Страница:
— Сфера моей жизненной деятельности поневоле очень ограничена: вы знаете, что до войны я был актером.
— Да.
— Мне, разумеется, нечего думать о возвращении на сцену. Я не могу рассчитывать ни на какую роль.
Мысль заняться скульптурой, конечно, была с самого начала обречена на провал. Раза два-три я брался за конторскую работу, но потом бросал. Теперь я даю театральное обозрение для одной из вечерних газет. Я пробовал было научиться писать на машинке, но с одной рукой это безнадежное дело. Во всяком случае, журналистика лучшее занятие из всех для меня возможных. Я все-таки сохраняю связь с театром.
— Так что вы не испытываете недовольства своей жизнью?
Уотертон пожал плечами.
— А какой от этого толк?
— А вот я недоволен своей жизнью, — сказал Тони, сразу переходя к самой сути, — и замышляю большие перемены.
— Вы недовольны?! — воскликнул Уотертон. — А я-то всегда считал вас исключительно удачливым и счастливым человеком. Замечательная служба, очаровательная жена, прелестный загородный дом и городская квартира. Я всегда мечтал иметь возможность почаще выезжать за город. — Тони мысленно отметил эту деталь. — Не понимаю, чем вам быть недовольным? Может быть, вам нужно отдохнуть?
Тони вздохнул. Он с ужасающей ясностью предвидел, что каждый будет советовать ему отдохнуть.
— Во-первых, — сказал он медленно, — я пришел к заключению, что деловая жизнь — это смерть. Хуже того, это постепенное отмирание всех жизненных инстинктов и чувств. По крайней мере, для меня. Я не говорю, что для всех, хотя не вижу, как это может быть иначе. Вместо того чтобы распоряжаться собой, своей жизнью, человек распоряжается вещами; чувства подменяются возбуждающими средствами, беседы — вечеринками, дружба — своекорыстием, искусство — спортивными состязаниями, и так во всем.
Труд и торговля — необходимые элементы жизни, но делячество — это паразитизм, искусство эксплуатировать и труд и торговлю. С моей точки зрения, это — предательство по отношению к самому главному.
Делячество обогащает немногих, большинство обрекает на нищету и никому, в сущности, не даёт жить по-настоящему.
— Гм, — задумчиво протянул Уотертон. — И что же вы намерены с этим делать?
— Бросить все. Я вовсе не собираюсь разыгрывать из себя Дон-Кихота и расшибаться вдребезги, сражаясь с их бумагопрядильными мельницами. Делячество — это действующее предприятие. Это наш современный способ действий, а я считаю такой способ неправильным, он губит мою жизнь. Поймите меня.
Я верю в труд, я признаю торговлю, когда эта торговля честная; но я не признаю этой громадной паразитической организации, которая называет себя «деловой жизнью». Я не могу изменить ее, но, во всяком случае, мне нет надобности ни активно поддерживать ее, ни извлекать из нее деньги.
— Но вы не можете избежать этого. Если вы откажетесь от своих денег, вам либо придется голодать, либо работать на кого-нибудь, и вам будет много хуже, чем теперь. А жить на проценты с капитала, это прямо или косвенно жить за счет того, что вы называете действующим предприятием.
— Вы полагаете, я не задумывался над этим? — нетерпеливо вскричал Тони. — Нет, все это я решал со своей совестью. Но бросить все — это, так сказать, негативная сторона вопроса. Положительная — заключается в том, что я перестану считать жизнь пустым времяпровождением и отдавать ему все свое время. Мне не нужны деньги, мне нужна жизнь. Есть миллионы вещей, которые я хочу видеть, делать и которыми хочу наслаждаться. В некотором смысле я собираюсь посвятить себя искусству жить, и небольшой срок, который мне осталось провести на этой прекрасной земле, употребить на то, чтобы изведать все, что на ней есть лучшего. Я хочу вступить в права владения.
— Это звучит гордо, — сказал Уотертон не совсем убежденно, — если только у вас есть деньги. Но не надоест ли вам это через какое-то время?
— Надоест! — воскликнул Тони, вспыхнув. — Единственно, что мне надоедает, это разыгрывать из себя дурака в какой-то конторе ради того, чтобы загребать деньги, которые мне не нужны, и принуждать себя к бессмысленной отвратительной жизни тех, кто поклоняется деньгам. Нет, мне не надоест!
— Приходится, по-видимому, признать, что вы правы, раз это вас так сильно задевает, — согласился Уотертон. — А как ваша жена? Она одобряет это?
— В том-то все и дело, — сказал Тони грустно. — Я ей еще ничего не говорил.
— Мне кажется, вам, пожалуй, следовало бы обсудить это с ней, — мягко посоветовал Уотертон.
— Конечно, следовало бы. И что я до сих пор этого не сделал, означает, по-видимому, что я не мог этого сделать. В принципе я, так сказать, уже все решил. Единственное, что меня мучит, это вопрос, имею ли я право пойти к Маргарит и объявить ей о свершившемся факте, — ведь это неизбежно отразится на ее жизни.
— Да, это трудный вопрос, — помолчав, промолвил Уотертон, — и я не думаю, чтобы кто-нибудь мог вам тут что-то посоветовать. По всем правилам морали, принятым, как говорится, среди порядочных людей, мне, вероятно, следовало бы уговорить вас, чтобы вы, не откладывая, посвятили ее в ваши планы.
Но у вас, очевидно, есть какие-то достаточно веские основания не делать этого. Вы думаете, она будет против?
— Я в этом совершенно уверен. И со своей точки зрения она будет права. Она желает вести определенный образ жизни, который мне ненавистен, а это до известной степени зависит от того, буду ли я по-прежнему как послушный пай-мальчик и примерный Деляга загребать все больше и больше денег. После того как я в течение целого ряда лет беспрекословно подчинялся условиям этой сделки, могу ли я так вот сразу отказаться от нее?
— Этого никто, кроме вас, решить не может, — сказал Уотертон. — Как холостяк, я скажу, что, по-моему, большинство браков вырождается сейчас в какую-то грызню за верховодство. Чья возьмет? Женщины всегда говорят, что мужчины — деспоты, а мужчины — что женщины. Не знаю. Я ведь, со стороны смотрю. Если нет полного взаимопонимания, — а оно очень редко бывает, — я бы посоветовал терпимость и обоюдные уступки. Правда, не во всем можно уступать.
Они немного помолчали, Тони, обдумывая только что сказанное, Уотертон — наблюдая за ним. Хотя Тони и сознавал, что рассуждения Уотертона справедливы, но лично ему от них было мало пользы.
— Вам, наверное, кажется, что я поднимаю шум из-за пустяков, — сказал он наконец. — Может быть, это и так. Тридцатидвухлетний дядя хочет бросить насиженное «тепленькое местечко» и отправиться на поиски приятных приключений. Ну и что же? Кому какое дело? Почему это должно кого-то беспокоить?
Я никого и не прошу беспокоиться. Но для меня это решение чрезвычайно важно, и, по-видимому, оно влечет за собой пересмотр отношений ко всему на свете.
Иногда все это представляется мне таким сложным, что я просто перестаю об этом думать. Единственное, на что я могу опереться, это сознание, что жизнь, которую я сейчас веду, — плохая и что я могу создать что-то получше. Если бы вы знали мою жизнь — я не собираюсь утомлять вас рассказами о ней, хотя это, быть может, и заинтересовало бы вас, — возможно, вы увидели бы во мне жалкий пример человеческого упорства со всеми присущими ему надеждами, срывами и слабостями. Но я и не претендую на что-либо большее, я самый обыкновенный человек, стремящийся к свету во тьме. У меня было очень счастливое Детство, и жизненный путь представлялся мне совершенно ясным. Потом мне впрыснули несколько полуиспеченных социалистических идей — кой-какие из них, кстати сказать, нельзя не считать справедливыми — и, подобно многим из своих современников, я истратил массу времени, ломая себе голову над вещами, которых не мог изменить. Может быть, я ожидал слишком многого, слишком сильно поддался разочарованию, слишком рано отошел в сторону. У меня было такое чувство, словно все в мире ополчились друг на друга, все враждуют, все люди — враги. Да в конце концов это, кажется, признается за нормальное состояние, в особенности среди тех, кто разглагольствует о мире и благоволении. Я…
— А вы, между прочим, не коммунист? — перебил его Уотертон, который, как большинство людей, во время разговора не столько слушал, сколько следил за течением собственных мыслей.
— Нет. Но я против классовой войны. Я ненавижу ее, как ненавижу всякую войну и всякое убийство…
Настоящий переворот должен быть много глубже, и… А впрочем, что толку рассуждать обо всем этом.
Я сейчас думало о своей собственной, личной жизни, и мне кажется, что капитализм хоть по крайней мере не совсем лишает меня возможности строить ее так, как я хочу…
Но Уотертону, очевидно, уже надоело обсуждать личные затруднения Тони, и он не стал возражать, а перевел разговор на забастовку горняков, ожидавшуюся в мае, и нарисовал жуткую картину гражданской войны и бедствий, «если только правительство не проявит достаточно твердости». Тони постарался уверить его, что правительство, поскольку ему придется защищать свои собственные священные интересы, проявит всю твердость, на какую оно способно, но, конечно, это было слабое утешение. На этом разговор и кончился, — как обычно бывает с разговорами — они кончаются приблизительно тем же, с чего начались. Однако Тони почувствовал несколько большую уверенность в том, что он не сдастся и настоит на своем вопреки всем, в том числе и Маргарит.
III
— Да.
— Мне, разумеется, нечего думать о возвращении на сцену. Я не могу рассчитывать ни на какую роль.
Мысль заняться скульптурой, конечно, была с самого начала обречена на провал. Раза два-три я брался за конторскую работу, но потом бросал. Теперь я даю театральное обозрение для одной из вечерних газет. Я пробовал было научиться писать на машинке, но с одной рукой это безнадежное дело. Во всяком случае, журналистика лучшее занятие из всех для меня возможных. Я все-таки сохраняю связь с театром.
— Так что вы не испытываете недовольства своей жизнью?
Уотертон пожал плечами.
— А какой от этого толк?
— А вот я недоволен своей жизнью, — сказал Тони, сразу переходя к самой сути, — и замышляю большие перемены.
— Вы недовольны?! — воскликнул Уотертон. — А я-то всегда считал вас исключительно удачливым и счастливым человеком. Замечательная служба, очаровательная жена, прелестный загородный дом и городская квартира. Я всегда мечтал иметь возможность почаще выезжать за город. — Тони мысленно отметил эту деталь. — Не понимаю, чем вам быть недовольным? Может быть, вам нужно отдохнуть?
Тони вздохнул. Он с ужасающей ясностью предвидел, что каждый будет советовать ему отдохнуть.
— Во-первых, — сказал он медленно, — я пришел к заключению, что деловая жизнь — это смерть. Хуже того, это постепенное отмирание всех жизненных инстинктов и чувств. По крайней мере, для меня. Я не говорю, что для всех, хотя не вижу, как это может быть иначе. Вместо того чтобы распоряжаться собой, своей жизнью, человек распоряжается вещами; чувства подменяются возбуждающими средствами, беседы — вечеринками, дружба — своекорыстием, искусство — спортивными состязаниями, и так во всем.
Труд и торговля — необходимые элементы жизни, но делячество — это паразитизм, искусство эксплуатировать и труд и торговлю. С моей точки зрения, это — предательство по отношению к самому главному.
Делячество обогащает немногих, большинство обрекает на нищету и никому, в сущности, не даёт жить по-настоящему.
— Гм, — задумчиво протянул Уотертон. — И что же вы намерены с этим делать?
— Бросить все. Я вовсе не собираюсь разыгрывать из себя Дон-Кихота и расшибаться вдребезги, сражаясь с их бумагопрядильными мельницами. Делячество — это действующее предприятие. Это наш современный способ действий, а я считаю такой способ неправильным, он губит мою жизнь. Поймите меня.
Я верю в труд, я признаю торговлю, когда эта торговля честная; но я не признаю этой громадной паразитической организации, которая называет себя «деловой жизнью». Я не могу изменить ее, но, во всяком случае, мне нет надобности ни активно поддерживать ее, ни извлекать из нее деньги.
— Но вы не можете избежать этого. Если вы откажетесь от своих денег, вам либо придется голодать, либо работать на кого-нибудь, и вам будет много хуже, чем теперь. А жить на проценты с капитала, это прямо или косвенно жить за счет того, что вы называете действующим предприятием.
— Вы полагаете, я не задумывался над этим? — нетерпеливо вскричал Тони. — Нет, все это я решал со своей совестью. Но бросить все — это, так сказать, негативная сторона вопроса. Положительная — заключается в том, что я перестану считать жизнь пустым времяпровождением и отдавать ему все свое время. Мне не нужны деньги, мне нужна жизнь. Есть миллионы вещей, которые я хочу видеть, делать и которыми хочу наслаждаться. В некотором смысле я собираюсь посвятить себя искусству жить, и небольшой срок, который мне осталось провести на этой прекрасной земле, употребить на то, чтобы изведать все, что на ней есть лучшего. Я хочу вступить в права владения.
— Это звучит гордо, — сказал Уотертон не совсем убежденно, — если только у вас есть деньги. Но не надоест ли вам это через какое-то время?
— Надоест! — воскликнул Тони, вспыхнув. — Единственно, что мне надоедает, это разыгрывать из себя дурака в какой-то конторе ради того, чтобы загребать деньги, которые мне не нужны, и принуждать себя к бессмысленной отвратительной жизни тех, кто поклоняется деньгам. Нет, мне не надоест!
— Приходится, по-видимому, признать, что вы правы, раз это вас так сильно задевает, — согласился Уотертон. — А как ваша жена? Она одобряет это?
— В том-то все и дело, — сказал Тони грустно. — Я ей еще ничего не говорил.
— Мне кажется, вам, пожалуй, следовало бы обсудить это с ней, — мягко посоветовал Уотертон.
— Конечно, следовало бы. И что я до сих пор этого не сделал, означает, по-видимому, что я не мог этого сделать. В принципе я, так сказать, уже все решил. Единственное, что меня мучит, это вопрос, имею ли я право пойти к Маргарит и объявить ей о свершившемся факте, — ведь это неизбежно отразится на ее жизни.
— Да, это трудный вопрос, — помолчав, промолвил Уотертон, — и я не думаю, чтобы кто-нибудь мог вам тут что-то посоветовать. По всем правилам морали, принятым, как говорится, среди порядочных людей, мне, вероятно, следовало бы уговорить вас, чтобы вы, не откладывая, посвятили ее в ваши планы.
Но у вас, очевидно, есть какие-то достаточно веские основания не делать этого. Вы думаете, она будет против?
— Я в этом совершенно уверен. И со своей точки зрения она будет права. Она желает вести определенный образ жизни, который мне ненавистен, а это до известной степени зависит от того, буду ли я по-прежнему как послушный пай-мальчик и примерный Деляга загребать все больше и больше денег. После того как я в течение целого ряда лет беспрекословно подчинялся условиям этой сделки, могу ли я так вот сразу отказаться от нее?
— Этого никто, кроме вас, решить не может, — сказал Уотертон. — Как холостяк, я скажу, что, по-моему, большинство браков вырождается сейчас в какую-то грызню за верховодство. Чья возьмет? Женщины всегда говорят, что мужчины — деспоты, а мужчины — что женщины. Не знаю. Я ведь, со стороны смотрю. Если нет полного взаимопонимания, — а оно очень редко бывает, — я бы посоветовал терпимость и обоюдные уступки. Правда, не во всем можно уступать.
Они немного помолчали, Тони, обдумывая только что сказанное, Уотертон — наблюдая за ним. Хотя Тони и сознавал, что рассуждения Уотертона справедливы, но лично ему от них было мало пользы.
— Вам, наверное, кажется, что я поднимаю шум из-за пустяков, — сказал он наконец. — Может быть, это и так. Тридцатидвухлетний дядя хочет бросить насиженное «тепленькое местечко» и отправиться на поиски приятных приключений. Ну и что же? Кому какое дело? Почему это должно кого-то беспокоить?
Я никого и не прошу беспокоиться. Но для меня это решение чрезвычайно важно, и, по-видимому, оно влечет за собой пересмотр отношений ко всему на свете.
Иногда все это представляется мне таким сложным, что я просто перестаю об этом думать. Единственное, на что я могу опереться, это сознание, что жизнь, которую я сейчас веду, — плохая и что я могу создать что-то получше. Если бы вы знали мою жизнь — я не собираюсь утомлять вас рассказами о ней, хотя это, быть может, и заинтересовало бы вас, — возможно, вы увидели бы во мне жалкий пример человеческого упорства со всеми присущими ему надеждами, срывами и слабостями. Но я и не претендую на что-либо большее, я самый обыкновенный человек, стремящийся к свету во тьме. У меня было очень счастливое Детство, и жизненный путь представлялся мне совершенно ясным. Потом мне впрыснули несколько полуиспеченных социалистических идей — кой-какие из них, кстати сказать, нельзя не считать справедливыми — и, подобно многим из своих современников, я истратил массу времени, ломая себе голову над вещами, которых не мог изменить. Может быть, я ожидал слишком многого, слишком сильно поддался разочарованию, слишком рано отошел в сторону. У меня было такое чувство, словно все в мире ополчились друг на друга, все враждуют, все люди — враги. Да в конце концов это, кажется, признается за нормальное состояние, в особенности среди тех, кто разглагольствует о мире и благоволении. Я…
— А вы, между прочим, не коммунист? — перебил его Уотертон, который, как большинство людей, во время разговора не столько слушал, сколько следил за течением собственных мыслей.
— Нет. Но я против классовой войны. Я ненавижу ее, как ненавижу всякую войну и всякое убийство…
Настоящий переворот должен быть много глубже, и… А впрочем, что толку рассуждать обо всем этом.
Я сейчас думало о своей собственной, личной жизни, и мне кажется, что капитализм хоть по крайней мере не совсем лишает меня возможности строить ее так, как я хочу…
Но Уотертону, очевидно, уже надоело обсуждать личные затруднения Тони, и он не стал возражать, а перевел разговор на забастовку горняков, ожидавшуюся в мае, и нарисовал жуткую картину гражданской войны и бедствий, «если только правительство не проявит достаточно твердости». Тони постарался уверить его, что правительство, поскольку ему придется защищать свои собственные священные интересы, проявит всю твердость, на какую оно способно, но, конечно, это было слабое утешение. На этом разговор и кончился, — как обычно бывает с разговорами — они кончаются приблизительно тем же, с чего начались. Однако Тони почувствовал несколько большую уверенность в том, что он не сдастся и настоит на своем вопреки всем, в том числе и Маргарит.
III
В конце марта Тони пришел к окончательному решению и начал действовать не откладывая. Он затруднился бы объяснить, что именно заставило его решиться. Вероятно, решение это было фактически принято гораздо раньше — еще когда он бежал из Трувилля, — и осуществление его было только вопросом времени, которое потребовалось ему, чтобы осознать совершившийся в нем перелом.
На апрельском заседании правления, после того как была разыграна обычная торжественная церемония, — служители культа денег механически выполнили установленный, хотя и не имеющий значения ритуал, — Тони подал письменное заявление об уходе с просьбой вернуть ему его небольшой капитал. Будь это для него менее серьезно, его, несомненно, позабавила бы и вся эта смехотворная процедура и различные степени комического возмущения, ужаса и добродетельного негодования, вызванных его простым поступком.
— Что это? Что это? — вскричал председатель, пробегая вытаращенными глазами коротенькое заявление. — Заявление об уходе! Ну, ну, Кларендон, что за шутки, первое апреля, было вчера.
— Я не шучу, — сказал Тони спокойно, стараясь пользоваться их фразеологией. — Этот документ является результатом серьезно обдуманного мною решения, и я прошу правление дать ему ход.
— Но ведь это же невероятно, неслыханно! — воскликнул председатель, откинувшись на спинку своего трона и хлопнув рукой по столу, — жест, долженствующий означать непреклонную волю и острую, как шило, проницательность. — Человек в вашем возрасте, у которого вся жизнь впереди, с теми перспективами, какие мы можем ему обеспечить, подает заявление об увольнении. Знаете, Кларендон, я… я, право, вынужден просить у вас серьезного объяснения! Да, объяснения! — повторил он, обводя глазами сидевших за столом, как бы ожидая аплодисментов за свою твердую и мудрую позицию.
Среди собравшихся пробежал сдержанный ропот:
«Да, да, безусловно!», «Совершенно правильно!», «Необходимо добраться до сути дела!» Комическая сторона происходящего едва не заставила Тони расхохотаться, что было бы весьма опасно, а остановившийся полный изумления взгляд дядюшки Маргарит не облегчил его тяжких стараний подавить разбиравший его смех.
— Мне очень жаль, если вы видите в этом, гм…
… что-то ненормальное, — сказал Тони, борясь со смехом, — но я намерен это сделать. Что же здесь особенного, если человек уходит со службы?
— В ваши годы… — возразил председатель. — И как мы можем быть уверены, что вы не собираетесь перейти к нашим конкурентам, со всеми теми ценными секретами, которые у нас выведали?
— Я не знаю никаких ценных секретов, — отвечал Тони, — но, во всяком случае, я даю вам слово, что не разглашу ничего из того немногого, чему я научился здесь, и не перейду ни в какую другую фирму.
— И потом это изъятие вашего капитала? — Председатель не обратил внимания на последние слова Тони. — Сумма большая! Для нас это крайне неудобно. Вы намерены выбросить ваши акции на рынок?
— Нет. Конечно, если другие пайщики пожелают их купить, я готов ждать любой приемлемый срок, В противном случае я буду сбывать их небольшими партиями.
— А почему бы вам не оставить их в деле? Вы имеете солидные гарантии и получаете высокий дивиденд.
— У меня имеются серьезные основания личного характера для изъятия из дела этих денег.
Председатель глубоко вздохнул и обвел взглядом сидящих вокруг стола, словно говоря: «Ну, что нам делать с этим неблагодарным мерзавцем?» Тут дядя Маргарит, который до сих пор сидел молча и только весь побагровел, вмешался в дело.
— Можно ли допустить, что вы серьезно настаиваете на вашем нелепом заявлении? — обратился он к Тони.
— Совершенно серьезно.
— Предположим, что мы откажемся считаться с ним? — Пресловутая железная воля проявилась во всем ее расцвете.
— Боюсь, что вам придется с ним считаться, — сказал Тони просто. — Мое решение бесповоротно.
— Следует ли нам предположить, что ваш… э… необъяснимый поступок означает неуверенность в финансовом положении общества?
— Нимало, — равнодушно ответил Тони. — Я ничуть не сомневаюсь в том, что оно вполне, как у вас говорится, здорово.
— Значит, вы собираетесь уйти в другое дело?
Подумайте хорошенько. Это опрометчиво в вашем возрасте, особенно когда вы уже, несомненно, пошли в гору.
— Ничем таким, что вы называете «делом», я не собираюсь заниматься.
— Вы хотите уверить меня, что в ваши годы вы собираетесь «уйти на покой» и ничего не делать? Прозябать в праздности? Как это возможно с вашим ничтожным капиталом?
— С меня хватит. И уверяю вас, что буду гораздо больше занят, чем когда-либо был занят здесь.
— Я вас не понимаю.
— А так ли это важно? — устало спросил Тони. — Я тут ничем помочь не могу. Мне кажется, вполне достаточно того, что я сам отдаю себе отчет в своих желаниях.
Дядя побагровел еще больше, и Тони собрал все свое мужество, ожидая вспышки гнева, но старика, по-видимому, осенила какая-то мысль, и он обратился к председателю самым проникновенным менторским тоном, который, как было известно Тони, он надеялся в некий прекрасный день перенести в Палату общин.
— За время моей долголетней деятельности, — сказал он, — многие молодые люди попадали в мой кругозор. Мне кажется, что я могу взять на себя смелость утверждать, что мне известны все трудности и опасности, которые сопутствуют успешной деловой карьере, и я хотел бы, если вы разрешите, внести маленькое предложение в связи с этим неудачным и недальновидным шагом нашего молодого друга.
— Пожалуйста, — сказал председатель.
— В такое напряженное и неустойчивое для промышленности время, как сейчас, каждый человек в интересах государства должен быть на своем посту.
Мне нет надобности напоминать вам, что налоговое бремя тяжело, а трудности получения прибылей все возрастают. Нельзя швыряться людьми.
«Как он борется за то, чтобы удержать деньги в семье, — подумал Тони, — пожалуй, сейчас мы еще услышим, что нельзя гневить бога».
— По моему мнению, наш юный друг, у которого нет ни нашего опыта, ни присущего нам чувства ответственности, проявляет непостижимое легкомыслие.
Но молодые, они и есть молодые, и нам, знающим жизнь лучше их, приходится проявлять к ним снисходительность до тех пор, пока они по-настоящему не впрягутся в работу.
— Старый ханжа, — пробормотал про себя Тони, — не воображай, что тебе удастся запрячь меня в ярмо.
— По-моему, наш молодой друг действует поспешно, под влиянием момента, не подумав серьезно о последствиях, и я полагаю… более того, я убежден, что мы должны дать ему возможность тщательно взвесить все стороны его поступка. Предложение, которое я бы позволил себе внести, заключается в том, чтобы предоставить ему двухмесячный отпуск, в течение которого он хорошенько подумает о своем намерении.
— Безусловно, — сказал председатель. — Разумеется, ему надо дать отпуск.
— Да, да, отпуск, — подхватили все в один голос, точно испытывая громадное облегчение оттого, что сразу нашлось и объяснение такому неслыханно Оскорбительному поступку и способ выйти из положения.
— Ваше заявление об уходе полежит до июньского заседания правления, — сказал дядюшка, обращаясь к Тони, — а к тому времени, я уверен, — и мы все уверены, — вы сами возьмете обратно свое заявление. Поезжайте в отпуск, мой мальчик, отдохните, поживите в свое удовольствие, но время от времени подумывайте серьезно о вашей будущности и о вашем долге — полезного члена общества и уважаемого гражданина.
У Тони пропало всякое желание смеяться. Он чувствовал, что не в состоянии больше выносить это отвратительное ханжество, и прекрасно видел, к чему ведет хитроумная уловка старого джентльмена. Во время этого подсунутого ему отпуска, — смешно, что и Уотертон рекомендовал ему тот же идиотский выход, — все семейные батареи, начиная с Маргарит, будут направлены на него, и его затравят насмерть.
И ведь не потому, что они хоть чуточку заинтересованы в нем лично, а потому, что его жизненное назначение — добывать деньги, все больше и больше денег для Маргарит, чтобы она могла тратить их на свое продвижение вверх по общественной лестнице. Благодарю покорно.
Тони встал и окинул взглядом собравшихся.
— Я вижу, что мне совершенно бесполезно пытаться объяснить вам свои побуждения, — сказал он. — Вы их не поймете. Я почтительнейше отклоняю ваше предложение. Мое решение окончательно и бесповоротно. Вы можете соглашаться или не соглашаться с ним; я сложил с себя свои обязанности и не возьму больше ни за один день ни жалованья, ни директорской премии. Помимо этого, пока мои деньги остаются в распоряжении компании, я не буду брать за них более пяти процентов — все, что сверх этого, будет возвращено мною обратно. Единственно, о чем я прошу, — это не увольнять моего секретаря и мою машинистку. Я ухожу и не вернусь. Прощайте!
Он вышел, не обращая внимания на их протесты и возмущенные возгласы.
Итак, с этим было покончено. Тони распрощался со своими подчиненными еще до заседания правления и привел письменный стол и бумаги в полный порядок для своего преемника — если только на место такого бесполезного паразита, живущего за счет деляческого кумовства, потребуется преемник. Теперь он мог немедленно покинуть контору. Но когда Тони спускался по полированным ступеням мраморной лестницы со сверкающими медью и лаком перилами, у него было томительно-неприятное ощущение в затылке, точно ему грозил выстрел — в любую минуту из какой-нибудь боковой двери мог появиться дядюшка Маргарит и возобновить нравоучительный спор.
Швейцар, прощаясь с Тони, взял под козырек, и Тони дал ему бумажку в полсоверена.
Как только он очутился на улице, неуверенность перешла в тайное ликование. Он знал, что битва только еще начинается, что все домашние ударные отряды еще будут брошены против него, но был уверен и заранее радовался этому, — что отныне он свободен навсегда. Половина двенадцатого, красный автобус с плакатом, рекламирующим пьесу, «которую вы непременно должны посмотреть»… Он решил, что ему надо немедленно продать, заложить или подарить кому-нибудь свою директорскую пару. Уже сейчас фирма со всем тем, что она олицетворяла, отдалилась от него на расстояние пяти тысяч световых лет.
Он остановился на краю тротуара у Английского банка, дожидаясь, когда можно будет перейти улицу, и вспомнил, как когда-то давно, сидя с Уотертоном на империале автобуса, горячо распространялся о том, что не желает быть частью общественной динамо-машины. Много времени понадобилось ему, он шел извилистыми и не всегда верными путями, но на этот раз он нашел себя окончательно. Тони стал тихонько напевать:
Последний раз осмотрят ранец,
Последний проведут парад…
Он позвонил из автомата Джулиану и условился, что зайдет за ним в контору и они пойдут вместе…
завтракать. Немного позже он зашел в собор св. Павла, надеясь отдохнуть в тишине, но его тотчас же выгнал оттуда ужасающий скрежет и лязг каких-то механических приспособлений, с помощью которых ремонтировали склеп. Подобно другим париям он нашел приют на набережной. Он шагал, прислушиваясь к симфонии трамваев и созерцая красоты рекламного искусства по ту сторону реки. Отдавая должное их блестящей инициативе, он дал обет никогда больше не пить шотландский виски такой-то марки и не одурманивать свой мозг именно такой копеечной газеткой.
Выгодное дело реклама. Он приятно провел около часа, наслаждаясь ощущением свободы, и в половине первого зашел в контору к Джулиану.
Круглолицый, светловолосый Джулиан выглядел до смешного юным в визитке, в брюках в полоску и в туго накрахмаленном белом воротничке. Его чистенький котелок и лайковые перчатки лежали на свободном от всяких бумаг письменном столе. Никакой нужды в таком строго профессиональном костюме, в сущности, не было. Вряд ли можно было предположить, чтобы кто-либо поручил Джулиану какое-нибудь дело, но так как он взимал со своих родителей тысячу фунтов в год на том основании, что когда-нибудь сделается лорд-канцлером, то костюм сей имел некоторое оправдание как своего рода маскировка.
Тони сочувствовал Джулиану и недоумевал, почему ложная гордость заставляет прирожденного журналиста тратить попусту свою молодую жизнь, сидя в адвокатской конторе, вместо того чтобы заниматься делом, которое ему по душе.
— Я помешал? — спросил Тони, увидев, что Джулиан пишет.
— Нет, ничуть. Я уже кончаю. Нужно было написать две-три заметки, чтобы выручить приятеля, которому хочется поехать в Туикенем. Ему не дают писать отчеты о футбольных состязаниях, — стиль, видите ли, недостаточно хорош.
— Понимаю. Где позавтракаем?
— В клубе.
— Нет. Ни в один клуб я больше ни ногой, разве что по несчастной случайности или, как говорится, бог накажет.
Джулиан вытаращил глаза.
— Что вы хотите этим сказать?
— Потом расскажу. Мне нужно вам кое в чем покаяться.
— А, — равнодушно. — Ну, тогда к Симпсону?
— Нет. Идемте просто в трактир, в дешевый трактир!
— В трактир! — воскликнул Джулиан, невольно оглядывая свой безупречный костюм. — Чего ради?
— Я вам скажу, когда мы будем там. А пока надевайте ваше элегантное пальто и идем.
Подобно многим молодым англичанам своего круга, Джулиан больше всего боялся показаться смешным и замечал самые тонкие оттенки декорума, ускользавшие от менее избалованных людей. Он сильно покраснел и стал доказывать Тони, что никак невозможно идти в трактир в таких костюмах, и умолял его пойти в клуб.
— Дорогой Джулиан, — сказал Тони, — что такое ваш клуб, что такое всякий клуб, как не шикарный трактир, где собираются скучнейшие люди? Нет, я больше не желаю слушать идиотскую болтовню о лордах, о том, как бы следовало поступить премьер-министру. А кроме того, мне нужно поговорить с вами.
Тони повел Джулиана в Аделфи, где пол был усыпан опилками, а посетители восседали за стойкой на высоких табуретах, ели жестковатое мясо и салат и запивали пивом. Джулиан сидел на своем табурете с обиженным и несчастным видом, и Тони почувствовал к нему жалость за то, что он — сын богатых родителей.
— Зачем вы меня сюда притащили? — сердито спросил Джулиан.
— Прежде всего давайте выпьем за мою новую жизнь. — Видя недоумение Джулиана, Тони прибавил: — Я забыл вам сказать, что я сегодня распрощался со своей службой и последний, раз перешагнул порог конторы.
— Вот как? — сказал спокойно Джулиан. — Почему?
— Вы ждете объяснения? Почему всем непременно нужны объяснения? Ну, скажем, что я сыт по горло.
— Может быть, вам нужно было взять отпуск? — невинно предложил Джулиан.
— Черт! — воскликнул Тони, рассердившись в свою очередь. — Я, кажется, готов разорвать на части всякого, кто мне еще заикнется об отпуске. К черту отпуск! Мне нужна жизнь. По крайней мере, хоть вы-то, Джулиан, видите, что вся эта деловая беготня по кругу пустая трата жизни?
Джулиан пожал плечами.
— Без этого обойтись нельзя. И я бы сказал, что это и есть жизнь. А что еще делать? Если вы хотите порвать с деловыми кругами — дело ваше, но мне думается, вы довольно скоро соскучитесь и вас потянет обратно в упряжку. Неужели вам хочется всю жизнь лодырничать?
Тони вздохнул. Джулиан успел уже немножко отравить его радость. Он такой же, как все те, кто блаженствует благодаря существующему порядку вещей; в сущности, он ничем не отличается от своего дядюшки.
— Хорошо, — сказал Тони, — я сам за себя выпью и не стану просить вас присоединиться. Пью за свое счастье в это же время в будущем году.
— Ну, а что говорит по этому поводу Маргарит? — спросил Джулиан, когда Тони поставил на стойку свою оловянную кружку. — Она одобряет?
— Она пока еще ничего не говорит, потому что я ей не успел сказать. Не нужно быть пророком, чтобы предугадать, что она не одобрит моего поступка и найдет что сказать с избытком.
— Не говоря уже о других членах семьи.
Тони набивал трубку и ничего не ответил. Джулиан незаметно покосился на него.
На апрельском заседании правления, после того как была разыграна обычная торжественная церемония, — служители культа денег механически выполнили установленный, хотя и не имеющий значения ритуал, — Тони подал письменное заявление об уходе с просьбой вернуть ему его небольшой капитал. Будь это для него менее серьезно, его, несомненно, позабавила бы и вся эта смехотворная процедура и различные степени комического возмущения, ужаса и добродетельного негодования, вызванных его простым поступком.
— Что это? Что это? — вскричал председатель, пробегая вытаращенными глазами коротенькое заявление. — Заявление об уходе! Ну, ну, Кларендон, что за шутки, первое апреля, было вчера.
— Я не шучу, — сказал Тони спокойно, стараясь пользоваться их фразеологией. — Этот документ является результатом серьезно обдуманного мною решения, и я прошу правление дать ему ход.
— Но ведь это же невероятно, неслыханно! — воскликнул председатель, откинувшись на спинку своего трона и хлопнув рукой по столу, — жест, долженствующий означать непреклонную волю и острую, как шило, проницательность. — Человек в вашем возрасте, у которого вся жизнь впереди, с теми перспективами, какие мы можем ему обеспечить, подает заявление об увольнении. Знаете, Кларендон, я… я, право, вынужден просить у вас серьезного объяснения! Да, объяснения! — повторил он, обводя глазами сидевших за столом, как бы ожидая аплодисментов за свою твердую и мудрую позицию.
Среди собравшихся пробежал сдержанный ропот:
«Да, да, безусловно!», «Совершенно правильно!», «Необходимо добраться до сути дела!» Комическая сторона происходящего едва не заставила Тони расхохотаться, что было бы весьма опасно, а остановившийся полный изумления взгляд дядюшки Маргарит не облегчил его тяжких стараний подавить разбиравший его смех.
— Мне очень жаль, если вы видите в этом, гм…
… что-то ненормальное, — сказал Тони, борясь со смехом, — но я намерен это сделать. Что же здесь особенного, если человек уходит со службы?
— В ваши годы… — возразил председатель. — И как мы можем быть уверены, что вы не собираетесь перейти к нашим конкурентам, со всеми теми ценными секретами, которые у нас выведали?
— Я не знаю никаких ценных секретов, — отвечал Тони, — но, во всяком случае, я даю вам слово, что не разглашу ничего из того немногого, чему я научился здесь, и не перейду ни в какую другую фирму.
— И потом это изъятие вашего капитала? — Председатель не обратил внимания на последние слова Тони. — Сумма большая! Для нас это крайне неудобно. Вы намерены выбросить ваши акции на рынок?
— Нет. Конечно, если другие пайщики пожелают их купить, я готов ждать любой приемлемый срок, В противном случае я буду сбывать их небольшими партиями.
— А почему бы вам не оставить их в деле? Вы имеете солидные гарантии и получаете высокий дивиденд.
— У меня имеются серьезные основания личного характера для изъятия из дела этих денег.
Председатель глубоко вздохнул и обвел взглядом сидящих вокруг стола, словно говоря: «Ну, что нам делать с этим неблагодарным мерзавцем?» Тут дядя Маргарит, который до сих пор сидел молча и только весь побагровел, вмешался в дело.
— Можно ли допустить, что вы серьезно настаиваете на вашем нелепом заявлении? — обратился он к Тони.
— Совершенно серьезно.
— Предположим, что мы откажемся считаться с ним? — Пресловутая железная воля проявилась во всем ее расцвете.
— Боюсь, что вам придется с ним считаться, — сказал Тони просто. — Мое решение бесповоротно.
— Следует ли нам предположить, что ваш… э… необъяснимый поступок означает неуверенность в финансовом положении общества?
— Нимало, — равнодушно ответил Тони. — Я ничуть не сомневаюсь в том, что оно вполне, как у вас говорится, здорово.
— Значит, вы собираетесь уйти в другое дело?
Подумайте хорошенько. Это опрометчиво в вашем возрасте, особенно когда вы уже, несомненно, пошли в гору.
— Ничем таким, что вы называете «делом», я не собираюсь заниматься.
— Вы хотите уверить меня, что в ваши годы вы собираетесь «уйти на покой» и ничего не делать? Прозябать в праздности? Как это возможно с вашим ничтожным капиталом?
— С меня хватит. И уверяю вас, что буду гораздо больше занят, чем когда-либо был занят здесь.
— Я вас не понимаю.
— А так ли это важно? — устало спросил Тони. — Я тут ничем помочь не могу. Мне кажется, вполне достаточно того, что я сам отдаю себе отчет в своих желаниях.
Дядя побагровел еще больше, и Тони собрал все свое мужество, ожидая вспышки гнева, но старика, по-видимому, осенила какая-то мысль, и он обратился к председателю самым проникновенным менторским тоном, который, как было известно Тони, он надеялся в некий прекрасный день перенести в Палату общин.
— За время моей долголетней деятельности, — сказал он, — многие молодые люди попадали в мой кругозор. Мне кажется, что я могу взять на себя смелость утверждать, что мне известны все трудности и опасности, которые сопутствуют успешной деловой карьере, и я хотел бы, если вы разрешите, внести маленькое предложение в связи с этим неудачным и недальновидным шагом нашего молодого друга.
— Пожалуйста, — сказал председатель.
— В такое напряженное и неустойчивое для промышленности время, как сейчас, каждый человек в интересах государства должен быть на своем посту.
Мне нет надобности напоминать вам, что налоговое бремя тяжело, а трудности получения прибылей все возрастают. Нельзя швыряться людьми.
«Как он борется за то, чтобы удержать деньги в семье, — подумал Тони, — пожалуй, сейчас мы еще услышим, что нельзя гневить бога».
— По моему мнению, наш юный друг, у которого нет ни нашего опыта, ни присущего нам чувства ответственности, проявляет непостижимое легкомыслие.
Но молодые, они и есть молодые, и нам, знающим жизнь лучше их, приходится проявлять к ним снисходительность до тех пор, пока они по-настоящему не впрягутся в работу.
— Старый ханжа, — пробормотал про себя Тони, — не воображай, что тебе удастся запрячь меня в ярмо.
— По-моему, наш молодой друг действует поспешно, под влиянием момента, не подумав серьезно о последствиях, и я полагаю… более того, я убежден, что мы должны дать ему возможность тщательно взвесить все стороны его поступка. Предложение, которое я бы позволил себе внести, заключается в том, чтобы предоставить ему двухмесячный отпуск, в течение которого он хорошенько подумает о своем намерении.
— Безусловно, — сказал председатель. — Разумеется, ему надо дать отпуск.
— Да, да, отпуск, — подхватили все в один голос, точно испытывая громадное облегчение оттого, что сразу нашлось и объяснение такому неслыханно Оскорбительному поступку и способ выйти из положения.
— Ваше заявление об уходе полежит до июньского заседания правления, — сказал дядюшка, обращаясь к Тони, — а к тому времени, я уверен, — и мы все уверены, — вы сами возьмете обратно свое заявление. Поезжайте в отпуск, мой мальчик, отдохните, поживите в свое удовольствие, но время от времени подумывайте серьезно о вашей будущности и о вашем долге — полезного члена общества и уважаемого гражданина.
У Тони пропало всякое желание смеяться. Он чувствовал, что не в состоянии больше выносить это отвратительное ханжество, и прекрасно видел, к чему ведет хитроумная уловка старого джентльмена. Во время этого подсунутого ему отпуска, — смешно, что и Уотертон рекомендовал ему тот же идиотский выход, — все семейные батареи, начиная с Маргарит, будут направлены на него, и его затравят насмерть.
И ведь не потому, что они хоть чуточку заинтересованы в нем лично, а потому, что его жизненное назначение — добывать деньги, все больше и больше денег для Маргарит, чтобы она могла тратить их на свое продвижение вверх по общественной лестнице. Благодарю покорно.
Тони встал и окинул взглядом собравшихся.
— Я вижу, что мне совершенно бесполезно пытаться объяснить вам свои побуждения, — сказал он. — Вы их не поймете. Я почтительнейше отклоняю ваше предложение. Мое решение окончательно и бесповоротно. Вы можете соглашаться или не соглашаться с ним; я сложил с себя свои обязанности и не возьму больше ни за один день ни жалованья, ни директорской премии. Помимо этого, пока мои деньги остаются в распоряжении компании, я не буду брать за них более пяти процентов — все, что сверх этого, будет возвращено мною обратно. Единственно, о чем я прошу, — это не увольнять моего секретаря и мою машинистку. Я ухожу и не вернусь. Прощайте!
Он вышел, не обращая внимания на их протесты и возмущенные возгласы.
Итак, с этим было покончено. Тони распрощался со своими подчиненными еще до заседания правления и привел письменный стол и бумаги в полный порядок для своего преемника — если только на место такого бесполезного паразита, живущего за счет деляческого кумовства, потребуется преемник. Теперь он мог немедленно покинуть контору. Но когда Тони спускался по полированным ступеням мраморной лестницы со сверкающими медью и лаком перилами, у него было томительно-неприятное ощущение в затылке, точно ему грозил выстрел — в любую минуту из какой-нибудь боковой двери мог появиться дядюшка Маргарит и возобновить нравоучительный спор.
Швейцар, прощаясь с Тони, взял под козырек, и Тони дал ему бумажку в полсоверена.
Как только он очутился на улице, неуверенность перешла в тайное ликование. Он знал, что битва только еще начинается, что все домашние ударные отряды еще будут брошены против него, но был уверен и заранее радовался этому, — что отныне он свободен навсегда. Половина двенадцатого, красный автобус с плакатом, рекламирующим пьесу, «которую вы непременно должны посмотреть»… Он решил, что ему надо немедленно продать, заложить или подарить кому-нибудь свою директорскую пару. Уже сейчас фирма со всем тем, что она олицетворяла, отдалилась от него на расстояние пяти тысяч световых лет.
Он остановился на краю тротуара у Английского банка, дожидаясь, когда можно будет перейти улицу, и вспомнил, как когда-то давно, сидя с Уотертоном на империале автобуса, горячо распространялся о том, что не желает быть частью общественной динамо-машины. Много времени понадобилось ему, он шел извилистыми и не всегда верными путями, но на этот раз он нашел себя окончательно. Тони стал тихонько напевать:
Последний раз осмотрят ранец,
Последний проведут парад…
Он позвонил из автомата Джулиану и условился, что зайдет за ним в контору и они пойдут вместе…
завтракать. Немного позже он зашел в собор св. Павла, надеясь отдохнуть в тишине, но его тотчас же выгнал оттуда ужасающий скрежет и лязг каких-то механических приспособлений, с помощью которых ремонтировали склеп. Подобно другим париям он нашел приют на набережной. Он шагал, прислушиваясь к симфонии трамваев и созерцая красоты рекламного искусства по ту сторону реки. Отдавая должное их блестящей инициативе, он дал обет никогда больше не пить шотландский виски такой-то марки и не одурманивать свой мозг именно такой копеечной газеткой.
Выгодное дело реклама. Он приятно провел около часа, наслаждаясь ощущением свободы, и в половине первого зашел в контору к Джулиану.
Круглолицый, светловолосый Джулиан выглядел до смешного юным в визитке, в брюках в полоску и в туго накрахмаленном белом воротничке. Его чистенький котелок и лайковые перчатки лежали на свободном от всяких бумаг письменном столе. Никакой нужды в таком строго профессиональном костюме, в сущности, не было. Вряд ли можно было предположить, чтобы кто-либо поручил Джулиану какое-нибудь дело, но так как он взимал со своих родителей тысячу фунтов в год на том основании, что когда-нибудь сделается лорд-канцлером, то костюм сей имел некоторое оправдание как своего рода маскировка.
Тони сочувствовал Джулиану и недоумевал, почему ложная гордость заставляет прирожденного журналиста тратить попусту свою молодую жизнь, сидя в адвокатской конторе, вместо того чтобы заниматься делом, которое ему по душе.
— Я помешал? — спросил Тони, увидев, что Джулиан пишет.
— Нет, ничуть. Я уже кончаю. Нужно было написать две-три заметки, чтобы выручить приятеля, которому хочется поехать в Туикенем. Ему не дают писать отчеты о футбольных состязаниях, — стиль, видите ли, недостаточно хорош.
— Понимаю. Где позавтракаем?
— В клубе.
— Нет. Ни в один клуб я больше ни ногой, разве что по несчастной случайности или, как говорится, бог накажет.
Джулиан вытаращил глаза.
— Что вы хотите этим сказать?
— Потом расскажу. Мне нужно вам кое в чем покаяться.
— А, — равнодушно. — Ну, тогда к Симпсону?
— Нет. Идемте просто в трактир, в дешевый трактир!
— В трактир! — воскликнул Джулиан, невольно оглядывая свой безупречный костюм. — Чего ради?
— Я вам скажу, когда мы будем там. А пока надевайте ваше элегантное пальто и идем.
Подобно многим молодым англичанам своего круга, Джулиан больше всего боялся показаться смешным и замечал самые тонкие оттенки декорума, ускользавшие от менее избалованных людей. Он сильно покраснел и стал доказывать Тони, что никак невозможно идти в трактир в таких костюмах, и умолял его пойти в клуб.
— Дорогой Джулиан, — сказал Тони, — что такое ваш клуб, что такое всякий клуб, как не шикарный трактир, где собираются скучнейшие люди? Нет, я больше не желаю слушать идиотскую болтовню о лордах, о том, как бы следовало поступить премьер-министру. А кроме того, мне нужно поговорить с вами.
Тони повел Джулиана в Аделфи, где пол был усыпан опилками, а посетители восседали за стойкой на высоких табуретах, ели жестковатое мясо и салат и запивали пивом. Джулиан сидел на своем табурете с обиженным и несчастным видом, и Тони почувствовал к нему жалость за то, что он — сын богатых родителей.
— Зачем вы меня сюда притащили? — сердито спросил Джулиан.
— Прежде всего давайте выпьем за мою новую жизнь. — Видя недоумение Джулиана, Тони прибавил: — Я забыл вам сказать, что я сегодня распрощался со своей службой и последний, раз перешагнул порог конторы.
— Вот как? — сказал спокойно Джулиан. — Почему?
— Вы ждете объяснения? Почему всем непременно нужны объяснения? Ну, скажем, что я сыт по горло.
— Может быть, вам нужно было взять отпуск? — невинно предложил Джулиан.
— Черт! — воскликнул Тони, рассердившись в свою очередь. — Я, кажется, готов разорвать на части всякого, кто мне еще заикнется об отпуске. К черту отпуск! Мне нужна жизнь. По крайней мере, хоть вы-то, Джулиан, видите, что вся эта деловая беготня по кругу пустая трата жизни?
Джулиан пожал плечами.
— Без этого обойтись нельзя. И я бы сказал, что это и есть жизнь. А что еще делать? Если вы хотите порвать с деловыми кругами — дело ваше, но мне думается, вы довольно скоро соскучитесь и вас потянет обратно в упряжку. Неужели вам хочется всю жизнь лодырничать?
Тони вздохнул. Джулиан успел уже немножко отравить его радость. Он такой же, как все те, кто блаженствует благодаря существующему порядку вещей; в сущности, он ничем не отличается от своего дядюшки.
— Хорошо, — сказал Тони, — я сам за себя выпью и не стану просить вас присоединиться. Пью за свое счастье в это же время в будущем году.
— Ну, а что говорит по этому поводу Маргарит? — спросил Джулиан, когда Тони поставил на стойку свою оловянную кружку. — Она одобряет?
— Она пока еще ничего не говорит, потому что я ей не успел сказать. Не нужно быть пророком, чтобы предугадать, что она не одобрит моего поступка и найдет что сказать с избытком.
— Не говоря уже о других членах семьи.
Тони набивал трубку и ничего не ответил. Джулиан незаметно покосился на него.