Страница:
— А тебе оно нравится, Кэти?
— Оно прелестно, но слишком дорого, Тони. Нечего и думать о нем.
Однако она не могла удержаться от удовольствия полюбоваться на себя еще раз и грациозно поворачивалась перед зеркалом, глядя через плечо на свое отражение. Изумительная способность приспосабливаться, подумал Тони, сразу видно, что она привыкла к хорошим портнихам, а ведь только вчера еще была скромной маленькой служащей в отпуске. Объяви я сейчас, что я переодетый испанский король, сбривший свою габсбургскую бороду, она отлично справилась бы и с этим положением. А я бы не мог.
— Тут нужно только чуть-чуть кое-где убрать, — суетясь, сказала мастерица, — и тогда оно будет как раз на синьору.
— Возьмем это платье, — сказал Тони по-английски, — пусть она переделает, что нужно, Кэти…
— Ну, Тони, я могу это сама сделать, но только…
— Прости, что я так пристаю к тебе, дорогая, но на этот раз я тебе не уступлю. Примерь-ка еще одно-два платья и сделай вид, что ты хочешь их купить, а затем посмотри материю и выбери что-нибудь. Не показывай сразу, что тебе нравится, — ты ведь знаешь всю эту здешнюю технику. Я сейчас вернусь.
Тони вышел на улицу и, пройдя несколько шагов, увидел в витрине старинное ожерелье из самоцветов, как ему показалось, в настоящей оправе. Он подумал, что оно, вероятно, очень подойдет к платью.
Во всяком случае, это была красивая вещь. Поторговавшись минут пятнадцать, Тони вышел из магазина с ожерельем в кармане, зная, что переплатил за него, но ничуть этим не огорчаясь. Ценность вещи, в сущности, определяется удовольствием, которое она может доставить.
Он застал Кэти в ее старом платье, она рылась в тканях и оживленно разговаривала с мастерицей.
— Здесь есть очень хорошенькие ткани, — возбужденно сказала Кэти, — но одного платья мне достаточно. Вполне достаточно.
Но Тони был неумолим. Он заставил ее выбрать два отреза и заказать из них платья. На все это и на споры с хозяйкой ушло немало времени, но — наконец сошлись — шелковое платье они взяли за пятьсот лир, а за остальные разговор о цене отложили до тех пор, пока заказ не будет выполнен и одобрен. Кэти взяла шелковое платье и еще раз прикинула его перед зеркалом.
— Тебе бы хотелось надеть его сейчас, — спросил Тони, — или недостатки, которых я не замечаю, так велики, что нужно их сначала исправить?
— А ты не будешь считать меня пустой модницей, если я надену его сейчас?
— Да это как раз то, чего я хочу. Вели им завернуть твое старое платье.
Кэти снова переоделась. Она стояла, поглаживая шелк и любуясь собой.
— Закрой, пожалуйста, на минутку глаза, — сказал Тони и надел ей на шею ожерелье. — Подходит? — спросил он с беспокойством. — Я условился, что если тебе не понравится, можно будет обменять на что-нибудь другое.
— Даже если бы оно было безобразно, я бы ни за что его не поменяла, потому что его выбрал ты, — сказала Кэти, украдкой целуя Тони, когда мастерица повернулась к ним спиной, — но оно чудесное и, по-моему, очень подходит к платью.
— Это, пожалуй, нельзя назвать свадебным подарком, — сказал Тони. — Да я и терпеть не могу свадеб, а ты? Я имею в виду официальные. Пусть это будет моим подарком в ознаменование нашего грешного союза.
— Ты хочешь сказать — любовного союза. Я не чувствую себя грешной, я чувствую себя прекрасной и даже испытываю снисходительную жалость к остальному миру.
— Я тоже не чувствую себя грешным, — сказал Тони, — да, правду сказать, и раньше никогда не чувствовал. Со мной бывало, что я считал себя глупым, подлым или злым, что заблуждался и жалею об этом. Но как я рад, что тебе нравится это ожерелье.
Он положил ей в руку бумажку в тысячу лир и сказал:
— Заплати, пожалуйста, сама за платье. И положи сдачу в свою сумку. У меня в бумажнике такая куча всяких вещей, что не хватает места. Кроме того, они могут пригодиться тебе на какие-нибудь мелочи, когда меня с тобой не окажется.
Из мастерской дамского платья они пошли в бельевой магазин, который им рекомендовала мастерица. Кэти протестовала и отказывалась, но Тони настоял, чтобы она выбрала и купила себе то, что ей нравится, не обращая внимания на цену. Тони понимал, что ведет себя расточительно, но ведь человек женится не больше пяти-шести раз в жизни, сказал он Кэти, надо же им отпраздновать лучший из браков.
— Кроме того, — добавил он, когда она смущенно и нерешительно отодвинула очень красивый вышитый гарнитур, — помни, что смотреть на эти вещи придется мне, а не тебе. — Здесь он снова прибегнул к маневру с бумажкой в тысячу лир, а затем, когда они вошли в парфюмерный магазин, предоставил Кэти самой выбирать себе кремы, духи и тому подобное.
— Здесь уж ты выбирай сама, — сказал он, — мои скудные сведения в области женского реквизита уже иссякли. Я не знаю, что ты любишь. Только не стесняйся, бери все, что тебе хочется. Мне кажется, у них главным образом немецкие товары.
Когда они, смеясь и болтая, вышли с покупками на улицу, на колокольне маленькой церкви, которую Эа гордо величал своим собором, ударил колокол, и тут же к его звону присоединились колокола двух других церквей.
— Боже мой, — сказал Тони, взглянув на часы, — уже двенадцать. Как быстро пролетело утро. Нам придется взять фиакр, Кэти. Постой. Тебе ничего больше не нужно? Ах да, знаю, зонтик. Везти его отсюда с собой ни к чему, так что мы купим дешевый, который можно бросить. Пойдем.
— Знаешь, — сказал Тони, когда они ехали в фиакре, — я еду в верхнюю деревню четвертый раз в моей жизни, а с тобой впервые. Я ясно помню те три поездки, и особенно памятна будет мне эта, самая лучшая. Первый раз я ехал в девятьсот четырнадцатом году и упивался всей этой красотой; мне и не снилось, что я встречу здесь тебя. Второй раз это было после войны, когда я приехал проститься со всем тем, что мне было дорого, проститься с этими местами, которые полны воспоминаний о тебе. А третий раз — это было вчера. А кажется так давно! Неужели это было только вчера? Ты в этом уверена, Кэти? Я, кажется, слишком много болтаю и не даю тебе слова сказать.
— Нет, ты не слишком много болтаешь, — ответила, смеясь, Кэти, — и, конечно, я уверена, что ты приехал только вчера. Ах, Тони, могли ли мы мечтать с тобой о таком счастье, о таком великом счастье? Я ненавижу страдания и нищету, боль и унижения, я не верю, что это возвышает человека, и все-таки я сегодня утром подумала, что если бы и ты и я не опустились в самые глубины несчастий, мы не могли бы вознестись на такую высоту блаженства.
— Не знаю, — задумчиво ответил Тони, — мы никогда не узнаем, что мы потеряли и что выиграли, потому что мы не можем угадать, как сложилась бы наша жизнь, если бы нас не разлучил так жестоко тысяча девятьсот четырнадцатый год. Может быть, мы были так молоды и глупы, что не сумели бы сохранить свое драгоценное счастье, а может быть, обрели бы нечто такое, о чем не в состоянии и мечтать. Ну, а что до сегодняшнего утра, то делать покупки — вещь, конечно, приятная, но это примитивное удовольствие. И я, в сущности, наслаждался не вещами, а тем, что я тебе их дарил, а ты наслаждалась той радостью, которую доставляла мне, принимая их. Ты знаешь, мне кажется, это редкое качество у женщин.
Я имею в виду не принятие в дар каких-то ценных вещей или дорогих подношений, на это как раз самые подлые из баб большие мастерицы. Я имею в виду принятие в дар самого мужчины. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Что мы, женщины, свыклись с тем, что должны отдаваться, и сами наслаждаемся этим, утратив способность или, вернее, смирение, с каким следует принимать в дар отдающего себя мужчину. Так я тебя поняла?
— Да, что-то в этом роде, хотя ты чересчур упрощаешь. Вещи, которые мы купили сегодня, имеют для меня только символическую ценность. В любой момент, если бы ты настояла, могла бы пощадить мой кошелек и испортить мне утро. Но ты этого не сделала. Моя жизнь, мое тело, мой разум и все мое существо гораздо более ценны, чем весь тот бумажный хлам, которым мы сегодня сорили, и если ты можешь принять их, — а я знаю, что ты примешь с такой же прелестной грацией, как ты принимала сегодня мои подарки в ознаменование нашего любовного союза, — значит, ты на самом деле отдаешь себя. Как плохо я выражаю свои мысли!
Кэти не ответила, но взяла его руку и поцеловала ее.
«Какое мещанство с моей стороны все эти разговоры о деньгах, — подумал Тони, умываясь перед завтраком. — Она так просто и естественно относится ко всему этому и с такой чистосердечной радостью принимает то немногое, что я могу ей дать. Она не чувствует себя униженной, и у нее нет никакой ложной скромности. Мне кажется, ей приятнее разделять со мной мой обед, мое вино и носить те жалкие платья, которые я могу ей дать, чем если бы это все было ее собственное. Но, черт возьми, нельзя совать мелочь герцогине. И какой я болван, — я забыл купить ей новую шляпу, но она так мила в своей старой».
IX
— Оно прелестно, но слишком дорого, Тони. Нечего и думать о нем.
Однако она не могла удержаться от удовольствия полюбоваться на себя еще раз и грациозно поворачивалась перед зеркалом, глядя через плечо на свое отражение. Изумительная способность приспосабливаться, подумал Тони, сразу видно, что она привыкла к хорошим портнихам, а ведь только вчера еще была скромной маленькой служащей в отпуске. Объяви я сейчас, что я переодетый испанский король, сбривший свою габсбургскую бороду, она отлично справилась бы и с этим положением. А я бы не мог.
— Тут нужно только чуть-чуть кое-где убрать, — суетясь, сказала мастерица, — и тогда оно будет как раз на синьору.
— Возьмем это платье, — сказал Тони по-английски, — пусть она переделает, что нужно, Кэти…
— Ну, Тони, я могу это сама сделать, но только…
— Прости, что я так пристаю к тебе, дорогая, но на этот раз я тебе не уступлю. Примерь-ка еще одно-два платья и сделай вид, что ты хочешь их купить, а затем посмотри материю и выбери что-нибудь. Не показывай сразу, что тебе нравится, — ты ведь знаешь всю эту здешнюю технику. Я сейчас вернусь.
Тони вышел на улицу и, пройдя несколько шагов, увидел в витрине старинное ожерелье из самоцветов, как ему показалось, в настоящей оправе. Он подумал, что оно, вероятно, очень подойдет к платью.
Во всяком случае, это была красивая вещь. Поторговавшись минут пятнадцать, Тони вышел из магазина с ожерельем в кармане, зная, что переплатил за него, но ничуть этим не огорчаясь. Ценность вещи, в сущности, определяется удовольствием, которое она может доставить.
Он застал Кэти в ее старом платье, она рылась в тканях и оживленно разговаривала с мастерицей.
— Здесь есть очень хорошенькие ткани, — возбужденно сказала Кэти, — но одного платья мне достаточно. Вполне достаточно.
Но Тони был неумолим. Он заставил ее выбрать два отреза и заказать из них платья. На все это и на споры с хозяйкой ушло немало времени, но — наконец сошлись — шелковое платье они взяли за пятьсот лир, а за остальные разговор о цене отложили до тех пор, пока заказ не будет выполнен и одобрен. Кэти взяла шелковое платье и еще раз прикинула его перед зеркалом.
— Тебе бы хотелось надеть его сейчас, — спросил Тони, — или недостатки, которых я не замечаю, так велики, что нужно их сначала исправить?
— А ты не будешь считать меня пустой модницей, если я надену его сейчас?
— Да это как раз то, чего я хочу. Вели им завернуть твое старое платье.
Кэти снова переоделась. Она стояла, поглаживая шелк и любуясь собой.
— Закрой, пожалуйста, на минутку глаза, — сказал Тони и надел ей на шею ожерелье. — Подходит? — спросил он с беспокойством. — Я условился, что если тебе не понравится, можно будет обменять на что-нибудь другое.
— Даже если бы оно было безобразно, я бы ни за что его не поменяла, потому что его выбрал ты, — сказала Кэти, украдкой целуя Тони, когда мастерица повернулась к ним спиной, — но оно чудесное и, по-моему, очень подходит к платью.
— Это, пожалуй, нельзя назвать свадебным подарком, — сказал Тони. — Да я и терпеть не могу свадеб, а ты? Я имею в виду официальные. Пусть это будет моим подарком в ознаменование нашего грешного союза.
— Ты хочешь сказать — любовного союза. Я не чувствую себя грешной, я чувствую себя прекрасной и даже испытываю снисходительную жалость к остальному миру.
— Я тоже не чувствую себя грешным, — сказал Тони, — да, правду сказать, и раньше никогда не чувствовал. Со мной бывало, что я считал себя глупым, подлым или злым, что заблуждался и жалею об этом. Но как я рад, что тебе нравится это ожерелье.
Он положил ей в руку бумажку в тысячу лир и сказал:
— Заплати, пожалуйста, сама за платье. И положи сдачу в свою сумку. У меня в бумажнике такая куча всяких вещей, что не хватает места. Кроме того, они могут пригодиться тебе на какие-нибудь мелочи, когда меня с тобой не окажется.
Из мастерской дамского платья они пошли в бельевой магазин, который им рекомендовала мастерица. Кэти протестовала и отказывалась, но Тони настоял, чтобы она выбрала и купила себе то, что ей нравится, не обращая внимания на цену. Тони понимал, что ведет себя расточительно, но ведь человек женится не больше пяти-шести раз в жизни, сказал он Кэти, надо же им отпраздновать лучший из браков.
— Кроме того, — добавил он, когда она смущенно и нерешительно отодвинула очень красивый вышитый гарнитур, — помни, что смотреть на эти вещи придется мне, а не тебе. — Здесь он снова прибегнул к маневру с бумажкой в тысячу лир, а затем, когда они вошли в парфюмерный магазин, предоставил Кэти самой выбирать себе кремы, духи и тому подобное.
— Здесь уж ты выбирай сама, — сказал он, — мои скудные сведения в области женского реквизита уже иссякли. Я не знаю, что ты любишь. Только не стесняйся, бери все, что тебе хочется. Мне кажется, у них главным образом немецкие товары.
Когда они, смеясь и болтая, вышли с покупками на улицу, на колокольне маленькой церкви, которую Эа гордо величал своим собором, ударил колокол, и тут же к его звону присоединились колокола двух других церквей.
— Боже мой, — сказал Тони, взглянув на часы, — уже двенадцать. Как быстро пролетело утро. Нам придется взять фиакр, Кэти. Постой. Тебе ничего больше не нужно? Ах да, знаю, зонтик. Везти его отсюда с собой ни к чему, так что мы купим дешевый, который можно бросить. Пойдем.
— Знаешь, — сказал Тони, когда они ехали в фиакре, — я еду в верхнюю деревню четвертый раз в моей жизни, а с тобой впервые. Я ясно помню те три поездки, и особенно памятна будет мне эта, самая лучшая. Первый раз я ехал в девятьсот четырнадцатом году и упивался всей этой красотой; мне и не снилось, что я встречу здесь тебя. Второй раз это было после войны, когда я приехал проститься со всем тем, что мне было дорого, проститься с этими местами, которые полны воспоминаний о тебе. А третий раз — это было вчера. А кажется так давно! Неужели это было только вчера? Ты в этом уверена, Кэти? Я, кажется, слишком много болтаю и не даю тебе слова сказать.
— Нет, ты не слишком много болтаешь, — ответила, смеясь, Кэти, — и, конечно, я уверена, что ты приехал только вчера. Ах, Тони, могли ли мы мечтать с тобой о таком счастье, о таком великом счастье? Я ненавижу страдания и нищету, боль и унижения, я не верю, что это возвышает человека, и все-таки я сегодня утром подумала, что если бы и ты и я не опустились в самые глубины несчастий, мы не могли бы вознестись на такую высоту блаженства.
— Не знаю, — задумчиво ответил Тони, — мы никогда не узнаем, что мы потеряли и что выиграли, потому что мы не можем угадать, как сложилась бы наша жизнь, если бы нас не разлучил так жестоко тысяча девятьсот четырнадцатый год. Может быть, мы были так молоды и глупы, что не сумели бы сохранить свое драгоценное счастье, а может быть, обрели бы нечто такое, о чем не в состоянии и мечтать. Ну, а что до сегодняшнего утра, то делать покупки — вещь, конечно, приятная, но это примитивное удовольствие. И я, в сущности, наслаждался не вещами, а тем, что я тебе их дарил, а ты наслаждалась той радостью, которую доставляла мне, принимая их. Ты знаешь, мне кажется, это редкое качество у женщин.
Я имею в виду не принятие в дар каких-то ценных вещей или дорогих подношений, на это как раз самые подлые из баб большие мастерицы. Я имею в виду принятие в дар самого мужчины. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Что мы, женщины, свыклись с тем, что должны отдаваться, и сами наслаждаемся этим, утратив способность или, вернее, смирение, с каким следует принимать в дар отдающего себя мужчину. Так я тебя поняла?
— Да, что-то в этом роде, хотя ты чересчур упрощаешь. Вещи, которые мы купили сегодня, имеют для меня только символическую ценность. В любой момент, если бы ты настояла, могла бы пощадить мой кошелек и испортить мне утро. Но ты этого не сделала. Моя жизнь, мое тело, мой разум и все мое существо гораздо более ценны, чем весь тот бумажный хлам, которым мы сегодня сорили, и если ты можешь принять их, — а я знаю, что ты примешь с такой же прелестной грацией, как ты принимала сегодня мои подарки в ознаменование нашего любовного союза, — значит, ты на самом деле отдаешь себя. Как плохо я выражаю свои мысли!
Кэти не ответила, но взяла его руку и поцеловала ее.
«Какое мещанство с моей стороны все эти разговоры о деньгах, — подумал Тони, умываясь перед завтраком. — Она так просто и естественно относится ко всему этому и с такой чистосердечной радостью принимает то немногое, что я могу ей дать. Она не чувствует себя униженной, и у нее нет никакой ложной скромности. Мне кажется, ей приятнее разделять со мной мой обед, мое вино и носить те жалкие платья, которые я могу ей дать, чем если бы это все было ее собственное. Но, черт возьми, нельзя совать мелочь герцогине. И какой я болван, — я забыл купить ей новую шляпу, но она так мила в своей старой».
IX
— Я очень рада, что Баббо сегодня несколько обуздал свой творческий пыл, — сказала Кэти, кладя себе на тарелку небольшую порцию спагетти с маслом с громадного блюда, которое Мамма поставила на стол. — Наш вчерашний завтрак был восхитителен, Тони. Само совершенство от начала до конца, но я не могла бы съесть такой же сегодня.
— Да и я бы не мог. И не лучше ли нам сегодня выпить вместо вина лимонаду? А. то это уж немного слишком — выпивать среди дня. Лучше мы выпьем вечером.
— Какое невероятное количество спагетти, — сказала Кэти, взглянув на свернутые кольцами полоски теста, количество которых почти не уменьшилось. — Как это итальянцы ухитряются съедать столько? Климат, что ли им помогает, или вино, или это просто привычка, как у немцев привычка пить пиво?
— Какая ты хорошенькая в этом платье, — сказал Тони, любуясь ею. — Придется мне купить себе туфли на веревочной подошве, чтобы не отстать от тебя.
— Ну, не порть комплимента… и не забывай, пожалуйста, говорить мне все приятное, что тебе придет в голову…
— Тогда мне придется только это и говорить целый день.
— Ну, хоть не целый день, а время от времени, так через час, что ли? Ты знаешь, как важно для женщин, когда им говорят, что они красивы и что их любят и желают! Ведь нам приходится вечно притворяться, будто мы уверены в себе, когда на самом деле этого нет. Нам нужно, чтобы нас постоянно поощряли в этом. Если бы ты знал, как бывают признательны женщины за самую ничтожную искреннюю похвалу. Мы, как кошки перед блюдцем сливок, так и слизываем их. Только сливки должны быть настоящие, понимаешь?
— Вот-вот, видишь, ты смутила меня. А я только что собирался сказать что-то про твои глаза.
— Ах, скажи, ну, прошу тебя, скажи!
— Ну, теперь, когда мне приходится думать, это выйдет как-то глупо. Я только хотел сказать, что вчера я все время как-то огорчался, когда видел, что у тебя такие грустные и немножко как будто испуганные глаза, а сегодня…
— Ну, а сегодня?
— Это почти прошло, но не совсем. Протяни руку жизни, моя радость, пусть она ведет тебя, доверься ей.
Но я еще что-то хотел сказать. Ах, Кэти, я же без умолку болтаю. Я никогда так много не говорил с тех самых пор…
— С каких пор?
— Ах, с очень давнего времени, когда я был с одной молоденькой девушкой в местечке, которое называлось Эа, в апреле тысяча девятьсот четырнадцатого года. Она была прелестна. Ты бы, наверное, приревновала меня к ней.
— Ты жалеешь о ней, Тони?
— Нет, мне гораздо больше нравится се сестричка — они близнецы.
— Ты это и хотел мне сказать?
— Нот, но подожди, пока уйдет старушка. Я не могу говорить при ней. Grazie, grazie, signora [186], — сказал он, обращаясь к Мамме, которая хлопотливо суетилась около стола.
— Я сразу почувствовал, что телятина будет жесткая, как только увидел ее, — добавил он, обращаясь к Кэти, — она у них всегда такая. Они дожидаются, прежде чем зарезать теленка, чтобы он стал быком и получилось побольше vitelli [187]. Самая громадная воловья туша, которую мне когда-либо довелось видеть, была выставлена в Пистойе, и на ней был ярлык vitello giovanissimo [188].
— Так это ты мне о телятине хотел сказать? — спросила Кэти, расхохотавшись.
— Нет, — ответил Тони глубокомысленно. — Я пытался сказать это, когда мы еще только сели в vettura, но не смог, потому что мы все время смеялись. Видишь, Кэти, мне пришло в голову, что с тех пор, как я приехал, я только и делаю, что навязываю тебе свои желания.
— Мне это очень приятно. Я с радостью буду и впредь твоей одалиской, если это всегда будет так восхитительно.
— Да нет, Кэти, я говорю совершенно серьезно.
Я распоряжался нашим вчерашним днем, распоряжался сегодняшним утром, во все совал свой нос, даже диктовал телеграмму.
— Но, Тони, дорогой, мне доставляло такое удовольствие, что ты делал это. Я только этого и хотела.
Разве ты не знаешь женщин и не понимаешь, что они с наслаждением подчиняются мужчине, в которого влюблены. И ты лишил бы меня удовольствия, если бы не командовал, не держал себя почти как командир, идущий впереди своей роты. А кроме того, ты два раза позволил мне поступить наперекор тебе.
— Когда?
— Вчера днем, когда я ушла и плакала втихомолку несколько часов подряд из-за того, что должна с тобой расстаться, и еще… ночью, — добавила она, опуская глаза.
— Ну, я думаю, что мне пора сдать командование, — сказал Тони. — По крайней мере, хоть на время.
На остаток сегодняшнего дня ты примешь обязанности командира, и я даже не буду тебе ничего подсказывать. После того как отдохнешь, делай, пожалуйста, что тебе вздумается, хочешь со мной, хочешь одна.
— Но, Тони, я вовсе не хочу быть одна. Я хочу быть с тобой. А что касается отдыха, я никогда не ложусь днем.
— А почему же ты вчера легла?
— Ох, милый, я была так расстроена, у меня точно дрожало все внутри. Я хотела все продумать и решить, что мне делать.
— Вот не верю, что такие вещи можно обдумывать, — ответил Тони. — А по-твоему, можно? Мне кажется, тебе следовало просто подождать и поступить так, как тебе подскажет чувство. Ты тянулась ко мне, все в тебе тянулось ко мне вчера вечером. А то, что ты должна была, как тебе казалось, мне сказать, могло быть сказано и забыто между двумя поцелуями.
Но забудем об этом. Как ты думаешь распорядиться нами сегодня?
— А тебе не хочется побыть одному?
— Во всяком случае, не больше пяти минут. Кэти, ты единственный человек на свете, которому я могу сказать это по чистой совести. Когда я бывал с другими людьми, я непременно должен был уединяться на несколько часов, иначе я с ума сходил. Они вечно раздражали меня, вечно навязывали свои мысли и чувства, которые были мне не нужны. А ты не только даешь мне полную свободу думать и чувствовать так, как я это делал бы, будучи один, ты делаешь мои переживания тоньше и острее, и — больше того — ты внушаешь мне чувства и мысли намного лучше тех, что бывают у меня, когда я остаюсь один.
— Как ты думаешь, Тони, все влюбленные чувствуют одинаково? Ты сейчас описал — и лучше, чем я могла бы это сделать сама, — точь-в-точь то, что я чувствую, когда я с тобой. Ну, рассказать тебе мои планы на сегодня или я просто буду заставлять тебя выполнять мои требования одно за другим?
— Да, да, лучше так. Я обожаю сюрпризы.
— А ты будешь меня слушаться?
— Беспрекословно, donna mia belja ed adorata [189].
Они просидели около часа за кофе, затем Кэти поднялась. Тони тоже встал и вопросительно посмотрел на нее.
— А, — сказала она, улыбаясь, — я вижу, ты собираешься твердо придерживаться своих обязательств. Ну, пойдем!
Они остановились у двери Кэти, и Тони сказал:
— Хочешь, чтобы я подождал тебя у себя в комнате?
— Нет, я хочу, чтобы ты вошел ко мне.
Кэти закрыла дверь и заперла ее на ключ.
Потом посмотрела на него с лукавой радостью, но с оттенком робости, которой он никогда не замечал у нее раньше.
— А теперь я узнаю, действительно ли ты можешь сделать все, что я велю, — сказала она.
— Что же такое? Что-нибудь очень трудное?
— Я хочу, чтобы ты лег со мной на кровать и обнял меня. Раздеваться тебе не надо. Я хочу, чтобы ты просто держал меня за руку и целовал меня, и больше ничего. Может быть, я требую слишком многого?
— Господи, конечно, нет!
— А это не будет нечестно — брать, ничего не давая взамен?
— Ну конечно, нет! Я ведь не бесноватый.
— А что это такое?
— Нечто среднее между донжуаном и желторотым пижоном из партера.
— Вот как? Странный у вас жаргон в Англии!
Помолчав, она прибавила:
— Мне жаль мять это новое платье. Я переоденусь в старое, а потом лягу. Ты можешь смотреть на меня, если тебе это нравится.
— Нравится. Не знаю, почему мужчины любят смотреть, как женщины раздеваются, но что они любят, это факт. И, Кэти, я ежеминутно мысленно благодарю тебя, да именно благодарю, за грацию твоих движений.
— Я и чулки сниму, — сказала Кэти, — но это ровно ничего не значит. Это не приглашение.
— А можно мне снять ботинки, чтобы не испачкать твое одеяло?
Она засмеялась, и он истолковал ее смех как согласие.
Они легли, и Тони обнял ее, ее голова лежала на его левом плече, и он держал ее руку в своей. Потом он стал целовать ее и чувствовал, как ее свежие упругие губы становятся горячими и мягкими, а груди крепко прижимаются к его телу. Даже если бы он раньше сомневался, — но он не сомневался, — он узнал бы теперь наверное, что это послушное тело, лежащее рядом с ним, потерянная половина его собственного.
Это длительное прикосновение прильнувших к нему губ открывало ему такую полноту физической жизни, какой он не только никогда не знал раньше, даже в прошлом с Кэти, но никогда бы не мог и вообразить.
Ему казалось, что вся комната пульсирует ритмом их крови.
Кэти тихо отняла свои губы и долго лежала неподвижно, положив голову ему на грудь. Тони не шевелился, отдаваясь золотому потоку жизни, переливавшемуся от одного тела к другому.
— Тони?
— Да?
— Сказать тебе, почему я тебя просила об этом?
— Скажи, если тебе хочется, дорогая.
— Я… я так давно не чувствовала себя женщиной, — Бедняжка!
— О, мне все равно теперь. Но я замечаю, что я стала застенчивой. Ты бы этого обо мне не подумал, не правда ли? Мне было стыдно стоять перед тобой, обнаженной, стыдно, что меня трогает мужчина: даже ты, даже ты!
— Не бойся, Кэти. Я не позволю себе ничего, если ты не хочешь…
— Теперь я уже не боюсь.
— Вот и хорошо.
Она опять замолчала, потом поднесла его руку к своему лицу и стала нежно целовать его ладонь.
— Тони!
— Да?
— Лежи тихо, совсем, совсем, не шевелись.
— Не бойся!
Ему казалось, что самое важное для него — это подчиняться всем желаниям Кэти. Ничто не должно пугать ее, ничто не должно насиловать: ведь ясно, что ее тело и душа подверглись такому насилию, которое должно изгладиться, исчезнуть из ее памяти, прежде чем она всей плотью почувствует себя снова свободной. Ей так же, как это было с ним, нужно окрепнуть и выздороветь после перенесенной войны. И Тони мысленно поклялся себе, что предоставит ей вести его шаг за шагом в их любовном союзе, как бы долго ему ни пришлось обуздывать себя…
Кэти лежала так тихо, что он подумал, не уснула ли она, но, приподняв Голову, он увидел по ее длинным ресницам, что глаза Кэти широко открыты. Минута бежала за минутой, а они лежали все так же неподвижно. Он даже вздрогнул, когда Кэти сказала тихо:
— Тони.
— Что?
— Приподними мою голову, посмотри мне в глаза и поцелуй меня.
Он сделал, как она просила, но, когда взгляд его встретился с ее взглядом, все тело его пронизала дрожь невыразимого счастья. Он никогда не видел такого выражения на лице женщины, никогда не глядел в такие сияющие глаза, лучистые, похожие на цветы, которые словно раскрывали ему самое святая святых в ее душе. Тони смотрел в ее глаза и целовал ее; потом еще раз приподнял ее голову, чтобы снова взглянуть на это сокровенное чудо, и снова поцеловал ее.
Она закрыла глаза и чуть-чуть повернула голову, и он тотчас же откинулся на подушку, украдкой наблюдая за ней.
— Тебе нужно, чтобы я говорила, что люблю тебя? — спросила Кэти.
— Нет.
— А мне нужно.
— Ты не сумела бы высказать и крохотной доли того, что я видел в твоих глазах.
— Ты видел?
— Да.
— Надеюсь, мои глаза были так же красивы, как твои.
— Гораздо красивее. Подумаешь, мои глаза.
— Ты их не видел.
Кэти поднялась с кровати, подошла к зеркалу и, повернувшись к Тони спиной, стала приглаживать волосы.
— Тони, — сказала она уже более обычным прозаическим тоном.
— Да?
— Тебе стоило это больших усилий?
— Наоборот. Это было чудесней всего, что я когда-либо испытал.
— Сегодня утром я благодарила тебя за то, что ты возвратил мне жизнь. Теперь я могу поблагодарить тебя за то, что ты вернул мне мою женственность.
Тони с трудом подавил клубок в горле и мог только вымолвить:
— Я рад…
Кэти умылась, попудрилась, потом повернулась к нему и весело сказала своим обычным голосом:
— Что же, мне продолжать вести тебя? Или командиру угодно снова вступить в командование своими войсками?
— Нет, он вполне удовлетворен и предпочитает оставить его в руках обер-лейтенантши.
— Тогда пойдем гулять. Который час?
— Десять минут четвертого. Подожди, я сейчас надену ботинки.
Они быстро прошли двором, чтобы избежать встречи с Баббо и Маммой, — как ни приятно было их общество в другое время, сейчас им хотелось избежать его. Апрельское солнце уже припекало и, когда они вышли на единственную улицу верхней деревушки, Кэти раскрыла свой новый зонтик.
— Давай я возьму твою сумку, — сказал Тони, заметив, что Кэти несет свой полотняный мешочек для завтрака, аккуратно застегнутый булавкой.
— Нет. Это мой следующий сюрприз, хотя я боюсь, что ты скоро угадаешь, в чем дело.
— Ты не натрешь себе ноги без чулок?
— Ты чересчур догадлив, Тони! Первая часть моего сюрприза заключается в том, что мы купим себе туфли на веревочных подошвах и покупать их буду я,
— А куда мы денем наши башмаки?
— Оставим их в магазине, глупышка, а потом зайдем за ними. На этот раз ты оказался не так догадлив!
— Я нарочно подыгрывал тебе.
— Это первый раз ты солгал мне за сегодняшний день, Тони.
— Ах, не обижайте меня, — захныкал Тони, — как вы можете так поступать с бедной девушкой?
Они купили туфли на веревочной подошве и переобулись тут же, в маленькой мелочной лавочке, украшенной непременным портретом короля, глядевшего на портрет дуче с таким видом, как будто он только что проглотил какую-то гадость; у дуче было такое выражение, какое может быть у человека, когда на него при исполнении важных общественных обязанностей, от которых никак нельзя оторваться, начинает оказывать действие касторка.
— А что, у вас, в Австрии, красивый президент, Кэти? — спросил Тони, когда она вывела его из деревни.
— Нет, милый. Почему ты спрашиваешь? — Просто так — я только что мысленно снимал шляпу перед королем Георгом.
— Вот интересно. А разве у тебя есть мысленная шляпа?
— А разве ты не замечала, что я иногда говорю сквозь нее?
— Говорить «сквозь» чего-нибудь — это, вероятно, еще какой-нибудь специфический жаргон?
— Да, Кэти, это значит нести всякий вздор. Но, уверяю тебя, дорогая, это самая жалкая острота, какую я когда-либо отпускал. Такая жалкая, что оправданием может служить только то, что от любви я лишился ума.
— Ну, знаешь ли, это не комплимент — говорить, что я сделала тебя слабоумным.
— Смотри! — воскликнул Тони. — Вон ящерица.
Ты когда-нибудь ловила ящериц, Кэти?
— Нет, никогда и не пыталась. Мне было бы страшно дотронуться до нее. А если бы она начала извиваться у меня в руке, я бы, наверное, завизжала.
— Их ужасно трудно ловить, — сказал Тони внушительно. — Если пальцами, конечно, и по-честному.
Давить не разрешается. Мне еще ни разу не удалось поймать. Вот! Смотри! Тьфу! Опять промахнулся!
— Ты должен лечь и лежать смирно и не шевелиться несколько часов подряд, пока какая-нибудь ящерица сама не забежит к тебе в руку, — сказала Кэти, смеясь. — Какой ты глупый, Тони. Ты все еще не догадался, куда мы идем?
— Я догадался еще тогда, когда ты сказала «туфли на веревочной подошве», — мы идем к маленькой бухточке, где мы купались когда-то, так ведь?
Кэти утвердительно кивнула.
— Ну, а теперь давай-ка мне сумку. Дорожка крутая и ужасно неровная.
— Да и я бы не мог. И не лучше ли нам сегодня выпить вместо вина лимонаду? А. то это уж немного слишком — выпивать среди дня. Лучше мы выпьем вечером.
— Какое невероятное количество спагетти, — сказала Кэти, взглянув на свернутые кольцами полоски теста, количество которых почти не уменьшилось. — Как это итальянцы ухитряются съедать столько? Климат, что ли им помогает, или вино, или это просто привычка, как у немцев привычка пить пиво?
— Какая ты хорошенькая в этом платье, — сказал Тони, любуясь ею. — Придется мне купить себе туфли на веревочной подошве, чтобы не отстать от тебя.
— Ну, не порть комплимента… и не забывай, пожалуйста, говорить мне все приятное, что тебе придет в голову…
— Тогда мне придется только это и говорить целый день.
— Ну, хоть не целый день, а время от времени, так через час, что ли? Ты знаешь, как важно для женщин, когда им говорят, что они красивы и что их любят и желают! Ведь нам приходится вечно притворяться, будто мы уверены в себе, когда на самом деле этого нет. Нам нужно, чтобы нас постоянно поощряли в этом. Если бы ты знал, как бывают признательны женщины за самую ничтожную искреннюю похвалу. Мы, как кошки перед блюдцем сливок, так и слизываем их. Только сливки должны быть настоящие, понимаешь?
— Вот-вот, видишь, ты смутила меня. А я только что собирался сказать что-то про твои глаза.
— Ах, скажи, ну, прошу тебя, скажи!
— Ну, теперь, когда мне приходится думать, это выйдет как-то глупо. Я только хотел сказать, что вчера я все время как-то огорчался, когда видел, что у тебя такие грустные и немножко как будто испуганные глаза, а сегодня…
— Ну, а сегодня?
— Это почти прошло, но не совсем. Протяни руку жизни, моя радость, пусть она ведет тебя, доверься ей.
Но я еще что-то хотел сказать. Ах, Кэти, я же без умолку болтаю. Я никогда так много не говорил с тех самых пор…
— С каких пор?
— Ах, с очень давнего времени, когда я был с одной молоденькой девушкой в местечке, которое называлось Эа, в апреле тысяча девятьсот четырнадцатого года. Она была прелестна. Ты бы, наверное, приревновала меня к ней.
— Ты жалеешь о ней, Тони?
— Нет, мне гораздо больше нравится се сестричка — они близнецы.
— Ты это и хотел мне сказать?
— Нот, но подожди, пока уйдет старушка. Я не могу говорить при ней. Grazie, grazie, signora [186], — сказал он, обращаясь к Мамме, которая хлопотливо суетилась около стола.
— Я сразу почувствовал, что телятина будет жесткая, как только увидел ее, — добавил он, обращаясь к Кэти, — она у них всегда такая. Они дожидаются, прежде чем зарезать теленка, чтобы он стал быком и получилось побольше vitelli [187]. Самая громадная воловья туша, которую мне когда-либо довелось видеть, была выставлена в Пистойе, и на ней был ярлык vitello giovanissimo [188].
— Так это ты мне о телятине хотел сказать? — спросила Кэти, расхохотавшись.
— Нет, — ответил Тони глубокомысленно. — Я пытался сказать это, когда мы еще только сели в vettura, но не смог, потому что мы все время смеялись. Видишь, Кэти, мне пришло в голову, что с тех пор, как я приехал, я только и делаю, что навязываю тебе свои желания.
— Мне это очень приятно. Я с радостью буду и впредь твоей одалиской, если это всегда будет так восхитительно.
— Да нет, Кэти, я говорю совершенно серьезно.
Я распоряжался нашим вчерашним днем, распоряжался сегодняшним утром, во все совал свой нос, даже диктовал телеграмму.
— Но, Тони, дорогой, мне доставляло такое удовольствие, что ты делал это. Я только этого и хотела.
Разве ты не знаешь женщин и не понимаешь, что они с наслаждением подчиняются мужчине, в которого влюблены. И ты лишил бы меня удовольствия, если бы не командовал, не держал себя почти как командир, идущий впереди своей роты. А кроме того, ты два раза позволил мне поступить наперекор тебе.
— Когда?
— Вчера днем, когда я ушла и плакала втихомолку несколько часов подряд из-за того, что должна с тобой расстаться, и еще… ночью, — добавила она, опуская глаза.
— Ну, я думаю, что мне пора сдать командование, — сказал Тони. — По крайней мере, хоть на время.
На остаток сегодняшнего дня ты примешь обязанности командира, и я даже не буду тебе ничего подсказывать. После того как отдохнешь, делай, пожалуйста, что тебе вздумается, хочешь со мной, хочешь одна.
— Но, Тони, я вовсе не хочу быть одна. Я хочу быть с тобой. А что касается отдыха, я никогда не ложусь днем.
— А почему же ты вчера легла?
— Ох, милый, я была так расстроена, у меня точно дрожало все внутри. Я хотела все продумать и решить, что мне делать.
— Вот не верю, что такие вещи можно обдумывать, — ответил Тони. — А по-твоему, можно? Мне кажется, тебе следовало просто подождать и поступить так, как тебе подскажет чувство. Ты тянулась ко мне, все в тебе тянулось ко мне вчера вечером. А то, что ты должна была, как тебе казалось, мне сказать, могло быть сказано и забыто между двумя поцелуями.
Но забудем об этом. Как ты думаешь распорядиться нами сегодня?
— А тебе не хочется побыть одному?
— Во всяком случае, не больше пяти минут. Кэти, ты единственный человек на свете, которому я могу сказать это по чистой совести. Когда я бывал с другими людьми, я непременно должен был уединяться на несколько часов, иначе я с ума сходил. Они вечно раздражали меня, вечно навязывали свои мысли и чувства, которые были мне не нужны. А ты не только даешь мне полную свободу думать и чувствовать так, как я это делал бы, будучи один, ты делаешь мои переживания тоньше и острее, и — больше того — ты внушаешь мне чувства и мысли намного лучше тех, что бывают у меня, когда я остаюсь один.
— Как ты думаешь, Тони, все влюбленные чувствуют одинаково? Ты сейчас описал — и лучше, чем я могла бы это сделать сама, — точь-в-точь то, что я чувствую, когда я с тобой. Ну, рассказать тебе мои планы на сегодня или я просто буду заставлять тебя выполнять мои требования одно за другим?
— Да, да, лучше так. Я обожаю сюрпризы.
— А ты будешь меня слушаться?
— Беспрекословно, donna mia belja ed adorata [189].
Они просидели около часа за кофе, затем Кэти поднялась. Тони тоже встал и вопросительно посмотрел на нее.
— А, — сказала она, улыбаясь, — я вижу, ты собираешься твердо придерживаться своих обязательств. Ну, пойдем!
Они остановились у двери Кэти, и Тони сказал:
— Хочешь, чтобы я подождал тебя у себя в комнате?
— Нет, я хочу, чтобы ты вошел ко мне.
Кэти закрыла дверь и заперла ее на ключ.
Потом посмотрела на него с лукавой радостью, но с оттенком робости, которой он никогда не замечал у нее раньше.
— А теперь я узнаю, действительно ли ты можешь сделать все, что я велю, — сказала она.
— Что же такое? Что-нибудь очень трудное?
— Я хочу, чтобы ты лег со мной на кровать и обнял меня. Раздеваться тебе не надо. Я хочу, чтобы ты просто держал меня за руку и целовал меня, и больше ничего. Может быть, я требую слишком многого?
— Господи, конечно, нет!
— А это не будет нечестно — брать, ничего не давая взамен?
— Ну конечно, нет! Я ведь не бесноватый.
— А что это такое?
— Нечто среднее между донжуаном и желторотым пижоном из партера.
— Вот как? Странный у вас жаргон в Англии!
Помолчав, она прибавила:
— Мне жаль мять это новое платье. Я переоденусь в старое, а потом лягу. Ты можешь смотреть на меня, если тебе это нравится.
— Нравится. Не знаю, почему мужчины любят смотреть, как женщины раздеваются, но что они любят, это факт. И, Кэти, я ежеминутно мысленно благодарю тебя, да именно благодарю, за грацию твоих движений.
— Я и чулки сниму, — сказала Кэти, — но это ровно ничего не значит. Это не приглашение.
— А можно мне снять ботинки, чтобы не испачкать твое одеяло?
Она засмеялась, и он истолковал ее смех как согласие.
Они легли, и Тони обнял ее, ее голова лежала на его левом плече, и он держал ее руку в своей. Потом он стал целовать ее и чувствовал, как ее свежие упругие губы становятся горячими и мягкими, а груди крепко прижимаются к его телу. Даже если бы он раньше сомневался, — но он не сомневался, — он узнал бы теперь наверное, что это послушное тело, лежащее рядом с ним, потерянная половина его собственного.
Это длительное прикосновение прильнувших к нему губ открывало ему такую полноту физической жизни, какой он не только никогда не знал раньше, даже в прошлом с Кэти, но никогда бы не мог и вообразить.
Ему казалось, что вся комната пульсирует ритмом их крови.
Кэти тихо отняла свои губы и долго лежала неподвижно, положив голову ему на грудь. Тони не шевелился, отдаваясь золотому потоку жизни, переливавшемуся от одного тела к другому.
— Тони?
— Да?
— Сказать тебе, почему я тебя просила об этом?
— Скажи, если тебе хочется, дорогая.
— Я… я так давно не чувствовала себя женщиной, — Бедняжка!
— О, мне все равно теперь. Но я замечаю, что я стала застенчивой. Ты бы этого обо мне не подумал, не правда ли? Мне было стыдно стоять перед тобой, обнаженной, стыдно, что меня трогает мужчина: даже ты, даже ты!
— Не бойся, Кэти. Я не позволю себе ничего, если ты не хочешь…
— Теперь я уже не боюсь.
— Вот и хорошо.
Она опять замолчала, потом поднесла его руку к своему лицу и стала нежно целовать его ладонь.
— Тони!
— Да?
— Лежи тихо, совсем, совсем, не шевелись.
— Не бойся!
Ему казалось, что самое важное для него — это подчиняться всем желаниям Кэти. Ничто не должно пугать ее, ничто не должно насиловать: ведь ясно, что ее тело и душа подверглись такому насилию, которое должно изгладиться, исчезнуть из ее памяти, прежде чем она всей плотью почувствует себя снова свободной. Ей так же, как это было с ним, нужно окрепнуть и выздороветь после перенесенной войны. И Тони мысленно поклялся себе, что предоставит ей вести его шаг за шагом в их любовном союзе, как бы долго ему ни пришлось обуздывать себя…
Кэти лежала так тихо, что он подумал, не уснула ли она, но, приподняв Голову, он увидел по ее длинным ресницам, что глаза Кэти широко открыты. Минута бежала за минутой, а они лежали все так же неподвижно. Он даже вздрогнул, когда Кэти сказала тихо:
— Тони.
— Что?
— Приподними мою голову, посмотри мне в глаза и поцелуй меня.
Он сделал, как она просила, но, когда взгляд его встретился с ее взглядом, все тело его пронизала дрожь невыразимого счастья. Он никогда не видел такого выражения на лице женщины, никогда не глядел в такие сияющие глаза, лучистые, похожие на цветы, которые словно раскрывали ему самое святая святых в ее душе. Тони смотрел в ее глаза и целовал ее; потом еще раз приподнял ее голову, чтобы снова взглянуть на это сокровенное чудо, и снова поцеловал ее.
Она закрыла глаза и чуть-чуть повернула голову, и он тотчас же откинулся на подушку, украдкой наблюдая за ней.
— Тебе нужно, чтобы я говорила, что люблю тебя? — спросила Кэти.
— Нет.
— А мне нужно.
— Ты не сумела бы высказать и крохотной доли того, что я видел в твоих глазах.
— Ты видел?
— Да.
— Надеюсь, мои глаза были так же красивы, как твои.
— Гораздо красивее. Подумаешь, мои глаза.
— Ты их не видел.
Кэти поднялась с кровати, подошла к зеркалу и, повернувшись к Тони спиной, стала приглаживать волосы.
— Тони, — сказала она уже более обычным прозаическим тоном.
— Да?
— Тебе стоило это больших усилий?
— Наоборот. Это было чудесней всего, что я когда-либо испытал.
— Сегодня утром я благодарила тебя за то, что ты возвратил мне жизнь. Теперь я могу поблагодарить тебя за то, что ты вернул мне мою женственность.
Тони с трудом подавил клубок в горле и мог только вымолвить:
— Я рад…
Кэти умылась, попудрилась, потом повернулась к нему и весело сказала своим обычным голосом:
— Что же, мне продолжать вести тебя? Или командиру угодно снова вступить в командование своими войсками?
— Нет, он вполне удовлетворен и предпочитает оставить его в руках обер-лейтенантши.
— Тогда пойдем гулять. Который час?
— Десять минут четвертого. Подожди, я сейчас надену ботинки.
Они быстро прошли двором, чтобы избежать встречи с Баббо и Маммой, — как ни приятно было их общество в другое время, сейчас им хотелось избежать его. Апрельское солнце уже припекало и, когда они вышли на единственную улицу верхней деревушки, Кэти раскрыла свой новый зонтик.
— Давай я возьму твою сумку, — сказал Тони, заметив, что Кэти несет свой полотняный мешочек для завтрака, аккуратно застегнутый булавкой.
— Нет. Это мой следующий сюрприз, хотя я боюсь, что ты скоро угадаешь, в чем дело.
— Ты не натрешь себе ноги без чулок?
— Ты чересчур догадлив, Тони! Первая часть моего сюрприза заключается в том, что мы купим себе туфли на веревочных подошвах и покупать их буду я,
— А куда мы денем наши башмаки?
— Оставим их в магазине, глупышка, а потом зайдем за ними. На этот раз ты оказался не так догадлив!
— Я нарочно подыгрывал тебе.
— Это первый раз ты солгал мне за сегодняшний день, Тони.
— Ах, не обижайте меня, — захныкал Тони, — как вы можете так поступать с бедной девушкой?
Они купили туфли на веревочной подошве и переобулись тут же, в маленькой мелочной лавочке, украшенной непременным портретом короля, глядевшего на портрет дуче с таким видом, как будто он только что проглотил какую-то гадость; у дуче было такое выражение, какое может быть у человека, когда на него при исполнении важных общественных обязанностей, от которых никак нельзя оторваться, начинает оказывать действие касторка.
— А что, у вас, в Австрии, красивый президент, Кэти? — спросил Тони, когда она вывела его из деревни.
— Нет, милый. Почему ты спрашиваешь? — Просто так — я только что мысленно снимал шляпу перед королем Георгом.
— Вот интересно. А разве у тебя есть мысленная шляпа?
— А разве ты не замечала, что я иногда говорю сквозь нее?
— Говорить «сквозь» чего-нибудь — это, вероятно, еще какой-нибудь специфический жаргон?
— Да, Кэти, это значит нести всякий вздор. Но, уверяю тебя, дорогая, это самая жалкая острота, какую я когда-либо отпускал. Такая жалкая, что оправданием может служить только то, что от любви я лишился ума.
— Ну, знаешь ли, это не комплимент — говорить, что я сделала тебя слабоумным.
— Смотри! — воскликнул Тони. — Вон ящерица.
Ты когда-нибудь ловила ящериц, Кэти?
— Нет, никогда и не пыталась. Мне было бы страшно дотронуться до нее. А если бы она начала извиваться у меня в руке, я бы, наверное, завизжала.
— Их ужасно трудно ловить, — сказал Тони внушительно. — Если пальцами, конечно, и по-честному.
Давить не разрешается. Мне еще ни разу не удалось поймать. Вот! Смотри! Тьфу! Опять промахнулся!
— Ты должен лечь и лежать смирно и не шевелиться несколько часов подряд, пока какая-нибудь ящерица сама не забежит к тебе в руку, — сказала Кэти, смеясь. — Какой ты глупый, Тони. Ты все еще не догадался, куда мы идем?
— Я догадался еще тогда, когда ты сказала «туфли на веревочной подошве», — мы идем к маленькой бухточке, где мы купались когда-то, так ведь?
Кэти утвердительно кивнула.
— Ну, а теперь давай-ка мне сумку. Дорожка крутая и ужасно неровная.