Страница:
От такого ответа общее любопытство только пуще разыгралось. Профессору Гуттену и его жене (не без труда они уговорили страдающего морской болезнью бульдога Детку прогуляться с ними по твердой земле) кто-то в городе сказал, что эти странные оборванцы — мятежники, замешаны в политике и высылаются из страны как опасный подрывной элемент. Профессор Гуттен, внимательно к ним присматриваясь, заметил вслух, что это, по-видимому, люди совершенно безобидные, хотя и несчастные. Швейцарец Лутц, владелец гостиницы, сказал профессору, что он слышал — эти люди возвращаются в Испанию, ибо там внезапно возникла нужда в рабочей силе: с тех пор как в этой стране свергли короля, она вступила на путь прогресса и стремится догнать передовые государства.
— Старая история, — прибавил Лутц. — Там хорошо, где нас нет. Первый раз в жизни слышу, что в Испании — процветание.
По палубе гордо прошествовали Зигфрид Рибер и Лиззи Шпекенкикер, и Лиззи пронзительно закричала маленькой фрау Шмитт, чье нежное сердце тронул вид несчастных (это ясно было по выражению ее кроткого розового лица):
— Нет, как вам нравится этот ужасный человек? Угадайте, что он сейчас заявил? Я ему говорю: «Несчастные люди, что можно для них сделать?» — и этот злодей, — она захохотала то ли истерически, то ли сердито, — …он заявил: я, мол, знаю, что бы я для них сделал — загнал бы всех в большую печь и пустил бы газ! Ох, — простонала она, вся согнувшись от смеха, — вот оригинальная идея, слыхали вы что-нибудь подобное?
Рибер стоял и ухмылялся до ушей, очень довольный собой. Фрау Шмитт слегка побледнела.
— Иногда оригинальность переходит границы, — сказала она тоном строгой матери. — Стыд и срам. По-моему, тут нет ничего смешного!
Физиономия Рибера вытянулась, он надул губы.
— Да нет, он ничего плохого не думал, — сказала Лиззи, — он только хотел их продезинфицировать — ведь правда?
— Нет, я не дезинфекцию имел в виду, — упрямо возразил Рибер.
— Ну, тогда это очень нехорошо с вашей стороны, — сказала Лиззи, но так снисходительно, отнюдь не укоризненно, что он мигом взбодрился; Лиззи улыбнулась ему, он — ей, и, оставляя позади суровое неодобрение фрау Шмитт, они отправились в бар, где им дышалось куда свободнее.
Наконец на корабль прибыли вечерние газеты — и все разъяснилось, обычная история, ничего особенного. Это как-то связано с ценами на сахар на мировом рынке. Видимо, в этой области разразился крах. Из-за международной конкуренции кубинский сахар так упал в цене, что владельцам плантаций стало невыгодно собирать и продавать урожай. И, как всегда во время кризиса, пошли забастовки, беспорядки, люди стали требовать повышения платы, потому что их подстрекали иностранцы — профсоюзные агитаторы. Хозяева начали жечь урожай прямо на корню, и, понятно, тысячи поденщиков в полях и рабочих на фабриках остались без работы. А среди них было множество испанцев, главным образом с Канарских островов, из Андалусии, из Астурии, — их доставили сюда в ту пору, когда кубинский сахар пользовался огромным спросом.
Эта политика ввоза рабочей силы, которая поначалу вызывала в стране сопротивление, оказалась весьма дальновидной: будь все эти труженики коренными кубинцами, какая их ждала бы участь? Благотворительность, нищенство, кратковременное пристанище в тюрьме или в больнице? А так правительство быстро и весьма благоразумно избавилось от стеснительного присутствия столь многочисленных безработных иностранцев. Были приняты необходимые меры, чтобы отослать их обратно на родину, проезд оплачен добровольными пожертвованиями по подписке, все сделано для удобства отъезжающих — и вот первая партия, ровным счетом восемьсот семьдесят шесть душ, благополучно отправляется в путь. Таким образом, единогласно утверждали газеты в очерках и передовых статьях. Куба подает всему миру пример — как надо весьма гуманно и в то же время практично решать проблему рабочей силы.
Восемьсот семьдесят шесть душ вытянулись неровной вереницей и побрели по сходням на нижнюю палубу «Веры», а десятка полтора пассажиров первого класса стояли у борта и смотрели на них сверху. Люди шли между двумя рядами моряков и чиновников, которые их считали и пересчитывали, точно стадо, загоняемое пастухами, — беспокойная толкотня, шарканье и топот ног, порой заминка, вдруг все сбиваются в кучу, и опять выравнивается и течет послушный людской поток. А зрителей охватила новая тревога, и фрау Риттерсдорф первая высказала ее вслух.
— Но ведь это опасно, они такие грязные, еще занесут на пароход какую-нибудь заразу, — сказала она стоявшему рядом Баумгартнеру. — Может быть, нам следует пожаловаться капитану? В конце концов, мы же не собирались плавать на барже Для перевозки скота.
На озабоченном лице Баумгартнера обозначились новые тревожные морщины.
— Боже мой, — сказал он, — меня тоже это беспокоит. Я как раз думал, от них прямо разит инфекцией. Нет, это неправильно. Нас должны были предупредить.
— Смотри, все идут и идут, — сказал жене профессор Гуттен. — А казначей мне говорил, что на нижней палубе можно более или менее сносно разместить только триста пятьдесят человек. Интересно, как же они там устроят такую уйму народа. Да еще с грудными младенцами. — Он неодобрительно пощелкал языком.
Фрау Гуттен вздохнула и покачала головой, в который раз признавая печальную истину: нет на свете лекарства от несчастий, нигде не найдешь мира и покоя. Ее уютные жирные телеса поежились словно бы от намека на боль, но такие печальные мысли ей были не под силу.
— Пойдем, — сказала она. — Не будем за ними подглядывать. Вдруг кто-нибудь поднимет голову и увидит, что мы на них глазеем?
И с кротким, безучастным лицом она пошла прочь. Детка на длинном поводке последовал за нею, прогулка его немного подбодрила.
Уильям Дэнни благополучно отыскал в городе забегаловку, проглотил там один за другим несколько коктейлей, с каждой минутой все больше впадая в мрачность, и теперь, облокотясь на перила, громко, сердито, чуть не со слезами выпалил в пространство:
— Бедняги, и за что им такое? С какой стати их вышвырнули вон, в конце-то концов? Газеты пишут, они вовсе не из этих паршивых красных.
По соседству стояла миссис Тредуэл, ей уже случалось раза два перекинуться несколькими словами с этим, на ее взгляд, препротивным молодым человеком; она прекрасно понимала, что его мысли и чувства ее совершенно не касаются, и однако невольный порыв — она столь же ясно понимала, что такие порывы ей вовсе не к лицу и ничего, кроме неприятностей, не приносят, — заставил ее заговорить.
— А почему непременно «паршивых», скажите на милость? — с непринужденной любезностью осведомилась она. — И почему непременно «красных»? Что вы, в сущности, знаете о «красных» и какое вам до них дело?
Дэнни чуть повернул голову и уставился на нее, словно в первый раз видел.
— А вы что, красная? — спросил он.
По-прежнему опершись скрещенными руками на перила, он придвинулся ближе, слегка повернулся и сбоку оглядел ее, точно лошадь, которую собрался купить. Тяжелым взглядом, как ладонью, провел по ее ушам, по шее, груди, вниз по бедрам и при этом зло поджал губы; казалось, все, что он видит, ему сильно не нравится, но глаза его блуждают помимо его воли. Миссис Тредуэл пыталась перехватить его взгляд, но он не смотрел ей в лицо, все еще слишком по-девичьи миловидное, хотя молодость ее и миновала.
— А вы понимаете смысл этого слова? — холодно спросила она, отступая от Дэнни вдоль перил по мере того, как он к ней придвигался.
Сейчас она пожалела, что выпила в Гаване с Вильгельмом Фрейтагом три порции пунша; ведь, по правде сказать, она и сама не знала, что значит «красный», просто этот дурак Дэнни бесил ее, и она с радостью отхлестала бы его по щекам. Она в жизни не встречала ни одного «красного» и не думала когда-нибудь встретить.
— Я уж знаю, что бы я с ними сделал, будь я у власти, — упрямо и злобно сказал Дэнни, заглядывая в вырез блузки миссис Тредуэл.
И она сразу спохватилась. Вечная история — надо же, вздумала пререкаться с пьяным, совершенно чужим человеком, да притом une espece de type[10], на тему, в которой оба они ничего не смыслят, и она, уж во всяком случае, вовсе не жаждет в этом разбираться. Она отвела глаза, повернулась на каблуках и пошла прочь, улыбаясь в пространство и стараясь не ускорять шаг.
Поздно вечером корабль, окутанный зловонной духотой порта и тучами москитов, отошел от пристани. Появилось немало новых пассажиров первого класса, причем «старожилы», которые уже чувствовали себя почти хозяевами корабля, отнеслись к ним поначалу как к непрошеным гостям. Допоздна шумели и разгуливали по палубе шестеро студентов с Кубы, по виду полукровки. Появилось несколько супружеских пар, а при них дети всех возрастов, и от всех, разумеется, не было покоя. После ужина студенты выстроились в ряд и пошли вышагивать мимо шезлонгов, где люди более степенные мечтали мирно отдохнуть, и по салонам, где пассажиры сидели за книгой или за картами; опять и опять обходили всю палубу мимо окон, за которыми люди пытались уснуть, и горланили песенку про Кукарачу, несчастную маленькую таракашку. Бедняжка таракашка больше не может бегать: во-первых, у нее не осталось марихуаны — нечего курить; во-вторых, нет на марихуану денег; в-третьих, у нее и ног-то нет, и, в-четвертых, ее никто не любит, — и студенты топали в ряд, положив друг другу руки на плечи, и снова и снова перечисляли таракашкины несчастья. Студенты были разного роста, но все одинаково крепкие, жилистые. И на всех мешковатые «оксфордские» штаны, пузырящиеся ниже колен, — одинакового покроя, но неправдоподобной расцветки и самых разнообразных узоров: в крупную и мелкую клетку, полосатые, зигзагами. На всех — теннисные туфли, рубашки с короткими рукавами и открытым воротом. Иногда эта пестрая шеренга начинала извиваться, как змея. Или они вдруг принимались размеренно, по очереди, подпрыгивать, так что шеренга колыхалась справа налево, взад и вперед, наподобие морской волны.
Вильгельм Фрейтаг некоторое время следил за этими выходками, решил, что от неугомонных студентов наверняка до конца плавания никакого житья не будет, и с недоумением спросил себя, неужели и он когда-то был таким же нелепым безмозглым щенком. Ему уже тридцать, он пять лет как женат, и жизнь становится делом очень нелегким, куда тяжелей, чем он рассчитывал; хотя на особую легкость рассчитывать, конечно, не приходилось. Но неужто и он когда-то был таким оболтусом? Да, был, он прекрасно это помнит; но он еще не достиг того возраста, когда воспоминания о дурачествах молодости настраивают на чувствительный лад — если приходилось вспоминать, его только передергивало. И сейчас тоже передернуло, и он слегка сгорбился, словно шагал навстречу снежному ветру.
Он собирался пойти спать, но на полдороге приостановился и заглянул в темный провал нижней палубы. Там, скорчившись, лежали люди — прямо на голых досках, только под головой узел с барахлом. Немногие мужчины спали в гамаках, немногие женщины со спящими младенцами на коленях откинулись в шезлонгах. А остальные спали вповалку, и все это напоминало груду выброшенного за ненадобностью старого тряпья. Фрейтаг стоял и смотрел на эту безмерную, непостижимую нищету, подобную медленному разъедающему неизлечимому недугу, — и ни в его сознании, ни в характере, ни в его прошлом не нашлось ничего, что помогло бы ему представить себе хоть какое-то лекарство от этого недуга. Он с детства жил благополучно, как все люди среднего достатка, — из этой среды выходили адвокаты и врачи, инженеры и учителя, все они очень уважали свои профессии, но самым естественным их занятием и неотъемлемым преимуществом было делать деньги: возможно ли найти более подходящую карьеру для хорошо воспитанного и образованного молодого человека? Фрейтаг еще не был богат, но до самого последнего времени ему и в голову не приходило, будто что-либо может помешать ему разбогатеть. И, разумеется, он признателен родителям, они дали ему образование, но по справедливости — да, по справедливости надо сказать, богатством он будет обязан прежде всего самому себе; а если потерпит неудачу, то лишь из-за какой-то собственной слабости, о которой и сам не подозревал. В нем жило брезгливое отвращение к бедности, бессознательное презрение и недоверие к беднякам, которые кишат и плодятся в грязи, точно черви, и оскверняют самый воздух вокруг. А между тем, думал он с невольной жалостью, шагая дальше по палубе, они ведь необходимы, у них есть свое место в мире. Что бы мы делали без них? И вот их отсылают из страны, где они не нужны, в страну, где, уж конечно, их не ждет радушный прием; позади у них тяжелая работа и жизнь впроголодь, впереди — никакой работы и самый настоящий голод, позади страдания и впереди страдания — кто же может это вынести? Разве только животное, последняя жалкая скотина. Он стряхнул с себя это ненавистное чувство — жалость — и задумался о задаче, что стояла перед ним самим, и вдруг понял: дрожь, которая пробрала его при виде тех несчастных, рождена страхом за себя, ему мерещатся ужасы, порожденные его тайными опасениями. Он, немец из хорошей, солидной семьи, воспитанный в лютеранской вере, истинный христианин, наперекор ожесточенным протестам обоих семейств, наперекор своему же трезвому суждению, наперекор всякому здравому смыслу и рассудку, женился на еврейке с красивым экзотическим именем — Мари Шампань. Ее прадеды были выходцами из… — откуда бишь там выходили евреи в средние века? — перестали именоваться Авраамами бен Иосифами, или как там еще их звали, назвались по имени нового края и осели в нем на несколько столетий. Иные перешли в католичество или женились на христианках, и еврейская община отвергла их, они снова изменили свои имена и стали доподлинными французами; а прямые предки Мари оказались неуступчивы — вновь начали скитаться, и через Эльзас, Бог весть почему, их занесло в Германию. Чистейшее недомыслие, считал Фрейтаг. Но они сохранили выбранную прежде звучную французскую фамилию. И все они взяли себе за правило сохранять терпимость и широту взглядов и отнюдь не чуждались иноверцев, если те принадлежали к тому же кругу и сами не отворачивались от них. Но вот он и Мари полюбили друг друга, полюбили верно, крепко, — и будто разворошили осиное гнездо. Они терпеливо, упорно сражались за свою любовь и выиграли битву как с его, так и с ее родней, близкой и дальней; и в конце концов обвенчались в лютеранской церкви, под всхлипыванья, охи и ахи, раздававшиеся в одной тесной кучке по левую сторону от главного прохода… Родители Вильгельма не сумели скрыть облегчения, когда он заявил, что уедет в Мексику, их явно обрадовало, что этот запутанный узел так просто развязался. Мать Мари, вдова, вообще не признавала замужества дочери — разве что с точки зрения юридической; но она была женщина вполне от мира сего, жизнерадостная, не слишком набожная и умела, сообразно обстоятельствам, не подчеркивать свою национальность: чего люди не знают, то мне не повредит, рассуждала она; кому какое дело, кто я есть, кроме меня самой? Замужество дочери пугало ее, она боялась скандала, беспощадного суда родных и друзей — и недаром боялась, бедная женщина. Под конец она переехала к дочери и зятю, решила разделить их судьбу, с ними жить и умереть — на редкость добрая душа, благодарно подумал он. И вспомнил, как они все трое стали гордиться собой и друг другом, потому что сумели отбросить дурацкие предрассудки и жить свободно, хорошо и открыто. «О Господи!» — чуть не в полный голос сказал Вильгельм Фрейтаг. И хмуро улыбнулся. «Где ты, бог Израиля?» — прибавил он и повернул в коридор, ведущий к его каюте.
В своей маленькой тесной каюте Дженни Браун и Эльза Лутц в дружелюбном молчании расчесывали на ночь волосы и готовились ко сну. Они прекрасно поладили друг с другом, понемножку болтали обо всем, что происходит на корабле, слегка сплетничали, безобидно обсуждали всех и вся. Эльзу, несмотря на все предостережения матери, быстро обезоружила спокойная приветливость и аккуратность соседки, и она завороженно смотрела, как Дженни перед сном занимается косметикой: умывается чем-то душистым, слой за слоем накладывает на лицо крем, похожий на взбитые сливки. Уже в третий раз на палубе над самой головой затопали и заорали студенты, этот шум и гам хлынул в иллюминаторы, заглушая плеск волн и рокот машинного отделения. И снова Эльза подняла голову и задумчиво прислушалась.
— На пароходе теперь полно молодых людей, — сказала она почти с надеждой.
— Да, — сказала Дженни. — И очень было бы приятно, если бы они знали не только одну эту песню.
И тут обе вздрогнули: в коридоре, как раз за их дверью, поднялся какой-то странный шум; они прислушались, недоуменно глядя друг на друга, — беготня, суматоха, словно бы какая-то борьба, потом тяжелый, мягкий стук, точно о стенку швырнули мешок с песком. Ожесточенно заспорили по-испански два голоса, мужской и женский, — несомненно, кто-нибудь из бродячих танцоров. Спорили из-за денег. Да, яростно ругались из-за денег, кричали наперебой, причем называли друг друга по имени — Конча и Маноло. Маноло требовал, чтобы Конча сейчас же, сию минуту, без всяких отговорок отдала ему семь кубинских песо — он знает, она получила их сегодня вечером. Он своими глазами видел, как тот тип расплатился с буфетчиком, а сдачу отдал ей. Конча, злобная, бесстрашная, дерзко отпиралась — ничего подобного не было! Следя за ходом спора, Дженни поняла: Конча ни минуты не, сомневается в праве Маноло на деньги, если только они у нее есть. И она избрала словно бы легкий путь — уверять, будто никаких денег у нее нет. Но оказалось, это не так-то легко.
— Я сам видел! — бешено рявкнул Маноло. — Отдай, не то я вырву твой лживый язык!
— Хоть все кишки вырви! — завопила Конча. — Все равно денег не найдешь!
Опять оба закричали разом, голоса сшибались с треском, будто разбивалась посуда, потом раздалась громкая пощечина, и все смолкло. Короткая тишина — и Конча заплакала беспомощно, кротко, покорно, будто только того и ждала, а Маноло проворковал так нежно, будто осыпал ее любовными ласками:
— Ну, отдашь мне деньги или хочешь, чтобы я…
Дженни смущенно взглянула на Эльзу — много ли та поняла в угрозах Маноло. Голоса удалялись, свернули в главный коридор, и стало тихо.
— Слыхали вы что-нибудь подобное? — изумленно сказала Эльза по-английски. Глаза у нее стали совсем круглые, крупный детский рот приоткрыт, ноздри раздулись. — Что же она за женщина? И как он с ней разговаривает — по-моему, совсем не как муж.
— Они ведь в одной каюте, — заметила Дженни.
— А вот вы с мужем в разных каютах, — возразила Эльза. — Разве тут поймешь?
— Мы не женаты, — сказала Дженни и принялась пилочкой подправлять ногти.
Эльза жадно ждала продолжения. Продолжения не последовало. Соседка приветливо улыбнулась ей, по-прежнему занимаясь ногтями.
— Ну, — разочарованно сказала Эльза, — я не понимаю, как женщина позволяет так с собой обращаться. Наверно, она уж совсем неотесанная. Ни одна женщина не должна мириться с такой грубостью.
— Это входит в ее ремесло, — сказала Дженни и зевнула. — Может быть, уже погасим свет?
— Ее ремесло?
Эльза явно была поражена, смущена, даже обижена. И Дженни стало неловко.
— Глупости я говорю, — сказала она. — Не обращайте внимания. Наверно, они муж и жена и просто ссорятся из-за денег. Это, знаете, часто бывает.
— О да, это я знаю, — сказала Эльза.
В темноте, когда Дженни уже начала дремать, Эльза, лежа на своем диване под иллюминатором, поведала о том, что лежало у нее на душе:
— Мой отец всегда мне говорит: верь в любовь, люби сама — и тогда будешь счастлива, а мама говорит, это все выдумки. Хотела бы я знать… я люблю маму, но, мне кажется, отец лучше знает.
— Очень возможно, — подтвердила Дженни сквозь сон. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — сказала Эльза. — Мой отец — человек жизнерадостный, он любит повеселиться. А мама совсем не умеет смеяться. Она говорит, смеются только дураки, в этой жизни смеяться нечему… Помню, один раз, когда я была маленькая… я вообще много всего помню, а в тот раз мы с папой и мамой были в гостях… в Швейцарии, когда живут за городом, всегда детей берут в гости, даже совсем маленьких… и мама не хотела танцевать первый танец с отцом, ну, и конечно, он не мог танцевать с кем-нибудь еще. И тогда он ей сказал: «Ладно, как хочешь, тогда я найду себе даму получше тебя», — и взял метлу и с ней танцевал, и всем, кроме мамы, это показалось очень забавно. А она потом весь вечер с ним не разговаривала. И папа выпил слишком много пива и стал очень веселый, а по дороге домой вдруг говорит маме: «Ну, теперь ты потанцуешь» — и взял ее за талию и закружил, закружил, под конец у нее даже ноги оторвались от земли и она заплакала. И я никак не могла ее понять. Ничего плохого в этом не было, было очень забавно. А мама плакала, и тогда я тоже заплакала. И тогда папа, бедный, совсем притих, шел с нами и молчал, и теперь я думаю — ему тоже хотелось плакать. Мама никогда не смеялась ни одной папиной шутке, а он все время старается шутить. Иногда его шутки просто ужасны, вы не думайте, я понимаю. Ох, — Эльза заговорила медленней, в ее голосе звучало горестное недоумение, — боюсь, я пошла в маму, я не умею быть веселой и забавлять людей, мне стыдно было бы привлекать к себе внимание, но иногда так трудно сидеть и молчать. И я думаю — может быть, я какая-то не такая, вот молодые люди меня и не приглашают танцевать.
— Тут на пароходе и нет таких, с кем бы вам захотелось потанцевать, — заметила Дженни. — У себя дома вы бы на них и не поглядели.
— Но я не дома, — возразила Эльза, — за столько лет ни разу дома не была, а в Мехико… там были мальчики, с которыми мне позволяли водить знакомство, но я не в их вкусе. Мама говорит совсем как вы: «Не огорчайся, Эльза, в Швейцарии ты всем понравишься, ты настоящая швейцарка, там как раз такие девушки и нравятся, приедем домой, и все будет хорошо». Она думает, любовь — ерунда, но она хочет, чтобы я вышла замуж. Она говорит, все женщины должны выходить замуж. Но я пока не в Швейцарии, и я почти не помню ее, хотя один раз мама со мной туда ездила, мне тогда было девять лет. И мне там показалось так странно! По-немецки я там буду говорить как иностранка, ведь в Мексике я привыкла говорить по-французски, и по-английски, и по-испански. В Мексике я никогда не чувствовала себя дома, а теперь и в Швейцарии, наверно, не буду как дома. Ох, мне так не хочется в Швейцарию…
Тихие однообразные жалобы длились за полночь, точно затяжной дождь, и Дженни, тронутая, внимательно слушала. Она умела расслышать чужую боль.
— Мама всегда говорила, это несправедливо, Эльзу надо вовремя увезти на родину, чтобы она могла выйти замуж за швейцарца, а здесь швейцарской девушке не место. Хоть бы она была права, хоть бы мне в Швейцарии людям понравиться.
— Конечно, понравитесь, им будет интересно познакомиться с девушкой из такой далекой страны, — сказала Дженни.
В ней всколыхнулась тревожная нежность, словно ее просили о помощи, а она не в силах помочь. На что надеяться этой унылой девице? Двойной подбородок, на шее жирная складка, точно зоб, лоснящаяся кожа, в блеклых серых глазах — ни искорки живой, густые волосы тусклы, тяжеловесные бедра, толстые щиколотки. Хорошо очерчены нос и рот, неплохой лоб — и только; ни блеска, ни легкости в этой горе не слишком привлекательной плоти. А внутри слепо копошатся девичья наивность и тоска, ограниченный, болезненно смятенный ум, темная путаница инстинктов.
— Мне кажется, на этот раз ваша мама права, — сказала Дженни. — Вот что я вам скажу: если девушка хочет выйти замуж, так рано или поздно наверняка выйдет, сколько живу на свете, не видала, чтоб было по-другому.
— А я видала, — с горечью, самолюбиво и честно Эльза отвергла полуправду и жалость. — Я видала. Иногда я думаю, если бы мне по-другому одеваться… или сделать перманент. Хоть что-нибудь. Но мама говорит, девушка должна быть во всех отношениях совершенно чистой и естественной. Даже завиваться нельзя. Душиться и то нельзя, пока ты не замужем… А вдруг я никогда не выйду замуж?
— Чтобы выйти замуж, как полагается, вы сначала сами должны влюбиться. Неужели вы никогда не были влюблены?
— Конечно, нет! — испуганно сказала Эльза. — Ни разу. Но мама говорит, я должна подождать, чтобы кто-то первым мною заинтересовался.
— Заинтересовался! — На минуту Дженни почти совсем проснулась. — Послушайте, — сказала она как могла твердо и рассудительно, чувствуя, что больше не в силах бороться со сном, — я ужасно устала, и вы, наверно, тоже. Совершенно неважно, кто в кого влюбится первым, но прежде всего надо влюбиться, а уж тогда все само собой придет к свадьбе.
— А если я никогда ни в кого не влюблюсь, тогда как же? — терпеливо гнула свое Эльза.
— Ну, тогда надо изо всех сил надеяться, что кто-нибудь влюбится в вас, — сказала Дженни, ей казалось, что ее кружит какая-то медлительная, безостановочная карусель. — Неужели вы не понимаете, Эльза? Ведь это так просто!
— Старая история, — прибавил Лутц. — Там хорошо, где нас нет. Первый раз в жизни слышу, что в Испании — процветание.
По палубе гордо прошествовали Зигфрид Рибер и Лиззи Шпекенкикер, и Лиззи пронзительно закричала маленькой фрау Шмитт, чье нежное сердце тронул вид несчастных (это ясно было по выражению ее кроткого розового лица):
— Нет, как вам нравится этот ужасный человек? Угадайте, что он сейчас заявил? Я ему говорю: «Несчастные люди, что можно для них сделать?» — и этот злодей, — она захохотала то ли истерически, то ли сердито, — …он заявил: я, мол, знаю, что бы я для них сделал — загнал бы всех в большую печь и пустил бы газ! Ох, — простонала она, вся согнувшись от смеха, — вот оригинальная идея, слыхали вы что-нибудь подобное?
Рибер стоял и ухмылялся до ушей, очень довольный собой. Фрау Шмитт слегка побледнела.
— Иногда оригинальность переходит границы, — сказала она тоном строгой матери. — Стыд и срам. По-моему, тут нет ничего смешного!
Физиономия Рибера вытянулась, он надул губы.
— Да нет, он ничего плохого не думал, — сказала Лиззи, — он только хотел их продезинфицировать — ведь правда?
— Нет, я не дезинфекцию имел в виду, — упрямо возразил Рибер.
— Ну, тогда это очень нехорошо с вашей стороны, — сказала Лиззи, но так снисходительно, отнюдь не укоризненно, что он мигом взбодрился; Лиззи улыбнулась ему, он — ей, и, оставляя позади суровое неодобрение фрау Шмитт, они отправились в бар, где им дышалось куда свободнее.
Наконец на корабль прибыли вечерние газеты — и все разъяснилось, обычная история, ничего особенного. Это как-то связано с ценами на сахар на мировом рынке. Видимо, в этой области разразился крах. Из-за международной конкуренции кубинский сахар так упал в цене, что владельцам плантаций стало невыгодно собирать и продавать урожай. И, как всегда во время кризиса, пошли забастовки, беспорядки, люди стали требовать повышения платы, потому что их подстрекали иностранцы — профсоюзные агитаторы. Хозяева начали жечь урожай прямо на корню, и, понятно, тысячи поденщиков в полях и рабочих на фабриках остались без работы. А среди них было множество испанцев, главным образом с Канарских островов, из Андалусии, из Астурии, — их доставили сюда в ту пору, когда кубинский сахар пользовался огромным спросом.
Эта политика ввоза рабочей силы, которая поначалу вызывала в стране сопротивление, оказалась весьма дальновидной: будь все эти труженики коренными кубинцами, какая их ждала бы участь? Благотворительность, нищенство, кратковременное пристанище в тюрьме или в больнице? А так правительство быстро и весьма благоразумно избавилось от стеснительного присутствия столь многочисленных безработных иностранцев. Были приняты необходимые меры, чтобы отослать их обратно на родину, проезд оплачен добровольными пожертвованиями по подписке, все сделано для удобства отъезжающих — и вот первая партия, ровным счетом восемьсот семьдесят шесть душ, благополучно отправляется в путь. Таким образом, единогласно утверждали газеты в очерках и передовых статьях. Куба подает всему миру пример — как надо весьма гуманно и в то же время практично решать проблему рабочей силы.
Восемьсот семьдесят шесть душ вытянулись неровной вереницей и побрели по сходням на нижнюю палубу «Веры», а десятка полтора пассажиров первого класса стояли у борта и смотрели на них сверху. Люди шли между двумя рядами моряков и чиновников, которые их считали и пересчитывали, точно стадо, загоняемое пастухами, — беспокойная толкотня, шарканье и топот ног, порой заминка, вдруг все сбиваются в кучу, и опять выравнивается и течет послушный людской поток. А зрителей охватила новая тревога, и фрау Риттерсдорф первая высказала ее вслух.
— Но ведь это опасно, они такие грязные, еще занесут на пароход какую-нибудь заразу, — сказала она стоявшему рядом Баумгартнеру. — Может быть, нам следует пожаловаться капитану? В конце концов, мы же не собирались плавать на барже Для перевозки скота.
На озабоченном лице Баумгартнера обозначились новые тревожные морщины.
— Боже мой, — сказал он, — меня тоже это беспокоит. Я как раз думал, от них прямо разит инфекцией. Нет, это неправильно. Нас должны были предупредить.
— Смотри, все идут и идут, — сказал жене профессор Гуттен. — А казначей мне говорил, что на нижней палубе можно более или менее сносно разместить только триста пятьдесят человек. Интересно, как же они там устроят такую уйму народа. Да еще с грудными младенцами. — Он неодобрительно пощелкал языком.
Фрау Гуттен вздохнула и покачала головой, в который раз признавая печальную истину: нет на свете лекарства от несчастий, нигде не найдешь мира и покоя. Ее уютные жирные телеса поежились словно бы от намека на боль, но такие печальные мысли ей были не под силу.
— Пойдем, — сказала она. — Не будем за ними подглядывать. Вдруг кто-нибудь поднимет голову и увидит, что мы на них глазеем?
И с кротким, безучастным лицом она пошла прочь. Детка на длинном поводке последовал за нею, прогулка его немного подбодрила.
Уильям Дэнни благополучно отыскал в городе забегаловку, проглотил там один за другим несколько коктейлей, с каждой минутой все больше впадая в мрачность, и теперь, облокотясь на перила, громко, сердито, чуть не со слезами выпалил в пространство:
— Бедняги, и за что им такое? С какой стати их вышвырнули вон, в конце-то концов? Газеты пишут, они вовсе не из этих паршивых красных.
По соседству стояла миссис Тредуэл, ей уже случалось раза два перекинуться несколькими словами с этим, на ее взгляд, препротивным молодым человеком; она прекрасно понимала, что его мысли и чувства ее совершенно не касаются, и однако невольный порыв — она столь же ясно понимала, что такие порывы ей вовсе не к лицу и ничего, кроме неприятностей, не приносят, — заставил ее заговорить.
— А почему непременно «паршивых», скажите на милость? — с непринужденной любезностью осведомилась она. — И почему непременно «красных»? Что вы, в сущности, знаете о «красных» и какое вам до них дело?
Дэнни чуть повернул голову и уставился на нее, словно в первый раз видел.
— А вы что, красная? — спросил он.
По-прежнему опершись скрещенными руками на перила, он придвинулся ближе, слегка повернулся и сбоку оглядел ее, точно лошадь, которую собрался купить. Тяжелым взглядом, как ладонью, провел по ее ушам, по шее, груди, вниз по бедрам и при этом зло поджал губы; казалось, все, что он видит, ему сильно не нравится, но глаза его блуждают помимо его воли. Миссис Тредуэл пыталась перехватить его взгляд, но он не смотрел ей в лицо, все еще слишком по-девичьи миловидное, хотя молодость ее и миновала.
— А вы понимаете смысл этого слова? — холодно спросила она, отступая от Дэнни вдоль перил по мере того, как он к ней придвигался.
Сейчас она пожалела, что выпила в Гаване с Вильгельмом Фрейтагом три порции пунша; ведь, по правде сказать, она и сама не знала, что значит «красный», просто этот дурак Дэнни бесил ее, и она с радостью отхлестала бы его по щекам. Она в жизни не встречала ни одного «красного» и не думала когда-нибудь встретить.
— Я уж знаю, что бы я с ними сделал, будь я у власти, — упрямо и злобно сказал Дэнни, заглядывая в вырез блузки миссис Тредуэл.
И она сразу спохватилась. Вечная история — надо же, вздумала пререкаться с пьяным, совершенно чужим человеком, да притом une espece de type[10], на тему, в которой оба они ничего не смыслят, и она, уж во всяком случае, вовсе не жаждет в этом разбираться. Она отвела глаза, повернулась на каблуках и пошла прочь, улыбаясь в пространство и стараясь не ускорять шаг.
Поздно вечером корабль, окутанный зловонной духотой порта и тучами москитов, отошел от пристани. Появилось немало новых пассажиров первого класса, причем «старожилы», которые уже чувствовали себя почти хозяевами корабля, отнеслись к ним поначалу как к непрошеным гостям. Допоздна шумели и разгуливали по палубе шестеро студентов с Кубы, по виду полукровки. Появилось несколько супружеских пар, а при них дети всех возрастов, и от всех, разумеется, не было покоя. После ужина студенты выстроились в ряд и пошли вышагивать мимо шезлонгов, где люди более степенные мечтали мирно отдохнуть, и по салонам, где пассажиры сидели за книгой или за картами; опять и опять обходили всю палубу мимо окон, за которыми люди пытались уснуть, и горланили песенку про Кукарачу, несчастную маленькую таракашку. Бедняжка таракашка больше не может бегать: во-первых, у нее не осталось марихуаны — нечего курить; во-вторых, нет на марихуану денег; в-третьих, у нее и ног-то нет, и, в-четвертых, ее никто не любит, — и студенты топали в ряд, положив друг другу руки на плечи, и снова и снова перечисляли таракашкины несчастья. Студенты были разного роста, но все одинаково крепкие, жилистые. И на всех мешковатые «оксфордские» штаны, пузырящиеся ниже колен, — одинакового покроя, но неправдоподобной расцветки и самых разнообразных узоров: в крупную и мелкую клетку, полосатые, зигзагами. На всех — теннисные туфли, рубашки с короткими рукавами и открытым воротом. Иногда эта пестрая шеренга начинала извиваться, как змея. Или они вдруг принимались размеренно, по очереди, подпрыгивать, так что шеренга колыхалась справа налево, взад и вперед, наподобие морской волны.
Вильгельм Фрейтаг некоторое время следил за этими выходками, решил, что от неугомонных студентов наверняка до конца плавания никакого житья не будет, и с недоумением спросил себя, неужели и он когда-то был таким же нелепым безмозглым щенком. Ему уже тридцать, он пять лет как женат, и жизнь становится делом очень нелегким, куда тяжелей, чем он рассчитывал; хотя на особую легкость рассчитывать, конечно, не приходилось. Но неужто и он когда-то был таким оболтусом? Да, был, он прекрасно это помнит; но он еще не достиг того возраста, когда воспоминания о дурачествах молодости настраивают на чувствительный лад — если приходилось вспоминать, его только передергивало. И сейчас тоже передернуло, и он слегка сгорбился, словно шагал навстречу снежному ветру.
Он собирался пойти спать, но на полдороге приостановился и заглянул в темный провал нижней палубы. Там, скорчившись, лежали люди — прямо на голых досках, только под головой узел с барахлом. Немногие мужчины спали в гамаках, немногие женщины со спящими младенцами на коленях откинулись в шезлонгах. А остальные спали вповалку, и все это напоминало груду выброшенного за ненадобностью старого тряпья. Фрейтаг стоял и смотрел на эту безмерную, непостижимую нищету, подобную медленному разъедающему неизлечимому недугу, — и ни в его сознании, ни в характере, ни в его прошлом не нашлось ничего, что помогло бы ему представить себе хоть какое-то лекарство от этого недуга. Он с детства жил благополучно, как все люди среднего достатка, — из этой среды выходили адвокаты и врачи, инженеры и учителя, все они очень уважали свои профессии, но самым естественным их занятием и неотъемлемым преимуществом было делать деньги: возможно ли найти более подходящую карьеру для хорошо воспитанного и образованного молодого человека? Фрейтаг еще не был богат, но до самого последнего времени ему и в голову не приходило, будто что-либо может помешать ему разбогатеть. И, разумеется, он признателен родителям, они дали ему образование, но по справедливости — да, по справедливости надо сказать, богатством он будет обязан прежде всего самому себе; а если потерпит неудачу, то лишь из-за какой-то собственной слабости, о которой и сам не подозревал. В нем жило брезгливое отвращение к бедности, бессознательное презрение и недоверие к беднякам, которые кишат и плодятся в грязи, точно черви, и оскверняют самый воздух вокруг. А между тем, думал он с невольной жалостью, шагая дальше по палубе, они ведь необходимы, у них есть свое место в мире. Что бы мы делали без них? И вот их отсылают из страны, где они не нужны, в страну, где, уж конечно, их не ждет радушный прием; позади у них тяжелая работа и жизнь впроголодь, впереди — никакой работы и самый настоящий голод, позади страдания и впереди страдания — кто же может это вынести? Разве только животное, последняя жалкая скотина. Он стряхнул с себя это ненавистное чувство — жалость — и задумался о задаче, что стояла перед ним самим, и вдруг понял: дрожь, которая пробрала его при виде тех несчастных, рождена страхом за себя, ему мерещатся ужасы, порожденные его тайными опасениями. Он, немец из хорошей, солидной семьи, воспитанный в лютеранской вере, истинный христианин, наперекор ожесточенным протестам обоих семейств, наперекор своему же трезвому суждению, наперекор всякому здравому смыслу и рассудку, женился на еврейке с красивым экзотическим именем — Мари Шампань. Ее прадеды были выходцами из… — откуда бишь там выходили евреи в средние века? — перестали именоваться Авраамами бен Иосифами, или как там еще их звали, назвались по имени нового края и осели в нем на несколько столетий. Иные перешли в католичество или женились на христианках, и еврейская община отвергла их, они снова изменили свои имена и стали доподлинными французами; а прямые предки Мари оказались неуступчивы — вновь начали скитаться, и через Эльзас, Бог весть почему, их занесло в Германию. Чистейшее недомыслие, считал Фрейтаг. Но они сохранили выбранную прежде звучную французскую фамилию. И все они взяли себе за правило сохранять терпимость и широту взглядов и отнюдь не чуждались иноверцев, если те принадлежали к тому же кругу и сами не отворачивались от них. Но вот он и Мари полюбили друг друга, полюбили верно, крепко, — и будто разворошили осиное гнездо. Они терпеливо, упорно сражались за свою любовь и выиграли битву как с его, так и с ее родней, близкой и дальней; и в конце концов обвенчались в лютеранской церкви, под всхлипыванья, охи и ахи, раздававшиеся в одной тесной кучке по левую сторону от главного прохода… Родители Вильгельма не сумели скрыть облегчения, когда он заявил, что уедет в Мексику, их явно обрадовало, что этот запутанный узел так просто развязался. Мать Мари, вдова, вообще не признавала замужества дочери — разве что с точки зрения юридической; но она была женщина вполне от мира сего, жизнерадостная, не слишком набожная и умела, сообразно обстоятельствам, не подчеркивать свою национальность: чего люди не знают, то мне не повредит, рассуждала она; кому какое дело, кто я есть, кроме меня самой? Замужество дочери пугало ее, она боялась скандала, беспощадного суда родных и друзей — и недаром боялась, бедная женщина. Под конец она переехала к дочери и зятю, решила разделить их судьбу, с ними жить и умереть — на редкость добрая душа, благодарно подумал он. И вспомнил, как они все трое стали гордиться собой и друг другом, потому что сумели отбросить дурацкие предрассудки и жить свободно, хорошо и открыто. «О Господи!» — чуть не в полный голос сказал Вильгельм Фрейтаг. И хмуро улыбнулся. «Где ты, бог Израиля?» — прибавил он и повернул в коридор, ведущий к его каюте.
В своей маленькой тесной каюте Дженни Браун и Эльза Лутц в дружелюбном молчании расчесывали на ночь волосы и готовились ко сну. Они прекрасно поладили друг с другом, понемножку болтали обо всем, что происходит на корабле, слегка сплетничали, безобидно обсуждали всех и вся. Эльзу, несмотря на все предостережения матери, быстро обезоружила спокойная приветливость и аккуратность соседки, и она завороженно смотрела, как Дженни перед сном занимается косметикой: умывается чем-то душистым, слой за слоем накладывает на лицо крем, похожий на взбитые сливки. Уже в третий раз на палубе над самой головой затопали и заорали студенты, этот шум и гам хлынул в иллюминаторы, заглушая плеск волн и рокот машинного отделения. И снова Эльза подняла голову и задумчиво прислушалась.
— На пароходе теперь полно молодых людей, — сказала она почти с надеждой.
— Да, — сказала Дженни. — И очень было бы приятно, если бы они знали не только одну эту песню.
И тут обе вздрогнули: в коридоре, как раз за их дверью, поднялся какой-то странный шум; они прислушались, недоуменно глядя друг на друга, — беготня, суматоха, словно бы какая-то борьба, потом тяжелый, мягкий стук, точно о стенку швырнули мешок с песком. Ожесточенно заспорили по-испански два голоса, мужской и женский, — несомненно, кто-нибудь из бродячих танцоров. Спорили из-за денег. Да, яростно ругались из-за денег, кричали наперебой, причем называли друг друга по имени — Конча и Маноло. Маноло требовал, чтобы Конча сейчас же, сию минуту, без всяких отговорок отдала ему семь кубинских песо — он знает, она получила их сегодня вечером. Он своими глазами видел, как тот тип расплатился с буфетчиком, а сдачу отдал ей. Конча, злобная, бесстрашная, дерзко отпиралась — ничего подобного не было! Следя за ходом спора, Дженни поняла: Конча ни минуты не, сомневается в праве Маноло на деньги, если только они у нее есть. И она избрала словно бы легкий путь — уверять, будто никаких денег у нее нет. Но оказалось, это не так-то легко.
— Я сам видел! — бешено рявкнул Маноло. — Отдай, не то я вырву твой лживый язык!
— Хоть все кишки вырви! — завопила Конча. — Все равно денег не найдешь!
Опять оба закричали разом, голоса сшибались с треском, будто разбивалась посуда, потом раздалась громкая пощечина, и все смолкло. Короткая тишина — и Конча заплакала беспомощно, кротко, покорно, будто только того и ждала, а Маноло проворковал так нежно, будто осыпал ее любовными ласками:
— Ну, отдашь мне деньги или хочешь, чтобы я…
Дженни смущенно взглянула на Эльзу — много ли та поняла в угрозах Маноло. Голоса удалялись, свернули в главный коридор, и стало тихо.
— Слыхали вы что-нибудь подобное? — изумленно сказала Эльза по-английски. Глаза у нее стали совсем круглые, крупный детский рот приоткрыт, ноздри раздулись. — Что же она за женщина? И как он с ней разговаривает — по-моему, совсем не как муж.
— Они ведь в одной каюте, — заметила Дженни.
— А вот вы с мужем в разных каютах, — возразила Эльза. — Разве тут поймешь?
— Мы не женаты, — сказала Дженни и принялась пилочкой подправлять ногти.
Эльза жадно ждала продолжения. Продолжения не последовало. Соседка приветливо улыбнулась ей, по-прежнему занимаясь ногтями.
— Ну, — разочарованно сказала Эльза, — я не понимаю, как женщина позволяет так с собой обращаться. Наверно, она уж совсем неотесанная. Ни одна женщина не должна мириться с такой грубостью.
— Это входит в ее ремесло, — сказала Дженни и зевнула. — Может быть, уже погасим свет?
— Ее ремесло?
Эльза явно была поражена, смущена, даже обижена. И Дженни стало неловко.
— Глупости я говорю, — сказала она. — Не обращайте внимания. Наверно, они муж и жена и просто ссорятся из-за денег. Это, знаете, часто бывает.
— О да, это я знаю, — сказала Эльза.
В темноте, когда Дженни уже начала дремать, Эльза, лежа на своем диване под иллюминатором, поведала о том, что лежало у нее на душе:
— Мой отец всегда мне говорит: верь в любовь, люби сама — и тогда будешь счастлива, а мама говорит, это все выдумки. Хотела бы я знать… я люблю маму, но, мне кажется, отец лучше знает.
— Очень возможно, — подтвердила Дженни сквозь сон. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — сказала Эльза. — Мой отец — человек жизнерадостный, он любит повеселиться. А мама совсем не умеет смеяться. Она говорит, смеются только дураки, в этой жизни смеяться нечему… Помню, один раз, когда я была маленькая… я вообще много всего помню, а в тот раз мы с папой и мамой были в гостях… в Швейцарии, когда живут за городом, всегда детей берут в гости, даже совсем маленьких… и мама не хотела танцевать первый танец с отцом, ну, и конечно, он не мог танцевать с кем-нибудь еще. И тогда он ей сказал: «Ладно, как хочешь, тогда я найду себе даму получше тебя», — и взял метлу и с ней танцевал, и всем, кроме мамы, это показалось очень забавно. А она потом весь вечер с ним не разговаривала. И папа выпил слишком много пива и стал очень веселый, а по дороге домой вдруг говорит маме: «Ну, теперь ты потанцуешь» — и взял ее за талию и закружил, закружил, под конец у нее даже ноги оторвались от земли и она заплакала. И я никак не могла ее понять. Ничего плохого в этом не было, было очень забавно. А мама плакала, и тогда я тоже заплакала. И тогда папа, бедный, совсем притих, шел с нами и молчал, и теперь я думаю — ему тоже хотелось плакать. Мама никогда не смеялась ни одной папиной шутке, а он все время старается шутить. Иногда его шутки просто ужасны, вы не думайте, я понимаю. Ох, — Эльза заговорила медленней, в ее голосе звучало горестное недоумение, — боюсь, я пошла в маму, я не умею быть веселой и забавлять людей, мне стыдно было бы привлекать к себе внимание, но иногда так трудно сидеть и молчать. И я думаю — может быть, я какая-то не такая, вот молодые люди меня и не приглашают танцевать.
— Тут на пароходе и нет таких, с кем бы вам захотелось потанцевать, — заметила Дженни. — У себя дома вы бы на них и не поглядели.
— Но я не дома, — возразила Эльза, — за столько лет ни разу дома не была, а в Мехико… там были мальчики, с которыми мне позволяли водить знакомство, но я не в их вкусе. Мама говорит совсем как вы: «Не огорчайся, Эльза, в Швейцарии ты всем понравишься, ты настоящая швейцарка, там как раз такие девушки и нравятся, приедем домой, и все будет хорошо». Она думает, любовь — ерунда, но она хочет, чтобы я вышла замуж. Она говорит, все женщины должны выходить замуж. Но я пока не в Швейцарии, и я почти не помню ее, хотя один раз мама со мной туда ездила, мне тогда было девять лет. И мне там показалось так странно! По-немецки я там буду говорить как иностранка, ведь в Мексике я привыкла говорить по-французски, и по-английски, и по-испански. В Мексике я никогда не чувствовала себя дома, а теперь и в Швейцарии, наверно, не буду как дома. Ох, мне так не хочется в Швейцарию…
Тихие однообразные жалобы длились за полночь, точно затяжной дождь, и Дженни, тронутая, внимательно слушала. Она умела расслышать чужую боль.
— Мама всегда говорила, это несправедливо, Эльзу надо вовремя увезти на родину, чтобы она могла выйти замуж за швейцарца, а здесь швейцарской девушке не место. Хоть бы она была права, хоть бы мне в Швейцарии людям понравиться.
— Конечно, понравитесь, им будет интересно познакомиться с девушкой из такой далекой страны, — сказала Дженни.
В ней всколыхнулась тревожная нежность, словно ее просили о помощи, а она не в силах помочь. На что надеяться этой унылой девице? Двойной подбородок, на шее жирная складка, точно зоб, лоснящаяся кожа, в блеклых серых глазах — ни искорки живой, густые волосы тусклы, тяжеловесные бедра, толстые щиколотки. Хорошо очерчены нос и рот, неплохой лоб — и только; ни блеска, ни легкости в этой горе не слишком привлекательной плоти. А внутри слепо копошатся девичья наивность и тоска, ограниченный, болезненно смятенный ум, темная путаница инстинктов.
— Мне кажется, на этот раз ваша мама права, — сказала Дженни. — Вот что я вам скажу: если девушка хочет выйти замуж, так рано или поздно наверняка выйдет, сколько живу на свете, не видала, чтоб было по-другому.
— А я видала, — с горечью, самолюбиво и честно Эльза отвергла полуправду и жалость. — Я видала. Иногда я думаю, если бы мне по-другому одеваться… или сделать перманент. Хоть что-нибудь. Но мама говорит, девушка должна быть во всех отношениях совершенно чистой и естественной. Даже завиваться нельзя. Душиться и то нельзя, пока ты не замужем… А вдруг я никогда не выйду замуж?
— Чтобы выйти замуж, как полагается, вы сначала сами должны влюбиться. Неужели вы никогда не были влюблены?
— Конечно, нет! — испуганно сказала Эльза. — Ни разу. Но мама говорит, я должна подождать, чтобы кто-то первым мною заинтересовался.
— Заинтересовался! — На минуту Дженни почти совсем проснулась. — Послушайте, — сказала она как могла твердо и рассудительно, чувствуя, что больше не в силах бороться со сном, — я ужасно устала, и вы, наверно, тоже. Совершенно неважно, кто в кого влюбится первым, но прежде всего надо влюбиться, а уж тогда все само собой придет к свадьбе.
— А если я никогда ни в кого не влюблюсь, тогда как же? — терпеливо гнула свое Эльза.
— Ну, тогда надо изо всех сил надеяться, что кто-нибудь влюбится в вас, — сказала Дженни, ей казалось, что ее кружит какая-то медлительная, безостановочная карусель. — Неужели вы не понимаете, Эльза? Ведь это так просто!