Страница:
27 июля на Галерном дворе спустили тридцать три посудины, царь и Наталья присутствовали, Данилыч наблюдал с галереи в подзорную трубу, – опять прихватило. Но в предспальне, в Плитковой – прежняя толчея. Чиновные валом валят – с жалобами, с докладами.
Мост на Неве стеснил движение судов, разводить его хлопотно. Нужно указать выход в море по Малой Неве, вымерить фарватеры – до восьми футов – на ней и в заливе.
Принесли образец иконы Спасителя для Петропавловской церкви, князь собрал архипастырей, одобрил. В последний день июля покончил с домашним пленом – слушал в лавре литургию. Отправлено письмо в Москву – пусть пришлют в храмовый хор его светлости басистых – протодьякона Фёдора и певчего Леонтьева.
Ослабло тело – о душе забота.
Казнит Всевышний за грехи – в Петербурге оспа. Дарья жжёт арсеньевские травы, резко пахучие, – должны отражать поветрие. Пожаловала Елизавета – жених её, принц Любекский, скончался. В утешении она не нуждается, просит женихов не сватать.
Анна вон наплакалась.
– Глаз у меня дурной.
Смеётся, хоть бы что ей.
– Усохнешь в девках.
Хохотнула, подалась вперёд, платье туго обтянуло упругие телеса.
– Похоже разве?
– Изыди, дьяволица! – вскричал Данилыч, подняв руки с притворным ужасом.
Оспа не тронула, чахотка отступилась. В августе что ни день «служебные дела», «смотрение работ», – ни намёка на лекарства, на визиты врачей. Светлейшего поздравляют с выздоровлением – многие искренне.
Иностранные послы аккуратно сообщают своим дворам о самочувствии Меншикова, как будто речь идёт о монархе. По словам саксонца Лефорта: «На смерть Меншикова смотрят как на несчастье в том смысле, что никто не может заменить его в деле исполнительной власти и нет желания взять на себя всю тяжесть таких обязанностей».
Вот-вот состоится намеченная свадьба, свяжет узами родства Меншиковых и Голицыных.
Отрок Пётр дипломатам неинтересен. Замечают вскользь, что учиться он ленив, падок на развлечения. «Он совсем не любит свою невесту», – пишет Лефорт между прочим. Будет так, как скажет Меншиков.
Возможно, пытливому саксонцу передали разговор Петра с воспитателем.
– Жаль принцессу Марию, – сказал Остерман. – Ваше безразличие оскорбительно.
– Мне всё равно, – ответил царь.
– Вы обручены. Существуют элементарные приличия. Нарушать их никому нельзя.
– Подумаешь, важность! Я женюсь, когда захочу. Когда состарюсь… В двадцать пять лет.
Бунтует его величество, отбивается от рук. Как обуздать? Задача посложнее дипломатической – Остерман стал в тупик. Опять прицепился Иван Долгоруков – никакими силами не оторвать от него мальчишку. Сорвёт с уроков, утащит на охоту, шатаются невесть где, иногда до утра.
– Я мечтал взрастить просвещённого монарха, – взывал ментор. – Несчастная Россия. Труды вашего деда пойдут прахом.
– Дед, дед, – огрызнулся царь. – Надоело.
Данилыч, кинувшийся в Летний, оторопел – отрок дышал перегаром. Остерман шумно сопел, мял хрусткие, костлявые пальцы. Объяснения его доносились сквозь какую-то пелену – шумело в голове от злости.
– Не знаю, Андрей Иваныч, кто злой гений, ты или Долгоруков. Я тебе доверил. Ошибся, значит… Православного государя тебе отдал.
– Кто я, по-твоему? Турок?
– Чёрт тебя ведает, какой ты веры. Нехристь ты, безбожник окаянный, – взорвался князь. – Ты хуже турка… У турка есть Бог, у тебя нету.
Сухое лицо немца исказилось.
– Тогда я прош-шу, – выжимал он раздельно, – я прош-ш-шу меня уволить.
– Ещё что! Уж дудки! Мы тебе поручили.
– М-мы … М-мы… – Ментор насмешливо жевал губами. – Верховный совет разве решал? Я не упомню.
– Я решил. Довольно тебе?
– Пардон. У нас два государя.
– Считай хоть этак. Только чур, заболеешь если… Твой манёвр известен. Чуть что – на попятный… Так вот… Я тебя как дезертира… В Сибирь угодишь.
Вывести мастера дипломатии из себя никому не удавалось – он и сейчас сохранил выдержку.
– Сибирь? – спросил, недоумённо пожав плечами. – Кто первый попадёт… Не знаю, не знаю…
Данилыч задохнулся.
– Сулишь мне? – сказал он сдавленно. – Видал я… гордецов таких.
Поймал себя на том, что говорит в пространство, дверь за вице-канцлером закрылась. Зашагал по комнате, остыл. Эх, зря ведь затеял ссору, порол напраслину. Попутал бес. Убрать Остермана, кого вместо него? То-то, что некого… Обиделся, не простит, пожалуй.
Следующий день избегали друг друга, на третий как будто сгладилась размолвка. Ментор озабоченно докладывал – царь, двигая пальцем по глобусу, искал Ганновер, заблудился и отпихнул земную сферу, чуть не расколол. Намерен в Петербурге учредить римские неистовства – сатурналии [394].
– Вишь, язычник. Ты ему, Андрей Иваныч, долг христианского государя растолкуй.
Остерман улыбнулся.
– Турок я.
Запало…
– Ладно… Я не злопамятен, – произнёс светлейший милостиво. Ответного тепла не ощутил.
От царя не слышно больше – «батюшка». Ещё недавно гостевал, ночевать изволил, теперь не заманишь, Ванька ему дороже всех.
Разбаловали отрока. По шёрстке гладили. Деньги тратит на свои гулянки, на прихлебателей безоглядно – текут, словно вода. Негоже с этаких лет. Придворному, исполняющему должность казначея, велено выдавать помалу, скромно – да где там… Его величество гневается, приказывает. Идут к нему деньги и помимо казны – вон цех каменщиков отвалил подарочек – десять тысяч червонцев. Мальчишке пустяк, вздумал презентовать сестрице.
Князь узнал случайно, перехватил сумму, после чего имел весьма неприятное рандеву.
– Вы посмели… – бормотал царь, бледнея, пугаясь собственной ярости. – Отдайте, а не то пожалеете…
Заплачет сейчас или забьётся в истерике.
– Княжне не нужно столько, – пробовал вразумить Данилыч. – Её украшает скромность, а вам её как раз не хватает. По долгу государя вам бы в казну внести, финансы у нас тощие, я же говорил вам. Народ наш голодает.
– Это вы виноваты, – выпалил отрок. – Мне сказали… Погодите, я вам покажу… Я всем покажу…
Повернулся на каблуках, пошёл прочь. Кто сказал ему? Данилыч бросился следом.
– Я вам из своих денег дам…
Малодушие допустил. Расстроился, весь вечер просидел в Ореховой за шахматной доской, с адъютантом.
Горохов свёл воедино подслушанное, добытое его командой, выложил – хоть бей в набат.
– Батя, Ванька, паскудник, таскает царя к своим. Долгоруковы его обхаживают. Катерина, вишь, невеста, так возомнили… Царь хвастал у них – я, говорит, Меншикова проучу. Попляшет у меня. Он, батя, корону ждёт. Получу, говорит, корону в Москве, тогда увидят, что я могу…
– А что будет, Горошек? Такой же дурак, хоть и в короне.
– Долгоруковы, знай, поддакивают. Только мёдом не мажут его. А Катерина-то изгаляется… Да ему на что она? Женского-то в ней ничего, шкилет. Ему Иван девку подсуропил. Стешку, портомойку твою, которую за воровство прогнали… У той ляжки…
– Ты к делу, к делу!
– Алексей Долгоруков к Остерману повадился. С Голицыным шептался. В контрах ведь были…
– Шёпот был, есть и будет, – сказал светлейший, устав от многословия.
Вскорости мысли князя устремились в другом направлении – явился Ягужинский. Проездом из Польши был в Курляндии.
Питерские дрязги побоку.
Мориц не склонен уступать Курляндию кому бы то ни было. Постановление ландтага неизменно, бароны чтут его как полноправного суверена. Россия и Польша отказали ему в признании – что ж, он будет бороться. Ландскнехты, набранные зимой в Германии, размещены в Митаве и в окрестностях, – пьяницы и дебоширы, чистое бедствие для жителей и полиции. Парни отчаянные, засиделись, рвутся в бой.
Слышно, едет польская комиссия – расследовать ситуацию, – и по пятам, на всякий случай, движется войско, три тысячи штыков, а по другим сведениям пять. За Двиной русские, их ещё больше. Мориц принимает эмиссаров с обеих сторон.
Офицер из Риги, от генерала Ласси, приятно поражён – авантюрист утончённо вежлив, радушен.
– О, я нашёл в вас ценителя! Отличное бургундское, верно? Сорт весьма популярный в Париже… Итак, Петербургу в тягость моё присутствие здесь?
Майору предписан категорический тон, но он разомлел и только вздохом даёт понять – да, к сожалению.
– Странно, – удивляется Мориц – Провалиться мне, если я когда-либо питал вражду к России. Напротив, питаю лучшие чувства … Но ведь настало новое царствование.
– У нас держатся прежней политики.
– Правитель тот же? – усмехнулся Мориц. – О, я высокого мнения о талантах князя Меншикова Кстати, он ведь хотел заманить меня в ловушку. Вам известно?
– Честное слово, нет.
– Сватал мне мадемуазель Скавронскую. Дочь простолюдина… Вот благодетель. Да, я незаконный сын короля, но пасть ещё ниже, отдать Курляндию. . И что взамен? Должность генерала царской армии. Стоит ли?
– Вам судить, монсеньор.
– А господину Ласси я отвечу, ссориться со мной не расчёт. Выгодней иметь союзником. Сюда идут поляки. Признайте мои права, и мы вместе прогоним поляков. Клянусь Вседержителем, я подниму весь народ.
Манёвр двоякий. Посланец Речи Посполитой также выслушивает заверения в дружбе. Нашествие москалей, с часу на час… Армия огромная, страна будет разорена, захвачена. Курляндцы обожают своего герцога, и, если Польша признает его, против москалей встанут все, юные и седовласые.
Отряд наёмников ничтожен – всего три сотни бойцов. Прибывают добровольцы. На столбах, на стенах жилищ, церквей расклеен призыв:
«Я, герцог Курляндский, граф Саксонский, маршал христианнейшего короля Франции, призываю всех, любящих своё отечество и способных носить оружие…»
Митава готовится к обороне. Горожане чинят обветшавший, потрёпанный войнами пояс укреплений, роют на подступах траншеи. Из арсенала вытаскивают оружие и раздают. С гиком и уханьем волокут пушки – герцог указывает позиции для стрельбы. Глашатай, бегая по улицам, кричит:
– У восточных ворот поставлена «Толстая Гертруда», у западных «Силач Людвиг».
Имена, памятные митавцам. Медные великаны, отличившиеся в сражениях, украшены резьбой – гербами, фигурами драконов, грифов, выглядят устрашающе.
– Её высочество герцогиня, – вопит глашатай, – покинула свои покои.
Замок может оказаться под огнём. Анна перешла в парковое строение, укрытое зеленью. Мориц застаёт её не в духе.
– Вы хотите воевать? Чушь! Артиллерия, которая развалится с первого выстрела.
– Ничего подобного. Погодите! Прогремит в день нашей свадьбы.
– Сомневаюсь, – вяло протянула она.
В убежище ей тесно, едва уместила самых нужных людей – шута и камергера Волконского, врачевательницу, ворожею, пажа и двух камеристок. Это полбеды. Хуже – осада города, ведь Мориц упорствует. Сам головы не снесёт и других погубит. Как посыплются ядра, куда денешься! Польские, русские… Чего доброго, свои же прикончат.
– Возьмите листок бумаги, – говорит Мориц. – Пишите… Абракадабра – кадабра – кадабра, – пятьдесят раз. Сожгите и плюньте через левое плечо.
– Зачем?
– Для вашей безопасности, – граф сдерживал смех. – Во Фландрии я спас таким образом множество воинов. Хороших, естественно. Трусов я не щадил.
– Пятьдесят?
– Да, не ошибитесь! Впрочем, я намерен поберечь Митаву. И вас, Анхен.
– Перестаньте меня так называть!
– Вы дуетесь. Да, я виноват, простите меня… Поверьте, малая шалость ничуть не умаляет моей большой к вам любви! Повторяю – я берегу вас. Драться я буду не здесь. Эти древние пушки – демонстрация, чтобы отвлечь…
– Сперва сжигаю, – перебила Анна. – Плевать потом?
– Да, сокровище моё.
Вывела аккуратно, латинскими буквами, печатными. Абракадабра – слово магическое, аптекари твердят в один голос. А пуля не разбирает… Военная игра – без правил. Втянул Мориц в приключение, дай Бог уцелеть.
Озеро Усмас в ста верстах, Анна ездила туда с Бироном, – красивое место, замок на острове живописен. Жаль его разорять… Мориц воображает, что там он непобедим.
– Нас обложат, как кабана, и уморят голодом.
Она злится на него и на собственную беспомощность. Убраться отсюда подобру-поздорову в Ригу, в Петербург? Бегство позорно, да и вряд ли разумно. Воцарение Петра Второго благоприятно для русских, для родни Петра Великого, но Меншиков, ненавистный Меншиков покуда у власти. Запретил ведь приехать в Петербург, поздравить Петра Второго.
Поразмыслив, герцогиня решила положиться на судьбу.
– Бароны к Морицу расположены, – рассказывает Ягужинский. – Однако волонтёров у него не густо. Сынков баронских десятка два, хорохорятся, моду его перенимают – шляпы с большим пером. Ну, петухи! Штаны красные.
– Раздену я их, – сказал светлейший. – Да розгами…
– А поляки-то злы на Морица… Собаками затравить готовы.
– Говорил с Сангушкой [395]?
– На ефимки не клюёт пока. Может, подопрёт нужда, в карты он шибко режется.
– С другого бока щупал его?
– Щупал… Он бы рад, честь для фамилии высокая. Сомневается, сумеет ли помочь тебе.
Об этом – цифирные письма, которые посылались Ягужинскому в Варшаву. Сангушко получит завидного зятя – младшего Меншикова, если усердно послужит. О приданом за дочерью пусть голова не болит у пана, – лишь бы стреножил польское вмешательство, уступил инициативу русским. Ударить Морица, прижать баронов – авось выгорит дело…
– Покумекаем, Паша. Отобедаешь у меня.
Присмирел Пашка, дожив до седых волос. Понял, до чего был нелеп, когда плакался у гроба фатера. На кого ополчиться смел! Поумнел теперь, оставил дерзкие мечтания. Добывай, Пашка, Курляндию!
Август истекает, пахнет ранней осенью. Уже не за горами день, когда грянет благовест Успенского собора, созывая в хор все сорок сороков церквей Москвы. Там, по обычаю предков, на Петра Второго возложат корону и помажут елеем на царство. Опёка ещё продлится, но произойдёт таинство посвящения в монаршее достоинство. Молва твердит, что царь и вельможи в Петербург не возвратятся – столицей станет Первопрестольная.
Старолюбцы весьма этого чают. Москва – исконное средоточие всего русского, оплот православия. Боярские палаты, обнесённые плотными заборами, с прошлого века не тронуты. На воротах святые иконы, на теремах островерхих – резные коньки. Благолепие храмов с питерскими не сравнить – здесь соломинкой торчит петропавловский шпиль, там блещет куполами златоглавый Кремль. Царя в Петербурге воспитывают чужестранцы, совсем онемечат его, если не вызволить.
Разные толки среди русских людей – простолюдинов и господ. Петербург дорог новой знати, «учёной дружине», гвардии и тем, кому повезло здесь, – удачливому грамотею, коммерсанту, заводчику, мастеровому. Родной дом для десяти с лишним тысяч жителей. Гавань принимает в навигацию до пятисот купеческих кораблей. Неужто Петербургу быть пусту, как требовал того недоброй памяти царевич Алексей?
Спорят вельможи, стараясь прозреть будущее. Верховный совет заседает теперь в Летнем, под одной крышей с покоями царя. Светлейший обычно отсутствует – он у себя, ждёт доклада. Без него смелые раздаются речи.
– Петербург –это как часть тела, заражённая антоновым огнём, – заявил сгоряча Димитрий Голицын.
Отсечь её? Остерман деликатно, обиняками даёт понять – перенос столицы ослабит Россию, подорвёт её престиж.
– В Европе скажут, мы в ретираде… от реформ Великого Петра назад, в Азию.
Своё мнение прячет дипломат – вот-де к чему приведёт акция, судите сами.
Но Голицын далёк от того, чтобы обрекать Петербург на гибель. Красным словцом он зовёт оглядеться – ведь не всё, приносимое с Запада, полезно. Растекается яд безмозглого подражания. В Москве Димитрию Михайловичу видится та здоровая основа, на которой разовьётся, окрепнет новое государственное устройство – путём сочетания опыта русского и парламентов иностранных.
Обуздать самодержца – главная цель человека, помнящего звон Петровых ножниц, резавших боярские бороды. Не упустить бы шанс… Несомненно, и Остерман, воспитатель царя, питает те же надежды, только помалкивает. В молодые-то годы слыл республиканцем.
Почти все советники единодушны – не вправе монарх без согласия Верховного совета объявлять войну, мир, заключать договоры с чужими державами, вводить налоги, назначать себе преемника.
– Его величеству не до нас, – добродушно улыбался Голицын, поглядывая в открытое окно.
Крики мальчишек врывались из сада. Царь устроил на главной аллее состязание бегунов – по образцу древних.
– Дед его, помню… – продолжал боярин, впав в задумчивость. – Потешки… Потешки… Вдруг взял да и скинул Софью-правительницу.
– Энтот мал, – раздался скрипучий, старческий голос Апраксина. – Младенец ещё…
Канцлер Головкин скатал бумажный шарик, изучал его, держа на ладони, глухо молвил:
– А прыток… прыток…
Адмирал грузно ворочался в кресле, урчал по-медвежьему, свирепел.
– Царь в уста лобызает, псарь кнутом стегает.
Громко сказано. Но Апраксину нечего терять. Пускай нынешний правитель потвёрже Софьи стоит, большую военную силу имеет и рать шпионов, – адмирал не боится. Известно же, Меншиков предупредил об отставке.
Имя правителя если и произносят, то шёпотом. Передают за верное – в южной армии возмущение, персияне суют нашим солдатам обманные рубли. Выбиты по приказу Меншикова – и ведь помимо Монетного двора, секретно. Притянуть к ответу никто не смеет. Трусливы перед ним, безгласны… А деспот пуще наглеет – унижает почтенное общество, грубит, оскорбляет почтенных мужей, невзирая на сан и на седины.
Наболело у каждого.
Покои Петра Второго этажом выше, тайным советникам вход не заказан. Голицын после дебатов отсчитывает тростью деревянные ступени крутой голландской лестницы. Застанет отрока – побеседует ласково о том о сём, пристально вглядывается. Его величество приветлив, любезно показывает тетрадки.
– Экой тихоня… Неужто всегда такой?
Вопрос к воспитателю, наедине. Знает боярин – не везде. У Долгоруковых ух как боек!
– Юный Геракл, – говорит Остерман, любуясь с некоторым самодовольством.
С Остерманом не просто, ищи в словах подспудное значение. Редкий решится на откровенность. Голицын привык, сам вступает в игру намёков, недомолвок. Обоим очевидно – устранение Меншикова есть задача первостепенная. Светлейший князь – ярый укротитель самодержавия, о том и старался, однако лишь для того, чтобы высшую власть забрать себе. Деспот грозит застенком, Сибирью… Где храбрец, способный поразить его?
Приметил Голицын – царь уважает воспитателя, хоть тот и своеволен подчас, дерзок. Слышно, Остерман навлёк княжеский гнев, изруган был. И молчит об этом… Ох, как тянет спросить прямо – с кем же ты, Андрей Иваныч? Увернётся, скользок… Хуже того, – перепугается, выдаст.
Так, может, спасения живота ради изловчиться, согнать сего воспитателя руками светлейшего… А замена где? Нет, по всему судя, Остерман союзник. Сомнение – в том готов ли действовать.
Боярин советуется с Долгоруковым. Родовые распри на время потушены.
– Болтаем мы, Алексей Григорьич. Обвенчает Меншиков свою Машку с Петром. Восплачем тогда…
Отец Катерины – Машкиной соперницы – дёрнулся, атласные штаны окатил кофеем.
– Ирод проклятый… Болтаем, друг на дружку киваем. В кармане кукиш кажем супостату, а он пуще измывается. Остерман твой что? Пытал я его – человек в машкаре [396].
– И не снимет, – сказал Голицын строго. – Заставишь разве, Алексей Григорьич! Брось это… Таков он есть. Мы на него взираем, он на нас.
– Мы-то… Всей душой…
– Это ему и надо знать. Я считаю, догадывается.
Совета практического Голицын не получил, да особенно и не рассчитывал. Беседы с Остерманом длились. Боярин вынужден был терпеть запах мышей в его доме, дешёвое вино, грубый харч – залог здоровья, по воззрениям немца. На вопрос наводящий откликался как будто невпопад – дифирамбом питомцу. С жаром несвойственным…
– Юный Геракл поразил родительницу, когда, ещё будучи в колыбели, задушил двух змей.
– Одну бы прикончить.
Невольно слетело с языка. А на лице Остермана обозначилось нечто похожее на сочувственную улыбку.
Горохов докладывал исправно.
– Шатанье среди вельмож, батя. Апраксина желают.
Данилыч отмахивался.
– Ну их! Из ума выжил… Впрочем, ни на грош его не имел, ума-то. Дурак природный.
– Царя облепили… Ровно мухи вкруг мёда.
– То им первый плезир. Ещё что?
– Апраксин лает тебя.
– Сердит, да не силён – кому, брат?
– Насчёт монеты лопочут, которая в Персии. И будто ты голштинцев обсчитал.
– А, это? Плюнь, Горошек! Кто трудится, бремя несёт – в того и камни летят. Кто на боку лежит, тот чист и свят.
Поважнее проблемы есть. Летят с курьерами инструкции в Польшу князю Сангушко – магнат благоприятствует. В Ригу, Урбановичу, вполне преданному. Генералиссимус может пожаловать к нему в войско со дня на день. Сдаётся – курляндский узел разрубит сила военная.
Что ж… Сашке другую невесту…
Домашних князь ошеломил:
– С Елизаветой как мне быть? Любекский помер, кого же ей? Пруссия Брауншвейгского принца суёт, а по мне… Окрутим с Сашкой её, а, бабоньки?
Дарья охнула.
– Гневишь ты Бога.
К Блументросту толкнулись – нет ли снадобья какого для князя? На сей раз не гипохондрия, а напротив – крайняя ажитация, небывалый кураж. Спит по ночам плохо. Лейб-дохтур дал валериану, Дарья подмешала в еду, да, знать, мала порция. Княгиня ступает, затаив дыханье, на цыпочках, крестится, когда муж, диктуя секретарю, распаляется, да на весь дом:
– Бароны, бароны … Я их с потрохами куплю!
А то сабли вон из ножен, искрошить сулит. В затмении рассудка богохульство изрыгает, чего Дарья вовсе не переносит. Пресвятая Богородица, исцели! Хворый, бешеный, ещё воевать кинется…
Варвара на причитанья сестры фыркает – с крикунами строгость нужна.
– Наталью зачем обидел? Опомнись!
Царевне достался от брата серебряный ларец, подаренный ярославскими мастерами. Князь два раза посылал офицера – отобрать шедевр. Казне приличествует владеть. Наталья отвечала резко – светлейший, мол, ей не указчик. И что он мнит о себе? Низко пасть нужно, чтобы уступить.
– Признайся, – хлестала Варвара, – позавидовал ты… Сам бы схватил серебро, шиш казне.
Злился Данилыч, потом – валериана возымела эффект или мыльня – решил загладить промах. 26 августа именины девчонки, так угодить ей, справить громко. В Ораниенбаум, где летняя его резиденция, пригнал Черниговский полк, велел подготовить все фонтаны в парке, почистить дорожки, статуи. Полк расходовал порох щедро, но веселья не получилось. Многих гостей светлейший не досчитался, – что могло помешать, при ясной-то погоде? Наталья отъединилась с кучкой подруг, царь смотрел хмуро, отворачивался. Остерман тяготился, вздыхал, – похоже, просил извинения за питомцев.
– Дети ведь, – шепнул ему князь. – Милые деточки, птички на веточке.
Балагурил, изрядно выпил. Беспечность его в этот вечер удивляла прусского посланника Мардефельда, чуявшего близость перемен.
Впоследствии он напишет:
«Должно сознаться, что Меншиков легкомысленно отказался тогда от всего, что ему советовали добрые люди для его безопасности. Временщик сам ускорил своё падение, поддаваясь своему корыстолюбию и честолюбию. Ему надлежало действовать заодно с Верховным тайным советом, поддерживать им же заведённый государственный строй, а вместе с тем приобретать расположение к себе и царя и его сестры. Меншиков же прибрал к рукам всё финансовое управление, располагал произвольно всеми военными и гражданскими делами как настоящий император и оскорблял царя и великую княжну, сестру государя, отказывая им в исполнении их желаний. Всё это делал он, увлекаясь тщеславной мыслью, что ему надо обоих царственных детей держать под палкой».
Глубокая колея накатана между Ораниенбаумом и Петергофом, где царь дольше всего квартирует. Из окна смотрит, сколь усерден князь. С фонтанами канитель – то один, то другой зачахнет. Большой каскад чуть плещет… Мастера, коли не уследишь, дрыхнут в тени. Пропотел, ополоснулся под струёй, поднялся к его величеству откушать.
Не прогнал.
– У меня радость, – сказал Данилыч, ободрившись. – Храм Божий обрели.
Домовая церковь в Ораниенбауме отделана – мрамор, золото, – совершенная игрушка. 3 сентября освящение, сам Феофан отслужит.
– Покорно прошу пожаловать. Без вас не мыслим… Рухнет строение.
Царь повернулся к сестре, хмыкнул:
– Хочешь, пупхен?
– Мы, чай, христиане, – откликнулась она певучим своим голоском, пролила бальзам на сердце гостя.
Замиренье?
Увы, лишь видимость! Данилыч напрасно ждал августейших визитёров. Колокольный звон истязал. Голицыны, Шаховской, Головкин уважили, но торопились домой – бурей-де пахнет. Небо было чистое. Отсутствие царя испортило настроение, и Данилыч силился разрядить атмосферу. Молодецки выпячивал грудь, красуясь всеми орденами. Войдя с публикой в храм, сел на царское место.
Отчаянность напала.
Семья, приближённые в смятении – надлежит объясниться с царём. И немедля… Донесут ему о предерзости, сегодня же, так опередить бы… Мол, обижен был его величеством, худо стало, сел невзначай.
Мост на Неве стеснил движение судов, разводить его хлопотно. Нужно указать выход в море по Малой Неве, вымерить фарватеры – до восьми футов – на ней и в заливе.
Принесли образец иконы Спасителя для Петропавловской церкви, князь собрал архипастырей, одобрил. В последний день июля покончил с домашним пленом – слушал в лавре литургию. Отправлено письмо в Москву – пусть пришлют в храмовый хор его светлости басистых – протодьякона Фёдора и певчего Леонтьева.
Ослабло тело – о душе забота.
Казнит Всевышний за грехи – в Петербурге оспа. Дарья жжёт арсеньевские травы, резко пахучие, – должны отражать поветрие. Пожаловала Елизавета – жених её, принц Любекский, скончался. В утешении она не нуждается, просит женихов не сватать.
Анна вон наплакалась.
– Глаз у меня дурной.
Смеётся, хоть бы что ей.
– Усохнешь в девках.
Хохотнула, подалась вперёд, платье туго обтянуло упругие телеса.
– Похоже разве?
– Изыди, дьяволица! – вскричал Данилыч, подняв руки с притворным ужасом.
Оспа не тронула, чахотка отступилась. В августе что ни день «служебные дела», «смотрение работ», – ни намёка на лекарства, на визиты врачей. Светлейшего поздравляют с выздоровлением – многие искренне.
Иностранные послы аккуратно сообщают своим дворам о самочувствии Меншикова, как будто речь идёт о монархе. По словам саксонца Лефорта: «На смерть Меншикова смотрят как на несчастье в том смысле, что никто не может заменить его в деле исполнительной власти и нет желания взять на себя всю тяжесть таких обязанностей».
Вот-вот состоится намеченная свадьба, свяжет узами родства Меншиковых и Голицыных.
Отрок Пётр дипломатам неинтересен. Замечают вскользь, что учиться он ленив, падок на развлечения. «Он совсем не любит свою невесту», – пишет Лефорт между прочим. Будет так, как скажет Меншиков.
Возможно, пытливому саксонцу передали разговор Петра с воспитателем.
– Жаль принцессу Марию, – сказал Остерман. – Ваше безразличие оскорбительно.
– Мне всё равно, – ответил царь.
– Вы обручены. Существуют элементарные приличия. Нарушать их никому нельзя.
– Подумаешь, важность! Я женюсь, когда захочу. Когда состарюсь… В двадцать пять лет.
Бунтует его величество, отбивается от рук. Как обуздать? Задача посложнее дипломатической – Остерман стал в тупик. Опять прицепился Иван Долгоруков – никакими силами не оторвать от него мальчишку. Сорвёт с уроков, утащит на охоту, шатаются невесть где, иногда до утра.
– Я мечтал взрастить просвещённого монарха, – взывал ментор. – Несчастная Россия. Труды вашего деда пойдут прахом.
– Дед, дед, – огрызнулся царь. – Надоело.
Данилыч, кинувшийся в Летний, оторопел – отрок дышал перегаром. Остерман шумно сопел, мял хрусткие, костлявые пальцы. Объяснения его доносились сквозь какую-то пелену – шумело в голове от злости.
– Не знаю, Андрей Иваныч, кто злой гений, ты или Долгоруков. Я тебе доверил. Ошибся, значит… Православного государя тебе отдал.
– Кто я, по-твоему? Турок?
– Чёрт тебя ведает, какой ты веры. Нехристь ты, безбожник окаянный, – взорвался князь. – Ты хуже турка… У турка есть Бог, у тебя нету.
Сухое лицо немца исказилось.
– Тогда я прош-шу, – выжимал он раздельно, – я прош-ш-шу меня уволить.
– Ещё что! Уж дудки! Мы тебе поручили.
– М-мы … М-мы… – Ментор насмешливо жевал губами. – Верховный совет разве решал? Я не упомню.
– Я решил. Довольно тебе?
– Пардон. У нас два государя.
– Считай хоть этак. Только чур, заболеешь если… Твой манёвр известен. Чуть что – на попятный… Так вот… Я тебя как дезертира… В Сибирь угодишь.
Вывести мастера дипломатии из себя никому не удавалось – он и сейчас сохранил выдержку.
– Сибирь? – спросил, недоумённо пожав плечами. – Кто первый попадёт… Не знаю, не знаю…
Данилыч задохнулся.
– Сулишь мне? – сказал он сдавленно. – Видал я… гордецов таких.
Поймал себя на том, что говорит в пространство, дверь за вице-канцлером закрылась. Зашагал по комнате, остыл. Эх, зря ведь затеял ссору, порол напраслину. Попутал бес. Убрать Остермана, кого вместо него? То-то, что некого… Обиделся, не простит, пожалуй.
Следующий день избегали друг друга, на третий как будто сгладилась размолвка. Ментор озабоченно докладывал – царь, двигая пальцем по глобусу, искал Ганновер, заблудился и отпихнул земную сферу, чуть не расколол. Намерен в Петербурге учредить римские неистовства – сатурналии [394].
– Вишь, язычник. Ты ему, Андрей Иваныч, долг христианского государя растолкуй.
Остерман улыбнулся.
– Турок я.
Запало…
– Ладно… Я не злопамятен, – произнёс светлейший милостиво. Ответного тепла не ощутил.
От царя не слышно больше – «батюшка». Ещё недавно гостевал, ночевать изволил, теперь не заманишь, Ванька ему дороже всех.
Разбаловали отрока. По шёрстке гладили. Деньги тратит на свои гулянки, на прихлебателей безоглядно – текут, словно вода. Негоже с этаких лет. Придворному, исполняющему должность казначея, велено выдавать помалу, скромно – да где там… Его величество гневается, приказывает. Идут к нему деньги и помимо казны – вон цех каменщиков отвалил подарочек – десять тысяч червонцев. Мальчишке пустяк, вздумал презентовать сестрице.
Князь узнал случайно, перехватил сумму, после чего имел весьма неприятное рандеву.
– Вы посмели… – бормотал царь, бледнея, пугаясь собственной ярости. – Отдайте, а не то пожалеете…
Заплачет сейчас или забьётся в истерике.
– Княжне не нужно столько, – пробовал вразумить Данилыч. – Её украшает скромность, а вам её как раз не хватает. По долгу государя вам бы в казну внести, финансы у нас тощие, я же говорил вам. Народ наш голодает.
– Это вы виноваты, – выпалил отрок. – Мне сказали… Погодите, я вам покажу… Я всем покажу…
Повернулся на каблуках, пошёл прочь. Кто сказал ему? Данилыч бросился следом.
– Я вам из своих денег дам…
Малодушие допустил. Расстроился, весь вечер просидел в Ореховой за шахматной доской, с адъютантом.
Горохов свёл воедино подслушанное, добытое его командой, выложил – хоть бей в набат.
– Батя, Ванька, паскудник, таскает царя к своим. Долгоруковы его обхаживают. Катерина, вишь, невеста, так возомнили… Царь хвастал у них – я, говорит, Меншикова проучу. Попляшет у меня. Он, батя, корону ждёт. Получу, говорит, корону в Москве, тогда увидят, что я могу…
– А что будет, Горошек? Такой же дурак, хоть и в короне.
– Долгоруковы, знай, поддакивают. Только мёдом не мажут его. А Катерина-то изгаляется… Да ему на что она? Женского-то в ней ничего, шкилет. Ему Иван девку подсуропил. Стешку, портомойку твою, которую за воровство прогнали… У той ляжки…
– Ты к делу, к делу!
– Алексей Долгоруков к Остерману повадился. С Голицыным шептался. В контрах ведь были…
– Шёпот был, есть и будет, – сказал светлейший, устав от многословия.
Вскорости мысли князя устремились в другом направлении – явился Ягужинский. Проездом из Польши был в Курляндии.
Питерские дрязги побоку.
Мориц не склонен уступать Курляндию кому бы то ни было. Постановление ландтага неизменно, бароны чтут его как полноправного суверена. Россия и Польша отказали ему в признании – что ж, он будет бороться. Ландскнехты, набранные зимой в Германии, размещены в Митаве и в окрестностях, – пьяницы и дебоширы, чистое бедствие для жителей и полиции. Парни отчаянные, засиделись, рвутся в бой.
Слышно, едет польская комиссия – расследовать ситуацию, – и по пятам, на всякий случай, движется войско, три тысячи штыков, а по другим сведениям пять. За Двиной русские, их ещё больше. Мориц принимает эмиссаров с обеих сторон.
Офицер из Риги, от генерала Ласси, приятно поражён – авантюрист утончённо вежлив, радушен.
– О, я нашёл в вас ценителя! Отличное бургундское, верно? Сорт весьма популярный в Париже… Итак, Петербургу в тягость моё присутствие здесь?
Майору предписан категорический тон, но он разомлел и только вздохом даёт понять – да, к сожалению.
– Странно, – удивляется Мориц – Провалиться мне, если я когда-либо питал вражду к России. Напротив, питаю лучшие чувства … Но ведь настало новое царствование.
– У нас держатся прежней политики.
– Правитель тот же? – усмехнулся Мориц. – О, я высокого мнения о талантах князя Меншикова Кстати, он ведь хотел заманить меня в ловушку. Вам известно?
– Честное слово, нет.
– Сватал мне мадемуазель Скавронскую. Дочь простолюдина… Вот благодетель. Да, я незаконный сын короля, но пасть ещё ниже, отдать Курляндию. . И что взамен? Должность генерала царской армии. Стоит ли?
– Вам судить, монсеньор.
– А господину Ласси я отвечу, ссориться со мной не расчёт. Выгодней иметь союзником. Сюда идут поляки. Признайте мои права, и мы вместе прогоним поляков. Клянусь Вседержителем, я подниму весь народ.
Манёвр двоякий. Посланец Речи Посполитой также выслушивает заверения в дружбе. Нашествие москалей, с часу на час… Армия огромная, страна будет разорена, захвачена. Курляндцы обожают своего герцога, и, если Польша признает его, против москалей встанут все, юные и седовласые.
Отряд наёмников ничтожен – всего три сотни бойцов. Прибывают добровольцы. На столбах, на стенах жилищ, церквей расклеен призыв:
«Я, герцог Курляндский, граф Саксонский, маршал христианнейшего короля Франции, призываю всех, любящих своё отечество и способных носить оружие…»
Митава готовится к обороне. Горожане чинят обветшавший, потрёпанный войнами пояс укреплений, роют на подступах траншеи. Из арсенала вытаскивают оружие и раздают. С гиком и уханьем волокут пушки – герцог указывает позиции для стрельбы. Глашатай, бегая по улицам, кричит:
– У восточных ворот поставлена «Толстая Гертруда», у западных «Силач Людвиг».
Имена, памятные митавцам. Медные великаны, отличившиеся в сражениях, украшены резьбой – гербами, фигурами драконов, грифов, выглядят устрашающе.
– Её высочество герцогиня, – вопит глашатай, – покинула свои покои.
Замок может оказаться под огнём. Анна перешла в парковое строение, укрытое зеленью. Мориц застаёт её не в духе.
– Вы хотите воевать? Чушь! Артиллерия, которая развалится с первого выстрела.
– Ничего подобного. Погодите! Прогремит в день нашей свадьбы.
– Сомневаюсь, – вяло протянула она.
В убежище ей тесно, едва уместила самых нужных людей – шута и камергера Волконского, врачевательницу, ворожею, пажа и двух камеристок. Это полбеды. Хуже – осада города, ведь Мориц упорствует. Сам головы не снесёт и других погубит. Как посыплются ядра, куда денешься! Польские, русские… Чего доброго, свои же прикончат.
– Возьмите листок бумаги, – говорит Мориц. – Пишите… Абракадабра – кадабра – кадабра, – пятьдесят раз. Сожгите и плюньте через левое плечо.
– Зачем?
– Для вашей безопасности, – граф сдерживал смех. – Во Фландрии я спас таким образом множество воинов. Хороших, естественно. Трусов я не щадил.
– Пятьдесят?
– Да, не ошибитесь! Впрочем, я намерен поберечь Митаву. И вас, Анхен.
– Перестаньте меня так называть!
– Вы дуетесь. Да, я виноват, простите меня… Поверьте, малая шалость ничуть не умаляет моей большой к вам любви! Повторяю – я берегу вас. Драться я буду не здесь. Эти древние пушки – демонстрация, чтобы отвлечь…
– Сперва сжигаю, – перебила Анна. – Плевать потом?
– Да, сокровище моё.
Вывела аккуратно, латинскими буквами, печатными. Абракадабра – слово магическое, аптекари твердят в один голос. А пуля не разбирает… Военная игра – без правил. Втянул Мориц в приключение, дай Бог уцелеть.
Озеро Усмас в ста верстах, Анна ездила туда с Бироном, – красивое место, замок на острове живописен. Жаль его разорять… Мориц воображает, что там он непобедим.
– Нас обложат, как кабана, и уморят голодом.
Она злится на него и на собственную беспомощность. Убраться отсюда подобру-поздорову в Ригу, в Петербург? Бегство позорно, да и вряд ли разумно. Воцарение Петра Второго благоприятно для русских, для родни Петра Великого, но Меншиков, ненавистный Меншиков покуда у власти. Запретил ведь приехать в Петербург, поздравить Петра Второго.
Поразмыслив, герцогиня решила положиться на судьбу.
– Бароны к Морицу расположены, – рассказывает Ягужинский. – Однако волонтёров у него не густо. Сынков баронских десятка два, хорохорятся, моду его перенимают – шляпы с большим пером. Ну, петухи! Штаны красные.
– Раздену я их, – сказал светлейший. – Да розгами…
– А поляки-то злы на Морица… Собаками затравить готовы.
– Говорил с Сангушкой [395]?
– На ефимки не клюёт пока. Может, подопрёт нужда, в карты он шибко режется.
– С другого бока щупал его?
– Щупал… Он бы рад, честь для фамилии высокая. Сомневается, сумеет ли помочь тебе.
Об этом – цифирные письма, которые посылались Ягужинскому в Варшаву. Сангушко получит завидного зятя – младшего Меншикова, если усердно послужит. О приданом за дочерью пусть голова не болит у пана, – лишь бы стреножил польское вмешательство, уступил инициативу русским. Ударить Морица, прижать баронов – авось выгорит дело…
– Покумекаем, Паша. Отобедаешь у меня.
Присмирел Пашка, дожив до седых волос. Понял, до чего был нелеп, когда плакался у гроба фатера. На кого ополчиться смел! Поумнел теперь, оставил дерзкие мечтания. Добывай, Пашка, Курляндию!
Август истекает, пахнет ранней осенью. Уже не за горами день, когда грянет благовест Успенского собора, созывая в хор все сорок сороков церквей Москвы. Там, по обычаю предков, на Петра Второго возложат корону и помажут елеем на царство. Опёка ещё продлится, но произойдёт таинство посвящения в монаршее достоинство. Молва твердит, что царь и вельможи в Петербург не возвратятся – столицей станет Первопрестольная.
Старолюбцы весьма этого чают. Москва – исконное средоточие всего русского, оплот православия. Боярские палаты, обнесённые плотными заборами, с прошлого века не тронуты. На воротах святые иконы, на теремах островерхих – резные коньки. Благолепие храмов с питерскими не сравнить – здесь соломинкой торчит петропавловский шпиль, там блещет куполами златоглавый Кремль. Царя в Петербурге воспитывают чужестранцы, совсем онемечат его, если не вызволить.
Разные толки среди русских людей – простолюдинов и господ. Петербург дорог новой знати, «учёной дружине», гвардии и тем, кому повезло здесь, – удачливому грамотею, коммерсанту, заводчику, мастеровому. Родной дом для десяти с лишним тысяч жителей. Гавань принимает в навигацию до пятисот купеческих кораблей. Неужто Петербургу быть пусту, как требовал того недоброй памяти царевич Алексей?
Спорят вельможи, стараясь прозреть будущее. Верховный совет заседает теперь в Летнем, под одной крышей с покоями царя. Светлейший обычно отсутствует – он у себя, ждёт доклада. Без него смелые раздаются речи.
– Петербург –это как часть тела, заражённая антоновым огнём, – заявил сгоряча Димитрий Голицын.
Отсечь её? Остерман деликатно, обиняками даёт понять – перенос столицы ослабит Россию, подорвёт её престиж.
– В Европе скажут, мы в ретираде… от реформ Великого Петра назад, в Азию.
Своё мнение прячет дипломат – вот-де к чему приведёт акция, судите сами.
Но Голицын далёк от того, чтобы обрекать Петербург на гибель. Красным словцом он зовёт оглядеться – ведь не всё, приносимое с Запада, полезно. Растекается яд безмозглого подражания. В Москве Димитрию Михайловичу видится та здоровая основа, на которой разовьётся, окрепнет новое государственное устройство – путём сочетания опыта русского и парламентов иностранных.
Обуздать самодержца – главная цель человека, помнящего звон Петровых ножниц, резавших боярские бороды. Не упустить бы шанс… Несомненно, и Остерман, воспитатель царя, питает те же надежды, только помалкивает. В молодые-то годы слыл республиканцем.
Почти все советники единодушны – не вправе монарх без согласия Верховного совета объявлять войну, мир, заключать договоры с чужими державами, вводить налоги, назначать себе преемника.
– Его величеству не до нас, – добродушно улыбался Голицын, поглядывая в открытое окно.
Крики мальчишек врывались из сада. Царь устроил на главной аллее состязание бегунов – по образцу древних.
– Дед его, помню… – продолжал боярин, впав в задумчивость. – Потешки… Потешки… Вдруг взял да и скинул Софью-правительницу.
– Энтот мал, – раздался скрипучий, старческий голос Апраксина. – Младенец ещё…
Канцлер Головкин скатал бумажный шарик, изучал его, держа на ладони, глухо молвил:
– А прыток… прыток…
Адмирал грузно ворочался в кресле, урчал по-медвежьему, свирепел.
– Царь в уста лобызает, псарь кнутом стегает.
Громко сказано. Но Апраксину нечего терять. Пускай нынешний правитель потвёрже Софьи стоит, большую военную силу имеет и рать шпионов, – адмирал не боится. Известно же, Меншиков предупредил об отставке.
Имя правителя если и произносят, то шёпотом. Передают за верное – в южной армии возмущение, персияне суют нашим солдатам обманные рубли. Выбиты по приказу Меншикова – и ведь помимо Монетного двора, секретно. Притянуть к ответу никто не смеет. Трусливы перед ним, безгласны… А деспот пуще наглеет – унижает почтенное общество, грубит, оскорбляет почтенных мужей, невзирая на сан и на седины.
Наболело у каждого.
Покои Петра Второго этажом выше, тайным советникам вход не заказан. Голицын после дебатов отсчитывает тростью деревянные ступени крутой голландской лестницы. Застанет отрока – побеседует ласково о том о сём, пристально вглядывается. Его величество приветлив, любезно показывает тетрадки.
– Экой тихоня… Неужто всегда такой?
Вопрос к воспитателю, наедине. Знает боярин – не везде. У Долгоруковых ух как боек!
– Юный Геракл, – говорит Остерман, любуясь с некоторым самодовольством.
С Остерманом не просто, ищи в словах подспудное значение. Редкий решится на откровенность. Голицын привык, сам вступает в игру намёков, недомолвок. Обоим очевидно – устранение Меншикова есть задача первостепенная. Светлейший князь – ярый укротитель самодержавия, о том и старался, однако лишь для того, чтобы высшую власть забрать себе. Деспот грозит застенком, Сибирью… Где храбрец, способный поразить его?
Приметил Голицын – царь уважает воспитателя, хоть тот и своеволен подчас, дерзок. Слышно, Остерман навлёк княжеский гнев, изруган был. И молчит об этом… Ох, как тянет спросить прямо – с кем же ты, Андрей Иваныч? Увернётся, скользок… Хуже того, – перепугается, выдаст.
Так, может, спасения живота ради изловчиться, согнать сего воспитателя руками светлейшего… А замена где? Нет, по всему судя, Остерман союзник. Сомнение – в том готов ли действовать.
Боярин советуется с Долгоруковым. Родовые распри на время потушены.
– Болтаем мы, Алексей Григорьич. Обвенчает Меншиков свою Машку с Петром. Восплачем тогда…
Отец Катерины – Машкиной соперницы – дёрнулся, атласные штаны окатил кофеем.
– Ирод проклятый… Болтаем, друг на дружку киваем. В кармане кукиш кажем супостату, а он пуще измывается. Остерман твой что? Пытал я его – человек в машкаре [396].
– И не снимет, – сказал Голицын строго. – Заставишь разве, Алексей Григорьич! Брось это… Таков он есть. Мы на него взираем, он на нас.
– Мы-то… Всей душой…
– Это ему и надо знать. Я считаю, догадывается.
Совета практического Голицын не получил, да особенно и не рассчитывал. Беседы с Остерманом длились. Боярин вынужден был терпеть запах мышей в его доме, дешёвое вино, грубый харч – залог здоровья, по воззрениям немца. На вопрос наводящий откликался как будто невпопад – дифирамбом питомцу. С жаром несвойственным…
– Юный Геракл поразил родительницу, когда, ещё будучи в колыбели, задушил двух змей.
– Одну бы прикончить.
Невольно слетело с языка. А на лице Остермана обозначилось нечто похожее на сочувственную улыбку.
Горохов докладывал исправно.
– Шатанье среди вельмож, батя. Апраксина желают.
Данилыч отмахивался.
– Ну их! Из ума выжил… Впрочем, ни на грош его не имел, ума-то. Дурак природный.
– Царя облепили… Ровно мухи вкруг мёда.
– То им первый плезир. Ещё что?
– Апраксин лает тебя.
– Сердит, да не силён – кому, брат?
– Насчёт монеты лопочут, которая в Персии. И будто ты голштинцев обсчитал.
– А, это? Плюнь, Горошек! Кто трудится, бремя несёт – в того и камни летят. Кто на боку лежит, тот чист и свят.
Поважнее проблемы есть. Летят с курьерами инструкции в Польшу князю Сангушко – магнат благоприятствует. В Ригу, Урбановичу, вполне преданному. Генералиссимус может пожаловать к нему в войско со дня на день. Сдаётся – курляндский узел разрубит сила военная.
Что ж… Сашке другую невесту…
Домашних князь ошеломил:
– С Елизаветой как мне быть? Любекский помер, кого же ей? Пруссия Брауншвейгского принца суёт, а по мне… Окрутим с Сашкой её, а, бабоньки?
Дарья охнула.
– Гневишь ты Бога.
К Блументросту толкнулись – нет ли снадобья какого для князя? На сей раз не гипохондрия, а напротив – крайняя ажитация, небывалый кураж. Спит по ночам плохо. Лейб-дохтур дал валериану, Дарья подмешала в еду, да, знать, мала порция. Княгиня ступает, затаив дыханье, на цыпочках, крестится, когда муж, диктуя секретарю, распаляется, да на весь дом:
– Бароны, бароны … Я их с потрохами куплю!
А то сабли вон из ножен, искрошить сулит. В затмении рассудка богохульство изрыгает, чего Дарья вовсе не переносит. Пресвятая Богородица, исцели! Хворый, бешеный, ещё воевать кинется…
Варвара на причитанья сестры фыркает – с крикунами строгость нужна.
– Наталью зачем обидел? Опомнись!
Царевне достался от брата серебряный ларец, подаренный ярославскими мастерами. Князь два раза посылал офицера – отобрать шедевр. Казне приличествует владеть. Наталья отвечала резко – светлейший, мол, ей не указчик. И что он мнит о себе? Низко пасть нужно, чтобы уступить.
– Признайся, – хлестала Варвара, – позавидовал ты… Сам бы схватил серебро, шиш казне.
Злился Данилыч, потом – валериана возымела эффект или мыльня – решил загладить промах. 26 августа именины девчонки, так угодить ей, справить громко. В Ораниенбаум, где летняя его резиденция, пригнал Черниговский полк, велел подготовить все фонтаны в парке, почистить дорожки, статуи. Полк расходовал порох щедро, но веселья не получилось. Многих гостей светлейший не досчитался, – что могло помешать, при ясной-то погоде? Наталья отъединилась с кучкой подруг, царь смотрел хмуро, отворачивался. Остерман тяготился, вздыхал, – похоже, просил извинения за питомцев.
– Дети ведь, – шепнул ему князь. – Милые деточки, птички на веточке.
Балагурил, изрядно выпил. Беспечность его в этот вечер удивляла прусского посланника Мардефельда, чуявшего близость перемен.
Впоследствии он напишет:
«Должно сознаться, что Меншиков легкомысленно отказался тогда от всего, что ему советовали добрые люди для его безопасности. Временщик сам ускорил своё падение, поддаваясь своему корыстолюбию и честолюбию. Ему надлежало действовать заодно с Верховным тайным советом, поддерживать им же заведённый государственный строй, а вместе с тем приобретать расположение к себе и царя и его сестры. Меншиков же прибрал к рукам всё финансовое управление, располагал произвольно всеми военными и гражданскими делами как настоящий император и оскорблял царя и великую княжну, сестру государя, отказывая им в исполнении их желаний. Всё это делал он, увлекаясь тщеславной мыслью, что ему надо обоих царственных детей держать под палкой».
Глубокая колея накатана между Ораниенбаумом и Петергофом, где царь дольше всего квартирует. Из окна смотрит, сколь усерден князь. С фонтанами канитель – то один, то другой зачахнет. Большой каскад чуть плещет… Мастера, коли не уследишь, дрыхнут в тени. Пропотел, ополоснулся под струёй, поднялся к его величеству откушать.
Не прогнал.
– У меня радость, – сказал Данилыч, ободрившись. – Храм Божий обрели.
Домовая церковь в Ораниенбауме отделана – мрамор, золото, – совершенная игрушка. 3 сентября освящение, сам Феофан отслужит.
– Покорно прошу пожаловать. Без вас не мыслим… Рухнет строение.
Царь повернулся к сестре, хмыкнул:
– Хочешь, пупхен?
– Мы, чай, христиане, – откликнулась она певучим своим голоском, пролила бальзам на сердце гостя.
Замиренье?
Увы, лишь видимость! Данилыч напрасно ждал августейших визитёров. Колокольный звон истязал. Голицыны, Шаховской, Головкин уважили, но торопились домой – бурей-де пахнет. Небо было чистое. Отсутствие царя испортило настроение, и Данилыч силился разрядить атмосферу. Молодецки выпячивал грудь, красуясь всеми орденами. Войдя с публикой в храм, сел на царское место.
Отчаянность напала.
Семья, приближённые в смятении – надлежит объясниться с царём. И немедля… Донесут ему о предерзости, сегодня же, так опередить бы… Мол, обижен был его величеством, худо стало, сел невзначай.