Стихи уже не только озадачили, но и возмутили соловьевцев. Что должен означать этот ненастный, гнилой пейзаж – «зачумленный сон воды», убогие кочки и пни, тощие сгоревшие злаки? Откуда эти чертенята, что почему-то просятся «ко святым местам», этот болотный попик, эти колдуны и ведьмы? Стихи были восприняты как злостная пародия на «лазурь» и «зори», как беспардонное издевательство ренегата над тем, что для него было, а для них оставалось святым и вечным.
Отступник же прямо признавался: «Ты пред Вечностью полой измен…»
Особенно кольнуло четверостишие:
И сидим мы, дурачки,
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки
Задом наперед…
Да не о нас ли уж это написано? «И подумалось: четверостишие соответствует стихотворению «Аргонавты»; «мы»– там – те же всё; в 1903 году обращается к «нам»со словами надежды он: «Молча свяжем вместе руки, отлетим в лазурь». В 1905 году – устанавливает: рук – не связали; не отлетели в лазурь; корабли не пришли: нас не взяли; и мы – одурачены… Стихи возмущали меня; возмущение я не высказывал вслух» (А. Белый).
Но «мучительны были обеды, сиденья всех вместе». Как-то Белый «не выдержал» – за обеденным столом сорвал с себя Зинаидин черный крест и закинул его в траву. Блок только усмехнулся.
Недоумения, недоговоренности, натяжки накапливались и, наконец, привели к бурному взрыву: нетерпимый и резкий на язык Сергей Соловьев грубо поссорился с Александрой Андреевной, «тетей Алей».
Повод к ссоре был случайный. В душный, грозой насыщенный вечер, когда Белый в гостиной читал шахматовским обитателям свою громадную гротескно-мистическую поэму «Дитя-Солнце», Соловьев ушел из дому и не вернулся ни в ночь, ни наутро.
Поднялась тревога, – в окружающих Шахматово лесах было много болотных окон, чарус. Припомнились несчастные случаи. На столе в мезонине увидели Сережин нательный крест. Мелькнула мысль о самоубийстве. В Шахматове всю ночь не сомкнули глаз, во все стороны разослали верховых. Едва рассвело, Блок, взволнованный донельзя, тоже ускакал на кое-как оседланной рыжей лошади. Белый побежал в Тараканово, где происходила ярмарка, – расспросить, не видел ли кто лохматого, сутулого студента без шапки, в русских сапогах.
В ожидании и тревоге прошел целый день. А к вечеру Соловьев явился как ни в чем не бывало, на бобловской тройке с бубенцами. Заливаясь смехом, рассказал, что «тайный голос» повелел ему пойти за «мистической звездой» – во имя спасения тройственного союза, что звезда вела его от церкви до церкви и в конце концов привела в Боблово, где его и приютили. Все это изображалось как нечто подобное странствию «дяди Володи» в египетской пустыне, описанному в поэме «Три свидания».
Александру Андреевну пережитое волнение и безответственность Сережи вывели из себя, и она наговорила племяннику много резких слов. Тот не остался в долгу.
Белый, оскорбившись за друга, непонятого и оклеветанного, заявил Александре Андреевне, что, будь она мужчиной, он вызвал бы ее на дуэль. В совершенно взвинченном состоянии он раньше предположенного срока покинул Шахматово. Блок его не удерживал.
Соловьев из амбиции остался еще на два дня. Они прошли в натянуто-безмолвной игре в карты. События этих дней причудливо отозвались в тогдашних стихах Блока:
Палатка. Разбросаны карты.
Гадалка, смуглее июльского дня,
Бормочет, монетой звеня,
Слова слаще звуков Моцарта.
Кругом – возрастающий крик,
Свистки и нечистые речи,
И ярмарки гулу – далече
В полях отвечает зеленый двойник…
Отношения с Сергеем Соловьевым у Блока на этом фактически кончились.
Белый же, если верить ему, уехал с таким ощущением: «Прошлое – без возврата. Не знаю, как в будущем встретимся; знаю, не встретимся больше по-прежнему». Новые встречи были не за горами, и в них, в самом деле, уже ничего не осталось от прежнего.
Соловьевцы уехали. Блок остался наедине со своими тревогами и надеждами.
Александр Блок– Евгению Иванову (25 июня 1905 года):«Я много и долго мучился и падал духом, и были совсем черные дни. Теперь хорошо. На днях уехали – сначала Бугаев, потом Соловьев… Знаешь, что я хочу бросить? Кротость и уступчивость. Это необходимо относительно некоторыхдел и некоторыхлюдей. Знаешь ли, что одиночество, пока оно остается чувством,томит и нежит и думать не дает, и рукой манит. А потом вдруг оно становится из чувства – знанием,и тогда оно крепит и на узде держит, и заставляет опять себяже черпать… Знаешь ли, что мы– те, от которых хоть раз в жизни надо, чтобы поднялся вихрь? Мы сами ждем от себя вихрей…Я и написать не могу всего, но то, чего я не могу высказать ясно, вертится все близ одного: хочу действенности, чувствую, что близится опять огонь,что жизнь не ждет (она не успеет ждать – он самприлетит), хочу много ненавидеть, хочу быть жестче… Близок огонь опять, – какой – не знаю. Старое рушится… Если б ты узнал лицо русской деревни – оно переворачивает; мне кто-то начинает дарить оружие… Может быть. Может быть, будет хорошо, кругом много гармонии… Какое важное время! Великое время! Радостно».
А на войне дела шли все хуже.
В феврале разгорелось невиданное по тем временам двадцатидневное кровопролитное сражение под Мукденом, на которое русское командование возлагало много надежд. Сражение было проиграно, потери нашей армии составили без малого девяносто тысяч убитыми, раненными и пленными.
В середине мая в Цусимском проливе погибла Вторая Тихоокеанская эскадра, – была бита последняя ставка царизма в этой несчастной войне. «От русского флота остались одни адмиралы…»
Россия вынуждена была пойти на мирные переговоры. В августе Витте подписал Портсмутский договор. Условия его были тяжелые – потеря значительной территории и около пяти миллиардов материального ущерба.
В день, когда в Петербург пришло известие о цусимской катастрофе, Е.П.Иванов разговорился в конке со служивым матросом. Тот сказал: «Если только народ и этим не возмутится, так значит совсем оскотинился он».
Народ ответил массовыми стачками, крестьянскими волнениями, восстанием на броненосце «Потемкин Таврический», баррикадными боями в Лодзи.
Наивысшей точки общественное брожение достигло в октябре.
Волна событий снова подхватила Блока. «В Петербурге очень много бодрости. Меня очень интересуют события. Университет преобразился – все оживлено. Слежу за газетами» (Андрею Белому, 22 сентября).
Вскоре, 10 октября, разразилась всеобщая стачка. В Петербурге забастовали все заводы, железная дорога, конка, электростанция. Столица погрузилась в темноту, – только мощный прожектор военно-морского ведомства, установленный на башне Адмиралтейства, освещал часть Невского проспекта. Повсюду и беспрерывно шли митинги. В знаменательный день 10 октября Блок написал свой «Митинг»:
Он говорил умно и резко,
И тусклые зрачки
Метали прямо и без блеска
Слепые огоньки.
А снизу устремлялись взоры
От многих тысяч глаз.
И он не чувствовал, что скоро
Пробьет последний час…
И в звуки стекол перебитых
Ворвался стон глухой,
И человек упал на плиты
С разбитой головой…
И были строги и спокойны
Открытые зрачки,
Над ними вытянулись стройно
Блестящие штыки.
Как будто, спрятанный у входа
За черной пастью дул,
Ночным дыханием свободы
Уверенно вздохнул.
Стихотворение это – меньше всего простая зарисовка тогдашних событий: в нем довольно сложно и прихотливо преломились недостаточно отчетливые и в известной мере противоречивые представления молодого Блока о политической свободе. Но вряд ли можно сомневаться в том, что толчком к созданию «Митинга» послужила одна из типичных сцен тех горячих дней, которую поэт мог наблюдать непосредственно. Вот, например, записанный Е.П.Ивановым рассказ его приятеля Н.П.Ге: «Они стояли со знаменем, и оратор с тумбы говорил. Вдруг рожок. И из окон Семеновских казарм залп. Оратор упал, изо рта кровь; все разбежались…»
Каждый день приносил новое. Тринадцатого был создан Совет рабочих депутатов и состоялась грандиозная «общая сходка» во дворе университета. Четырнадцатого петербургский генерал-губернатор Трепов отдал приказ: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть». Пятнадцатого не вышло ни одной газеты и забастовали даже дворники; «город совсем обмер». Шестнадцатого закрылись все высшие учебные заведения.
Тем временем власти, колеблясь между объявлением военной диктатуры и введением хотя бы каких-то реформ» вынуждены были, пока не стало поздно, пойти на уступки. Спасая режим и династию, Витте буквально вырвал у царя манифест о «даровании населению незыблемых основ гражданской свободы» (речь шла о неприкосновенности личности, свободе совести, слова, собраний и союзов, о предоставлении Государственной думе, о созыве которой было объявлено еще в августе, прав законодательного органа).
«Дарование свобод» было отвлекающим маневром царизма, но своевременно догадались об этом очень немногие. Лишь большевистские листовки предупреждали, что манифест есть уловка, временное отступление самодержавия на новые позиции с целью выигрыша времени и перегруппировки сил.
Манифест был обнародован 18 октября. Он вызвал шумное ликование в лагере либералов. На него, естественно, живо откликнулись и широкие народные массы, поверившие царевым посулам.
Еще более широким и бурным потоком пошли манифестации и митинги. Произносились речи «самого крайнего направления», как докладывал начальник охранки. Зазвучала «Марсельеза». На здании Городской думы был водружен красный флаг. Однако же по демонстрантам продолжали стрелять. Подняла голову черная сотня, начались «патриотические» шествия с пением гимна, трехцветными флагами и портретами царя. В Москве черносотенцами был убит большевик Николай Бауман, и похороны его превратились в боевой смотр сил рабочего класса.
Очевидно, в первый же день «свободы» (или в один из последующих) сдержанный и молчаливый студент Александр Блок нес красное знамя во главе одной из манифестаций. Брюсов, прослышав об этом, не преминул заметить язвительно: «Блок ходил по Невскому с красным флагом».
Тем более знаменательны отклики Блока на царский манифест. В самый день его опубликования были написаны два стихотворения – «Вися над городом всемирным…» и «Еще прекрасно серое небо…». Оба они говорят о конце «древней сказки» самодержавия. Но решающее в них – нота не умиления или восторга по поводу происшедшего, но тревоги за будущее, боязнь обмана народных чаяний и надежд. Совершенно неискушенный в «конкретной политике» поэт словно предчувствовал кровь, залившую меньше чем через два месяца московскую Пресню, и палачество карательных экспедиций в той же Москве, в Прибалтике, в Сибири…
В обоснование своей тревоги он обратился к символике пушкинского «Медного всадника»:
И предок царственно-чугунный
Все так же бредит на змее,
И голос черни многострунный
Еще не властен на Неве.
Уже на до'мах веют флаги,
Готовы новые птенцы,
Но тихи струи невской влаги
И слепы темные дворцы.
И если лик свободы явлен,
То прежде явлен лик змеи,
И ни один сустав не сдавлен
Сверкнувших колец чешуи.
Впоследствии Блок сделал пометку к заключительной строфе: «Плохо выражено». Но существо мысли совершенно ясно: по-настоящему еще «не сдавлен» ни один сустав старого мира.
Во втором стихотворении мысль эта выражена еще более отчетливо:
Еще несчастных, просящих хлеба,
Никому не жаль, никому не жаль!
Молчавший на студенческих сходках, чуждый либерального краснословия, автор «Фабрики» душой и сердцем постиг самое главное – голод голодных и сытость сытых.
Итогом и вершиной его поэтических откликов на события 1905 года служат стихи, которые так и озаглавлены: «Сытые». Здесь впечатление от октябрьской забастовки столичной электростанции разрастается в емкий образ исторического затмения, заката всего старого мира.
Они давно меня томили:
В разгаре девственной мечты
Они скучали, и не жили,
И мяли белые цветы.
И вот – в столовых и гостиных,
Над грудой рюмок, дам, старух,
Над скукой их обедов чинных —
Свет электрический потух.
К чему-то вносят, ставят свечи,
На лицах – желтые круги,
Шипят пергаментные речи,
С трудом шевелятся мозги…
Теперь им выпал скудный жребий:
Их дом стоит неосвещен,
И жгут им слух мольбы о хлебе
И красный смех чужих знамен!
Для характеристики тех, кто с младых ногтей был Блоку не просто чужд, но ненавистен, – пусть высокоумных и обремененных культурным преданием и дипломами, но в существе своем остававшихся сытыми мещанами, – он нашел такие бичующие, такие грубые слова, каких раньше не встречалось в его поэтическом обиходе»
Так – негодует все, что сыто.
Тоскует сытость важных чрев:
Ведь опрокинуто корыто,
Встревожен их прогнивший хлев!
В ноябре он пишет старому другу Александру Гиппиусу, с которым давно не общался: «Какой-то ты? Я – "социаль-демократ"».
Кавычки и мягкий знак здесь не случайны. Иначе как в кавычки это слово и нельзя было поставить: от всякой партийности и программности Блок был бесконечно далек. Упомянув в письме к отцу о возникшем у него было «сочувствии социал-демократам», он тут же с обезоруживающей искренностью добавил: «Теперь отхожу все больше, впитав в себя все, что могу (из «общественности»), отбросив то, чего душа не принимает».
Душа его, в самом деле, еще многого не принимала. Но зато с какой силой завладевало им чувство проснувшейся жизни, чувство будущего.
Примерно за год перед тем, в декабре 1904 года, Блок обработал набросок, сделанный летом. Получилось стихотворение «Помнишь думы? Они улетели…». Нужно думать, он придавал ему важное значение: посвятил матери, аккуратно переписал на первой странице подаренного ей экземпляра «Стихов о Прекрасной Даме».
Стихотворение темноватое. В нем говорится о «безумных детях», проживших долгие жизни на какой-то далекой планете, и о возвращении их на родную Землю.
Нам казалось: мы кратко блуждали.
Нет, мы прожили долгие жизни…
Возвратились – и нас не узнали,
И не встретили в милой отчизне.
И никто не спросил о Планете,
Где мы близились к юности вечной…
(Впоследствии люди, осведомленные в вопросах новейшей физики, поражались: Блок как бы предвосхитил теорию относительности Эйнштейна с ее «парадоксом времени».)
Загадочные стихи озадачивали любознательных читателей. Один из них обратился к поэту за разъяснением. Тот будто бы сказал так: «Я часто думал о бесконечности мира, о вечности жизни. Думал, что формы нашей земной жизни – не есть нечто единственное, неповторимое, но лишь одно из бесконечного множества форм жизни. И где-то есть совершенное счастье – вечная юность, вечная радость… Вот и написалось это стихотворение». Написалось под впечатлением звездопада, который он наблюдал темной августовской ночью в Шахматове.
Концовка стихотворения многозначительна. Скитальцы Вселенной, вернувшись в «дорогое, родное жилище», не только должны хранить благодарную память о прекрасном прошлом, но и воспитать в себе веру в еще более чудесное будущее. Прошлое, проведенное на дальней планете, отошло навсегда, покрылось забвеньем. (Здесь – явный намек на собственное прошлое с его утопической верой.)
Пусть к тебе – о краях запредельных
Не придут и спокойные мысли.
Но, прекрасному прошлому радо, —
Пусть о будущем сердце не плачет.
Тихо ведаю: будет награда:
Ослепительный Всадник прискачет.
К 1905 году относится и неотделанный набросок, в котором тоже говорится о дальних планетах и о родной Земле:
Свободны дали. Небо открыто.
Смотрите на нас, планеты….
Друзья! Над нами лето, взгляните —
Безоблачен день, беззакатно светел.
И солнце стоит высоко – в зените,
И утро пропел давно уже петел.
Мы все, как дети, слепнем от света,
И сердце встало в избытке счастья.
О, нет, не темница наша планета:
Она, как солнце, горит от страсти!
И Дева-Свобода в дали несказанной
Открылась всем – не одним пророкам!..
Не правда ли, тут чувствуются «вихри», о которых Блок писал Евгению Иванову? Потом он скажет о том же иными словами: «…чудесное, что витало над нами в 1905 году, обогатило нас великими возможностями». В другом случае – назовет свое поколение: «Мы – дети дней свободы». В третьем – напишет Зинаиде Гиппиус (уже после Октября): «…нас разделил не только 1917 год, но даже 1905-й, когда я еще мало видел и мало сознавал в жизни».
Отсюда ясно, чем оказалась для Блока первая русская революция. Оставаясь самим собой, он простился с «мальчишеской мистикой», из созданных распаленным воображением хрупких и не выдержавших столкновения с жизнью «миров иных» шагнул в мир сущий, в мир сытых и голодных, и в трагическом переживании его контрастов и конфликтов обрел опору для своей любви и веры, что были заложены в самой натуре и прорвались голосом совести, силой нравственного чувства.
Поэзия призвана творить чудеса. Декларации, формулировки, доказательства – не дело поэзии, но она, как ничто другое, передает живое ощущение того, что совершается в мире. Много позже Блок скажет, что стихи, казалось бы совсем далекие от жизни, на самом деле рождаются из самого тесного соприкосновения поэта с нею…
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою…
И всем казалось, что радость будет
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
Это – август 1905 года. Позади уже были Кровавое воскресенье, Мукден и Цусима. Душа очнулась от заколдованного сна, мысль пробудилась, но еще не обрела формы. Так – только дуновение свежего ветра, что пронесся над Россией, только еще неясное, еще безотчетное предчувствиесветлой жизни…
ДЕЙСТВЕННЫЙ ПЕТЕРБУРГ
В самый разгар революционных событий Блок писал Евгению Иванову: «Все дни брожу по городу и смотрю кругом… Петербург упоительнее всех городов мира, я думаю, в эти октябрьские дни».
Война и революция еще более сгустили ту совершенно особую петербургскую атмосферу, которою в начале века дышала тогдашняя интеллигентская элита – и с нею молодой Блок.
Атмосфера была навеяна «Медным всадником» и «Пиковой дамой», «Невским проспектом» и «Шинелью», «Двойником», «Белыми ночами», «Преступлением и наказанием» и «Подростком». Великий город хотели видеть непременно под покровом неразгаданной зловещей тайны. За этим стояли своя философия и своя эстетика, коротко сформулированные Герценом: «В судьбе Петербурга есть что-то трагическое, мрачное и величественное».
Блоку в величайшей мере было свойственно внесенное в русскую литературу, главным образом Достоевским, ощущение Петербурга как одушевленного существа, живущего своей собственной, единственной и неповторимой, жизнью и непостижимым образом воздействующего на бытие и судьбу человека.
«Действенный Петербург» – этими словами Блок отчетливо выразил свое обостренное чувство города, в котором природа – убогая, но овеянная сумрачно-тревожным дыханием ненастья, и великолепное искусство, воплощенное в стройных и соразмерных ансамблях, объединились, чтобы создать уникальный, единственный на всем свете ландшафт.
Игра света и тени, меняющая пейзаж в зависимости от погоды и освещения, широко распахнутые сквозные пространства, мощное течение реки, рассекающей город надвое, венецианская застылость каналов, густая осенняя мгла или прозрачные белые ночи, влажный морской ветер – почти всегда западный, «тот, что узкое горло Фонтанки заливает невской водой», шпили и купола, колонны и арки, увенчанные торжественными квадригами, круто выгнутые мосты, гранитные парапеты – все слагается здесь в единую симфонию воздуха, воды и камня.
Вода и камень – бесспорно, самая приметная черта города, возникшего «из топи блат». Реки, каналы, протоки пересекают все его пространство (ведь их свыше полутораста!), а присутствие моря ощущается в нем всегда: «А в переулках пахнет морем…» Всюду, куда ни пойдешь, – вода, топь, хлябь, лишь огражденные и придавленные камнем и готовые вот-вот вырваться из плена.
В стихах Блока такое представление о городе на Неве нашло, пожалуй, наиболее точное и лапидарное выражение: «глубина, гранитом темным сжатая». Из этого двуединства воды и камня рождалась петербургская тема, усвоенная русской литературой: мятежная стихия, угрожающая геометрически расчисленному миру деспотизма, «роковой воли», нормы и ранжира.
Петербург, в самом деле, неотразимо действовална душу и сознание – и обликом, и атмосферой, и своей легендой, сложившейся за два века петербургского периода русской истории.
Город создавали не только зодчие, но и поэты. Русская поэзия, литература вообще, с громадной глубиной воплотила чувство Петербургакак феномена национальной культуры и темы душевных переживаний – причем каждое поколение чувствовало город по-своему, вносило нечто новое в его понимание.
В образе Петербурга, созданном русской литературой, можно выделить две грани, два аспекта, две традиции.
Одна идет от Пушкина, запечатлевшего по преимуществу величественный, строгий и стройный облик града Петрова – красы и дива полнощных стран.
Другая не менее влиятельная традиция связана с Гоголем, Аполлоном Григорьевым и Достоевским, отчасти также и с Некрасовым. Они раскрыли тему и образ Петербурга совсем по-иному – как бы с точки зрения униженного и обреченного на гибель Евгения, чьи частные человеческие интересы пришли в противоречие с государственными замыслами и непреклонной волей Петра.
За парадной внешностью Петербурга эти писатели разглядели холодный, жестокий, неправедный и гибельный мир человеческого горя и страдания. Самый образ Петербурга возникает в их созданиях совершенно иным. Это – марево, болотное наваждение, зыбкая пучина, гиблое место.
Прямее всех сказал об этом Достоевский, для которого северная столица оставалась «самым отвлеченным и самым умышленным городом на всем земном шаре».
«В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из «Пиковой дамы» (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип, – тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться. Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: “А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежде финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?”»
В русском искусстве начала XX века нашли продолжение обе традиции художественного воплощения образа Петербурга, но уже в ослабленных и деформированных вариантах.
С одной стороны, художники «Мира искусства», отметая попытки изображать Петербург скучным, прозаическим, чиновничьим городом, прививали любовь к нему именно как к великолепной Северной Пальмире. Однако возрождение это уже не было связано с большими темами русской истории и культуры (как у Пушкина) и в дальнейшем, у эпигонов «Мира искусства», приобрело характер измельченный, эстетско-ретроспективный: чувство Петербурга было утрачено, осталась лишь нарядная внешность, изящные, но холодные стилизации.
С другой стороны, писатели-символисты подхватили романтическую фантастику петербургских сюжетов Гоголя, мотив «миражной оригинальности» Петербурга в стихах и прозе Аполлона Григорьева и «фантастический реализм» петербургских видений Достоевского.
В истолковании символистов Петербург неизменно представал призрачным и демоническим, в котором все казалось «странным» и «страшным». При этом, однако, как правило, из традиции петербургской прозы Гоголя и Достоевского выветривалось главное – ее гуманистическое содержание, внимание к судьбе загнанного и обреченного человека.
Александру Блоку предстояло, испытав и преодолев искушения декадентско-символистской демонологии, восстановить традицию во всей ее полноте.
Когда, в феврале 1904 года, Блоки вернулись из заснеженной и морозной, «чистой, белой, древней» Москвы, Петербург сразу показал им свое лицо – такое, какое им хотелосьвидеть: в магическом свете, в мареве чертовщинки.
Александр Блок– Сергею Соловьеву:«…мы с Любой пришли в совершенное отчаянье от Петербурга. Въезд наш был при резком ветре – без снега, так что порошинки неслись по мостовой взад и вперед без толку, и весь город как будто забыл число и направление своих улиц. Через несколько дней впечатление было еще пострашнее. Мы встретились в конке с чертом… Еще через несколько дней стали приходить „петербургские мистики“… Самого замечательного – Евгения Иванова – „коряжило от Медного Всадника всю зиму“.