Но жизнь не допустила. Мальчик (названный Дмитрием – в память Менделеева) прожил всего восемь дней. Блок в письмах называл его: «наш сын». Он сам похоронил младенца (потом каждый год навещал могилу).
Когда под заступом холодным
Скрипел песок и яркий снег,
Во мне, печальном и свободном,
Еще смирялся человек.
Пусть эта смерть была понятна —
В душе, под песни панихид,
Уж проступали злые пятна
Незабываемых обид.
… А в России наступили совсем черные дни.
Блок заканчивает перевод старой романтической трагедии Франца Грильпарцера «Праматерь». В предисловии к переводу он пишет, что эта мрачная «трагедия рока» передает глубокое чувство реакции, когда «все живое обессиливается мертвым», – чувство, знакомое русскому человеку «во всей полноте».
В голодной и больной неволе
И день не в день, и год не в год.
Когда же всколосится поле,
Вздохнет униженный народ?
Предельного накала достигает блоковская «святая злоба» – ненависть к царизму, кровавому столыпинскому режиму, черной сотне, ко «всякому уничтожению и унижению личности».
Эта злоба – сила творческая и освободительная. Она «разрушает плотины», которые воздвигает мертвое на пути живого. «Злоба – самый чистый источник вдохновения», – помечает Блок на полях, перечитывая Некрасова.
«Современная государственная машина есть, конечно, гнусная, слюнявая, вонючая старость, семидесятилетний сифилитик», а русская революция – «юность с нимбом вокруг лица». Так писал он в феврале 1909 года нововременцу Розанову. Писал о правде революционного террора и лжи казенной церкви: «…я не пойду к пасхальной заутрене к Исаакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская каска или икона, что болтается – жандармская епитрахиль или поповская ногайка. Все это мне по кровиотвратительно».
По крови – потому что он внук Андрея Николаевича Бекетова, потому что он с молоком матери всосал дух «русского гуманизма», потому что у него есть право говорить от лица тех, кто не пойдет «ни на какой компромисс» с победившей реакцией.
В пасхальную ночь в Ревеле, где громоздкий православный собор не к месту торчит среди строгой красоты древнего Вышгорода, было написано одно из сильнейших блоковских стихотворений, в котором (как и в стихах «На смерть младенца») звучит богоборческая нота.
Не спят, не помнят, не торгуют,
Над черным городом, как стон,
Стоит, терзая ночь глухую,
Торжественный пасхальный звон.
Над человеческим созданьем,
Которое он в землю вбил,
Над смрадом, смертью и страданьем
Трезвонят до потери сил.
Над мировою чепухою,
Над всем, чему нельзя помочь;
Звонят над шубкой меховою,
В которой ты была в ту ночь.
И здесь – то же острое чувство «незабываемых обид», которые терпит незащищенная человеческая душа (в черновике: «В тряпье покорности и веры ты хочешь скрыть хозяйский стыд? Поверь: бесстыдству нету меры; не счесть бесчисленных обид»). И какое полное слияние громадного и общего – смерти, страданья, «мировой чепухи» – со своим личным, интимным, с шубкой, в которой была его Люба в тунезабываемую ноябрьскую ночь 1902 года, когда все началось. Положительно, он не мог отрешиться от думы о своей единственной, о чем бы ни писал…
Оба они после рождения и смерти ребенка были опустошены, раздавлены. У них возникает мысль – не поехать ли весной в Италию, исцелиться ее красотой и искусством? Старый способ, испытанный множеством русских людей – хотя бы и в воображении. «Адриатические волны! О Брента! Нет, увижу вас…»
Блок переживает мрачную полосу – одну из мрачнейших в его жизни. Гнилая петербургская весна, мрак и слякоть нагоняют невыносимую тоску. В марте было написано около десятка стихотворений – одно мрачнее другого. Стихи превосходные, – Блок назвал их «недурными». Они слагаются в цельную лирическую сюиту, проникнутую одним чувством – безвыходности и обреченности: «немотствует дневная ночь», «дохнула жизнь в лицо могилой», «ограблен ты и наг», «жизнь прошумела и ушла», «тихонько тлеет жизнь моя», «утешься: ветер за окном – то трубы смерти близкой».
Уже получены заграничные паспорта, уже добыты деньги на путешествие (проданы музею этюды Александра Иванова из менделеевского наследства).
Накануне отъезда Блок смотрит спектакли гастролировавшего в столице Художественного театра – «Ревизора», «Синюю птицу», «Врата Царства», «Трех сестер». Он бывает за кулисами, много говорит со Станиславским, сближается с Качаловым, радуется, что в театре его «заметно считают своим».
Александр Блок– матери (13 апреля 1909 года):«… я воротился совершенно потрясенный с „Трех сестер“. Это – угол великого русского искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины, которую я завтра, слава тебе господи, покину. И даже публика-дура – и та понимает… Я не досидел Метерлинка и Гамсуна, к „Ревизору“ продирался все-таки сквозь полувековую толщу, а Чехова принял всего, как он есть, в пантеон своей души, и разделил его слезы, печаль и унижение… Несчастны мы все, что наша родная земля приготовила нам такую почву – для злобы и ссоры друг с другом. Все живем за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш – российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники… Я считаю теперь себя вправе умыть руки и заняться искусством. Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях».
На следующий день поздним вечером два опустошенных человека уехали в международном экспрессе по маршруту: Петербург – Вена – Венеция.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
КРУГОВОРОТ
Радостное волнение охватывает каждого, для кого история и искусство не тщетный звук, перед первой встречей с Италией. Ждешь чудес, обещанных легендами и преданиями, живописью, книгами, стихами и собственным воображением.
По пути, в вагоне, было время еще раз подумать о том, что значила Италия для тех, кто лечил ею душу, – для Гете и Байрона, немецких романтиков и Стендаля, Гоголя и Александра Иванова. Вспомнилось, как французский скептик и русский провидец, не сговариваясь, сказали, в сущности, об одном и том же – один: «В Италии человек ближе к счастью, чем где-либо»; другой: «Целой верстой здесь человек ближе к божеству».
Другое дело, что потом все оказалось не совсем так, а может быть, даже и совсем не так.
Венский поезд пересекал границу между Филлахом и Тарвизио вечером. Потом медленно шел по длинной и узкой дамбе, соединяющей венецианский архипелаг с материком, – шел словно по тихой воде, тускло поблескивавшей с обеих сторон.
Поселились в маленьком уютном отеле на берегу Лагуны, в двух шагах от Сан-Марко и Палаццо Дукале.
Ранним утром Блока разбудил густой колокольный перезвон – сначала близко, потом все дальше вступали в концерт все новые колокола. Он быстро оделся и вышел.
Лагуна скрывалась в жемчужно светящемся тумане. Где-то за его непроницаемой пеленой равномерно били в сигнальный колокол, – он звучал сам по себе, надтреснуто и тревожно. Постепенно туман редел, выглянуло бледное солнце – и проступил пейзаж, знакомый по множеству изображений: совершенно зеленая вода Адриатики, черные гондолы, бьющиеся о скользкие от ила причальные сваи, стройная башня и легкий палладианский купол на Сан-Джорджо.
Начались хождения – вдвоем и в одиночку – по тысячелетнему городу с его ста восемнадцатью островами и ста шестьюдесятью каналами.
Камень, вода и небо (похоже на Петербург), влажный воздух, перламутровый свет, темно-багровые закаты, разноцветные паруса на Лагуне, летейские воды каналов, крохотные площади, крутые мостики, лестницы, ведущие в никуда, могучий Коллеони, острый аромат цветов, овощей и frutti di mare на маленьких рынках, венецианки в картинно накинутых черных шалях с длинной бахромой, сытые голуби на Пьяцце, красные, рыжие и охряные стены, дряхлые, изъеденные временем мраморы, крылатые львы – на колоннах, под часами, над порталами, тени Отелло и Дездемоны, Порции и Шейлока…
«Это все известно из книг, но очень ново, однако, новизной не поражающей, но успокоительной и освежающей» (Блок – матери).
Его пленила лунная венецианская ночь, набросившая прозрачный покров на прославленную площадь, где для полноты увековеченного в человеческой памяти ансамбля не хватало только гигантской колокольни. (Она рухнула в 1902 году и была восстановлена десятилетие спустя.)
Холодный ветер от лагуны,
Гондол безмолвные гроба,
Я в эту ночь – больной и юный —
Простерт у львиного столба.
На башне, с песнию чугунной,
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.
В тени дворцовой галереи,
Чуть озаренная луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.
Все спит – дворцы, каналы, люди,
Лишь призрака неверный шаг,
Лишь голова на черном блюде
Глядит с тоской в окрестный мрак.
Потом один юный стихотворец, поклонник Блока, рассказывал ему, что, побывав в Венеции, по его примеру и в его честь, улучив минуту, простерся (в буквальном смысле) перед Львиным столбом. Блок выслушал признание и со своей милой, сдержанной улыбкой сказал: «А я не простирался».
А Саломея сошла в стихи русского поэта с мозаики XIV века в Сан-Марко. Там она – тонкая, светловолосая, необыкновенно обольстительная, с причудливым поворотом стройного тела, в нарядном красном одеянии, небрежно несет на маленькой голове блюдо с большой головой Крестителя.
Искусство Италии «обожгло» Блока. Он исправно осматривал картинные галереи, археологические музеи, бесчисленные церкви, увидел тысячи полотен, фресок, изваяний – работу великих, больших, средних, а случалось, и малых мастеров, но во внимательности его не было ничего от всеядности и безразборчивого восторга жадного и суетливого туриста. Позже, в предисловии к незаконченной книге своих итальянских впечатлений («Молнии искусства»), он сказал: «…я не всегда ходил без оружия по чужим городам и долинам, и мои глаза не всегда слепли от пестроты открывающегося передо мной мира».
Ко всему у него был свой подход, на все – свой строгий выбор. «Очень многие мои мысли об искусстве здесь разъяснились и подтвердились, – пишет он из Венеции, – я очень много понял в живописи и полюбил ее не меньше поэзии за Беллини и Боккачио Боккачино, окончательно отвергнув Тициана, Тинторетта, Веронеза и им подобных (за исключением некоторых деталей)… Здесь хочется быть художником, а не писателем, я бы нарисовал много, если бы умел».
Наибольшее впечатление произвели задумчивые мадонны Джованни Беллини, особенно Madonna degli alberetti в синем покрывале, со строгим прекрасным лицом и сильными руками крестьянки, с глазами, опущенными на младенца, с трогательными тонкими деревцами по краям изображения.
Конечно, вкусы и пристрастия Блока легко оспорить, – к примеру, хотя бы в том случае, когда в полотнах Тициана он усмотрел признак «порчи искусства». Но они были устойчивы: из его беглых и разрозненных замечаний можно сделать тот вывод, что в живописи он особенно ценил одухотворенность, изначальную свежесть впечатлений, воздушную легкость изображения, чистоту и прозрачность красок, отвергая всякого рода утяжеленную пышность, загроможденность и декоративность.
Кроме Беллини очаровали Фра Беато, Боттичелли, Перуджино.
Чистосердечный и простодушный Фра Беато стал «нужнее всех». Блок даже находил у него то, чего «сам хотел», но не достиг. В «Рождении Иоанна Крестителя» его привлекла не только удивительная гамма красок – «детских, веселых, разнообразных», но и смело соединенные с высоким сюжетом бытовые приметы: юная мать с «еще вспухшим животом», старик, старательно записывающий «Ваню» в метрическую книгу. (По-видимому, Блоку не удалось увидеть чудесные фрески Фра Беато во флорентийском монастыре Сан-Марко, – они привели бы его в восхищение.)
В другом случае, уже не в связи с Фра Беато, а по поводу фрески малоизвестного перуджийского мастера Джианникола Манни, Блок снова отмечает такие детали: «Веселого новорожденного Ваню моют. Елизавета с кумовским видом прибегает к Марии сообщить ей что-то удивительное».
В свете такого рода замечаний понятным становится, почему Блок жалел, что его «Благовещение», внушенное тем же Манни, получилось стихотворением «высоким», а не таким, как было задумано – «хорошим, бытовым».
В конечном счете ближе и дороже музейных впечатлений оказалось живое чувство прошлого, непосредственное ощущение чудесного присутствия того начала, которое древние определяли понятием Genius Loci. Только в таком состоянии можно прислушаться к «подземному шороху истории, прошумевшей и невозвратимой», и почувствовать свою причастность к тому, что когда-то происходило именно здесь, в этомместе.
Глубже, сильней, нежели шедевры мастеров Возрождения, подействовали на Блока «немые свидетели» незапамятных времен – сырые этрусские могилы или какая-нибудь осклизлая глыба разрушенного каменного свода, представшая под землей, в скупом свете огарка, как призрак миродержавного Рима.
Живая память старины громко заговорила в Равенне. Захолустный городок, некогда, по воле случая, ставший столицей Западной Римской империи, не входил в проложенные по Бедекеру туристские маршруты. Блок заехал туда по совету Валерия Брюсова (который, побывав в Равенне, однако, не обмолвился о ней ни единым словом). Заехал – и не пожалел.
«В Равенне мы были два дня… Городишко спит крепко, и всюду – церкви и образа первых веков христианства. Равенна сохранила лучше всех городов раннее искусство, переход от Рима к Византии… Мы видели могилу Данте, древние саркофаги, поразительные мозаики, дворец Теодориха. В поле за Равенной – среди роз и глициний – могила Теодориха. В другую сторону – древнейшая церковь, в которой при нас отрывали из-под земли мозаичный пол IV – VI века. Сыро, пахнет, как в туннелях железных дорог, и всюду гробницы. Одну я отыскал под алтарем, в темном каменном подземельи, где вода стоит на полу. Свет из маленького окошка падает на нее; на ней нежно-лиловые каменные доски и нежно-зеленая плесень. И страшная тишина кругом. Удивительные латинские надписи» (письмо к матери).
Так родилась «Равенна» – если не лучшее, то, во всяком случае, самое знаменитое из итальянских стихов Блока.
Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках…
А виноградные пустыни,
Дома и люди – всё гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба…
Хорошо было молча постоять в тесном крестообразном мавзолее Галлы Плацидии, таком невзрачном снаружи и так богато изукрашенном внутри, и, касаясь рукой пустого высокого саркофага из пожелтевшего мрамора, подумать о переменчивой, горькой судьбе знаменитой царицы V века, женщины, наделенной неукротимыми страстями и могучей волей.
Хорошо было и побродить по Пинете – вечнозеленой роще, где любил уединяться и сочинять изгнанник Данте, нашедший в Равенне свое последнее убежище, а пять веков спустя скакал верхом Байрон, плененный равеннской патрицианкой Терезой Гвиччиоли.
После заснувшей Равенны – оживленная, шумная Флоренция. «Трамваи, толпа народу, свет, бичи щелкают».
Блок попытался было найти место неподалеку от Porto Romano, где жил с матерью и бабушкой в раннем детстве, но ничего, кроме мутной и мелководной Арно, не вспомнилось.
С высоты Сан-Миниато, где стоит древнейшая флорентийская церковь, упомянутая в «Божественной Комедии», весь город как на ладони: жмущиеся друг к другу, налезающие друг на друга красные черепичные крыши, зубцы и башня сурового Palazzo Vecchio, громада одетого в многоцветный мрамор собора, колокольня Джотто и царящий надо всем, видный отовсюду великолепный купол Брунеллески. Может быть, с этой высокой точки увидел Блок и вечернюю Флоренцию в россыпи дрожащих огней.
И вот уже в долинах
Несметный сонм огней,
И вот уже в витринах
Ответный блеск камней,
И город скрыли горы
В свой сумрак голубой,
И тешатся синьоры
Канцоной площадной…
Флоренция, изменница,
В венке спаленных роз!..
Нужно было проявить известную смелость, чтобы назвать так город Данте, единственную в целом мире сокровищницу искусств, которую испокон веку звали просто Bella, перед которой благоговейно замирали целые поколения художников и поэтов. И почему, собственно, изменница?
Потому что Bella изменила своему великому прошлому, превратившись в трескучий современный город, полный хрипящих и сипящих автомобилей (что бы сказал Блок о нынешней Флоренции!), «непоправимо загаженный отелями», затоптанный толпами приезжих и местных обывателей, «испытанных остряков».
От прежней Флоренции остались лишь воспоминания о Леонардо, Беато, Медичах, Савонароле, да несколько дворцов, церквей и музеев, да еще Боболи и пригородные Кашины, где густо цвели нежные, дымно-пламенные ирисы (теперь их уже почти не осталось).
Свое пристрастное отношение к баснословному городу Блок высказал в выражениях самых крайних;
Умри, Флоренция, Иуда,
Исчезни в сумрак вековой!
Я в час любви тебя забуду,
В час смерти буду не с тобой!
О Bella, смейся над собою,
Уж не прекрасна больше ты!
Гнилой морщиной гробовою
Искажены твои черты!
Хрипят твои автомобили,
Твои уродливы дома,
Всеевропейской желтой пыли
Ты предала себя сама!
Посылая эти стихи в журнал, Блок понимал, что их «вероятно никто не одобрит»: «Но, право, это – не кощунство, а «выстраданное» переживание, так что мне оставалось только вычеркнуть несколько совсем остервенелых строф».
Вот эти строфы:
В Palazzo Vecchio впуская
Своих чиновников стада,
Ты, словно девка площадная,
Вся обнажилась без стыда!
Ты ставишь, как она, в хоромы
Свою зловонную постель,
Пред пышным, многоцветным Duomo
Взнося публичный дом – отель!
Но и без этих строф редактор журнала, эстет и сноб, напечатать стихи не отважился.
А блоковские проклятия были, конечно, выстраданы – ведь одновременно он сказал о Флоренции и так: «Любовью длинной, безнадежной твой старый прах я полюбил…»
Зато как очаровали его окрестности Флоренции – «тосканские дымные дали», крохотные Фьезоле ц Сеттиньяно, поля, испещренные необычно крупными маками, пологие холмы, отдаленные очертания гор, синее небо, хрустальный воздух… Пейзаж все тот же, что и на полотнах мастеров Возрождения.
Была бы на то моя воля,
Просидел бы я всю жизнь в Сеттиньяно,
У выветрившегося камня Септимия Сев ра,
Внушительного даже среди старой Италии
Своею древней святостью.
Дальше, к югу, лежала голубая, мглистая Умбрия – родина Франциска, Перуджино и Рафаэля.
Больше всех итальянских городов понравилась Перуджа – «упоительная, как старое вино». Здесь Блок нашел дерзкого темноликого ангела в красной одежде, возникшего из темно-золотого фона перед темноликой же, робкой Марией на фреске Джианникола Манни.
Трепеща, не верит: «Я ли, я ли?»
И рукою закрывает грудь…
Но чернеют пламенные дали —
Не уйти, не встать и не вздохнуть…
И тогда – незнаемою болью
Озарился светлый круг лица…
А над ними – символ своеволья —
Перуджийский гриф когтит тельца.
Положительно, он никак не мог приноровиться к освященному временем и традицией канону «итальянской тьмы»: если «Флоренция» вызвала негодование эстетов, то в «Благовещении» благочестивых читателей смутили мотивы пушкинской «Гавриилиады».
Потом были Ассизи, Фолиньо, Сполето, Орвьето и, наконец, Сиена, которой лучше других городов Италии удалось сохранить свой средневековый облик.
«Старая гостиница La Toscana. В моей маленькой комнате в самом верхнем этаже открыто окно, я высовываюсь подышать воздухом прохладных высот после душного вагона… Боже мой! Розовое небо сейчас совсем погаснет. Острые башни везде, куда ни глянешь, – тонкие, высокие, будто метят в самое сердце бога. Сиена всех смелей играет строгой готикой – старый младенец!»
Грандиозный Сиенский собор с полосатыми, черно-белыми колоннами знаменит своими grafitti – композициями из тонких черный линий, покрывающими беломраморный пол. Среди многих изображений выделяются девять сивилл и «Семь возрастов жизни человека». Этот драгоценный памятник итальянского искусства вдохновил Блока на создание одного из самых проникновенных его стихотворений.
Когда страшишься смерти скорой,
Когда твои неярки дни, —
К плитам Сиенского собора
Свой натруж нный взор склони.
Скажи, где место вечной ночи?
Вот здесь – Сивиллины уста
В безумном трепете пророчат
О воскресении Христа.
Свершай свое земное дело,
Довольный возрастом своим.
Здесь под резцом оцепенело
Все то, над чем мы ворожим.
Вот – мальчик над цветком и с птицей,
Вот – муж с пергаментом в руках,
Вот – дряхлый старец над гробницей
Склоняется на двух клюках.
Молчи, душа. Не мучь, не трогай,
Не понуждай и не зови:
Когда-нибудь придет он, строгий,
Кристально-ясный час любви.
По плану поездки предполагался еще Рим, но туда не поехали из-за жары и утомления.
Сиена была уже одиннадцатым городом: «Воображение устало». Захотелось к морю, но безличная и тусклая Marina di Pisa разочаровала. Остался последний город – Милан, куда поехали главным образом ради «Тайной вечери» Леонардо. Заметки в записной книжке о миланских музеях кончаются так: «Завтра утром покидаем Италию. Слава богу!»
Да, и под авзонийским небом Блок не нашел душевного успокоения. Мрачное, подавленное настроение, с которым отправился он в путешествие, не покидало его, несмотря на лавину новых, почти всегда сильных впечатлений.
Из всего, что сказал он об Италии, видно, что Жизнь и природа были и остались для него дороже искусства.
Искусство – ноша на плечах,
Зато как мы, поэты, ценим
Жизнь в мимолетных мелочах!
Как сладостно предаться лени,
Почувствовать, как в жилах кровь
Переливается певуче,
Бросающую в жар любовь
Поймать за тучкою летучей,
И грезить, будто жизнь сама
Встает во всем шампанском блеске…
Это было написано в Фолиньо и не случайно включено в цикл «Итальянские стихи», хотя об Италии здесь – ни звука.
Общее впечатление, которое сложилось у Блока при знакомстве с Италией: страна без настоящей жизни, потому что «весь воздух как бы выпит мертвыми и по праву принадлежит им». Разве что в Венеции сохранились еще «и живые люди и веселье». Как обычно, Блок делает крайние выводы: «…в Италии нельзя жить. Эго самая нелирическая страна – жизни нет, есть только искусство и древность». (Чувство, на сей раз прямо противоположное гоголевскому: «…вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить».)
Поэтому Блок так внимательно подмечал даже малейшие проблески живого среди окаменевшей памяти о прошлом. В его итальянских стихах чередой проходят равеннские девушки с пристальным и тихим взором, темнокудрая красавица из Сполето, мимоходом обронившая поэту: «Mille grazie»; лукавая озорница из Перуджи, достающая из корзины любовную записку, флорентийка «вся в узорном и с улыбкой на смуглом лице», внимающая задорной уличной песенке, еще какое-то юное создание с «непостижимо черным взглядом» и какая-то загорелая некрасивая женщина из Сеттиньяно… Площадная канцона, городская толпа, стучащий топор фьезоланского дровосека, рыбачий «красный парус в зеленой дали»…
Также и в своих итальянских очерках Блок меньше всего хотел рассказывать о музеях и памятниках, но остановиться на том живом, что «успел различить сквозь косное мелькание чужой и мертвой жизни», – например, о «невинном весельи» народного гулянья на древней сиенской площади. Лучшее, что есть в «Молниях искусства», – очерк «Призрак Рима и Monte Luca», превосходная, свободная и точная проза о природе, о просветлении человеческой души, о тайне творчества.
Источник нервного состояния Блока во время итальянской поездки все тот же: неотступная, тревожная дума о России. Он клеймит презрением ее «смехотворное правительство», радуется, что не слышит «неприличных имен союза русского народа и Милюкова», благодарно вспоминает Чехова в Художественном театре («предвестие великого искусства»), в часы, свободные от беготни по церквам и музеям, перечитывает Пушкина и «Войну и мир».
Он пишет матери из Милана: «Меня постоянно страшно беспокоит и то, как вы живете в Шахматове, и то, что вообще происходит в России. Единственное место, где я могу жить, – все-таки Россия, но ужаснее того, что в ней (по газетам и по воспоминаниям), кажется, нет нигде… Трудно вернуться и как будто некудавернуться – на таможне обворуют, в середине России повесят или посадят в тюрьму, оскорбят, – цензура не пропустит того, что я написал».