Страница:
Придя в Резиденси-отель, Тони с удивлением услышал, как псевдодворецкий сказал, обратившись к лакею: «Проводите этого господина в апартаменты номер три». Слово «апартаменты» зловеще напоминало англо-индийскую претенциозность. Тони ввели в комнату, в которой топился громадный безобразный камин. Здесь висели тяжелые репсовые драпировки, были наклеены обои в стиле короля Эдуарда, а почти посередине стоял аккуратно накрытый на две персоны стол. Лакей сказал:
— Миссис Моршед сейчас выйдет, сэр, — и удалился.
Тони подошел к камину, где рядом с большим креслом стоял другой стол — жалкая имитация чудесных флорентийских столиков, красиво выложенных цветным камнем. На нем валялось какое-то рукоделие и были небрежно брошены два или три романа, но внимание Тони сразу привлекли три фотографии в рамках: на одной был изображен мужчина средних лет в белом костюме, какие носят в тропиках, с пробковым шлемом в руке, на других — два мальчика в итонских воротничках и школьных фуражках. В наружности старшего не было ничего особенного, но грустное выражение лица младшего мальчика, как показалось Тони, чем-то напоминало тонкие черты Эвелин. Он взял портрет в руки, чтобы поближе рассмотреть его, — да, конечно, здесь есть что-то от стройной девушки, которую он когда-то знал.
Он так углубился в созерцание портрета, что не услышал, как отворилась дверь. И вздрогнул, когда высокий, звонкий, несколько властный голос произнес:
— А, вы любуетесь моими сокровищами?
Тони поспешно поставил рамку обратно на стол и пошел навстречу Эвелин со словами:
— Прошу прощения, Эвелин. Ну, как вы поживаете?
Они обменялись рукопожатием, и Эвелин посмотрела на него таким пристальным, испытующим взором полкового начальства, что Тони почувствовал себя неловко.
— Так, значит, вы — Тони! — сказала она. — Выросли и пополнели, но я бы всегда и везде узнали вас. Так, так!…
Был какой-то оттенок в этом «так, так!», который невольно внушал мысль, что вас уже взвесили на весах и вес ваш найден неудовлетворительным. Тонн смутился и не находил, что сказать, может быть, потому, что живая Эвелин, стоявшая перед ним, была так непохожа на ту Эвелин, которую он знал и рисовал в своем воображении. Даже в самые мрачные минуты он не представлял ее себе таким воплощением мэм-саиб, приехавшей погостить в Англию; впечатление это еще усиливалось несколько вышедшим из моды вечерним туалетом и довольно безвкусными драгоценностями. Он почувствовал, что совершил gaffe [145], явившись не во фраке, — а то, что его визитка была — реликвией тех дней, когда он еще одевался у Сэвайль Роу, служило слабым утешением. Он решил не извиняться, хотя Эвелин, очевидно, этого ждала, и сказал:
— Я не мог не заглядеться на фотографии ваших сыновей. Мне показалось, что в лице младшего есть что-то от вас, той, какую я знал когда-то.
— Они такие очаровательные, мои сокровища! — сказала Эвелин, игнорируя его замечание о сходстве, она говорила покровительственным тоном материнского собственничества, который всегда возмущал Тони. — Мне очень жаль, что вы не видели их до того, как они уехали в школу. Джим — настоящий спортсмен, уж если работает, так работает, а играет, так играет. Он, наверное, возьмет первенство школы в этом семестре. Младший, Боб, немножко нас беспокоит. Вечно сидит на одном месте, о чем-то мечтает и совсем не интересуется тем, чем должен интересоваться мальчик. Мы оба решили, что ему необходима дисциплина, здоровая товарищеская среда, чтобы немножко его расшевелить. Конечно, он еще слишком мал, чтобы жить вые дома, но мы устроили его в подготовительную школу. Мне, уверяю вас, пришлось напустить на себя ужасную строгость, когда мы расставались. Я не хотела, чтобы он расплакался при всех и осрамил меня и себя в первый же день. Джим, конечно, совсем другой, он как будто и не скучает по дому, хотя аккуратно пишет нам раз в неделю. Но я надеюсь, что здесь выбьют дурь и из Боба. Кстати — у вас есть дети, Тони?
— Нет, — сказал Тони, ставя на место портрет Боба с немым восклицанием: «Увы, бедный Боб!»
— Ну, тогда вам это все неинтересно.
— Наоборот, очень интересно. Я бы дорого дал, чтобы знать, что дети в таком возрасте думают о нас и о том мире, который мы оставляем им в наследство, — Я уверена, что они не ломают себе голову над такими глупостями, — сказала, рассмеявшись, Эвелин и нажала кнопку звонка. — Какой коктейль вам?
Мартини? Сайд-кар?
— Благодарю, никакого.
— О, но вы должны непременно выпить. Я буду пить сайд-кар. Но если вы не любите коктейлей, выпейте хересу.
. — Хорошо, пожалуй. Благодарю вас.
Когда Эвелин отдала распоряжение лакею, Тонн сказал:
— Маргарит, моя жена, просила передать вам, что она очень сожалеет, что не смогла прийти. Ваше приглашение пришло так поздно, что она не могла отказаться от визита» который должна была сделать.
— Я тоже очень сожалею. Мне очень хотелось посмотреть, какая женщина сумела прибрать вас к рукам, Тони. Я пригласила еще одного знакомого, чтобы нас было четверо, но он придет попозже. Это капитан Мартлет. Вы, конечно, знаете капитана Мартлета из индийской армии?
— О нет, боюсь, что не знаю, — отвечал Тони, который до этой минуты и слыхом не слыхал о славе капитана Мартлета.
— Он вам очень понравится. Капитан блестяще проявил себя на северо-западной границе. Разумеется, сейчас на долю горной артиллерии выпадает не так уж много работы — теперь, чтобы образумить этих язычников, вое больше прибегают к воздушным силам.
Потрясенный этим внезапным крушением своей юношеской мечты, Тони грустно сел обедать. Британская Индия блестяще сделала свое дело — от Эвелин, которую он когда-то знал, не осталось и следа. Он вспоминал ее девическое тело, свежее и нежное, как заря, занимающаяся над прекрасным миром, и его охватило чувство глубокой скорби три мысли о том, во что мужчина превращает женщину. Чуть ли не каждое слово этой Эвелин резало Тони какой-то фальшью, словно это была заученная ею роль дамы, претендующей на светскость, и она так старательно разыгрывала эту роль, так вошла в нее, что последняя вытеснила в ней живого человека. Осталась только эта подставная фигура. Мысли, чувства, даже внешность Эвелин приобрели тот специфически провинциальный оттенок, которого люди сами не ощущают, воображая как раз обратное. В этом не было непосредственности настоящей провинции, которая может быть и искренней и живой, а только жалкие потуги казаться светской и не отставать от столицы.
Тони с ужасом думал, как он будет поддерживать разговор за обедом, — но он напрасно беспокоился.
Эвелин превратилась в одну из тех женщин, которые чванятся тем, что они хорошие хозяйки. А это означает, что они берут на себя девять десятых разговора и довольствуются одобрительными репликами, пусть даже и не совсем искренними. Она говорила обо всем:
об Индии и об Англии, развязно порицая политику правительства, распространялась о спорте и развлечениях на Британских островах, о колебании цен на фондовой бирже, о торговой политике империи, о преимуществах и недостатках автомобилей той или иной марки и об абсолютной необходимости пожить в свое удовольствие до наступления старости. Пока она придерживалась этих тем, его роль была сравнительно не трудна, так как знакомство с женщинами подобного типа научило его, чего можно от них ожидать.
Трудности возникли, когда она завела разговор об искусстве. Тони вынужден был признаться, что не видел большинства пьес, которые она называла, и очень редко бывает в ночных клубах, никогда не играет в бридж, вообще не состоит ни в каком клубе, не слушает радиопередач и никогда не слыхал о писателях, которыми она восхищается.
— Вы какой-то совсем отсталый человек, — сказала она, — вы, наверно, один из тех тружеников, у которых не хватает времени на развлечения. Джим, мой муж, приблизительно в таком же роде. Мне всегда приходится «вытаскивать» его, уговаривать немножко развлечься, а не корпеть над работой. Но я вас не осуждаю, Тони. Человек должен создать себе положение, пока он молод, не правда ли?
— Несомненно, — согласился Тони.
И, наконец, она задала вопрос, которого он больше всего страшился:
— Кстати, чем вы занимаетесь, Тони?
Тони твердо решил не ссориться с Эвелин, несмотря на происшедшую в ней странную и отталкивающую перемену. Он не мог допустить, чтобы эта до крайности банальная женщина убила в нем воспоминание об ее умершем «я», хотя бы ему пришлось играть для этого унизительную роль и даже показаться «отсталым человеком». Поэтому он спокойно рассказал ей, что был одним из директоров промышленной компании, но бросил службу.
— Бросили службу! — воскликнула она. — Почему? Наверно, вы присмотрели себе что-нибудь получше?
— Вот именно, — ответил он, чувствуя, что этот двусмысленный ответ избавит его от неприятного разговора.
— А это не сопряжено с известного рода риском?
Вы твердо уверены, что получаете нечто лучшее?
— Абсолютно уверен. У меня нет на этот счет ни малейшего сомнения.
Тони наслаждался, этой невинной хитростью — это было единственное удовольствие за весь вечер.
Во время дальнейшей беседы он поймал себя на том, что, подобно Веллингтону [146], молит о наступлении ночи. Он пытался навести Эвелин на разговор о детях, надеясь, что тут она по крайней мере будет искренней, но она уклонилась и попросила его рассказать о себе. Это было новым затруднением, но он ухитрился сообщить ей как можно меньше, употребив на это как можно больше слов, а так как Эвелин была очень щедра на комментарии, то сумел даже придать их разговору некоторую теплоту, отсутствие которой было вначале так заметно.
Часы на камине пробили девять. Эвелин поднялась и сказала:
— Здесь на столике портвейн или, если хотите, виски с содовой. Сейчас придет капитан Мартлет.
Займите его, пожалуйста, до моего прихода — я сейчас вернусь.
В первую минуту Тони даже не понял, что старый светский обычай, уже выходивший из моды, соблюдался здесь даже при свидании родственников; но все же он успел ринуться с места и отворить ей дверь. Эвелин проплыла мимо него с улыбкой, которую, вероятно, надо было считать благосклонной.
Когда дверь за ней закрылась, Тони глубоко вздохнул, вытер платком лоб и выпил стакан содовой. Вошел, по-видимому, получивший инструкции лакей и предложил провести его в туалет, а когда Тони отклонил это предложение, вошел другой лакей и доложил о приходе капитана Мартлета. Не прошло и пяти минут, как они уже познакомились и оживленно беседовали. Мартлет интересовался больше всего открытием новых земель, но так как открывать в этом мире оставалось, в сущности, не так уж много, то он путешествовал по отдаленным и малоизвестным местам.
Тони нашел, что он умный и хорошо осведомленный человек, и заметил, к немалому своему удивлению, что их взгляды во многом совпадают. Он с глубоким вниманием слушал его рассказ об одной экспедиции, когда Эвелин вернулась, и капитану Мартлету пришлось поневоле прервать свой рассказ.
Через несколько минут Тони попытался вернуть разговор к этой безопасной и к тому же интересовавшей его теме, но Мартлет дал ему понять, что не намерен продолжать. В присутствии Эвелин он словно стал другим, более заурядным человеком. Тони не без зависти прислушивался к тому, как Мартлет с изысканной любезностью изливал целые потоки светской болтовни, настолько пустой, что у Тони не осталось в памяти ни единой фразы. Между тем Эвелин, очевидно, не только считала такую болтовню вполне естественной, но и наслаждалась ею.
Единственно, в чем Мартлет проявил искренность, было одобрительное замечание по адресу Джима, мужа Эвелин, из чего Тони заключил, что Мартлет и Джим — большие друзья, несмотря на то, что Джим много старше. Под прикрытием «беглого огня» Мартлета Тони ломал себе голову над вопросом, почему люди, по-видимому, вполне порядочные и неглупые, заставляют своих жен быть тем, чем стала Эвелин.
Кто а этом виноват, они или женщины?
Около десяти часов Тони поднялся, чтобы уйти, сославшись на то, что обещал зайти за Маргарит и проводить ее домой. Как будто Маргарит нуждалась в том, чтобы ее провожали! Но это показалось ему удобным предлогом, который и на самом деле был понят. Присутствие Мартлета оказалось во всех отношениях великой удачей, и в течение последнего часа атмосфера стала положительно сердечной. Тони надеялся, что холодок, ощущавшийся в начале вечера, мог сойти за вполне понятное смущение при встрече после стольких лет разлуки. Он намекнул на это вскользь при прощании и с радостью убедился, что это было принято как должное. Эвелин сошла вниз проводить их и, когда они прощались, сказала Тони:
— Могу я надеяться увидеть вас и Маргарит до отъезда? Мне бы очень хотелось познакомиться с ней.
— Мне самому бы этого ужасно хотелось, но, боюсь, вряд ли это удастся, — сказал Тони с светским лицемерием. — Я не сегодня-завтра уезжаю в Тунис.
— В Тунис? Зачем? По делу?
— Да, и на этот раз по настоящему делу.
— Боюсь, что вам не удастся поиграть там в гольф.
Тони не мог удержаться, чтобы не пустить на прощание маленькой парфянской стрелы.
— Ну, как сказать. Я слышал, что в Сахаре замечательные поля для гольфа. До свидания.
На Пикадилли Тони распрощался с Мартлетом, пожалев, что предлог, придуманный им, чтобы уйти от Эвелин, не позволял ему проводить капитана и дослушать его рассказ об экспедиции. Теперь эта история останется для него навсегда незаконченной, а все потому, что приходится лгать людям, вместо того чтобы сказать откровенно: «Я ухожу» или «Я не смогу увидеться с вами до вашего отъезда». Досадно, что ведь все знают: под этой ложью скрывается отсутствие мужества заявить обо всем честно. И вот в чем громадное преимущество кафе перед частным домом — там вы не гость, вы платите за место и за то, что выпьете, и можете уйти, когда вздумается. Этим и объясняется страсть молодежи к ресторанам — на кой черт им быть рабами семейного круга и хозяйки отеля?
Улицы были еще грязными после утреннего дождя, но Тони все же решил идти домой пешком. Ему необходимо было перед тем, как лечь спать, переварить метаморфозу, происшедшую с Эвелин… В сущности, ничего не поделаешь. Он просто должен привыкнуть к факту, что Эвелин, жившей в его памяти, больше не существует. До сих пор, когда он думал о ней, он всегда представлял себе свою Эвелин живущей где-то на белом свете, а теперь должен примириться с фактом, что она для него мертва, как если бы он сам присутствовал на ее похоронах.
Холодный северо-западный ветер сгонял тучи, а когда Тони свернул на более темную улицу, то увидел, что кое-где уже проступают бледные звезды. Он грустно раздумывал о том, что все, кого он знал и любил до войны, либо умерли, либо стали ему чужими и так или иначе ушли из его жизни. Но его ли это вина? Весьма возможно, но тем не менее это факт и довольно прискорбный. В самом деле, пора ему как-то обновиться, найти новый стимул к жизни.
III
— Миссис Моршед сейчас выйдет, сэр, — и удалился.
Тони подошел к камину, где рядом с большим креслом стоял другой стол — жалкая имитация чудесных флорентийских столиков, красиво выложенных цветным камнем. На нем валялось какое-то рукоделие и были небрежно брошены два или три романа, но внимание Тони сразу привлекли три фотографии в рамках: на одной был изображен мужчина средних лет в белом костюме, какие носят в тропиках, с пробковым шлемом в руке, на других — два мальчика в итонских воротничках и школьных фуражках. В наружности старшего не было ничего особенного, но грустное выражение лица младшего мальчика, как показалось Тони, чем-то напоминало тонкие черты Эвелин. Он взял портрет в руки, чтобы поближе рассмотреть его, — да, конечно, здесь есть что-то от стройной девушки, которую он когда-то знал.
Он так углубился в созерцание портрета, что не услышал, как отворилась дверь. И вздрогнул, когда высокий, звонкий, несколько властный голос произнес:
— А, вы любуетесь моими сокровищами?
Тони поспешно поставил рамку обратно на стол и пошел навстречу Эвелин со словами:
— Прошу прощения, Эвелин. Ну, как вы поживаете?
Они обменялись рукопожатием, и Эвелин посмотрела на него таким пристальным, испытующим взором полкового начальства, что Тони почувствовал себя неловко.
— Так, значит, вы — Тони! — сказала она. — Выросли и пополнели, но я бы всегда и везде узнали вас. Так, так!…
Был какой-то оттенок в этом «так, так!», который невольно внушал мысль, что вас уже взвесили на весах и вес ваш найден неудовлетворительным. Тонн смутился и не находил, что сказать, может быть, потому, что живая Эвелин, стоявшая перед ним, была так непохожа на ту Эвелин, которую он знал и рисовал в своем воображении. Даже в самые мрачные минуты он не представлял ее себе таким воплощением мэм-саиб, приехавшей погостить в Англию; впечатление это еще усиливалось несколько вышедшим из моды вечерним туалетом и довольно безвкусными драгоценностями. Он почувствовал, что совершил gaffe [145], явившись не во фраке, — а то, что его визитка была — реликвией тех дней, когда он еще одевался у Сэвайль Роу, служило слабым утешением. Он решил не извиняться, хотя Эвелин, очевидно, этого ждала, и сказал:
— Я не мог не заглядеться на фотографии ваших сыновей. Мне показалось, что в лице младшего есть что-то от вас, той, какую я знал когда-то.
— Они такие очаровательные, мои сокровища! — сказала Эвелин, игнорируя его замечание о сходстве, она говорила покровительственным тоном материнского собственничества, который всегда возмущал Тони. — Мне очень жаль, что вы не видели их до того, как они уехали в школу. Джим — настоящий спортсмен, уж если работает, так работает, а играет, так играет. Он, наверное, возьмет первенство школы в этом семестре. Младший, Боб, немножко нас беспокоит. Вечно сидит на одном месте, о чем-то мечтает и совсем не интересуется тем, чем должен интересоваться мальчик. Мы оба решили, что ему необходима дисциплина, здоровая товарищеская среда, чтобы немножко его расшевелить. Конечно, он еще слишком мал, чтобы жить вые дома, но мы устроили его в подготовительную школу. Мне, уверяю вас, пришлось напустить на себя ужасную строгость, когда мы расставались. Я не хотела, чтобы он расплакался при всех и осрамил меня и себя в первый же день. Джим, конечно, совсем другой, он как будто и не скучает по дому, хотя аккуратно пишет нам раз в неделю. Но я надеюсь, что здесь выбьют дурь и из Боба. Кстати — у вас есть дети, Тони?
— Нет, — сказал Тони, ставя на место портрет Боба с немым восклицанием: «Увы, бедный Боб!»
— Ну, тогда вам это все неинтересно.
— Наоборот, очень интересно. Я бы дорого дал, чтобы знать, что дети в таком возрасте думают о нас и о том мире, который мы оставляем им в наследство, — Я уверена, что они не ломают себе голову над такими глупостями, — сказала, рассмеявшись, Эвелин и нажала кнопку звонка. — Какой коктейль вам?
Мартини? Сайд-кар?
— Благодарю, никакого.
— О, но вы должны непременно выпить. Я буду пить сайд-кар. Но если вы не любите коктейлей, выпейте хересу.
. — Хорошо, пожалуй. Благодарю вас.
Когда Эвелин отдала распоряжение лакею, Тонн сказал:
— Маргарит, моя жена, просила передать вам, что она очень сожалеет, что не смогла прийти. Ваше приглашение пришло так поздно, что она не могла отказаться от визита» который должна была сделать.
— Я тоже очень сожалею. Мне очень хотелось посмотреть, какая женщина сумела прибрать вас к рукам, Тони. Я пригласила еще одного знакомого, чтобы нас было четверо, но он придет попозже. Это капитан Мартлет. Вы, конечно, знаете капитана Мартлета из индийской армии?
— О нет, боюсь, что не знаю, — отвечал Тони, который до этой минуты и слыхом не слыхал о славе капитана Мартлета.
— Он вам очень понравится. Капитан блестяще проявил себя на северо-западной границе. Разумеется, сейчас на долю горной артиллерии выпадает не так уж много работы — теперь, чтобы образумить этих язычников, вое больше прибегают к воздушным силам.
Потрясенный этим внезапным крушением своей юношеской мечты, Тони грустно сел обедать. Британская Индия блестяще сделала свое дело — от Эвелин, которую он когда-то знал, не осталось и следа. Он вспоминал ее девическое тело, свежее и нежное, как заря, занимающаяся над прекрасным миром, и его охватило чувство глубокой скорби три мысли о том, во что мужчина превращает женщину. Чуть ли не каждое слово этой Эвелин резало Тони какой-то фальшью, словно это была заученная ею роль дамы, претендующей на светскость, и она так старательно разыгрывала эту роль, так вошла в нее, что последняя вытеснила в ней живого человека. Осталась только эта подставная фигура. Мысли, чувства, даже внешность Эвелин приобрели тот специфически провинциальный оттенок, которого люди сами не ощущают, воображая как раз обратное. В этом не было непосредственности настоящей провинции, которая может быть и искренней и живой, а только жалкие потуги казаться светской и не отставать от столицы.
Тони с ужасом думал, как он будет поддерживать разговор за обедом, — но он напрасно беспокоился.
Эвелин превратилась в одну из тех женщин, которые чванятся тем, что они хорошие хозяйки. А это означает, что они берут на себя девять десятых разговора и довольствуются одобрительными репликами, пусть даже и не совсем искренними. Она говорила обо всем:
об Индии и об Англии, развязно порицая политику правительства, распространялась о спорте и развлечениях на Британских островах, о колебании цен на фондовой бирже, о торговой политике империи, о преимуществах и недостатках автомобилей той или иной марки и об абсолютной необходимости пожить в свое удовольствие до наступления старости. Пока она придерживалась этих тем, его роль была сравнительно не трудна, так как знакомство с женщинами подобного типа научило его, чего можно от них ожидать.
Трудности возникли, когда она завела разговор об искусстве. Тони вынужден был признаться, что не видел большинства пьес, которые она называла, и очень редко бывает в ночных клубах, никогда не играет в бридж, вообще не состоит ни в каком клубе, не слушает радиопередач и никогда не слыхал о писателях, которыми она восхищается.
— Вы какой-то совсем отсталый человек, — сказала она, — вы, наверно, один из тех тружеников, у которых не хватает времени на развлечения. Джим, мой муж, приблизительно в таком же роде. Мне всегда приходится «вытаскивать» его, уговаривать немножко развлечься, а не корпеть над работой. Но я вас не осуждаю, Тони. Человек должен создать себе положение, пока он молод, не правда ли?
— Несомненно, — согласился Тони.
И, наконец, она задала вопрос, которого он больше всего страшился:
— Кстати, чем вы занимаетесь, Тони?
Тони твердо решил не ссориться с Эвелин, несмотря на происшедшую в ней странную и отталкивающую перемену. Он не мог допустить, чтобы эта до крайности банальная женщина убила в нем воспоминание об ее умершем «я», хотя бы ему пришлось играть для этого унизительную роль и даже показаться «отсталым человеком». Поэтому он спокойно рассказал ей, что был одним из директоров промышленной компании, но бросил службу.
— Бросили службу! — воскликнула она. — Почему? Наверно, вы присмотрели себе что-нибудь получше?
— Вот именно, — ответил он, чувствуя, что этот двусмысленный ответ избавит его от неприятного разговора.
— А это не сопряжено с известного рода риском?
Вы твердо уверены, что получаете нечто лучшее?
— Абсолютно уверен. У меня нет на этот счет ни малейшего сомнения.
Тони наслаждался, этой невинной хитростью — это было единственное удовольствие за весь вечер.
Во время дальнейшей беседы он поймал себя на том, что, подобно Веллингтону [146], молит о наступлении ночи. Он пытался навести Эвелин на разговор о детях, надеясь, что тут она по крайней мере будет искренней, но она уклонилась и попросила его рассказать о себе. Это было новым затруднением, но он ухитрился сообщить ей как можно меньше, употребив на это как можно больше слов, а так как Эвелин была очень щедра на комментарии, то сумел даже придать их разговору некоторую теплоту, отсутствие которой было вначале так заметно.
Часы на камине пробили девять. Эвелин поднялась и сказала:
— Здесь на столике портвейн или, если хотите, виски с содовой. Сейчас придет капитан Мартлет.
Займите его, пожалуйста, до моего прихода — я сейчас вернусь.
В первую минуту Тони даже не понял, что старый светский обычай, уже выходивший из моды, соблюдался здесь даже при свидании родственников; но все же он успел ринуться с места и отворить ей дверь. Эвелин проплыла мимо него с улыбкой, которую, вероятно, надо было считать благосклонной.
Когда дверь за ней закрылась, Тони глубоко вздохнул, вытер платком лоб и выпил стакан содовой. Вошел, по-видимому, получивший инструкции лакей и предложил провести его в туалет, а когда Тони отклонил это предложение, вошел другой лакей и доложил о приходе капитана Мартлета. Не прошло и пяти минут, как они уже познакомились и оживленно беседовали. Мартлет интересовался больше всего открытием новых земель, но так как открывать в этом мире оставалось, в сущности, не так уж много, то он путешествовал по отдаленным и малоизвестным местам.
Тони нашел, что он умный и хорошо осведомленный человек, и заметил, к немалому своему удивлению, что их взгляды во многом совпадают. Он с глубоким вниманием слушал его рассказ об одной экспедиции, когда Эвелин вернулась, и капитану Мартлету пришлось поневоле прервать свой рассказ.
Через несколько минут Тони попытался вернуть разговор к этой безопасной и к тому же интересовавшей его теме, но Мартлет дал ему понять, что не намерен продолжать. В присутствии Эвелин он словно стал другим, более заурядным человеком. Тони не без зависти прислушивался к тому, как Мартлет с изысканной любезностью изливал целые потоки светской болтовни, настолько пустой, что у Тони не осталось в памяти ни единой фразы. Между тем Эвелин, очевидно, не только считала такую болтовню вполне естественной, но и наслаждалась ею.
Единственно, в чем Мартлет проявил искренность, было одобрительное замечание по адресу Джима, мужа Эвелин, из чего Тони заключил, что Мартлет и Джим — большие друзья, несмотря на то, что Джим много старше. Под прикрытием «беглого огня» Мартлета Тони ломал себе голову над вопросом, почему люди, по-видимому, вполне порядочные и неглупые, заставляют своих жен быть тем, чем стала Эвелин.
Кто а этом виноват, они или женщины?
Около десяти часов Тони поднялся, чтобы уйти, сославшись на то, что обещал зайти за Маргарит и проводить ее домой. Как будто Маргарит нуждалась в том, чтобы ее провожали! Но это показалось ему удобным предлогом, который и на самом деле был понят. Присутствие Мартлета оказалось во всех отношениях великой удачей, и в течение последнего часа атмосфера стала положительно сердечной. Тони надеялся, что холодок, ощущавшийся в начале вечера, мог сойти за вполне понятное смущение при встрече после стольких лет разлуки. Он намекнул на это вскользь при прощании и с радостью убедился, что это было принято как должное. Эвелин сошла вниз проводить их и, когда они прощались, сказала Тони:
— Могу я надеяться увидеть вас и Маргарит до отъезда? Мне бы очень хотелось познакомиться с ней.
— Мне самому бы этого ужасно хотелось, но, боюсь, вряд ли это удастся, — сказал Тони с светским лицемерием. — Я не сегодня-завтра уезжаю в Тунис.
— В Тунис? Зачем? По делу?
— Да, и на этот раз по настоящему делу.
— Боюсь, что вам не удастся поиграть там в гольф.
Тони не мог удержаться, чтобы не пустить на прощание маленькой парфянской стрелы.
— Ну, как сказать. Я слышал, что в Сахаре замечательные поля для гольфа. До свидания.
На Пикадилли Тони распрощался с Мартлетом, пожалев, что предлог, придуманный им, чтобы уйти от Эвелин, не позволял ему проводить капитана и дослушать его рассказ об экспедиции. Теперь эта история останется для него навсегда незаконченной, а все потому, что приходится лгать людям, вместо того чтобы сказать откровенно: «Я ухожу» или «Я не смогу увидеться с вами до вашего отъезда». Досадно, что ведь все знают: под этой ложью скрывается отсутствие мужества заявить обо всем честно. И вот в чем громадное преимущество кафе перед частным домом — там вы не гость, вы платите за место и за то, что выпьете, и можете уйти, когда вздумается. Этим и объясняется страсть молодежи к ресторанам — на кой черт им быть рабами семейного круга и хозяйки отеля?
Улицы были еще грязными после утреннего дождя, но Тони все же решил идти домой пешком. Ему необходимо было перед тем, как лечь спать, переварить метаморфозу, происшедшую с Эвелин… В сущности, ничего не поделаешь. Он просто должен привыкнуть к факту, что Эвелин, жившей в его памяти, больше не существует. До сих пор, когда он думал о ней, он всегда представлял себе свою Эвелин живущей где-то на белом свете, а теперь должен примириться с фактом, что она для него мертва, как если бы он сам присутствовал на ее похоронах.
Холодный северо-западный ветер сгонял тучи, а когда Тони свернул на более темную улицу, то увидел, что кое-где уже проступают бледные звезды. Он грустно раздумывал о том, что все, кого он знал и любил до войны, либо умерли, либо стали ему чужими и так или иначе ушли из его жизни. Но его ли это вина? Весьма возможно, но тем не менее это факт и довольно прискорбный. В самом деле, пора ему как-то обновиться, найти новый стимул к жизни.
III
Посетить оазисы Туниса придумал Уотертон, Он провел часть войны в Египте и Палестине и с тех пор сгорал желанием вернуться туда. Путешествие в Египет или Палестину было ему не по карману — слишком дороги были там излюбленные туристские лежбища, да и сама мысль об организованном турне была ему противна, — но он выкапывал всевозможные сведения о Тунисе и открыл, между прочим, весьма ценный и интересный факт, что во многих местах существуют очень дорогие отели для американцев и англичан (рекламированные) и дешевые (нерекламировамные) для французов. С помощью этих сведений и расписаний поездов Уотертон составил смету расходов трехнедельного путешествия, благоразумно накинув двадцать пять процентов на всевозможные случайности и неожиданности. Так как в то время английские фунты во Франции котировались высоко, поездка должна была обойтись им довольно дешево.
Единственное затруднение состояло в том, что для посещения двух-трех самых интересных мест нужно было нанимать машину, но Тони предложил взять этот расход на себя при условии, что во всем остальном будет соблюдаться самая строгая экономия.
. Они без затруднений наметили день отъезда. Этой зимой в Лондоне давался цикл концертов инструментальной музыки, и Тони хотелось непременно прослушать их все. Поэтому они решили выехать на другой день после заключительного концерта. Тони вернулся с концерта в приподнятом настроении. Ему особенно понравились трио Гайдна, тонко и сложно разработанный септет Моцарта для струнных и деревянных духовых инструментов и небольшая пьеса Генделя для струнного оркестра, отличавшаяся подлинным поэтическим чувством и совсем непохожая на его напыщенные оратории. Вечер показался Тони необыкновенно добрым прощальным напутствием перед его путешествием, начала которого он ждал с таким радостным нетерпением. Единственно, о чем он сожалел, было то, что Маргарит не пожелала поехать с ними.
Опасаться же следовало только освоенных и европеизированных оазисов. Но сомнения его смягчались уверенностью, что Маргарит это путешествие не доставило бы никакого удовольствия, а опасения — надеждой, что от жизни аборигенов хоть что-нибудь да сохранилось.
Тони тихонько вошел, открыв дверь своим ключом и стараясь не разбудить Маргарит, на цыпочках прошел к себе в комнату. Он рассчитывал увидеться с ней утром и сговориться, где и когда они встретятся после его возвращения. Небольшой чемодан и рюкзак, которые он мог свободно нести сам, не прибегая к услугам носильщиков, лежали, упакованные, около кровати. Он сунул в них еще две-три вещи, которые забыл уложить, и, так как в чемодане оставалось еще свободное место, положил в него легкий летний костюм — может быть, там, далеко на юге, уже жарко.
Тихонько напевая фразу из Генделя, оставшуюся у него в памяти, он подошел к книжным полкам и, стоя спиной к двери, раздумывал, какие книги ему взять с собой и брать ли их вообще. Над этим всегда приходится думать… Услыхав резкий голос Маргарит, он вздрогнул и быстро обернулся.
— Тони!
— Как ты меня напугала, — сказал он. — Я не слышал, как ты вошла. Надеюсь, я не шумел и не разбудил тебя?
Маргарит не ответила на его вопрос. Она, очевидно, только встала с постели, так как закуталась в халат и забыла надеть туфли. Она была очень бледна, в глазах застыло какое-то странное, напряженное выражение.
— Тони! — снова воскликнула она, и в голосе ее послышалась с трудом сдерживаемая ненависть, заставившая его содрогнуться: — Кто эта женщина?
Я должна знать.
— Какая женщина? — спросил, недоумевая, Тони и пошел в другой конец комнаты зажечь газ в камине, чтобы она не простудилась. — Разве есть хоть одна знакомая мне женщина, которую бы ты не знала?
— Не пытайся увиливать. Я говорю о женщине, к которой ты постоянно ездишь за границу. Кто она такая?
Тони вздохнул и несколько раз провел рукой по волосам — это всегда означало у него досаду.
— А если я торжественно поклянусь тебе, что такой женщины не существует и что когда я уезжаю, то уезжаю либо один, либо с кем-нибудь вроде Уотертона, ты мне поверишь?
— Нет! Потому что это неправда. Зачем тебе нужно постоянно куда-то уезжать, если не для того, чтобы встречаться с кем-то тайком. Не беспокойся, рано или поздно я все узнаю. Если ты не хочешь назвать мне эту, может быть, ты назовешь имя той женщины, с которой жил недели две назад в Резиденси-отеле?
Мне это может понадобиться, если я решу развестись с тобой.
Тони был настолько огорошен, что несколько минут молча смотрел на нее, вытаращив глаза, сознавая в то же время, что она принимает его растерянность за признание своей вины.
— Господи, боже мой! Кто тебе мог сказать такую чушь? — воскликнул он наконец.
— Не все лк равно, кто сказал, — возразила она жестко. — У меня есть свои источники информации.
Кто она?
— Ну, хорошо, — сказал Тони медленно и, достав трубку, принялся набивать ее. — Во-первых, я не жил там, а только обедал в половине восьмого и ушел в десять с неким капитаном Мартлетом. Женщина, о которой идет речь, моя двоюродная сестра, Эвелин Моршед, которую я не видел с… ну да… с 1909 года.
В настоящее время она где-то за Суэцем, держит путь в Бомбей, где должна встретиться со своим мужем.
— И ты думаешь, я этому поверю? — спросила презрительно Маргарит. — Ты можешь это доказать?
— А ты думаешь, я позволю тебе сомневаться в моем честном слове? — проговорил Тони, вспыхнув, — Впрочем…
Он подошел к своему письменному столу, порылся в каких-то бумагах, вернулся, держа в руках письмо Эвелин, и передал его Маргарит. Странно, подумал он, что ревность, обычно столь слепая, обладает иногда инстинктивной проницательностью: Эвелин одна из двух женщин, к которым Маргарит могла не без основания испытывать ретроспективную ревность. Она никогда этого не узнает, не узнает и того, что если бы Эвелин осталась прежней…
— Почему же ты ничего не сказал мне об этом? — перебила его размышления Маргарит, быстро пробежав письмо. — Почему ты не познакомил меня с ней, раз она об этом просила?
— Насколько я знал ее прежде, думал, что вы друг другу не понравитесь, хотя теперь, увидав, что она представляет собой в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, думаю, что я, вероятно, ошибся. Но, Маргарит, ты же не станешь отрицать, что по условиям нашего союза мы не навязываем друг другу своих родственников. Мне кажется, я до сих пор соблюдал это условие более точно, чем ты. Надо признаться, что твой дядюшка не подарок.
— Незачем приплетать его сюда, — злобно сказала Маргарит. — Если бы ты послушался его совета, а не вел себя, как идиот, мы жили бы как богатые люди, а не как бедняки.
— Бедняки! — воскликнул возмущенно Тони. — Ты считаешь нас бедными? Да ведь по сравнению с девятью десятыми населения земного шара мы не только люди обеспеченные, мы богачи. Какой вздор! Но раз уж ты коснулась наших финансов, может быть, ты присядешь и позволишь рассказать тебе, как я все это устроил.
Он подвинул для нее маленькое кресло к камину, а сам уселся напротив на стуле.
— Я долго все обдумывал, — сказал Тони, не обращая внимания не неоднократные попытки Маргарит перебить его. — С самого начала наши деньги были в известной мере разделены. Но поскольку мы, по всей видимости, начинаем все больше отдаляться друг от друга, лучше нам их совсем разделить. У тебя около восьмисот фунтов личного дохода, и, вероятно, ты получишь в наследство еще около тысячи, — так что нельзя сказать, что ты такая уж бедная женщина. Мне досталось в наследство около шестисот фунтов в год, так что, если бы мы поделили деньги, у меня оказалось бы несколько меньше, чем у тебя. Но за то время, что я работал, мне удалось кое-что скопить…
— Ты копил! И ничего не говорил мне! Какой ты, Тони, хитрый и скрытный!
— И из процентов, которые я с этого получаю, — продолжал Тони, — я буду платить тебе двести фунтов в год, так что у тебя будет ровно тысяча. Кроме того, я буду платить пятьдесят пять фунтов в год, то есть половину, за найм нашей квартиры без обстановки, и, если останется какой-нибудь излишек, он пойдет в твою пользу. Конечно, мне бы и в голову не пришло снимать для себя такую квартиру, но все равно… Затем я буду платить половину жалованья прислуге, это, вероятно, тоже около пятидесяти фунтов, и, как всегда, пять фунтов в неделю на хозяйство, когда буду здесь.
— Значит, я должна буду фактически одна содержать квартиру! — сказала с возмущением Маргарит.
— Но ведь эту квартиру мы только потому и нанимаем, что ты непременно хочешь проводить большую часть года в Лондоне, — сказал Тони твердо. — Если бы ты согласилась на мое предложение, мы могли бы отказаться от этой квартиры и жить гораздо экономнее. Но не стоит об этом говорить. Я не нахожу, что поступаю несправедливо. Затем есть еще восемьсот фунтов, которые я получил за наш загородный дом.
По правде говоря, эта сумма должна бы принадлежать лично мне, так как я купил дом на свои деньги, но я положил четыреста фунтов на твой счет, и ты можешь распорядиться ими по своему усмотрению — вложить их в дело или купить себе автомобиль, о котором давно мечтаешь. Свои четыреста фунтов я оставляю себе, на всякий случай. Тебе все ясно?
— Ну да, я вижу, что ты все недурно для себя устроил, — сказала Маргарит, тщетно пытаясь к чему-либо придраться. — Но предположим, я откажусь принять твои условия?
— Разумеется, ты можешь наделать долгов от своего имени, — сказал Тони холодно, — но предупреждаю тебя заранее, что я очень скоро сумею положить этому конец. Заметь, пожалуйста, что я отдаю тебе больше трети своего дохода, то есть больше, чем ты получила бы по закону в случае развода. К тому же закон предусматривает охрану прав женщин, у которых отсутствуют личные средства, а не тех, которые имеют самостоятельный доход.
Единственное затруднение состояло в том, что для посещения двух-трех самых интересных мест нужно было нанимать машину, но Тони предложил взять этот расход на себя при условии, что во всем остальном будет соблюдаться самая строгая экономия.
. Они без затруднений наметили день отъезда. Этой зимой в Лондоне давался цикл концертов инструментальной музыки, и Тони хотелось непременно прослушать их все. Поэтому они решили выехать на другой день после заключительного концерта. Тони вернулся с концерта в приподнятом настроении. Ему особенно понравились трио Гайдна, тонко и сложно разработанный септет Моцарта для струнных и деревянных духовых инструментов и небольшая пьеса Генделя для струнного оркестра, отличавшаяся подлинным поэтическим чувством и совсем непохожая на его напыщенные оратории. Вечер показался Тони необыкновенно добрым прощальным напутствием перед его путешествием, начала которого он ждал с таким радостным нетерпением. Единственно, о чем он сожалел, было то, что Маргарит не пожелала поехать с ними.
Опасаться же следовало только освоенных и европеизированных оазисов. Но сомнения его смягчались уверенностью, что Маргарит это путешествие не доставило бы никакого удовольствия, а опасения — надеждой, что от жизни аборигенов хоть что-нибудь да сохранилось.
Тони тихонько вошел, открыв дверь своим ключом и стараясь не разбудить Маргарит, на цыпочках прошел к себе в комнату. Он рассчитывал увидеться с ней утром и сговориться, где и когда они встретятся после его возвращения. Небольшой чемодан и рюкзак, которые он мог свободно нести сам, не прибегая к услугам носильщиков, лежали, упакованные, около кровати. Он сунул в них еще две-три вещи, которые забыл уложить, и, так как в чемодане оставалось еще свободное место, положил в него легкий летний костюм — может быть, там, далеко на юге, уже жарко.
Тихонько напевая фразу из Генделя, оставшуюся у него в памяти, он подошел к книжным полкам и, стоя спиной к двери, раздумывал, какие книги ему взять с собой и брать ли их вообще. Над этим всегда приходится думать… Услыхав резкий голос Маргарит, он вздрогнул и быстро обернулся.
— Тони!
— Как ты меня напугала, — сказал он. — Я не слышал, как ты вошла. Надеюсь, я не шумел и не разбудил тебя?
Маргарит не ответила на его вопрос. Она, очевидно, только встала с постели, так как закуталась в халат и забыла надеть туфли. Она была очень бледна, в глазах застыло какое-то странное, напряженное выражение.
— Тони! — снова воскликнула она, и в голосе ее послышалась с трудом сдерживаемая ненависть, заставившая его содрогнуться: — Кто эта женщина?
Я должна знать.
— Какая женщина? — спросил, недоумевая, Тони и пошел в другой конец комнаты зажечь газ в камине, чтобы она не простудилась. — Разве есть хоть одна знакомая мне женщина, которую бы ты не знала?
— Не пытайся увиливать. Я говорю о женщине, к которой ты постоянно ездишь за границу. Кто она такая?
Тони вздохнул и несколько раз провел рукой по волосам — это всегда означало у него досаду.
— А если я торжественно поклянусь тебе, что такой женщины не существует и что когда я уезжаю, то уезжаю либо один, либо с кем-нибудь вроде Уотертона, ты мне поверишь?
— Нет! Потому что это неправда. Зачем тебе нужно постоянно куда-то уезжать, если не для того, чтобы встречаться с кем-то тайком. Не беспокойся, рано или поздно я все узнаю. Если ты не хочешь назвать мне эту, может быть, ты назовешь имя той женщины, с которой жил недели две назад в Резиденси-отеле?
Мне это может понадобиться, если я решу развестись с тобой.
Тони был настолько огорошен, что несколько минут молча смотрел на нее, вытаращив глаза, сознавая в то же время, что она принимает его растерянность за признание своей вины.
— Господи, боже мой! Кто тебе мог сказать такую чушь? — воскликнул он наконец.
— Не все лк равно, кто сказал, — возразила она жестко. — У меня есть свои источники информации.
Кто она?
— Ну, хорошо, — сказал Тони медленно и, достав трубку, принялся набивать ее. — Во-первых, я не жил там, а только обедал в половине восьмого и ушел в десять с неким капитаном Мартлетом. Женщина, о которой идет речь, моя двоюродная сестра, Эвелин Моршед, которую я не видел с… ну да… с 1909 года.
В настоящее время она где-то за Суэцем, держит путь в Бомбей, где должна встретиться со своим мужем.
— И ты думаешь, я этому поверю? — спросила презрительно Маргарит. — Ты можешь это доказать?
— А ты думаешь, я позволю тебе сомневаться в моем честном слове? — проговорил Тони, вспыхнув, — Впрочем…
Он подошел к своему письменному столу, порылся в каких-то бумагах, вернулся, держа в руках письмо Эвелин, и передал его Маргарит. Странно, подумал он, что ревность, обычно столь слепая, обладает иногда инстинктивной проницательностью: Эвелин одна из двух женщин, к которым Маргарит могла не без основания испытывать ретроспективную ревность. Она никогда этого не узнает, не узнает и того, что если бы Эвелин осталась прежней…
— Почему же ты ничего не сказал мне об этом? — перебила его размышления Маргарит, быстро пробежав письмо. — Почему ты не познакомил меня с ней, раз она об этом просила?
— Насколько я знал ее прежде, думал, что вы друг другу не понравитесь, хотя теперь, увидав, что она представляет собой в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, думаю, что я, вероятно, ошибся. Но, Маргарит, ты же не станешь отрицать, что по условиям нашего союза мы не навязываем друг другу своих родственников. Мне кажется, я до сих пор соблюдал это условие более точно, чем ты. Надо признаться, что твой дядюшка не подарок.
— Незачем приплетать его сюда, — злобно сказала Маргарит. — Если бы ты послушался его совета, а не вел себя, как идиот, мы жили бы как богатые люди, а не как бедняки.
— Бедняки! — воскликнул возмущенно Тони. — Ты считаешь нас бедными? Да ведь по сравнению с девятью десятыми населения земного шара мы не только люди обеспеченные, мы богачи. Какой вздор! Но раз уж ты коснулась наших финансов, может быть, ты присядешь и позволишь рассказать тебе, как я все это устроил.
Он подвинул для нее маленькое кресло к камину, а сам уселся напротив на стуле.
— Я долго все обдумывал, — сказал Тони, не обращая внимания не неоднократные попытки Маргарит перебить его. — С самого начала наши деньги были в известной мере разделены. Но поскольку мы, по всей видимости, начинаем все больше отдаляться друг от друга, лучше нам их совсем разделить. У тебя около восьмисот фунтов личного дохода, и, вероятно, ты получишь в наследство еще около тысячи, — так что нельзя сказать, что ты такая уж бедная женщина. Мне досталось в наследство около шестисот фунтов в год, так что, если бы мы поделили деньги, у меня оказалось бы несколько меньше, чем у тебя. Но за то время, что я работал, мне удалось кое-что скопить…
— Ты копил! И ничего не говорил мне! Какой ты, Тони, хитрый и скрытный!
— И из процентов, которые я с этого получаю, — продолжал Тони, — я буду платить тебе двести фунтов в год, так что у тебя будет ровно тысяча. Кроме того, я буду платить пятьдесят пять фунтов в год, то есть половину, за найм нашей квартиры без обстановки, и, если останется какой-нибудь излишек, он пойдет в твою пользу. Конечно, мне бы и в голову не пришло снимать для себя такую квартиру, но все равно… Затем я буду платить половину жалованья прислуге, это, вероятно, тоже около пятидесяти фунтов, и, как всегда, пять фунтов в неделю на хозяйство, когда буду здесь.
— Значит, я должна буду фактически одна содержать квартиру! — сказала с возмущением Маргарит.
— Но ведь эту квартиру мы только потому и нанимаем, что ты непременно хочешь проводить большую часть года в Лондоне, — сказал Тони твердо. — Если бы ты согласилась на мое предложение, мы могли бы отказаться от этой квартиры и жить гораздо экономнее. Но не стоит об этом говорить. Я не нахожу, что поступаю несправедливо. Затем есть еще восемьсот фунтов, которые я получил за наш загородный дом.
По правде говоря, эта сумма должна бы принадлежать лично мне, так как я купил дом на свои деньги, но я положил четыреста фунтов на твой счет, и ты можешь распорядиться ими по своему усмотрению — вложить их в дело или купить себе автомобиль, о котором давно мечтаешь. Свои четыреста фунтов я оставляю себе, на всякий случай. Тебе все ясно?
— Ну да, я вижу, что ты все недурно для себя устроил, — сказала Маргарит, тщетно пытаясь к чему-либо придраться. — Но предположим, я откажусь принять твои условия?
— Разумеется, ты можешь наделать долгов от своего имени, — сказал Тони холодно, — но предупреждаю тебя заранее, что я очень скоро сумею положить этому конец. Заметь, пожалуйста, что я отдаю тебе больше трети своего дохода, то есть больше, чем ты получила бы по закону в случае развода. К тому же закон предусматривает охрану прав женщин, у которых отсутствуют личные средства, а не тех, которые имеют самостоятельный доход.