сделать. И не замедлят в нужный момент появиться и представить исчезновение кинжала как нежелание бороться с преступностью. То есть — противостояние Риму. И самому императору! А при таком представлении дела его ждёт утрата не просто должности, но самой жизни!
И то сказать, до сих пор бывшиев этом треклятом Иерусалиме своей смертью не умирали никогда. Их всегда убивали — тем или иным способом.
Вот начальник полиции и не находил себе места — во всех смыслах. Он как помешанный размеренно шагал по комнатам своего роскошного дома, и то, что не должно было выходить за пределы тайника мысли, непроизвольно проговаривал.
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. Господи! Если ты есть?!.. Помоги! — повторял он. — На-а-лёт!..
Казалось, слово «налёт» само по себе уже несло ему успокоение. А следовательно, и способность размышлять. Но то, что приносила мысль, пугало его ещё больше.
«Похитившие кинжал — могущественны! Столь наглы могут быть только не сомневающиеся в успехе! А это — смерть! Я?! Меня?!»
Начальника полиции прошибал холодный пот, когда он представлял, что после третьего его признания в том, что разыскиваемый кинжал до сих пор не обнаружен, из темноты выступал некто, добивался приёма у жены наместника, протягивал ей кинжал и — получал место начальника полиции!
Из темноты…
Из темноты?..
Тьма!
— На-а-лёт!!.. На-а-лёт!!..
Время шло, а начальник полиции, пытаясь забыться, всё безумствовал, с нетерпением, как помилования, ожидая, когда исчезнут последние лучи света. Только с наступлением темноты он и сможет отправиться во главе всех подвластных ему людей в кварталы любви…
Да, конечно, первым движением начальника полиции было распорядиться изготовить копию кинжала — насколько он смог его запомнить: укороченный клинок, чёрная рукоять с инкрустацией и как бы поверх неё—белая полоса, по-видимому, магического смысла.
Но… Фальшивый кинжал — это попытка обмануть! Самого наместника! Саму власть!! Саму Империю!!!
Обманывать можно, да, но нельзя быть уличённым! Этого не прощают. За это — расправа. Именно под неё его и подталкивают!
Начальнику полиции виделось: принеси он поддельный кинжал — немедленно появится и настоящий — из темноты. И тогда…
Всё это подсказывал разум, но и помимо него начальник полиции чувствовал, что был нужен именно тот самый кинжал! И никакой иной!
Кинжал следовало найти! Любой ценой! Любой! Пусть даже силой мечей подвластного наместнику легиона! Любой ценой! Ведь иначе — смерть!
Обо всех случавшихся загадочных происшествиях ночной Город во все времена знал достоверней, чем дневной. В особенности это касалось власти. Как обитатели появлявшегося вместе с луной мира вызнавали — или чувствовали? — появление среди них вожака более сильного, чем прежний, для начальника полиции оставалось загадкой. Но ночной Город знал —и по непреложному закону своим знанием с дневным делиться не торопился.
Это дневной, несведущий в крупных делах город полагает, что добыть скрываемые сведения возможно только двумя способами: пытками или мздой. Да, действительно, у воровской мелочи, прислуги на побегушках, нужные сведения проще выбить, чем купить. Порой достаточно не то что одного удара, а одной только угрозы — и мелочь начинает выслуживаться перед новым хозяином.
У торговцев, к побоям чувствительным, выбить нужные сведения тоже несложно. Однако таких не бьют: покупать у них их собственную подлость и наблюдать добровольное погружение в эту топь для не одержимого жадностью удовольствие настолько острое, что отказаться от него просто невозможно.
Но вот как быть с главарями? От денег они не в зависимости — часто широким жестом раздают целые состояния, вплоть до последней монеты. Следовательно, купить их невозможно. Скажете, пытка? Безнадёжно: хотя главари всегда за унижение клянутся отомстить, но от побоев явно получают удовольствие — на избиения отчётливо напрашиваются.
Итак, что же остаётся?
Человек Власти?
Да, слабость господствующих — подвластность.
Поначалу в пыточной вожаки могут корчить из себя гордецов, способных управлять собой и своей волей, но стоит в пыточную войти Человеку Власти…
Человек Власти — это не должность. Никакая должность дар властвования не подменит. Это — от Бога!
Начальник полиции насчёт своей способности просто так развязывать языки главарей никогда не заблуждался.
Однако главарей всё-таки подчинял, ибо владел тайным знанием.
Пыточную заменял — триумф!
Триумф — та пытка, которую не мог выдержать никто.
Да, триумф!!
Тонкостям этого приёма подчинения научил начальника полиции его дед, сам долгое время, прежде чем его убили, занимавший эту же должность. Дед в свою очередь был обучен своим дедом — и так, видимо, до первозданных пределов седой древности…
Всё просто: надо только ни на мгновение не забывать, что главарь грабителей, хотя, действительно, грабитель, охотник за осязаемым, но прежде всего — главарь. Интерес к стоимости добычи у него, действительно, был, и притом неподдельный, — но только некогда. В те полузабытые времена, когда он из-за нежелания работать разве что не голодал. А с тех пор как сытость и обеспеченность для него стали привычны и потому незначимы, грабёж стал прежде всего удовольствием души, не целью, а средством подчинения себе исполнителей. (До каких пределов послушен исполнитель? Это проверяется: умеет ли он быть столь щедрым, чтобы с лёгкостью спустить всё и снова быть обречённым на очередное воровство? А если деньги столь милы его сердцу, что он не торопится их потерять, то стоит ли его оставлять в живых? Ведь умеренность, воздержание вообще — это проявление непослушания!)
Да, деньги — средство приобрести власть там, где она невозможна непосредственно. Но приобретённое за деньги — призрачно. Отсюда знаки уважения, доставшиеся помимо денег там, где они прежде покупались, всегда ценились и ценятся несоизмеримо выше купленных. Несоизмеримо.
В этом — суть тайного знания.
Это — главное.
Следствий же множество.
С главарём ночного города можно «столковаться» — говорить при этом можно о чём угодно, безразлично, пусть даже об условиях сделки, можно даже забыть, о чём идёт речь; но в интонациях, движениях тела и выражении лица всё должно свидетельствовать об удивлении и преклонении перед значительностью этого дегенерата.
Преклонение — вот путь к подчинению!
Но не перед ночным городом: эта копошащаяся масса — тяжёлый вздох! — исполнителей-кретинов неисправима. Но вот сам главарь, лично, хотя и вышел из точно таких же, но совсем другой. А поступки его, пусть внешне такие же, на самом деле,конечно же, с другим смыслом…
Главное условие: ритуал преклонения должен быть хорошо виден подручным. Триумф без потрясённых зрителей — не триумф. Пустышка, бессмыслица, собственное порабощение.
А со зрителями — триумф!
Это лишь считается, что римляне переняли его у этрусков. Эта страсть — в каждом человеке. Если что римляне и переняли, то лишь некоторые внешние приёмы, безусловно, по-этрусски роскошные.
Римское триумфальное шествие начиналось на Марсовом поле за стенами Великого Города, затем, пройдя через весь город к Форуму, заканчивалось у Капитолия. Впереди шли сенаторы и магистраты, за ними несли военные трофеи, и только потом следовал сам триумфатор, облачённый в шитую золотом пурпурную мантию, со скипетром из слоновой кости и лавровым венком на голове. Ехал триумфатор на пылавшей золотом колеснице, запряжённой четвёркой белоснежных лошадей. За ним шли воевавшие под его командованием легионеры, за ними гнали нескончаемые колонны пленных, побеждённые цари шли босыми, некоторых, искусно доведённых до звероподобного состояния, и вовсе везли в клетках. Заканчивалось всё угощением войска и населения Города. Ну и подарками, конечно.
Всё это шествие, подарки и угощение оплачивал сам триумфатор, стоило это многих и многих состояний, но — на удивление равнодушных к власти — несмотря на разорительность триумфа, в домогающихся его недостатка не было.
Однако добиться позволения сената на проведение триумфального шествия трудно: разрешение даётся только в случае достаточно кровопролитной победы — при умерщвлении более пяти тысяч врагов Рима. Поэтому для многих римских военачальников и даже консулов триумф оставался вожделенной мечтой, в достижении которой не могли помочь ни состояния, ни интриги на Капитолии, ни собственные, пусть даже необыкновенные, качества.
Да, для всякогоподпавшего дракону власти триумф во всём его многоцветии одежд поверженных врагов и блеске оружия легионеров — наивысшая из целей, и ради её достижения не могло быть такой подлости, перед совершением которой стоило бы остановиться.
Всякий — это и вожак ночного города тоже!
Тайное знание династии начальников полиции в том и состояло, что налёт, в глазах несведущего унижающий его жертв, был для них на самом деле противоположностью — триумфом!
В самом деле, чтобы задержать двух-трёх грабителей, чью вину удастся доказать, достаточно незначительного числа сотрудников городской тайной службы, скажем, трёх-четырёх. Налёт на притон ради этих двух-трёх излишен — напрасная трата сил, времени и средств. Сам же главарь и вовсе всегда оказывается для суда беспорочен.
Однако налёты испокон веков проводят.
И задействованы бывают все силы власти.
И что же?
Несведущему обывателю оставалось только удивляться, что всегородские грандиозные полицейские операции не приносили городу спокойствия. Напротив, наглость грабителей после налёта начинала перехлёстывать мыслимые пределы.
Налёт! Но кто потерпевший?
Двусмысленность всякого события одним удовольствие усиливает. А других, стоящих на низших ступенях пирамиды власти, лишает остатков разума, основанного на понимании закономерностей жизни, тем окончательно превращая их в дойных коров…
Или — в гребцов на триерах.
Подчинённых ритму, который отсчитывает давно обезумевший кормчий.
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. — отбивал ритм начальник полиции…
Несколько часов назад, вскоре после того, как начальник полиции обнаружил, что кинжал у него похищен, он послал всех находившихся у него соглядатаев к главному притону. Он располагался на границе с кварталами любви, вернее, был одним из этих кварталов. Может, кто и посмеётся, что подчёркнуто одинаково одетые люди стоят столбами там, где мужчины появлялись лишь с наступлением темноты, но мелочь из свиты главаря даже не разбежалась — без приказа?! — но, напротив, замерла, притихла, окоченела — в страхе.
А волны их страха удовольствие триумфаторам только усиливают.
Чт`о одинаково одетые люди! Поставь начальник полиции на перекрёстках хоть боевых слонов — если бы они были, — мелочь всё равно бы не получила приказа скрыться. Согласитесь, красиво: низенькие домишки кварталов любви, красноватые отблески от светильников, полуобнажённые женщины — а над ними громады пышущих злобой боевых слонов с золочёными бивнями!
Слоны могут быть и днём, но сами налёты — только ночью.
Но не потому, что в темноте к притону можно подобраться незаметней. Разве могут остаться незамеченными колонны вооружённых легионеров с факелами, шествующих в красноватых отблесках знаменитых светильников кварталов любви?
Истинная причина выбора ночи — всё в той же красоте: многочисленные мелькающие факелы неожиданно ворвавшихся вооружённых мускулистых мужчин; их красные легионерские плащи, начищенный до блеска металл шлемов, фалерн и поножей, в которых отражаются кровавые отблески огней, — разве возможно это оценить днём, без пугающей неизвестностью полутьмы и грозящем пожаром и пытками пламени факелов?
— На-а-лёт!.. На-а-лёт!.. Господи! Ну когда же ночь?!.. — кулаком грозил солнцу начальник полиции.
И ночь город, наконец, поглотила.
* * *
— Именем божественного Тиберия! Всем оставаться на местах! — раздался тревожащий высокий голос одного из подчинённых начальника полиции. (Кроме красоты голоса, от которого у площадных девок начинало сладко щемить сердце, этот стражник не обладал никакими иными достоинствами. Его и держали только ради таких моментов.) — Сопротивление бесполезно! Дом окружён легионерами в три кольца! Приказ — без малейшей пощады убивать всякого бегущего! Всем оставаться на местах! Всем оставаться на местах! Именем божественного Тиберия!С началом налёта странно успокоившийся начальник полиции вошёл в притон последним — неторопливым шагом хозяина. Он подчёркнуто усталым взглядом скользил по растерянным лицам мелочи, уже успевшей напиться настолько, что не понимали смысла даже приказов. Их ударами валили на землю одного за другим.
— Лежать! Лежать!! Руки за голову!! — раздавались отовсюду крики стражников.
И опять удары. Как всегда, были и сопротивляющиеся: этим сладострастникам потакали — избивали по мере сил.
Начальник полиции всегда удивлялся тому, что многие из задержанных с поличным воришек, которых в их среде не унижал только ленивый, при задержании начинали возмущаться. Даже при подчёркнуто мягком с ними обращении. Да ещё и причитали об их ущемлённом человеческом достоинстве — в голос. И это при том, что этих, с позволения сказать, правоборцев, брали с поличным и отпираться в таких случаях было попросту омерзительно. Но — отпирались. Что это — раздвоение души? Или — в подражание вожаку — напрашивание на побои? Отчего полное непонимание обращённых к ним слов? Но не объяснять же этой рассыпавшейся на полу хлюпающей мелочи тайный смысл налёта?..
А ещё начальнику полиции всегда хотелось узнать: какова участь этих исполнителей? Ну хорошо — один-двое становились вожаками. А куда исчезали остальные — причём бесследно? Становились обывателями и забывали о своём прошлом — напрочь? Как им это удавалось? Или их убивали собственные главари? Без малейшего сопротивления? До какой же степени покорности эти «правоборцы» умеют себя довести!..