Страница:
Меньшиков задумался на минуту и мгновенно сообразил полезность дальновидного плана Макарова.
– Давай! Ладно… Молодец… придумано толковито.
– Извольте, сейчас накатаем. Я ведь не знал о вашем ночном отъезде и думал предварительно спросить теперь, а утром, коли разрешите, накатать докладец. А коли теперь же уезжаете, мы сей момент изготовим.
И он принялся искать чистой бумаги на столе князя. Поднял одну тетрадку, вынул лист и хотел сесть строчить, как князь, попридержав его за руку, подумав несколько мгновений, решил:
– После напишешь. Долго будет, неравно. Дай, я и на чистом листе подпись выведу, только укажи где? Ты парень верный, я знаю… не Павлушке чета…, общему предателю… Чего только он от меня хочет, так теперь увиваясь около нас?
Макаров, отсчитав пальцами количество строк, приложил палец к бумаге и молвил:
– Отсель начните.
И лист украсился каракулями светлейшего.
– Я завтра подам, ваша светлость, её величеству, от вашего имени и с вашим якобы прошением, докладец и указ по оному о дворах и гаках…
– Ну… и тотчас мне пришли перечень. Куда бы, дай срок, сообразить? Через неделю пошлёшь коли – в Смоленске, я думаю, меня встретят. Через десять дней – во Пскове; побывавши в Риге уже… и через две недели, вечерком, заверни сюда – нас встретить… нужно будет с тобой с первым перемолвиться… Слышишь, Алёша?
– Будет всё в точности выполнено, ваша светлость А кого, позвольте спросить, послать до вас с указом и с переченью?
– Попроси у её величества слугу Ивана Балакирева и сам ему растолкуй, как и что. Дело требует осторожки и толкового посылыцика… мне верного наипаче… Он такой-то самый и есть.
– Слушаю, ваша светлость. А здесь что прикажете говорить насчёт вашей поездки, коли спрашивать кто станет? Ведь Ягужинский разблаговестит, что изволили брать меня на проводы.
– Правда, правда! Нужно даже, для отвода глаз, говорить то же, что я Самой поведал. Крепости да оборону граничной черты осматривать пустился, мол.
– Слушаю. А насчёт Павла Иваныча как прикажете держаться?
– Тебя нечего учить как… Знай одно, что я ему не верю, не верил и верить никогда не могу.
– Довольно тогда с меня. Я что узнаю – светлейшей княгине своевременно перескажу. А про здешнее ни про что не извольте сумнения иметь…
– Мы и то спокойны, на тебя полагался, как видишь, во всём.
Обнял его тут светлейший, после жены, у лестницы, сошёл вместе с Макаровым вниз, и оба покатили рядом по городу в ночном мраке.
Проводив светлейшего до Красного Села, Алексей Васильевич воротился домой, когда уже брезжил рассвет зимнего петербургского дня.
III БОРЬБА
– Давай! Ладно… Молодец… придумано толковито.
– Извольте, сейчас накатаем. Я ведь не знал о вашем ночном отъезде и думал предварительно спросить теперь, а утром, коли разрешите, накатать докладец. А коли теперь же уезжаете, мы сей момент изготовим.
И он принялся искать чистой бумаги на столе князя. Поднял одну тетрадку, вынул лист и хотел сесть строчить, как князь, попридержав его за руку, подумав несколько мгновений, решил:
– После напишешь. Долго будет, неравно. Дай, я и на чистом листе подпись выведу, только укажи где? Ты парень верный, я знаю… не Павлушке чета…, общему предателю… Чего только он от меня хочет, так теперь увиваясь около нас?
Макаров, отсчитав пальцами количество строк, приложил палец к бумаге и молвил:
– Отсель начните.
И лист украсился каракулями светлейшего.
– Я завтра подам, ваша светлость, её величеству, от вашего имени и с вашим якобы прошением, докладец и указ по оному о дворах и гаках…
– Ну… и тотчас мне пришли перечень. Куда бы, дай срок, сообразить? Через неделю пошлёшь коли – в Смоленске, я думаю, меня встретят. Через десять дней – во Пскове; побывавши в Риге уже… и через две недели, вечерком, заверни сюда – нас встретить… нужно будет с тобой с первым перемолвиться… Слышишь, Алёша?
– Будет всё в точности выполнено, ваша светлость А кого, позвольте спросить, послать до вас с указом и с переченью?
– Попроси у её величества слугу Ивана Балакирева и сам ему растолкуй, как и что. Дело требует осторожки и толкового посылыцика… мне верного наипаче… Он такой-то самый и есть.
– Слушаю, ваша светлость. А здесь что прикажете говорить насчёт вашей поездки, коли спрашивать кто станет? Ведь Ягужинский разблаговестит, что изволили брать меня на проводы.
– Правда, правда! Нужно даже, для отвода глаз, говорить то же, что я Самой поведал. Крепости да оборону граничной черты осматривать пустился, мол.
– Слушаю. А насчёт Павла Иваныча как прикажете держаться?
– Тебя нечего учить как… Знай одно, что я ему не верю, не верил и верить никогда не могу.
– Довольно тогда с меня. Я что узнаю – светлейшей княгине своевременно перескажу. А про здешнее ни про что не извольте сумнения иметь…
– Мы и то спокойны, на тебя полагался, как видишь, во всём.
Обнял его тут светлейший, после жены, у лестницы, сошёл вместе с Макаровым вниз, и оба покатили рядом по городу в ночном мраке.
Проводив светлейшего до Красного Села, Алексей Васильевич воротился домой, когда уже брезжил рассвет зимнего петербургского дня.
III БОРЬБА
Было одиннадцать часов утра. В приёмной её величества перед заботливым Балакиревым вырос, как мы знаем, не спавший эту ночь Алексей Васильевич Макаров.
– Ещё не было колокольчика?
– Нет ещё…
– А долго за полночь были гости?
– Да не очень, кажись. Когда Сапегу спровадили, не могу только верно сказать.
– Значит, до полудня не изволят проснуться? – про себя молвил Макаров и, присев на табурет, стал из сумки вынимать какие-то бумаги.
– Вот что, – молвил он в раздумье Ване – Я у тебя оставлю вот эти две бумажки… Ты мне их ухорони так, чтобы никто не видал. Я их спрошу, как ужо приду. А теперь я пойду: нужно справиться, что будет с советом у нас. – И поспешно вышел по коридорчику, в сторону дворцовой канцелярии.
Через несколько минут вышла из опочивальни княжна Марья Фёдоровна Толстая, спрашивая:
– Кто был?
– Алексей Васильич. Да он потом пожалует.
– Если граф Толстой, или Ягужинский, или граф Матвеев, или барон Шафиров, или княгиня Аграфена Петровна Волконская толкнутся, – прямо отказывать, не докладывая. О прочих докладывать мне сперва, я в первой приёмной буду Бутурлина пропустить без опроса, прямо, а если князь Сапега, скажите, что больна её величество и здесь дамы одни. Никак не может принять государыня, а когда освободиться изволит от своего недуга – повестку пошлёт к его сиятельству на дом.
– А если Авдотья Ивановна приедет? – задал в свою очередь вопрос Балакирев.
– Скажите, что я тут, и пустите её ко мне.
– А Антон Мануилович Дивиер со срочным рапортом?
– Доложить.
– А об Алексее Васильевиче вы сами доложите?
–Да.
– А если княгиня светлейшая?
– Разве хотела?
– Слышал я вчера, как прощалась с нею государыня, то приглашала сегодня завтракать.
– Спасибо, что сказал. Я сейчас спрошу, как быть с нею. – И ушла в опочивальню.
Только она удалилась – звонок. Балакирев поспешил отворить и в коридорчике увидел герцога Голштинского с графом Толстым, Бассевичем и старшим Левенвольдом.
– Ваше высочество! – смело сказал Балакирев, став в дверях и не давая войти. – Её величество недомогать изволит… всю ночь метались и стонали и только с час назад изволили забыться сном. Сон перервать будет – врач говорит – вредно для августейшего здравия её императорского величества. А если сон будет хороший, может, болезненный припадок минует и совсем счастливо, не причинит ущерба дражайшему спокойствию всевысочайшей фамилии вашей…
– Да нам нужно бы повидать государыню, – начал граф Пётр Андреевич Толстой.
– Смею доложить вашему сиятельству, что, буде скоро проснуться изволит её величество, доложим ваши слова и ответ я немедленно передам Алексею Васильевичу. А теперь и двери отпертые не велено держать.
Сказал и запер за собою дверь, выйдя в коридор для продолжения беседы с компанией его высочества.
На лицах герцога и сопровождавших его изобразилась полная досада, соединённая с предчувствием неудачи.
Все, волнуемые, должно быть, одною мыслью, мгновенно переглянулись и опустили головы, разведя руками.
– Куда же нам теперь идти? – со вздохом спросил граф Пётр Андреевич Толстой Бассевича.
Тот промолчал, взглянув на своего герцога, сказавшего ему вполголоса, по-немецки:
– Просите господ к нам завтракать.
– Очень жаль, что с матушкой случилась такая неприятность, – медленно произнёс, ни к кому не обращаясь, обескураженный герцог по-немецки и прибавил, взяв за руку Балакирева: – Вы уведомьте меня, если последует облегчение. Я тотчас приду. Я буду вам очень признателен.
Произнося последние слова, его высочество пожал крепко руку верного слуги своей тёщи и удалился со своими спутниками, делая им, по-немецки, лестную оценку достоинств не пустившего их теперь Балакирева.
– Он очень добрый человек и рачительный… и преданный её величеству… – услышал Ваня издали, когда его высочество уже проходил по двору.
Войдя в переднюю и притворив дверь в коридор, Ваня увидел в дверях опочивальни государыню, подзывавшую его к себе.
– Очень умно придумал… куда с ними возиться! До того ли…
– Его высочество приказал мне прийти известить, когда будет лучше вашему величеству, поэтому нужно…
– К вечеру можешь сказать, что лучше.
– Я боюсь, чтобы его высочество не испугал цесаревну. Благоволите послать успокоить.
В это время показался в дверях Макаров, и, прежде чем стоявший к дверям задом Балакирев мог бы остановить его, кабинет-секретарь пошёл к опочивальне, видя её величество.
– Что нужно? – спросила государыня.
– Светлейший, уезжая, приказал представить к утверждению вашего величества указ о раздаче остаточных дворов и свободных гаков тем, кто будет заслуживать верною службою и преданностью…
– Только это?
– Да ещё насчёт собрания…
– Я, сказали уже, больна, поэтому собрание отложить… До выздоровления… Ты сам должен говорить, что не мог меня видеть и я тебя послала к Лизе, чтобы она подписала, а вы меня не беспокойте… Да чтобы Лиза съездила к сестре Аннушке и сказала бы ей, что опасного ничего, только бы меня не тревожили сегодня, никто. – И её величество скрылась.
Макаров поспешил на половину цесаревны Елизаветы Петровны с проектом указа.
Когда он вошёл, великая княжна была не совсем одета и сидела в шлафроке за столом, на котором Авдотья Ивановна Чернышёва раскладывала карты.
Макаров раскланялся и, подавая указ её высочеству, скороговоркою произнёс:
– Её величество просит подписать, и вашему бы высочеству съездить к сестрице и сообщить: чтобы не изволили сегодня беспокоиться ездить к государыне. Лёгкое нездоровье её величества пройдёт сном, а если не дать заснуть – недуг может усилиться.
– Что же такое с мамашей?
– Ночью не изволили почивать и теперь только успокоились.
Авдотья Ивановна уставила глаза на Макарова, но тот сделал ей знак, должно быть условленный, потому что она поняла и шепнула что-то на ухо цесаревне, прибавив:
– Я, если угодно вашему высочеству, могу сходить, тихонько, а вы такая хохотуша, что на вас положиться нельзя, чтобы вы не расхохотались и не разбудили мамашу…
– Если мамаша только заснула, зачем же будить? – серьёзно возразила цесаревна. – О чём указ, Алексей Васильевич?
– О раздаче усердным слугам её величества, государыни родительницы вашей, вотчин и гаков – в поощрение…
– Поощрять – дело доброе, но кого? – принимаясь за перо, как бы про себя говорила цесаревна.
– Да вот хоть бы за усердие наградить угодно было её величеству, к примеру сказать, Авдотью Ивановну. Её величество теперь, по представлению светлейшего князя, уполномочивает Сенат свободные дворы давать без проволочек.
– Да правда ли, что меня имеет в предмете светлейший?! За что бы это? – переспросила со смехом Авдотья Ивановна Макарова.
– Истинно так, ваше превосходительство, я буду иметь честь представить вам лично отписку на дворы, да и гаков несколько, – ответил Макаров, пока цесаревна пробегала указ.
Дочитав до конца и видя подпись светлейшего князя при приложенном представлении, цесаревна ещё раз обратилась к Макарову с вопросом:
– Отчего же не сам светлейший даёт нам указ, а вы?
– Его светлость уехал осматривать крепости по черте граничной и не скоро будет сюда.
– Когда же? – в один голос спросили Макарова цесаревна и генеральша Чернышёва.
– Ночью, на сегодняшний день, – с поклоном ответил кабинет-секретарь, – а мне поручил представить её величеству. Повеление же её величества я имел уже счастие сообщить вашему высочеству.
– Слышала… подписать и мамашу не беспокоить, а ехать к сестре. Изволь… я подписала.
Чернышёва прочитала бумагу, придерживая конец листа, пока подписывала цесаревна. Держа в руке представление Меньшикова, дочитав, она встала с места и, подойдя к Макарову, передала ему, шепнув на ухо:
– Смотри же, занеси перечень. Я сама хочу видеть, сколько назначится.
– Сколько велишь – при тебе и проставлю… только мне не перечь ни в чём…
Авдотья Ивановна ударила по плечу Макарова и сказала вслух, обращаясь к цесаревне:
– Слышите, ваше высочество, мне взятку обещает дать за исходатайствование ему прежней милости государыни.
– А ты, Авдотья Ивановна, за эту услугу заломи с него побольше.
– Я и то, ваше высочество, думала сама, да человек хорош… готов всякому услужить…
– Только не мне… Что я его ни просила – всегда увёртки.
– Никак нет, ваше высочество… я, по искреннейшей рабской преданности, все приказания вашего высочества старался почтительнейше выполнять и содержать в памяти с полною готовностью.
– Да-да, знаем мы твои краснобайства, Алексей Васильич! А сам всё мне пики ставишь… Не за то ли уж, что я норовлю занять твоё место при мамаше? Знаешь, Авдотья Ивановна, я ведь уж себе и указ выходила: чтобы меня за истинного секретаря её величества принимать и почитать и всему написанному мною верить не сумняся.
– Я и сам первый добиваюся подписи вашего высочества, как все теперя видеть могут, – сострил, смеясь, Макаров, и развернул указ с подписью рукою цесаревны: «Екатерина».
– Вишь он какой мошенник… подводит меня! – засмеялась шутница великая княжна, нахмурив бровки. При том, принимая повелительный вид, прибавила: – Господин секретарь, получив наш указ, имеет немедленно уйти распорядиться публикованием оного, а нас не задерживать: выполнять августейшую волю его и нашей государыни-повелительницы…
Макаров, подлаживаясь под тон приказа, стал церемониально отвешивать поклоны и пятиться задом к дверям. Отдав последний поклон у двери, он очень ловко скрылся за нею.
– Поедем же и мы, Авдотья Ивановна, к сестре.
– Лучше пешком пройдёмтесь, ваше высочество, и вы соизвольте посетить мою избу. У меня есть свежее киевское варенье… только что привезли…
– На пробу варенья мы соизволяем, – шутя ответила Елизавета Петровна, входя в уборную, чтобы одеться для выхода.
– А я схожу на ту половину, – в свою очередь вставая, молвила Авдотья Ивановна и вышла в коридор, понимая, что Макаров, наверное, ждёт её где-нибудь. Вопрос о дворах и гаках в это время получил для неё особенный интерес. Она не ошиблась в расчёте: Макаров действительно стоял в коридоре.
– Когда же ты будешь дома, чтобы мне приехать и побеседовать с тобой без свидетелей? – увидя вышедшую, спросил Алексей Васильевич.
– Сегодня, завтра, послезавтра… только вечером, попозднее, чтобы никому не попался навстречу.
– Позднее к тебе не пустят.
– Я накажу, чтобы тебя пустили… ведь не олухи же у меня – знают, кто такой Алексей Васильич.
– Только не надувай, и чтобы никак мне не встречаться с Ягужинским, который и тебе самой, право слово говорю, теперь своими посещениями может только вредить. У светлейшего он на самом скверном счету. Да и в компанию к бывшим друзьям его не принимают.
– Всё знаю… да нельзя же мне его прогнать прямо…
– Скажи, чтобы говорили: дома нет.
– Наказано.
– Ну, стало быть, и не попадёт.
– Мало того. Я так занавешиваю окошки, что света снаружи никак не видно. А с тобой хочу о многом перетолковать.
– Хорошо, хорошо… Перетолкуемся и сойдёмся вплотную. Я не люблю ничего делать вполовину.
– Увидим.
– Только сэку побольше. Грешный человек, привязался я к этому заморскому питью. А все покойный государь… приучил…
– Полно, правда ли?
– Такая же правда, как и тебя.
Авдотья Ивановна зажала ему рот рукой и, ударив по плечу, сказала:
– До свиданья, жду с перечнем.
– Только чтобы ни в чём поперечки и отказу не было.
Чернышёва ещё раз ударила Макарова по плечу, и каждый разошёлся в свою сторону.
Воротясь в комнату, она нашла уже цесаревну Елизавету Петровну совсем одетою, и та, в накидке, стоя перед зеркалом, охорашивалась.
Увидя вошедшую и что-то про себя бормотавшую Авдотью Ивановну, цесаревна сказала ей:
– Могу побиться об заклад, что ты потерпела неудачу? Да и ништо! Подбила меня одеваться, а сама ушла.
– Я думала, что ваше высочество долго изволите собираться, и ошиблась… потому, конечно, стерпеть должна выговор… за опозданье… А сбудься мой расчёт, коли бы вы ещё одевались, – этого бы мне не пришлось выслушать.
– Не заговаривай, не заговаривай. Я совсем не то хотела сказать, а прямо тебе приписывала теперь неудачу в расчёте денежном. Неужели ты думаешь, я не поняла, что ты бегала переговориться с Макаровым? Да тот, мошенник, вернее всего, поманил тебя дворами и гаками, чтобы только ты подбила меня подписать… А как залучил он в руки указ с подписью, так обещанье и отъехало за тридевять земель в тридесятое царство.
– Не совсем так, ваше высочество. Алексей Васильевич от обещанья и теперь не прочь, да ведь только когда пройдёт разметка количества, тогда своими можно считать назначения, а не раньше…
– Стало быть, я и права. На посуле как на стуле. То-то ты нахмурая такая и прибежала: сама-то уж сознаёшь, что ошиблась в расчёте?
– Труните, труните, ваше высочество. А я в своё время всё-таки получу малую толику на бедность и тогда уже буду иметь честь пригласить на банкет к себе всех высоких особ, которые сделают мне честь – соизволят пожаловать.
– Вот бы тебя вместо Остермана посадить чужестранными делами заправлять, ей-Богу, право. Преловко бы ты отъехала от данного обещания.
– Почему вы так изволите заключать, смею спросить…
– Да потому, что я сама называюсь в гости, а ты намекаешь: нельзя ли осадить, подалее.
– Напротив, ваше высочество. Посещение ваше осчастливило бы меня теперь же, если бы соизволили снизойти на покорнейший упрос вашей услужницы.
– От Аннушки – почему не так? Зайдём, пожалуй… А теперь надо прежде высочайшее поручение исполнить. Пойдём же править посольство при голштинском дворе. – И бойкая цесаревна выбежала с крыльца и проворно пустилась к зимнему дворцовому мостику.
Всего через два дома был двор Авдотьи Ивановны, а ещё через дом, Рогузинского, – жилище новобрачных, герцога и герцогини Голштинских. Миновав Чернышёвский дом, цесаревна и её спутница стали подниматься на лестницу апраксинского крыльца.
– Дома сестра? – спросила цесаревна у камер-лакея.
– У себя.
– Не говори ей… стойте здесь. Я захвачу её врасплох. – И побежала вприпрыжку вперёд. – Здравствуй, Анюта! Рада ли гостям? – войдя без предуведомления к сестре, герцогине Голштинской, молвила, подавая ей обе руки, цесаревна Елизавета Петровна.
– Конечно, рада… что за вопрос? – молвила хозяйка, сухо раскланиваясь с генеральшей Чернышёвой, следовавшей и здесь за цесаревной Елизаветой. – Прошу покорно в галерею, у меня тут не убрано, – что-то сунув поспешно в альков и вставая, прибавила Анна Петровна, грустная и сильно не в духе.
– Что за счёты со мной-то? – возразила Елизавета Петровна.
– С тобой, конечно, но… – И она покраснела, смешавшись и не умея вывернуться.
– Авдотья Ивановна тоже извинит. Меня она застаёт и совсем неодетую, стало быть…
– Ничего тут, стало быть, не может, – холодно и сердито остановила щебетунью старшая сестра, очевидно не желавшая допускать никакой короткости между собою и генеральшей Чернышёвой.
– Я уйду, ваше высочество, чтобы не быть предметом стеснений для вашей особы… особенно если предстоит передавать сестрице супружеские нежности, – под видом смирения язвительно уколола Чернышиха Анну Петровну, не любимую ею за степенность и ум.
– Никаких пересказов особенных сестре от меня не будет, можешь оставаться с нами, пожалуй… Я только думала, что в светлице будет удобнее сидеть; а здесь… всего два стула…
– Нам, малым людям, перед вами и постоять можно… не какие хорошие, – со смехом вставила опять спичку Чернышиха.
Младшая цесаревна и тут ничего не поняла, но старшая очень хорошо поняла и, чтобы отучить дерзкую от нахальства, тихо сказала:
– Чем стоять здесь, пожалуйте в галерею, а мы с сестрой за вами следом будем.
Чернышёва не думала, однако же, уступать и обратилась к Елизавете Петровне с вопросом:
– Не прикажете ли мне совсем уйти и подождать вас на улице, чем высылать меня на переходы?
– Мы вместе пойдём в галерею, сестрица. Этак лучше будет, – выговорила Елизавета Петровна и направилась к выходу из опочивальни.
Анна Петровна молча последовала за ней. У камина в гостиной они сели: сёстры рядом, а за Елизаветою Петровною – Авдотья Ивановна.
– Что ты такая сердитая сегодня, Аннушка? Здорова ли, мой свет?
– Здорова…
– Нет, видно, нездорова, когда так говоришь. Я по лицу вижу, что тебе неможется. Скучаешь ты, кажется, одна… а что бы за мной послать? Коли хочешь, я ещё раз прибегу сегодня же к тебе. Извини, теперь я по делу. Мамаше что-то занездоровилось, мне и велено тебя известить; неравно чтобы муж твой как тебя не перепугал. Его не пустили к мамаше, потому что она… уснувши была. Зубы у неё, что ли, заболели… ночь не спала, говорят; а тут, как он пожаловал – только забылась. Твой Фёдор не мог добиться, понятно, свидания с мамашей.
– Странно, Лиза, всё это… Мамаша больна, и так, что к ней зятя не пускают и дочери отказ… тоже?! Иначе я не могу понять твоё посольство ко мне с уговариваньями, что ничего…
– Да, именно ничего; но ты не отгадала, послали меня сказать, что мамаша просит не беспокоить её. Проснётся и, разумеется, пришлёт позвать тебя.
– Так я и знала: зова ждать ещё приходится! Последнее очень мило, если правда, что не очень больна мамаша.
Вдруг Чернышиха вскочила с места и, опрометью подбежав к окну, крикнула:
– Государыня в санях с Бутурлиным проехала мимо!
– К чему же ты меня надувать пришла, Лиза? – с обидою в голосе выговорила цесаревна Анна.
Елизавета Петровна вспыхнула и стала оправдываться:
– Поверь, мой друг Аннушка, я тебе передавала именно то, что мне приказано. Стало быть, меня тоже обманули и перед тобой сделали невольною обманщицею. Я мамаше это прямо скажу.
– Этого я не советую тебе делать, Лиза, – смиренно, но с достоинством вымолвила Анна. – Может быть, переврали тебе, передавая волю государыни. Я не пойду без приглашения, будь уверена, хотя знаю, что обеим нам не мешало бы теперь как можно меньше оставлять мамашу одну. Я знаю, как нам следует вести себя с окружающими её людьми – с теми, кто, без сомнения, способны наводить её на дела, которые она находит нужным скрывать от нас. Ох эти советники… эти советницы!.. – И, качая головой, Анна Петровна в упор посмотрела на Чернышиху.
Эти взгляды заставили Авдотью Ивановну сперва потупиться, а потом снова оборотиться лицом к оконному стеклу.
В это время Анна Петровна взяла сестру под руку и увела в опочивальню, где, посадив её на постель рядом с собою, сказала:
– Лиза, ты ветрена, мой друг, но в тебе есть сердце. Ты поймёшь, как больно было мне слышать: «Государыня с Бутурлиным!» Не думаю, что сказано это неумышленно. Эта мерзавка Чернышиха, к которой ты так благоволишь теперь, кажется, злая и скверная женщина! Она, наверное, в той шайке, которая влияет на нашу мать. Не держать тебе её при себе, а гнать от себя нужно, если ты хочешь добра себе и всем нам; верь мне, что она нам добра не желает и не может желать, как и мамаше. Давно ли она делала ей зло, а теперь корчит самую преданную особу? Если ты любишь меня сколько-нибудь, прогони её от себя! Не пускай ты её на порог! Коли скучаешь, чаще будем вместе: то я у тебя, то ты у меня. Душенька Лиза, послушайся меня! Мы с тобой вместе росли и знали очень хорошо: ты – что у меня на душе, я – что ты думаешь. Кто мешает нам и теперь быть друг к другу так же близкими?
Елизавета Петровна была тронута и принялась целовать сестру, называя самыми нежными эпитетами, как было пять, шесть лет тому назад, во время их игр. Сестры смеялись и плакали, переходя от слёз к смеху, и наоборот, и не замечая полёта времени.
Первая очнулась от этого наплыва родственной нежности цесаревна Анна и сказала, не оставляя руки младшей сестры:
– Так, с сегодняшнего дня мы ежеминутно будем вместе, с утра до вечера. Не правда ли, Лиза? Этого ты будешь твёрдо держаться. Я сейчас же одеваюсь и иду к тебе.
– Отплатить за мой визит? – со смехом ответила Елизавета.
И этот смех, словно холодною водою, загасил пыл чувства Анны Петровны.
– Коли ты всё готова обратить в посмех, Лиза, стало быть, мой друг, ты никогда меня не поймёшь и вечно будешь холодною и себялюбивою.
– Как же ты несправедлива, Аннушка! Упрекаешь меня за мой невинный смех! Я вовсе не думала смеяться над твоим чувством.
– Ну, хорошо… я виновата, что усомнилась в тебе. Я готова загладить свою вину чем хочешь. И иду к тебе на целый остаток дня.
– А муж?
– И он к тебе придёт.
– А где он теперь?
– Вероятно, у себя. У него, кажется, деловые люди собрались. Я мельком видела, как они толпой прошли прямо с лестницы к нему на половину. Да вот я слышу и теперь ещё громкие голоса; спорят, должно быть. Или тост-коллегия собралась.
– Какая такая тост-коллегия?
– Да наши голштинцы и из русских кое-кто у Карла собираются… пьют, по очереди предлагая тосты.
– Вот весело-то, должно быть?
– Кому? Им – конечно… а кому-либо другому – не думаю.
И сама вздохнула тяжело-тяжело.
– Оттого-то ты и предложила мне чаще к тебе приходить… а ты ко мне… что в четырёх стенах сидеть одной тебе скучно?! Бедная Аннушка! А я, неразумная, и не догадывалась до сих пор, что у вас неладно живётся! А всё ты, такая скрытная, виновата. Давно бы сказала Лизе: так и так. Будем чаще друг к другу прибегать. А то скучаешь, а я и не думала совсем об этом. Завидовала ещё тебе, что ты со своим Карлом можешь всякую минуту нежничать.
– Нет! – И новый тяжёлый вздох. Переведя дух, Анна молвила почти спокойно: – Да и к чему это? Надоест. Он принц, у которого свои обязанности, к голштинцам прежде всего; затем другие дела… Вот, говорят, совет будет. Нужно нам всем там делом заняться. Мамашу так легко обойти; нужно не допустить провести её плутам и мошенникам. Хорошее ли дело – дождаться до ропота? Угрозы в подмётных письмах!.. Обвинения вельмож в воровстве, в утеснении народа!.. Нам терпеть и допускать этого нельзя. Помни, Лиза, нужно отдать отчёт Богу. А если мы друг от друга не будем ничего скрывать и в дела войдём в совете, я полагаю, начнётся доброе управление – не чета теперешнему. Хоть я вышла за иностранца – сердцем я русская и горячо принимаю всё, что касается нас и нашего положения. Маменьке советуют и вкось и вкривь – каждый на свою руку; она не знает, как ей поступить, и со всеми соглашается, думая, что всякий совет даётся ей добрым человеком. Между тем всякий норовит как бы хапнуть, а получит, так и с врагами нашими соединиться готов. – И голос цесаревны перервался от волнения.
– Ещё не было колокольчика?
– Нет ещё…
– А долго за полночь были гости?
– Да не очень, кажись. Когда Сапегу спровадили, не могу только верно сказать.
– Значит, до полудня не изволят проснуться? – про себя молвил Макаров и, присев на табурет, стал из сумки вынимать какие-то бумаги.
– Вот что, – молвил он в раздумье Ване – Я у тебя оставлю вот эти две бумажки… Ты мне их ухорони так, чтобы никто не видал. Я их спрошу, как ужо приду. А теперь я пойду: нужно справиться, что будет с советом у нас. – И поспешно вышел по коридорчику, в сторону дворцовой канцелярии.
Через несколько минут вышла из опочивальни княжна Марья Фёдоровна Толстая, спрашивая:
– Кто был?
– Алексей Васильич. Да он потом пожалует.
– Если граф Толстой, или Ягужинский, или граф Матвеев, или барон Шафиров, или княгиня Аграфена Петровна Волконская толкнутся, – прямо отказывать, не докладывая. О прочих докладывать мне сперва, я в первой приёмной буду Бутурлина пропустить без опроса, прямо, а если князь Сапега, скажите, что больна её величество и здесь дамы одни. Никак не может принять государыня, а когда освободиться изволит от своего недуга – повестку пошлёт к его сиятельству на дом.
– А если Авдотья Ивановна приедет? – задал в свою очередь вопрос Балакирев.
– Скажите, что я тут, и пустите её ко мне.
– А Антон Мануилович Дивиер со срочным рапортом?
– Доложить.
– А об Алексее Васильевиче вы сами доложите?
–Да.
– А если княгиня светлейшая?
– Разве хотела?
– Слышал я вчера, как прощалась с нею государыня, то приглашала сегодня завтракать.
– Спасибо, что сказал. Я сейчас спрошу, как быть с нею. – И ушла в опочивальню.
Только она удалилась – звонок. Балакирев поспешил отворить и в коридорчике увидел герцога Голштинского с графом Толстым, Бассевичем и старшим Левенвольдом.
– Ваше высочество! – смело сказал Балакирев, став в дверях и не давая войти. – Её величество недомогать изволит… всю ночь метались и стонали и только с час назад изволили забыться сном. Сон перервать будет – врач говорит – вредно для августейшего здравия её императорского величества. А если сон будет хороший, может, болезненный припадок минует и совсем счастливо, не причинит ущерба дражайшему спокойствию всевысочайшей фамилии вашей…
– Да нам нужно бы повидать государыню, – начал граф Пётр Андреевич Толстой.
– Смею доложить вашему сиятельству, что, буде скоро проснуться изволит её величество, доложим ваши слова и ответ я немедленно передам Алексею Васильевичу. А теперь и двери отпертые не велено держать.
Сказал и запер за собою дверь, выйдя в коридор для продолжения беседы с компанией его высочества.
На лицах герцога и сопровождавших его изобразилась полная досада, соединённая с предчувствием неудачи.
Все, волнуемые, должно быть, одною мыслью, мгновенно переглянулись и опустили головы, разведя руками.
– Куда же нам теперь идти? – со вздохом спросил граф Пётр Андреевич Толстой Бассевича.
Тот промолчал, взглянув на своего герцога, сказавшего ему вполголоса, по-немецки:
– Просите господ к нам завтракать.
– Очень жаль, что с матушкой случилась такая неприятность, – медленно произнёс, ни к кому не обращаясь, обескураженный герцог по-немецки и прибавил, взяв за руку Балакирева: – Вы уведомьте меня, если последует облегчение. Я тотчас приду. Я буду вам очень признателен.
Произнося последние слова, его высочество пожал крепко руку верного слуги своей тёщи и удалился со своими спутниками, делая им, по-немецки, лестную оценку достоинств не пустившего их теперь Балакирева.
– Он очень добрый человек и рачительный… и преданный её величеству… – услышал Ваня издали, когда его высочество уже проходил по двору.
Войдя в переднюю и притворив дверь в коридор, Ваня увидел в дверях опочивальни государыню, подзывавшую его к себе.
– Очень умно придумал… куда с ними возиться! До того ли…
– Его высочество приказал мне прийти известить, когда будет лучше вашему величеству, поэтому нужно…
– К вечеру можешь сказать, что лучше.
– Я боюсь, чтобы его высочество не испугал цесаревну. Благоволите послать успокоить.
В это время показался в дверях Макаров, и, прежде чем стоявший к дверям задом Балакирев мог бы остановить его, кабинет-секретарь пошёл к опочивальне, видя её величество.
– Что нужно? – спросила государыня.
– Светлейший, уезжая, приказал представить к утверждению вашего величества указ о раздаче остаточных дворов и свободных гаков тем, кто будет заслуживать верною службою и преданностью…
– Только это?
– Да ещё насчёт собрания…
– Я, сказали уже, больна, поэтому собрание отложить… До выздоровления… Ты сам должен говорить, что не мог меня видеть и я тебя послала к Лизе, чтобы она подписала, а вы меня не беспокойте… Да чтобы Лиза съездила к сестре Аннушке и сказала бы ей, что опасного ничего, только бы меня не тревожили сегодня, никто. – И её величество скрылась.
Макаров поспешил на половину цесаревны Елизаветы Петровны с проектом указа.
Когда он вошёл, великая княжна была не совсем одета и сидела в шлафроке за столом, на котором Авдотья Ивановна Чернышёва раскладывала карты.
Макаров раскланялся и, подавая указ её высочеству, скороговоркою произнёс:
– Её величество просит подписать, и вашему бы высочеству съездить к сестрице и сообщить: чтобы не изволили сегодня беспокоиться ездить к государыне. Лёгкое нездоровье её величества пройдёт сном, а если не дать заснуть – недуг может усилиться.
– Что же такое с мамашей?
– Ночью не изволили почивать и теперь только успокоились.
Авдотья Ивановна уставила глаза на Макарова, но тот сделал ей знак, должно быть условленный, потому что она поняла и шепнула что-то на ухо цесаревне, прибавив:
– Я, если угодно вашему высочеству, могу сходить, тихонько, а вы такая хохотуша, что на вас положиться нельзя, чтобы вы не расхохотались и не разбудили мамашу…
– Если мамаша только заснула, зачем же будить? – серьёзно возразила цесаревна. – О чём указ, Алексей Васильевич?
– О раздаче усердным слугам её величества, государыни родительницы вашей, вотчин и гаков – в поощрение…
– Поощрять – дело доброе, но кого? – принимаясь за перо, как бы про себя говорила цесаревна.
– Да вот хоть бы за усердие наградить угодно было её величеству, к примеру сказать, Авдотью Ивановну. Её величество теперь, по представлению светлейшего князя, уполномочивает Сенат свободные дворы давать без проволочек.
– Да правда ли, что меня имеет в предмете светлейший?! За что бы это? – переспросила со смехом Авдотья Ивановна Макарова.
– Истинно так, ваше превосходительство, я буду иметь честь представить вам лично отписку на дворы, да и гаков несколько, – ответил Макаров, пока цесаревна пробегала указ.
Дочитав до конца и видя подпись светлейшего князя при приложенном представлении, цесаревна ещё раз обратилась к Макарову с вопросом:
– Отчего же не сам светлейший даёт нам указ, а вы?
– Его светлость уехал осматривать крепости по черте граничной и не скоро будет сюда.
– Когда же? – в один голос спросили Макарова цесаревна и генеральша Чернышёва.
– Ночью, на сегодняшний день, – с поклоном ответил кабинет-секретарь, – а мне поручил представить её величеству. Повеление же её величества я имел уже счастие сообщить вашему высочеству.
– Слышала… подписать и мамашу не беспокоить, а ехать к сестре. Изволь… я подписала.
Чернышёва прочитала бумагу, придерживая конец листа, пока подписывала цесаревна. Держа в руке представление Меньшикова, дочитав, она встала с места и, подойдя к Макарову, передала ему, шепнув на ухо:
– Смотри же, занеси перечень. Я сама хочу видеть, сколько назначится.
– Сколько велишь – при тебе и проставлю… только мне не перечь ни в чём…
Авдотья Ивановна ударила по плечу Макарова и сказала вслух, обращаясь к цесаревне:
– Слышите, ваше высочество, мне взятку обещает дать за исходатайствование ему прежней милости государыни.
– А ты, Авдотья Ивановна, за эту услугу заломи с него побольше.
– Я и то, ваше высочество, думала сама, да человек хорош… готов всякому услужить…
– Только не мне… Что я его ни просила – всегда увёртки.
– Никак нет, ваше высочество… я, по искреннейшей рабской преданности, все приказания вашего высочества старался почтительнейше выполнять и содержать в памяти с полною готовностью.
– Да-да, знаем мы твои краснобайства, Алексей Васильич! А сам всё мне пики ставишь… Не за то ли уж, что я норовлю занять твоё место при мамаше? Знаешь, Авдотья Ивановна, я ведь уж себе и указ выходила: чтобы меня за истинного секретаря её величества принимать и почитать и всему написанному мною верить не сумняся.
– Я и сам первый добиваюся подписи вашего высочества, как все теперя видеть могут, – сострил, смеясь, Макаров, и развернул указ с подписью рукою цесаревны: «Екатерина».
– Вишь он какой мошенник… подводит меня! – засмеялась шутница великая княжна, нахмурив бровки. При том, принимая повелительный вид, прибавила: – Господин секретарь, получив наш указ, имеет немедленно уйти распорядиться публикованием оного, а нас не задерживать: выполнять августейшую волю его и нашей государыни-повелительницы…
Макаров, подлаживаясь под тон приказа, стал церемониально отвешивать поклоны и пятиться задом к дверям. Отдав последний поклон у двери, он очень ловко скрылся за нею.
– Поедем же и мы, Авдотья Ивановна, к сестре.
– Лучше пешком пройдёмтесь, ваше высочество, и вы соизвольте посетить мою избу. У меня есть свежее киевское варенье… только что привезли…
– На пробу варенья мы соизволяем, – шутя ответила Елизавета Петровна, входя в уборную, чтобы одеться для выхода.
– А я схожу на ту половину, – в свою очередь вставая, молвила Авдотья Ивановна и вышла в коридор, понимая, что Макаров, наверное, ждёт её где-нибудь. Вопрос о дворах и гаках в это время получил для неё особенный интерес. Она не ошиблась в расчёте: Макаров действительно стоял в коридоре.
– Когда же ты будешь дома, чтобы мне приехать и побеседовать с тобой без свидетелей? – увидя вышедшую, спросил Алексей Васильевич.
– Сегодня, завтра, послезавтра… только вечером, попозднее, чтобы никому не попался навстречу.
– Позднее к тебе не пустят.
– Я накажу, чтобы тебя пустили… ведь не олухи же у меня – знают, кто такой Алексей Васильич.
– Только не надувай, и чтобы никак мне не встречаться с Ягужинским, который и тебе самой, право слово говорю, теперь своими посещениями может только вредить. У светлейшего он на самом скверном счету. Да и в компанию к бывшим друзьям его не принимают.
– Всё знаю… да нельзя же мне его прогнать прямо…
– Скажи, чтобы говорили: дома нет.
– Наказано.
– Ну, стало быть, и не попадёт.
– Мало того. Я так занавешиваю окошки, что света снаружи никак не видно. А с тобой хочу о многом перетолковать.
– Хорошо, хорошо… Перетолкуемся и сойдёмся вплотную. Я не люблю ничего делать вполовину.
– Увидим.
– Только сэку побольше. Грешный человек, привязался я к этому заморскому питью. А все покойный государь… приучил…
– Полно, правда ли?
– Такая же правда, как и тебя.
Авдотья Ивановна зажала ему рот рукой и, ударив по плечу, сказала:
– До свиданья, жду с перечнем.
– Только чтобы ни в чём поперечки и отказу не было.
Чернышёва ещё раз ударила Макарова по плечу, и каждый разошёлся в свою сторону.
Воротясь в комнату, она нашла уже цесаревну Елизавету Петровну совсем одетою, и та, в накидке, стоя перед зеркалом, охорашивалась.
Увидя вошедшую и что-то про себя бормотавшую Авдотью Ивановну, цесаревна сказала ей:
– Могу побиться об заклад, что ты потерпела неудачу? Да и ништо! Подбила меня одеваться, а сама ушла.
– Я думала, что ваше высочество долго изволите собираться, и ошиблась… потому, конечно, стерпеть должна выговор… за опозданье… А сбудься мой расчёт, коли бы вы ещё одевались, – этого бы мне не пришлось выслушать.
– Не заговаривай, не заговаривай. Я совсем не то хотела сказать, а прямо тебе приписывала теперь неудачу в расчёте денежном. Неужели ты думаешь, я не поняла, что ты бегала переговориться с Макаровым? Да тот, мошенник, вернее всего, поманил тебя дворами и гаками, чтобы только ты подбила меня подписать… А как залучил он в руки указ с подписью, так обещанье и отъехало за тридевять земель в тридесятое царство.
– Не совсем так, ваше высочество. Алексей Васильевич от обещанья и теперь не прочь, да ведь только когда пройдёт разметка количества, тогда своими можно считать назначения, а не раньше…
– Стало быть, я и права. На посуле как на стуле. То-то ты нахмурая такая и прибежала: сама-то уж сознаёшь, что ошиблась в расчёте?
– Труните, труните, ваше высочество. А я в своё время всё-таки получу малую толику на бедность и тогда уже буду иметь честь пригласить на банкет к себе всех высоких особ, которые сделают мне честь – соизволят пожаловать.
– Вот бы тебя вместо Остермана посадить чужестранными делами заправлять, ей-Богу, право. Преловко бы ты отъехала от данного обещания.
– Почему вы так изволите заключать, смею спросить…
– Да потому, что я сама называюсь в гости, а ты намекаешь: нельзя ли осадить, подалее.
– Напротив, ваше высочество. Посещение ваше осчастливило бы меня теперь же, если бы соизволили снизойти на покорнейший упрос вашей услужницы.
– От Аннушки – почему не так? Зайдём, пожалуй… А теперь надо прежде высочайшее поручение исполнить. Пойдём же править посольство при голштинском дворе. – И бойкая цесаревна выбежала с крыльца и проворно пустилась к зимнему дворцовому мостику.
Всего через два дома был двор Авдотьи Ивановны, а ещё через дом, Рогузинского, – жилище новобрачных, герцога и герцогини Голштинских. Миновав Чернышёвский дом, цесаревна и её спутница стали подниматься на лестницу апраксинского крыльца.
– Дома сестра? – спросила цесаревна у камер-лакея.
– У себя.
– Не говори ей… стойте здесь. Я захвачу её врасплох. – И побежала вприпрыжку вперёд. – Здравствуй, Анюта! Рада ли гостям? – войдя без предуведомления к сестре, герцогине Голштинской, молвила, подавая ей обе руки, цесаревна Елизавета Петровна.
– Конечно, рада… что за вопрос? – молвила хозяйка, сухо раскланиваясь с генеральшей Чернышёвой, следовавшей и здесь за цесаревной Елизаветой. – Прошу покорно в галерею, у меня тут не убрано, – что-то сунув поспешно в альков и вставая, прибавила Анна Петровна, грустная и сильно не в духе.
– Что за счёты со мной-то? – возразила Елизавета Петровна.
– С тобой, конечно, но… – И она покраснела, смешавшись и не умея вывернуться.
– Авдотья Ивановна тоже извинит. Меня она застаёт и совсем неодетую, стало быть…
– Ничего тут, стало быть, не может, – холодно и сердито остановила щебетунью старшая сестра, очевидно не желавшая допускать никакой короткости между собою и генеральшей Чернышёвой.
– Я уйду, ваше высочество, чтобы не быть предметом стеснений для вашей особы… особенно если предстоит передавать сестрице супружеские нежности, – под видом смирения язвительно уколола Чернышиха Анну Петровну, не любимую ею за степенность и ум.
– Никаких пересказов особенных сестре от меня не будет, можешь оставаться с нами, пожалуй… Я только думала, что в светлице будет удобнее сидеть; а здесь… всего два стула…
– Нам, малым людям, перед вами и постоять можно… не какие хорошие, – со смехом вставила опять спичку Чернышиха.
Младшая цесаревна и тут ничего не поняла, но старшая очень хорошо поняла и, чтобы отучить дерзкую от нахальства, тихо сказала:
– Чем стоять здесь, пожалуйте в галерею, а мы с сестрой за вами следом будем.
Чернышёва не думала, однако же, уступать и обратилась к Елизавете Петровне с вопросом:
– Не прикажете ли мне совсем уйти и подождать вас на улице, чем высылать меня на переходы?
– Мы вместе пойдём в галерею, сестрица. Этак лучше будет, – выговорила Елизавета Петровна и направилась к выходу из опочивальни.
Анна Петровна молча последовала за ней. У камина в гостиной они сели: сёстры рядом, а за Елизаветою Петровною – Авдотья Ивановна.
– Что ты такая сердитая сегодня, Аннушка? Здорова ли, мой свет?
– Здорова…
– Нет, видно, нездорова, когда так говоришь. Я по лицу вижу, что тебе неможется. Скучаешь ты, кажется, одна… а что бы за мной послать? Коли хочешь, я ещё раз прибегу сегодня же к тебе. Извини, теперь я по делу. Мамаше что-то занездоровилось, мне и велено тебя известить; неравно чтобы муж твой как тебя не перепугал. Его не пустили к мамаше, потому что она… уснувши была. Зубы у неё, что ли, заболели… ночь не спала, говорят; а тут, как он пожаловал – только забылась. Твой Фёдор не мог добиться, понятно, свидания с мамашей.
– Странно, Лиза, всё это… Мамаша больна, и так, что к ней зятя не пускают и дочери отказ… тоже?! Иначе я не могу понять твоё посольство ко мне с уговариваньями, что ничего…
– Да, именно ничего; но ты не отгадала, послали меня сказать, что мамаша просит не беспокоить её. Проснётся и, разумеется, пришлёт позвать тебя.
– Так я и знала: зова ждать ещё приходится! Последнее очень мило, если правда, что не очень больна мамаша.
Вдруг Чернышиха вскочила с места и, опрометью подбежав к окну, крикнула:
– Государыня в санях с Бутурлиным проехала мимо!
– К чему же ты меня надувать пришла, Лиза? – с обидою в голосе выговорила цесаревна Анна.
Елизавета Петровна вспыхнула и стала оправдываться:
– Поверь, мой друг Аннушка, я тебе передавала именно то, что мне приказано. Стало быть, меня тоже обманули и перед тобой сделали невольною обманщицею. Я мамаше это прямо скажу.
– Этого я не советую тебе делать, Лиза, – смиренно, но с достоинством вымолвила Анна. – Может быть, переврали тебе, передавая волю государыни. Я не пойду без приглашения, будь уверена, хотя знаю, что обеим нам не мешало бы теперь как можно меньше оставлять мамашу одну. Я знаю, как нам следует вести себя с окружающими её людьми – с теми, кто, без сомнения, способны наводить её на дела, которые она находит нужным скрывать от нас. Ох эти советники… эти советницы!.. – И, качая головой, Анна Петровна в упор посмотрела на Чернышиху.
Эти взгляды заставили Авдотью Ивановну сперва потупиться, а потом снова оборотиться лицом к оконному стеклу.
В это время Анна Петровна взяла сестру под руку и увела в опочивальню, где, посадив её на постель рядом с собою, сказала:
– Лиза, ты ветрена, мой друг, но в тебе есть сердце. Ты поймёшь, как больно было мне слышать: «Государыня с Бутурлиным!» Не думаю, что сказано это неумышленно. Эта мерзавка Чернышиха, к которой ты так благоволишь теперь, кажется, злая и скверная женщина! Она, наверное, в той шайке, которая влияет на нашу мать. Не держать тебе её при себе, а гнать от себя нужно, если ты хочешь добра себе и всем нам; верь мне, что она нам добра не желает и не может желать, как и мамаше. Давно ли она делала ей зло, а теперь корчит самую преданную особу? Если ты любишь меня сколько-нибудь, прогони её от себя! Не пускай ты её на порог! Коли скучаешь, чаще будем вместе: то я у тебя, то ты у меня. Душенька Лиза, послушайся меня! Мы с тобой вместе росли и знали очень хорошо: ты – что у меня на душе, я – что ты думаешь. Кто мешает нам и теперь быть друг к другу так же близкими?
Елизавета Петровна была тронута и принялась целовать сестру, называя самыми нежными эпитетами, как было пять, шесть лет тому назад, во время их игр. Сестры смеялись и плакали, переходя от слёз к смеху, и наоборот, и не замечая полёта времени.
Первая очнулась от этого наплыва родственной нежности цесаревна Анна и сказала, не оставляя руки младшей сестры:
– Так, с сегодняшнего дня мы ежеминутно будем вместе, с утра до вечера. Не правда ли, Лиза? Этого ты будешь твёрдо держаться. Я сейчас же одеваюсь и иду к тебе.
– Отплатить за мой визит? – со смехом ответила Елизавета.
И этот смех, словно холодною водою, загасил пыл чувства Анны Петровны.
– Коли ты всё готова обратить в посмех, Лиза, стало быть, мой друг, ты никогда меня не поймёшь и вечно будешь холодною и себялюбивою.
– Как же ты несправедлива, Аннушка! Упрекаешь меня за мой невинный смех! Я вовсе не думала смеяться над твоим чувством.
– Ну, хорошо… я виновата, что усомнилась в тебе. Я готова загладить свою вину чем хочешь. И иду к тебе на целый остаток дня.
– А муж?
– И он к тебе придёт.
– А где он теперь?
– Вероятно, у себя. У него, кажется, деловые люди собрались. Я мельком видела, как они толпой прошли прямо с лестницы к нему на половину. Да вот я слышу и теперь ещё громкие голоса; спорят, должно быть. Или тост-коллегия собралась.
– Какая такая тост-коллегия?
– Да наши голштинцы и из русских кое-кто у Карла собираются… пьют, по очереди предлагая тосты.
– Вот весело-то, должно быть?
– Кому? Им – конечно… а кому-либо другому – не думаю.
И сама вздохнула тяжело-тяжело.
– Оттого-то ты и предложила мне чаще к тебе приходить… а ты ко мне… что в четырёх стенах сидеть одной тебе скучно?! Бедная Аннушка! А я, неразумная, и не догадывалась до сих пор, что у вас неладно живётся! А всё ты, такая скрытная, виновата. Давно бы сказала Лизе: так и так. Будем чаще друг к другу прибегать. А то скучаешь, а я и не думала совсем об этом. Завидовала ещё тебе, что ты со своим Карлом можешь всякую минуту нежничать.
– Нет! – И новый тяжёлый вздох. Переведя дух, Анна молвила почти спокойно: – Да и к чему это? Надоест. Он принц, у которого свои обязанности, к голштинцам прежде всего; затем другие дела… Вот, говорят, совет будет. Нужно нам всем там делом заняться. Мамашу так легко обойти; нужно не допустить провести её плутам и мошенникам. Хорошее ли дело – дождаться до ропота? Угрозы в подмётных письмах!.. Обвинения вельмож в воровстве, в утеснении народа!.. Нам терпеть и допускать этого нельзя. Помни, Лиза, нужно отдать отчёт Богу. А если мы друг от друга не будем ничего скрывать и в дела войдём в совете, я полагаю, начнётся доброе управление – не чета теперешнему. Хоть я вышла за иностранца – сердцем я русская и горячо принимаю всё, что касается нас и нашего положения. Маменьке советуют и вкось и вкривь – каждый на свою руку; она не знает, как ей поступить, и со всеми соглашается, думая, что всякий совет даётся ей добрым человеком. Между тем всякий норовит как бы хапнуть, а получит, так и с врагами нашими соединиться готов. – И голос цесаревны перервался от волнения.