Романтизм диктовал свои законы – и скучный Оренбург в воображении петербургских друзей Сашеньки преображался в заповедный край «роскошного Востока». Дельвиг, посылая ей альманах «Северные цветы на 1827 год», надписывает на книге изящный мадригал:
От вас бы нам, с краев Востока,
Ждать должно песен и цветов:
В соседстве вашем дух пророка
Волшебной свежестью стихов
Живит поклонников Корана;
Близ вас поют певцы Ирана,
Гафиз и Сади – соловьи!
Но вы, упорствуя, молчите, —
Так в наказание примите
Цветы замерзшие мои.
Сонечка зовет Сашеньку Заремой, а Дельвиг – Девой гор. В наружности ее, в самом деле, было «что-то черкесское». На дошедшем до нас дагерротипе (по-видимому, уже сороковых годов) запечатлено тонкое лицо несколько цыганского типа со следами неординарной красоты.
В 1824 году Сашенька Семенова встретила молодого петербуржца – артиллерийского офицера Григория Силыча Карелина, служившего при Аракчееве, неосторожно посмеявшегося над своим шефом и немедленно высланного им в Оренбург, в гарнизонную службу под секретный надзор. Вскоре молодые люди поженились.
Карелин был во всех отношениях личностью замечательной, хотя и со странностями. По отзывам знавших его, это был человек железного здоровья, громадной энергии, неистощимой веселости, «бесконечно умный», глубоко образованный, красноречивый и ко всему прочему – неисправимый либерал. Нрава он был горячего и не очень умел ладить с начальством.
В семье Григорий Силыч бывал редко. С юных лет погруженный в изучение природы, он самоучкой стал выдающимся натуралистом – зоологом, ботаником, палеонтологом, энтомологом. Бродяга по призванию, он всю жизнь провел в далеких и трудных экспедициях по неразведанным районам Сибири, Алтая и Средней Азии. В своих путешествиях, полных увлекательных приключений, он собрал коллекции, которые специалисты именуют «колоссальными». В 1852 году Григорий Силыч вовсе отделился от семьи и застрял в глухом городишке Гурьеве, где и умер в одиночестве двадцать лет спустя. За два года перед тем пожар истребил подготовленные Карелиным одиннадцать томов описания его путешествий. Немногие сохранившиеся письма его замечательны по слогу – необыкновенно живому, свободному.
Александре Николаевне, как видим, выпала на долю нелегкая семейная жизнь. В 1842 году она покинула Оренбург, поселилась в благоприобретенном подмосковном именьице Трубицыно и своими руками подняла четырех дочерей.
Она слыла женщиной властной и суровой, но с годами характер ее смягчился. До глубокой старости она жила сентиментально-романтическими воспоминаниями – наизусть помнила державинские оды, перечитывала немецких, французских и русских поэтов, всему предпочитая Шиллера, Ламартина и Жуковского.
В семидесятые годы Александра Николаевна подолгу гостила в Петербурге у младшей дочери, Елизаветы Григорьевны, бывшей замужем за профессором-ботаником Андреем Николаевичем Бекетовым.
В 1876-1883 годах Бекетов был ректором Петербургского университета. Человек он был общительный, любил молодежь, у него самого нечопорно выросли четыре дочери.
В поместительном ректорском доме, что и поныне стоит на набережной Невы рядом с главным зданием университета – бывшими петровскими Двенадцатью коллегиями, – по субботам бывало шумно. Собиралось до ста человек студентов, кое-кто из профессоров, барышни и дамы.
Внизу, у ректора, толковали о важных материях – о науке, о политике, а наверху, в белой зале и гостиной, веселилась молодежь – играли в petits jeux, музицировали, пели, танцевали, ставили живые картины, даже разыгрывали пьески, потом пили чай с бутербродами и домашним вареньем. Вино и ужин были ректору не по карману.
В один из таких субботних вечеров, 15 ноября 1880 года, третья из сестер Бекетовых, Александра Андреевна, выданная за молодого ученого-юриста Блока, почувствовала приближение родов. Веселившаяся молодежь и не подозревала о том, что происходило рядом, за стеной, в одной из спален верхнего этажа, выходившей окнами на университетский двор.
К утру родился мальчик. Младенца приняла на руки Александра Николаевна Карелина.
Один из последних отсветов пушкинской эпохи блеснул над колыбелью Александра Блока.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РОЖДЕНИЕ ПОЭТА
Талант растет в тиши уединенья…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДВОРЯНСКАЯ СЕМЬЯ
«Прекрасная семья. Гостеприимство стародворянское, думы – светлые, чувства – простые и строгие». Так говорил Блок о семье, в которой вырос.
Живая память старины, фамильные предания, поэзия домашнего очага, налаженный уют. И – верность традициям русского гуманизма и либерализма (главный кумир – Тургенев), ясное сознание общественного долга. И – любовь к работе, к деятельности, понимаемой как призвание и служение. Все интересы сосредоточены на культуре, науке, литературе, искусстве. Презрение ко всему внешнему, мелкому, суетному, меркантильному и карьерному…
И при всем том – в новой исторической обстановке – уже некоторая запоздалость и замедленность этой жизни. И еще – строгая требовательность к посторонним людям.
Так было и с моей семьей:
В ней старина еще дышала
И жить по-новому мешала,
Вознаграждая тишиной
И благородством запоздалым…
И заколдован был сей круг:
Свои словечки и привычки,
Над всем чужим – всегда кавычки,
И даже иногда – испуг;
А жизнь меж тем кругом менялась,
И зашаталось все кругом,
И ветром новое врывалось
В гостеприимный старый дом…
До самого конца поэт хранил благодарную память о нравственной атмосфере бекетовского дома. В годы своего духовного перелома он утверждал, что чем глубже и острее чувствует связь с родиной и народом, чем сильнее ненавидит всякое уничтожение и унижение человека, тем большую опору находит в идеалах и понятиях, господствовавших в его семье. «Ведь я… с молоком матери впитал в себя дух русского «гуманизма». Дед мой – А.Н.Бекетов, ректор СПб. университета, и я по происхождению и по крови «гуманист»… Чем более пробуждается во мне сознание себя как части этого родного целого, как «гражданина своей родины», тем громче говорит во мне кровь».
Бекетовская кровь…
Глава семьи – сороковых
Годов соратник; он поныне,
В числе людей передовых,
Хранит гражданские святыни,
Он с николаевских времен
Стоит на страже просвещенья,
Но в буднях нового движенья
Немного заплутался он…
Самым темпераментным, энергичным, душевно широким, отзывчивым на чужую беду был в семье именно он, дед, Андрей Николаевич. Ученик и друг старика Бекетова Климент Аркадьевич Тимирязев наиболее приметной чертой его нравственного облика назвал «доброту, горячую любовь к людям, забвение себя ради других».
Бекетовский род – старый, столбовой, записанный в шестую (самую почетную) часть родословной книги по губерниям Симбирской, Саратовской и Пензенской.
В XVII веке несколько Бекетовых отличились на царской службе; среди них – боярский сын Петр, стрелецкий сотник, распоряжавшийся на далекой сибирской окраине, строитель Якутского острога, землепроходец, первым вступивший на землю нынешнего Братска.
В следующем столетии из Бекетовых наиболее известны двое – Никита Афанасьевич, незадачливый фаворит царицы Елизаветы, генерал-поручик и деятельный астраханский губернатор, несметный богач, сочинитель популярных в свое время песен в русском народном духе и трагедий на античные темы, талантливый актер-любитель, и племянник его – Платон Петрович, издатель, журналист, собиратель портретов знаменитых соотечественников, долголетний председатель Общества истории и древностей российских, близкий друг Карамзина и Дмитриева.
Постепенно род хирел и падал.
Андрей Николаевич родился в год восстания декабристов в богатом помещичьем гнезде.
Отец его, Николай Алексеевич, воспитанник Морского корпуса, плававший с Сенявиным, был еще большим барином. Когда он выезжал из своей пензенской Алферьевки в Москву, за барской каретой гнали стадо молодых быков – потому что для каждой чашки бульона требовалась особая часть туши, и не из покупного мяса. Человеком он был просвещенным, любил и знал литературу, приятельствовал с Денисом Давыдовым, Вяземским, Баратынским, встречался с Пушкиным. Жена у него была из Якушкиных (племянница декабриста). Под конец Николай Алексеевич разорился, но все же успел дожить свой век, не поступившись старинным укладом.
В сороковые годы молодые Бекетовы – три брата, жившие на редкость дружно, – учились в Петербурге. Старший, Алексей, в Инженерном училище. Средний, Андрей, в университете на восточном факультете, вскоре (ненадолго) перешел в военную службу, в гвардию, потом вернулся в университет, на факультет естественных наук. Младший, Николай (будущий известнейший химико-физик, академик), сперва в гимназии, потом тоже в университете.
Вокруг братьев собралась молодежь, страстно исповедовавшая фурьеризм. Среди участников этого конспиративного кружка были Ф.М.Достоевский и Д.В.Григорович (товарищи Алексея Бекетова по Инженерному училищу), поэт А.Н.Плещеев, Валерьян Майков – впоследствии видный критик и публицист, вместе с М.В.Петрашевским составивший знаменитый «Карманный словарь иностранных слов» – книгу, которая сыграла заметную роль в пропаганде социалистических идей в России.
В просторной квартире братьев Бекетовых, на углу Большого проспекта и Первой линии Васильевского острова, образовалось нечто вроде коммуны «по Фурье». Достоевский писал брату в ноябре 1846 года: «Я много обязан… моим добрым друзьям Бекетовым, Залюбецкому и другим, с которыми я живу; это люди дельные, умные, с превосходным сердцем, с благородством, с характером». Григорович, в свою очередь, признавался: «Кружку Бекетовых я многим обязан». Здесь «слышался негодующий благородный порыв против угнетения и несправедливости».
Весной 1847 года братья Бекетовы разъехались из Петербурга: Алексей засел в деревне, где в дальнейшем отдался земской деятельности (бессменный председатель Пензенской губернской управы), Андрей и Николай перевелись в Казанский университет. Большинство участников их кружка стали завсегдатаями «пятниц» Петрашевского. Пожалуй, лишь по чистой случайности братья Бекетовы не разделили судьбы петрашевцев. Кто знает – не взошли ли бы они два года спустя вместе с Достоевским на эшафот, чтобы выслушать смертный приговор, замененный каторгой?..
Фурьеристский заквас в Андрее Николаевиче остался навсегда. Большой ученый, которого в наше время называют «отцом русской ботаники», «выдающимся борцом за материалистическую биологию», «предшественником Дарвина в России», он не замыкался в кругу только научных интересов, но до преклонных лет с юношеским жаром предавался общественной деятельности.
Руководство отделом внутренней политики в газете «Русский инвалид» (в 1862-1863 годах). Публичные лекции. Прекрасно написанные научно-популярные книги («Ботанические беседы», «Беседы о Земле и тварях, на ней живущих»), которые действительно дошли до народа и имели громадный успех. Организация съездов русских естествоиспытателей. Учреждение Высших женских курсов и руководство ими (их, по справедливости, должно бы назвать не Бестужевскими, а Бекетовскими). Комитет Литературного фонда. Неутомимая – уже в конце жизни – работа в Вольном экономическом обществе, где разгорелись ожесточенные споры народников с первыми русскими марксистами… Да всего не перечислить!
Человек, обзывавший столпов режима «шайкой развратных и бесшабашных негодяев», Андрей Николаевич на постах декана и ректора завоевал славу стойкого защитника студентов от всякого рода полицейских посягательств, а в высших сферах заслужил репутацию человека беспокойного и не слишком благонадежного; его даже именовали «Робеспьером». Он оказался последним выборным ректором, – воспользовавшись новым жестким уставом 1884 года, власти отрешили его от ректорства, потом – от заведования кафедрой и в конце концов фактически вообще вытеснили из университета.
Эта расправа только укрепила общественную репутацию Бекетова в передовых кругах и, конечно, нисколько не поколебала его ученой славы. В числе его друзей и соратников были такие звезды русской науки, как Менделеев, Сеченов, Мечников, Чебышев, Бутлеров, Докучаев.
Отставленный от штатной должности и вынужденный искать другие источники существования, старый профессор записывает: «Если б моя семья была обеспечена, я бы, думается мне, давно бы предался деятельности на пользу ближнего. С трудом и теперь могу отвлекаться от человеческих бедствий… Чувствуя и видя себя совершенно бессильным, страдаю и бесплодно негодую… Опять затеснились в голове вечные мысли или, вернее, утопии о людской жизни».
Слово утопияпришло не случайно. Знаменитый ботаник не только живо интересовался литературой, не только тесно общался с писателями, но и сам писал в художественном роде – рассказы, путевые записки, автобиографические заметки, роман о крепостном быте, даже стихи, – и кое-что из написанного напечатал. Среди прочего сохранились наброски повести «Город будущего», где старый фурьерист рисует широкую картину обновленного мира: государства уничтожены, войны запрещены, деньги отменены, всюду господствуют свободный труд, наука и техника.
Седой как лунь, погруженный в свои труды и заботы, но неизменно общительный, добродушный и приветливый, не по летам бодрый, старомодно-элегантный «идеалист чистой воды» с либеральными речами и неискоренимыми стародворянскими повадками, умудрявшийся дружить с желчным и неуживчивым Щедриным, – таким он запомнился внуку-поэту,
Тургеневская безмятежность
Ему сродни; еще вполне
Он понимает толк в вине,
В еде ценить умеет нежность;
Язык французский и Париж
Ему своих, пожалуй, ближе…
Он на обедах у Бореля
Брюзжит не плоше Щедрина:
То – недоварены форели,
А то – уха им не жирна…
Прелестны семейные рассказы о том, как этот народолюбивый и барственный старик в своем маленьком подмосковном Шахматове, встретив знакомого мужика, приветливо брал его за плечо со словами: «Et bien, mon petit…» – или, увидев, как мужик тащит березу, срубленную в господском лесу, и не зная, куда деваться от смущения, мог лишь пролепетать: «Трофим, ты устал, дай я тебе помогу…»
В 1897 году, в Шахматове, Андрея Николаевича разбил паралич. Он прожил еще пять лет без языка, прикованный к передвижному креслу. В августе 1902 года, в том же Шахматове, Александр Блок положил его в гроб.
Пришел наш час – запомнить и любить,
И праздновать иное новоселье…
Елизавета Григорьевна пережила мужа ровно, день в день, на три месяца.
Это была женщина глубоко и разносторонне одаренная, и более всего – талантом неукротимой жизненности.
Блок в автобиографии много говорит и о бабушке. «Ее мировоззрение было удивительно живое и своеобразное, стиль – образный, язык – точный и смелый, обличавший казачью породу… Характер на редкость отчетливый соединялся в ней с мыслью ясной, как летние деревенские утра, в которые она до свету садилась работать… Она умела радоваться просто солнцу, просто хорошей погоде, даже в самые последние годы, когда ее мучили болезни и доктора».
Натура «пламенно-романтическая», Елизавета Григорьевна обожала музыку и поэзию, но не терпела никакой метафизики и мистики, утверждала, что тайный советник Гете написал вторую часть «Фауста» для того лишь, чтобы удивить глубокомысленных немцев, не одобряла ни нравственной проповеди Толстого, ни инфернальностей Достоевского и ни в грош не ставила церковную веру. Вообще современники запомнили Елизавету Григорьевну как женщину, «отличавшуюся весьма либеральным образом мыслей».
Она писала маленькому Блоку шутливые стихи, «в которых звучали, однако, временами грустные ноты»:
Так, бодрствуя в часы ночные
И внука юного любя,
Старуха-бабка не впервые
Слагала стансы для тебя…
Некоторые юношеские стихи внука она знала, но как отнеслась к ним – неизвестно: вероятно, умилилась, но темное содержание вряд ли одобрила.
Воспитанная в духе строгом и даже суровом, Елизавета Григорьевна была человеком замечательного трудолюбия. С молодых лет она профессионально занималась литературой. Свободно владея несколькими языками, трудилась главным образом над переводами – стихов и прозы (художественной и научной), делая в иной год до двухсот печатных листов. Список ее трудов громаден – от Бокля, Брема и Дарвина до Бальзака, Флобера и Мопассана.
Через Елизавету Григорьевну установились живые, непосредственные связи бекетовской семьи с русской литературой. Елизавета Григорьевна была знакома с Гоголем, знала Достоевского, Аполлона Григорьева, Льва Толстого, Полонского, Майкова, Щедрина, переписывалась с Чеховым.
Любовь к литературе и, как выразился Блок, «незапятнанное понятие о ее высоком значении» унаследовали от старших Бекетовых их дочери – три из четырех. Одна только Софья (вторая по счету) выключила себя из сферы духовности – выбрала путь не Марии, но Марфы. Остальные – отдали себя служению литературе. Старшая, Екатерина (по мужу – Краснова), рано скончавшаяся, пользовалась известностью и как переводчица, и как автор стихов, рассказов и большой повести «Не судьба», напечатанной не где-нибудь, а в «Отечественных записках». Третья, Александра (мать Блока), переводила с французского и писала стихи, но печатала только детские. Четвертая, Мария, неутомимо переводила, составляла разного рода компиляции и научно-популярные книжки – биографические, географические, исторические, в поздние годы написала книги о Блоке и его семье («Александр Блок», «Александр Блок и его мать», «Шахматово и его обитатели») и биографию отца (две последних остались в рукописи).
Из сказанного видно, сколь важную роль играли и сама литература и «старинные понятия» о ее ценности и идеалах в обиходе бекетовской семьи с ее богатыми преданиями и устойчивыми традициями, с царившей в ней атмосферой культурной преемственности. Литературе здесь поклонялись, но с разбором. Уже Достоевский старикам был не совсем по вкусу, а поэзия русская кончалась для них на Фете и Полонском.
Казалось бы, ничто не могло нарушить ровное течение этой мирной и деятельной жизни…
Так жизнь текла в семье. Качали
Их волны. Вешняя река
Неслась – темна и широка,
И льдины грозно нависали,
И вдруг, помедлив, огибали
Сию старинную ладью…
И так же вдруг за кулисами этого чинно-патриархального семейного быта разыгралась тяжелая человеческая драма.
СЕМЕЙНАЯ ДРАМА
Шестнадцатилетняя Аля была в семье общей любимицей. Далеко не красавица, она светилась очарованием свежести, грации и задора. На фотографии, снятой чуть позже, она стоит, юная и прелестная, опершись локтями на стол, сложив тонкие, нежные руки, в сшитом по моде платье, вся в рюшах и оборках, с бархатной лентой в светлых волосах, спадающих локонами на плечи…
Существо в ту пору безоблачно-веселое и шаловливое, она слыла непримиримой спорщицей, любила принарядиться и при случае невинно пококетничать.
Велит ей нрав живой и страстный
Дразнить в гимназии подруг
И косоплеткой ярко-красной
Вводить начальницу в испуг…
Появились первые поклонники – из студентов, собиравшихся по субботам в ректорском доме, и все больше – тоже из семейств династических: Батюшков, Майков. Преуспел, впрочем, какой-то самый незаметный и «застенчивый до свирепости» естественник с третьего курса. Аля опрометчиво согласилась отдать ему руку и сердце, но вовремя взяла слово назад.
Сестер изредка вывозили в свет. Аля познакомилась с молодым ученым-юристом, оставленным при университете для подготовки к профессуре, Александром Львовичем Блоком. Он сразу и бурно влюбился; она нашла его «интересным».
«И все пошло неотвратимо своим путем…» Молодой ученый стал бывать в доме. Началось ухаживанье. Аля немного пела. Александр Львович, знаток музыки и пианист, приносил ноты. Она пела под его аккомпанемент. В конце зимы он сделал предложение. Она отказала – и он исчез.
Ранней весной 1877 года, в день рождения Али, Александр Львович напомнил о себе – прислал красиво переплетенные романсы Глинки и Даргомыжского, числом – семнадцать, по числу Алиных лет. Прошло еще с полгода, прежде чем он снова появился в ректорском доме – пришел по делу к старику Бекетову. Аля, узнав об этом, подстерегла его на лестнице. Произошло объяснение, было сделано вторичное предложение – и на сей раз его приняли. Родители дали согласие.
Со свадьбой, однако, не торопились: Аля должна была закончить гимназию, Александру Львовичу предстояло завершить свои университетские дела.
Жених ежедневно бывает в ректорском доме, летом 1878 года гостит в Шахматове. Сохранилась любительская фотография неважного качества (снимал Дмитрий Иванович Менделеев); в шахматовском саду сидит Александр Львович в щегольском сюртучке, воротничке и манжетах, а на коленях у него Аля в длинной юбке с треном. Счастливая молодая пара…
Вскоре Александр Львович получил назначение в Варшавский университет – доцентом кафедры государственного права.
Свадьбу сыграли в январе 1879 года. Ректорский дом никогда не видел такого съезда гостей, столько орденов, звезд и лент, дамских туалетов и драгоценностей. Сразу же после парадного обеда молодые уехали в Варшаву.
И только там Аля Бекетова узнала по-настоящему человека, с которым связала свою судьбу.
«Из семьи Блоков я выродился. Нежен. Романтик…» Так поэт записал, когда ему шел двадцать третий год.
«Порода Блоков» с младых ногтей была и навсегда осталась Александру Александровичу чужда и враждебна. Уже зрелым человеком он сказал однажды: «Мне было бы страшно, если бы у меня были дети… Пускай уж мной кончается хоть одна из блоковских линий – хорошего в них мало».
Здесь все противоречило духу и традициям бекетовской семьи – никакого культурного предания, никаких духовных запросов, никакого общественного служения… Блоки – люди жестоковыйные, чванные, благонамеренно-аккуратные, крепко вросшие в крупную петербургскую бюрократию.
Поэт верил в родословную версию о некоем выходце из Мекленбурга, якобы состоявшем врачом при царе Алексее Михайловиче. Это легенда. Сухая справка, выданная Мекленбургским архивом, вносит в домашнюю генеалогию существенные уточнения. Оказывается, в 1752 году в маленьком городке Демитц на Эльбе скончался фельдшер Людвиг Блок, женатый на дочери булочника Сусанне Катерине Зиль. Никакого намека на благородное происхождение супругов в справке не содержится.
Сын фельдшера, Иоганн Фридрих, пошел по стопам отца, но продвинулся дальше – изучал медицину в Ростокском и в Берлинском университетах. Именуясь уже (может быть, самовольно) фон Блоком, на двадцать первом году жизни вступил в русскую службу, стал Иваном Леонтьевичем и прослыл искусным врачом. Служил в полку, участвовал в Семилетней войне, в 1785-м назначен лейб-хирургом при наследнике Павле Петровиче, позже – сопровождал за границу молодых великих князей Александра и Константина, в 1796-м возведен в российское дворянство и пожалован имением в шестьсот душ под Ямбургом. Женат был на немке же – Катарине Виц.
Потомство ни о какой медицине уже не помышляло.
Сын немецкого доктора, Александр Иванович, женатый на Елизавете Петровне фон Геринг, заметно поднял и укрепил благосостояние рода. Доверенный человек Николая I, управлявший его личной канцелярией, он достиг высшего чина – действительного тайного советника, приумножил угодья и капитал и отошел к праотцам, окруженный многочисленным семейством.
Из сыновей его наиболее преуспел Лев Александрович. Окончив Училище правоведения (однокашник Победоносцева и Ивана Аксакова), женился на необыкновенной красавице – Ариадне Александровне Черкасовой, дочери новгородского губернатора, и занялся карьерой. Дослужился тоже до высоких чинов, занимал должность вице-директора Таможенного департамента, владел двумя домами в Петербурге, дачей на Петергофской дороге и поместьями в Ямбургском, Гдовском и Лужском уездах. Был чопорен, замкнут, франтоват, женолюбив, маниакально мелочен и скуповат. Под конец впал в умопомешательство.
Странным образом черты его красивого холодного лица, обрамленного благообразными бакенбардами, передались, через поколение, внуку-поэту. Люди, знавшие Александра Блока и имевшие случай увидеть изображение Льва Александровича в возрасте тридцати примерно лет, поражались удивительному фамильному сходству: «Вылитый дед».
Старшим сыном Льва Александровича был уже известный нам Александр Львович. Он один переступил через семейную традицию – пошел по ученой части. И вообще он оказался в своей благополучной, респектабельной, чиновничьей семье настоящей белой вороной. Еще студентом ушел из дома, отказался от хорошо налаженного, сытого барского уклада, жил уроками, а впоследствии с какой-то одержимостью расшатывал и в конце концов совершенно разрушил свой быт.