Страница:
«Вы их принудили держать новый ландтаг, но мы не знаем, будет ли то к пользе наших интересов, ибо и Польша за то на нас может озлобиться».
Рекомендует совещаться с дипломатами – они-де лучше знают состояние дел. Обидно… Последние строки послания убийственны – упадок сил причинили и удушье. Пора ему восвояси… Предпочитает владычица иметь его в Петербурге. «И здесь есть вам не без нужды для советов о некоторых новых и важных делах». Подсахарила пилюлю…
Коварный недруг рисуется князю во дворце рядом с Екатериной, макающей кусок бисквита в венгерское. Кто же? Перебирая вельмож, его светлость приходит в пущее расстройство – в груди словно камень. Ответить бы… Курляндия у ног твоих, присягнула русскому герцогу, прими же под скипетр свой сие прибавление к Российской империи!
Кликнул ведь Горохова, диктовать собрался. Впал в исступление. Спасибо ему – дал успокоительное, уложил в постель. Спас от конфуза…
Поход со дня на день откладывался. Драгунские лошади оказались вдруг недокормлены, отощали. И виновного не найти – в магазинах иссякли запасы корма. Кавалерии столько, вишь, не ждали… Дивизия фон Бока, рассыпанная по летним квартирам, стягивается лениво, и терпенья уже не стало торопить немца – пыжится, каблуками бьёт, изъявляя покорность, а толку-то… Приказ ему ох как не по душе! Отвратительное бессилие чувствует фельдмаршал. Сдаётся, ноги в трясине вязнут, башмаки пудовые, топь засасывает всё глубже.
И вот снова щелчок от матушки-царицы. Дивизию фон Бока двигать в Курляндию запрещает.
Не знает князь, что весь вельможный Петербург озабочен событиями в герцогстве. Остерман огласил жалобу Морица. «Что сказала бы российская императрица, если бы подобным образом вздумали поступить с народом, находящимся под её властью? Состояние Европы таково, что малая искра может произвесть всеобщий пожар.» Вице-канцлер, вершитель иностранной политики, всегда бывший в аккорде с Меншиковым, теперь не находит ему оправдания. Порицают его голштинцы, Верховный тайный совет требует отозвать.
Обеспокоена и Варшава.
Светлейший ещё понукал и стращал баронов, гоняя курьеров из Риги в Митаву, когда следующее послание императрицы легло перед ним. Удар сокрушающий нанесла матушка. Не советы, не уговоры и назидания – строжайший приказ.
Девятнадцатым июля помечен рескрипт – чёрная дата в судьбе князя, поражение едва ли не тяжелейшее. Корона герцога, к которой он, казалось, уже прикоснулся, уже примерял, – неужели она потеряна? Достанется другому… Привиделся Мориц, провожающий его с улыбкой презрения, торжества.
– Поплачешь у меня, паскуда!
Горохов мог бы напомнить светлейшему, что шансы саксонца ничтожны, ему скорее всего предстоит фиаско. – И тем самым утишить ярость. Нет, преданный оруженосец воспылал тем же негодованием. Уехать, но сперва отомстить… Вдвоём, наперебой, начали изобретать наказания – изощрённые и неосуществимые. Хоть и незаконный сын, но ведь королевский, союзника Августа…
– Выведем его на границу, Горошек, и адью, дуй, не оглядывайся! Пинка хорошего бы дать…
Резиденция Морица – на окраине замкового парка, двухэтажный особняк, обнесённый высокой каменной оградой, – охраняется денно и нощно часовыми. Визиты к невесте претендент совершает пешком или в портшезе, слуг при нём двое, вооружённых пистолетами и шпагами. Если устроить засаду в зарослях, у дороги, навалиться дружно, – опомниться не успеет.
– Пойди, Горошек, прикинь!
Парк открыт для всех и редко бывает безлюден. Немцы аккуратны, чертовски аккуратны, нету чащоб, бурелома, негде спрятаться. Зря шатался там адъютант, переодетый бюргером. Тьфу, будто языком вылизано!
– Шуметь – так на весь кирхшпиль, – решил светлейший. – Запомнит нас Митава.
Драгуны обучены драться и спешившись, есть и пехота, несколько сот солдат, против саксонца и его наймитов. Сколько их? Человек шестьдесят-семьдесят, не больше. Правда, позиция у них на возвышенности, в зданиях, выгодная. Допустят ли до штурма? Фельдмаршал, распоряжаясь, ворчал досадливо:
– Белый флаг выкинут, бродяги.
Но Мориц каким-то образом узнал, что его противник презрел политесы и взялся за оружие. Друзья-бароны помогли, пополнив маленький гарнизон. Светлейшему докладывали об этом, он отмахивался, ибо переставал рассуждать здраво, жил и действовал в лихорадочном, злом, ослепляющем возбуждении. Начал трезветь, лишь когда солдаты его, сунувшиеся к ограде, оказались под шквалом пуль.
Отступили с потерями. Горохов прибежал, держа продырявленную шляпу. Обомлел, увидев глаза патрона, налитые бешенством.
– Артиллерию надо…
Безумным показался князь в тот миг, потому и нашёл Горошек мужество возразить.
– Батя… А если убьём Морица…
Дошло не сразу. Перестрелка ещё шла, на крышу сторожки, превращённой в командный пункт, падали ветки, сбитые пулями. Лопаты, сваленные в углу, были весьма кстати. Копать позиции для пушек. Значит, форменная осада.
– Пропади он пропадом, мать его…
Однако затяжная военная акция вовсе не входила в план. Ещё менее – гибель саксонца. Князь схватил лопату, сквернословя, крушил ею кирпичный пол.
– Нельзя здесь копать, батя, не наше тут. Не наша земля…
Растерянный, оглушённый пальбой и неслыханным потоком ругани, адъютант бормотал, что приходило в голову, пятился от благодетеля, шагнувшего к нему с поднятой лопатой, и вдруг с громадным облегчением услышал:
– Домой, Горошек!
Как ни горько было, дал отбой. Спешно похоронили убитых, поместили раненых в лазарет и снялись на другой же день, прочь из проклятой Митавы, скорее прочь!
Мориц с места не сдвинулся. Своевольство Курляндии по-прежнему чинит беспокойство её соседям.
Снова заседает польский сейм. В помощь послу Бестужеву в Варшаву отправлен Ягужинский. С ним тяжёлый, окованный железом ларец с червонцами. В списке российских кандидатов Меншикова нет – царица вычеркнула. Вместо него принц Любекский, племянник голштинца. Червонцы тают, не принося эффекта. Паны, стуча каблуками и саблями, отвергают всех претендентов. Конец герцогству! Как только умрёт Фердинанд, Курляндия станет воеводством Речи Посполитой.
Звали на сейм Морица – на суд, по сути. Не явился, чем ещё более возмутил панов. Вынесли приговор заочно – «считать узурпатором, разбойником, которого каждый вправе безнаказанно умертвить». Досталось и королю от разгневанных ораторов – двуличен-де, бесчестную ведёт игру, тайно потворствует сыну.
Две короны у Августа, польскую удержать особенно трудно. Мгновенно сменив милость на опалу, родитель отправил к Морицу эмиссара с наказом – покинуть Курляндию немедленно. Строптивец ответил вежливо, с достоинством.
«Я уже не принадлежу себе и не могу отказаться от данного мною слова. Я был единодушно избран этим знаменитым дворянством…»
Соперник его посрамлён, бароны восхваляют славного рыцаря, поборника независимости. А светлейший стремительно, ни с кем не простясь, покинул поле своего поражения. В Риге задержался – чёрные флаги, герольды [372]извещали о смерти губернатора Репнина. Можно ли было не отдать последний долг? Потом до Ревеля звучал в ушах похоронный плач оркестра.
В многобашенном городе эстляндцев другая музыка достигла слуха – дудка боцмана пиликала на английском корабле. Стоит на рейде мирно, орудия зачехлены.
Три дня провёл князь в своём доме, слушал доклады военных. Жалоб на гостей, хоть и незваных, нет. Пришлось принять королевского вице-адмирала и отдать визит. Словно в тумане промелькнул он, холодновато-учтивый, пропахший диковинным, пряным, щекочущим ноздри табаком. От сего и от пустых политесов чуть не тошнило.
Наскоро осмотрел крепость, собственную загородную мызу. Остаток пути, мучимый нетерпеньем, одолел за два дня. В Петербурге, не заезжая домой, – прямиком к царице.
Было шесть часов вечера. Екатерина обедала. К столу звать не изволила, заставила ждать. Гневается… Сидел с видом оскорблённым, на расспросы вельмож отвечал коротко:
– Палки просят курляндцы.
Негодует самодержица, – сказали ему. Вчера приехала Анна, слёзно просила за себя и за Морица, а светлейшего честила такой немецкой бранью, которой от женских особ не слыхивали. У Бирона, верно, набралась, на конюшне…
Что ж, будет ненастье, будет и вёдро. В монаршие покои князь вбежал задыхаясь.
– Слава те, Господи! – воскликнул он обрадованно – Здорова… Я на крыльях летел, с дороги к тебе прямо, не пивши, не евши… Сорвала меня… Думаю, что приключилось? Всякое ведь в голову лезет, все мы под Богом ходим…
Екатерина, отяжелевшая после обильных яств, грузно вдавилась в диван, молчала. Презрительная улыбка, чуть тронувшая её губы, исчезла, лицо окаменело. Данилыч понял, что допустил фальшивую ноту.
– Сорвала меня, – повторил он горестно – Пошто? Мне бы побыть ещё, уладил бы, довольна была бы…
– Ты грубый человек, Александр.
Отчеканила резко, отвела взгляд куда-то в сторону, будто к некоему свидетелю.
– Матушка! Наплели тебе…
– Грубый, грубый… Это стыд, большой стыд. Я вся красная за тебя.
– Да полно! Я с баронами по-хорошему. Обещали мне… Бестужев напортил.
Обязан был стараться за кандидата её величества, так нет –зависть помешала, спесь боярская. Смутил, лукавый, дворян речами, посеял шатость в умах. И Анна тоже…
– Дивизия Бока готова была. Двинуть бы для внушения… Пошто запретила? Теперь, полагать надо, поляки ворвутся. Ворвутся, матушка, как пить дать.
– Это я не позволю.
Приподнялась рывком, затем вдруг обмякла. Данилыч увидел синие жилки, почерк Бахуса, выступившие на щеках. Складки у рта углубились, второй подбородок стал заметнее. Стареет амазонка, удержится ли в седле? Данилыч прекратил атаку, продолжал спокойнее:
– Я, если кого против шерсти… Твой престиж, матушка, оборонял. Державы нашей…
– Герцог Курляндии…
Смерила взором, брови насмешливо надломились. Протянула руку, поманила нечто без слов. Лакомство своё… Серебряная корзинка с конфетами мерцала на поставце у стены, Данилыч вскочил, подал.
– Репнин приказал долго жить. Слыхала? Рига твоя без тебя скучает. Я упредил – её величество непременно хочет быть. Ликуют старосты, уж закатят тебе бал-фейерверк. И Ревель глаза проглядел – что же не едет её величество, забыла свой Катриненталь! А цветов там, а сад-то вымахал… Насчёт англичан не тревожься, шалостей нет, смирные. Пил я с ними за твоё здравие. Ну, коли нагадят, проучим. Пушек на берегу добавлено, войска хватит.
– Ах, Катриненталь!
Унеслась в прошлое. Пётр был ласков, весел, сажал в её честь деревья, катал под парусом. Счастливые были дни. Весьма кстати сообразил Данилыч напомнить. Просветлела лицом и на прощанье, дозволив руку поцеловать, обнадёжила:
– Добудем Курляндию.
«Мне стало известно, что Ваша Светлость 30 июля возвратились из Митавы, и я спешу…»
Кавалер Лини, таинственный доброхот. Всё выстерегает заговорщиков, если верить ему… Всё сулит привезти в Петербург и выдать на расправу. Деньги, конечно, истратил, на дорогу нет ни гроша. Старая песня…
Ещё письмо из Брюсселя, от банкира Стефано. Спрашивает, как быть с кавалером, помогать ли ему впредь. Волков – обер-секретарь светлейшего – близоруко тычет носом в бумагу, утробно ворчит:
– Мошенник он, батюшка.
– В прорву сыплем, Волчок.
Отказать, коли так, и дело с концом. Почему же не хватает духу? Уже год как кормит ловкач обещаньями. Нашёл благодетеля… На диво медлительны злодеи, нанятые убить царицу. Наверняка враньё… Однако странную власть возымел лукавец. Жаль его, что ли? Чем-то привлекает как будто… Про Митаву разнюхал – вот ведь диво. Неужто в газетах расписано? Выведал, может, у моряков… Князь поёжился, обнаружив столь пристальное за собой наблюдение, потом хохотнул смущённо.
– Расход не ахти, Волчок. В Писании сказано – дающему воздастся стократ. Так ведь?
Ответить банкиру – пусть уделит несколько сот злотых. Безделица – из сотен тысяч, поступающих ежегодно за проданное сало, кожи, коноплю, лён, зерно. Выдавать кавалеру на пропитание, не слишком обильно, порциями. И сообщать о нём.
Имени настоящего и то ведь не знаем. Точно ли итальянец? Какого же роду-племени, имеет ли поместье? Скрытен псевдоним, на расспросы Стефано отвечал уклончиво, шутками. Адрес три раза сменил. Хозяева квартир одно твердят – обитал господин Лини, католик, исправно посещал мессу. Жаловался на высокую плату, нашёл, надо думать, пристанище более дешёвое. Существенно в донесениях Стефано, пожалуй, одно:
«Шевалье весьма комильфо, исключительно хорошо воспитанный и образованный, владеет разными языками, по-видимому, изрядно путешествовал, поразил меня множеством всяких сведений об иноземных дворах».
Много ли таких в России?
ЭЛИКСИР ВЕНСКИЙ
Рекомендует совещаться с дипломатами – они-де лучше знают состояние дел. Обидно… Последние строки послания убийственны – упадок сил причинили и удушье. Пора ему восвояси… Предпочитает владычица иметь его в Петербурге. «И здесь есть вам не без нужды для советов о некоторых новых и важных делах». Подсахарила пилюлю…
Коварный недруг рисуется князю во дворце рядом с Екатериной, макающей кусок бисквита в венгерское. Кто же? Перебирая вельмож, его светлость приходит в пущее расстройство – в груди словно камень. Ответить бы… Курляндия у ног твоих, присягнула русскому герцогу, прими же под скипетр свой сие прибавление к Российской империи!
Кликнул ведь Горохова, диктовать собрался. Впал в исступление. Спасибо ему – дал успокоительное, уложил в постель. Спас от конфуза…
Поход со дня на день откладывался. Драгунские лошади оказались вдруг недокормлены, отощали. И виновного не найти – в магазинах иссякли запасы корма. Кавалерии столько, вишь, не ждали… Дивизия фон Бока, рассыпанная по летним квартирам, стягивается лениво, и терпенья уже не стало торопить немца – пыжится, каблуками бьёт, изъявляя покорность, а толку-то… Приказ ему ох как не по душе! Отвратительное бессилие чувствует фельдмаршал. Сдаётся, ноги в трясине вязнут, башмаки пудовые, топь засасывает всё глубже.
И вот снова щелчок от матушки-царицы. Дивизию фон Бока двигать в Курляндию запрещает.
Не знает князь, что весь вельможный Петербург озабочен событиями в герцогстве. Остерман огласил жалобу Морица. «Что сказала бы российская императрица, если бы подобным образом вздумали поступить с народом, находящимся под её властью? Состояние Европы таково, что малая искра может произвесть всеобщий пожар.» Вице-канцлер, вершитель иностранной политики, всегда бывший в аккорде с Меншиковым, теперь не находит ему оправдания. Порицают его голштинцы, Верховный тайный совет требует отозвать.
Обеспокоена и Варшава.
Светлейший ещё понукал и стращал баронов, гоняя курьеров из Риги в Митаву, когда следующее послание императрицы легло перед ним. Удар сокрушающий нанесла матушка. Не советы, не уговоры и назидания – строжайший приказ.
Девятнадцатым июля помечен рескрипт – чёрная дата в судьбе князя, поражение едва ли не тяжелейшее. Корона герцога, к которой он, казалось, уже прикоснулся, уже примерял, – неужели она потеряна? Достанется другому… Привиделся Мориц, провожающий его с улыбкой презрения, торжества.
– Поплачешь у меня, паскуда!
Горохов мог бы напомнить светлейшему, что шансы саксонца ничтожны, ему скорее всего предстоит фиаско. – И тем самым утишить ярость. Нет, преданный оруженосец воспылал тем же негодованием. Уехать, но сперва отомстить… Вдвоём, наперебой, начали изобретать наказания – изощрённые и неосуществимые. Хоть и незаконный сын, но ведь королевский, союзника Августа…
– Выведем его на границу, Горошек, и адью, дуй, не оглядывайся! Пинка хорошего бы дать…
Резиденция Морица – на окраине замкового парка, двухэтажный особняк, обнесённый высокой каменной оградой, – охраняется денно и нощно часовыми. Визиты к невесте претендент совершает пешком или в портшезе, слуг при нём двое, вооружённых пистолетами и шпагами. Если устроить засаду в зарослях, у дороги, навалиться дружно, – опомниться не успеет.
– Пойди, Горошек, прикинь!
Парк открыт для всех и редко бывает безлюден. Немцы аккуратны, чертовски аккуратны, нету чащоб, бурелома, негде спрятаться. Зря шатался там адъютант, переодетый бюргером. Тьфу, будто языком вылизано!
– Шуметь – так на весь кирхшпиль, – решил светлейший. – Запомнит нас Митава.
Драгуны обучены драться и спешившись, есть и пехота, несколько сот солдат, против саксонца и его наймитов. Сколько их? Человек шестьдесят-семьдесят, не больше. Правда, позиция у них на возвышенности, в зданиях, выгодная. Допустят ли до штурма? Фельдмаршал, распоряжаясь, ворчал досадливо:
– Белый флаг выкинут, бродяги.
Но Мориц каким-то образом узнал, что его противник презрел политесы и взялся за оружие. Друзья-бароны помогли, пополнив маленький гарнизон. Светлейшему докладывали об этом, он отмахивался, ибо переставал рассуждать здраво, жил и действовал в лихорадочном, злом, ослепляющем возбуждении. Начал трезветь, лишь когда солдаты его, сунувшиеся к ограде, оказались под шквалом пуль.
Отступили с потерями. Горохов прибежал, держа продырявленную шляпу. Обомлел, увидев глаза патрона, налитые бешенством.
– Артиллерию надо…
Безумным показался князь в тот миг, потому и нашёл Горошек мужество возразить.
– Батя… А если убьём Морица…
Дошло не сразу. Перестрелка ещё шла, на крышу сторожки, превращённой в командный пункт, падали ветки, сбитые пулями. Лопаты, сваленные в углу, были весьма кстати. Копать позиции для пушек. Значит, форменная осада.
– Пропади он пропадом, мать его…
Однако затяжная военная акция вовсе не входила в план. Ещё менее – гибель саксонца. Князь схватил лопату, сквернословя, крушил ею кирпичный пол.
– Нельзя здесь копать, батя, не наше тут. Не наша земля…
Растерянный, оглушённый пальбой и неслыханным потоком ругани, адъютант бормотал, что приходило в голову, пятился от благодетеля, шагнувшего к нему с поднятой лопатой, и вдруг с громадным облегчением услышал:
– Домой, Горошек!
Как ни горько было, дал отбой. Спешно похоронили убитых, поместили раненых в лазарет и снялись на другой же день, прочь из проклятой Митавы, скорее прочь!
Мориц с места не сдвинулся. Своевольство Курляндии по-прежнему чинит беспокойство её соседям.
Снова заседает польский сейм. В помощь послу Бестужеву в Варшаву отправлен Ягужинский. С ним тяжёлый, окованный железом ларец с червонцами. В списке российских кандидатов Меншикова нет – царица вычеркнула. Вместо него принц Любекский, племянник голштинца. Червонцы тают, не принося эффекта. Паны, стуча каблуками и саблями, отвергают всех претендентов. Конец герцогству! Как только умрёт Фердинанд, Курляндия станет воеводством Речи Посполитой.
Звали на сейм Морица – на суд, по сути. Не явился, чем ещё более возмутил панов. Вынесли приговор заочно – «считать узурпатором, разбойником, которого каждый вправе безнаказанно умертвить». Досталось и королю от разгневанных ораторов – двуличен-де, бесчестную ведёт игру, тайно потворствует сыну.
Две короны у Августа, польскую удержать особенно трудно. Мгновенно сменив милость на опалу, родитель отправил к Морицу эмиссара с наказом – покинуть Курляндию немедленно. Строптивец ответил вежливо, с достоинством.
«Я уже не принадлежу себе и не могу отказаться от данного мною слова. Я был единодушно избран этим знаменитым дворянством…»
Соперник его посрамлён, бароны восхваляют славного рыцаря, поборника независимости. А светлейший стремительно, ни с кем не простясь, покинул поле своего поражения. В Риге задержался – чёрные флаги, герольды [372]извещали о смерти губернатора Репнина. Можно ли было не отдать последний долг? Потом до Ревеля звучал в ушах похоронный плач оркестра.
В многобашенном городе эстляндцев другая музыка достигла слуха – дудка боцмана пиликала на английском корабле. Стоит на рейде мирно, орудия зачехлены.
Три дня провёл князь в своём доме, слушал доклады военных. Жалоб на гостей, хоть и незваных, нет. Пришлось принять королевского вице-адмирала и отдать визит. Словно в тумане промелькнул он, холодновато-учтивый, пропахший диковинным, пряным, щекочущим ноздри табаком. От сего и от пустых политесов чуть не тошнило.
Наскоро осмотрел крепость, собственную загородную мызу. Остаток пути, мучимый нетерпеньем, одолел за два дня. В Петербурге, не заезжая домой, – прямиком к царице.
Было шесть часов вечера. Екатерина обедала. К столу звать не изволила, заставила ждать. Гневается… Сидел с видом оскорблённым, на расспросы вельмож отвечал коротко:
– Палки просят курляндцы.
Негодует самодержица, – сказали ему. Вчера приехала Анна, слёзно просила за себя и за Морица, а светлейшего честила такой немецкой бранью, которой от женских особ не слыхивали. У Бирона, верно, набралась, на конюшне…
Что ж, будет ненастье, будет и вёдро. В монаршие покои князь вбежал задыхаясь.
– Слава те, Господи! – воскликнул он обрадованно – Здорова… Я на крыльях летел, с дороги к тебе прямо, не пивши, не евши… Сорвала меня… Думаю, что приключилось? Всякое ведь в голову лезет, все мы под Богом ходим…
Екатерина, отяжелевшая после обильных яств, грузно вдавилась в диван, молчала. Презрительная улыбка, чуть тронувшая её губы, исчезла, лицо окаменело. Данилыч понял, что допустил фальшивую ноту.
– Сорвала меня, – повторил он горестно – Пошто? Мне бы побыть ещё, уладил бы, довольна была бы…
– Ты грубый человек, Александр.
Отчеканила резко, отвела взгляд куда-то в сторону, будто к некоему свидетелю.
– Матушка! Наплели тебе…
– Грубый, грубый… Это стыд, большой стыд. Я вся красная за тебя.
– Да полно! Я с баронами по-хорошему. Обещали мне… Бестужев напортил.
Обязан был стараться за кандидата её величества, так нет –зависть помешала, спесь боярская. Смутил, лукавый, дворян речами, посеял шатость в умах. И Анна тоже…
– Дивизия Бока готова была. Двинуть бы для внушения… Пошто запретила? Теперь, полагать надо, поляки ворвутся. Ворвутся, матушка, как пить дать.
– Это я не позволю.
Приподнялась рывком, затем вдруг обмякла. Данилыч увидел синие жилки, почерк Бахуса, выступившие на щеках. Складки у рта углубились, второй подбородок стал заметнее. Стареет амазонка, удержится ли в седле? Данилыч прекратил атаку, продолжал спокойнее:
– Я, если кого против шерсти… Твой престиж, матушка, оборонял. Державы нашей…
– Герцог Курляндии…
Смерила взором, брови насмешливо надломились. Протянула руку, поманила нечто без слов. Лакомство своё… Серебряная корзинка с конфетами мерцала на поставце у стены, Данилыч вскочил, подал.
– Репнин приказал долго жить. Слыхала? Рига твоя без тебя скучает. Я упредил – её величество непременно хочет быть. Ликуют старосты, уж закатят тебе бал-фейерверк. И Ревель глаза проглядел – что же не едет её величество, забыла свой Катриненталь! А цветов там, а сад-то вымахал… Насчёт англичан не тревожься, шалостей нет, смирные. Пил я с ними за твоё здравие. Ну, коли нагадят, проучим. Пушек на берегу добавлено, войска хватит.
– Ах, Катриненталь!
Унеслась в прошлое. Пётр был ласков, весел, сажал в её честь деревья, катал под парусом. Счастливые были дни. Весьма кстати сообразил Данилыч напомнить. Просветлела лицом и на прощанье, дозволив руку поцеловать, обнадёжила:
– Добудем Курляндию.
«Мне стало известно, что Ваша Светлость 30 июля возвратились из Митавы, и я спешу…»
Кавалер Лини, таинственный доброхот. Всё выстерегает заговорщиков, если верить ему… Всё сулит привезти в Петербург и выдать на расправу. Деньги, конечно, истратил, на дорогу нет ни гроша. Старая песня…
Ещё письмо из Брюсселя, от банкира Стефано. Спрашивает, как быть с кавалером, помогать ли ему впредь. Волков – обер-секретарь светлейшего – близоруко тычет носом в бумагу, утробно ворчит:
– Мошенник он, батюшка.
– В прорву сыплем, Волчок.
Отказать, коли так, и дело с концом. Почему же не хватает духу? Уже год как кормит ловкач обещаньями. Нашёл благодетеля… На диво медлительны злодеи, нанятые убить царицу. Наверняка враньё… Однако странную власть возымел лукавец. Жаль его, что ли? Чем-то привлекает как будто… Про Митаву разнюхал – вот ведь диво. Неужто в газетах расписано? Выведал, может, у моряков… Князь поёжился, обнаружив столь пристальное за собой наблюдение, потом хохотнул смущённо.
– Расход не ахти, Волчок. В Писании сказано – дающему воздастся стократ. Так ведь?
Ответить банкиру – пусть уделит несколько сот злотых. Безделица – из сотен тысяч, поступающих ежегодно за проданное сало, кожи, коноплю, лён, зерно. Выдавать кавалеру на пропитание, не слишком обильно, порциями. И сообщать о нём.
Имени настоящего и то ведь не знаем. Точно ли итальянец? Какого же роду-племени, имеет ли поместье? Скрытен псевдоним, на расспросы Стефано отвечал уклончиво, шутками. Адрес три раза сменил. Хозяева квартир одно твердят – обитал господин Лини, католик, исправно посещал мессу. Жаловался на высокую плату, нашёл, надо думать, пристанище более дешёвое. Существенно в донесениях Стефано, пожалуй, одно:
«Шевалье весьма комильфо, исключительно хорошо воспитанный и образованный, владеет разными языками, по-видимому, изрядно путешествовал, поразил меня множеством всяких сведений об иноземных дворах».
Много ли таких в России?
ЭЛИКСИР ВЕНСКИЙ
Варвара, заметив перемену в настроении Данилыча, пошутила – эликсиру какого, что ли, глотнул? Гложущая боль курляндского афронта, донимающая почитай с месяц, видно, утихла.
– Эликсир, – отозвался он. – Венский, милая…
– Крепок, знать…
– Правда твоя… Нам он в самый раз. А кто-то и поперхнётся.
– Подписали?
– А, догадалась, воструха!
Ждали в княжеском доме, как праздника… Договор с цесарем о дружбе, о взаимной военной помощи учинён. Конец сомнениям, колебаниям. Размежевалась Европа [373], да так, что поубавится дерзости у короля Георга. Правда, Швецию он переманил, но зато Пруссия, склонявшаяся было к нему, одумалась. Союзницей нашей оказалась Испания, из-за её вражды к французам.
Дарья крестилась.
– На турка опять… Страх лютый!
– Турок в Персии увяз, вроде нас… Цесарь на запад смотрит. А войны все одно не миновать.
Домочадцам, адъютантам, солдатам караульной роты втолковывал важность события. Даже флаги вывесил по всему бургу, и некоторые вельможи его примеру последовали. Вместе с Остерманом утихомирили Екатерину – она опасалась подвохов с австрийской стороны.
– Это союз естественный, – цедил немец, – понеже другого алеата против морских держав нет.
Главная опора – цесарь, главный противник – Англия. Убеждение покойного государя, которое вице-канцлер развивает. Он закончил трактат «Генеральное состояние дел и интересов всероссийских» и теперь, прикрыв дрожащие веки, читает сентенции оттуда гласом пророческим.
– Через цесаря и Польшу расположить к нам можно. Дабы не раздражать её. Курляндию пока не трогать.
Царицу беспокоит усиление старой знати, друзей царевича. Вслух не скажет, но Данилыч чует скрытое.
– Мы все, слуги твои, ныне вокруг тебя в единодушии. Как супруг твой заповедал…
Титул императрицы Веной признан, голштинца поддерживают – Рабутин заверил. Розовый толстячок шариком носится по дворцу, обнимает старых знакомцев, бойко лопочет по-русски.
– Счастлив, счастлив, скучал без вас…
Он давно на австрийской службе, граф Рабутин, французского корня. Захлёбывается, расхваливая Петербург, слюнки пускает, рассуждая о русской кухне. Запомнил – у Голицына восхитителен был киевский борщ, у Ягужинского осетрина на вертеле, у Меншикова кулебяка. Но не забыл и вкусы, прихоти угощавших. Князь получил серебро – дюжину подсвечников фигурных, весом более пуда.
Свечи вставили, зажгли в присутствии посла – знаменитая кулебяка, озарённая ими, лоснилась маслено, румянилась, благоухала. Рабутин добрых четверть часа пел ей дифирамбы.
– Бесподобно! Пища богов, амброзия! Позвольте, я пришлю к вам своего лентяя повара!
Согласие двух империй должно, по мнению бонвивана, обогатить меню. Прежде всего! Но чем отплатить русским? Венгерский гуляш, пожалуй, слишком заборист. Впрочем, здешние кулинары повально подражают французским. И не всегда удачно.
– Людовик соблазнял нас, – сказал князь. – Не только яствами. Мне стоило громадных усилий…
– Оставайтесь русскими, умоляю! Ваша стерлядь… Божественно тает во рту. О, Волга, Волга!
Отлично, будет ему и стерлядь… Когда же умолкнет чревоугодник и заговорит дипломат? Лишь в Ореховой, за кофе, он сказал, поглаживая живот:
– Его императорское величество чрезвычайно ценит ваши усилия, мой принц. Вы так искусно уберегли Россию от неосторожного шага… Курс на Людовика был бы трагической ошибкой. Ваш ум, ваша рука на руле правления…
– Вы льстите мне, экселенц.
– Нисколько, нисколько.
– Я был счастлив внести лепту, – произнёс князь, потупившись. – Мне дорого, – тут голос его задрожал, – мне бесконечно дорого слышать от вашего великого монарха, моего благодетеля… Не сомневайтесь, что я и впредь…
Волнение не дало ему закончить.
– Его императорское величество ищет способ доставить вам приятность. Он сожалеет, что не мог помочь вам в Курляндии.
– О, экселенц!
Воистину поднёс эликсира. Данилыч подался вперёд, едва не опрокинув чашку. Он облобызал бы посла, если бы посмел.
– Потрясён, – промолвил он сдавленно. – Потрясён милостью его величества.
Земля… Нет дара желаннее! Ковром раскинулась зелёная равнина, покорно легла под ноги. Тучные нивы, добротные сельские дома в оправе садов, баронский замок на взгорке – картина, запавшая в память ещё в Курляндии и с тех пор неотвязная. Да ну её! Свет клином сошёлся, что ли? Цесарь отыщет для него землю, раз такое намерение есть. Выморочную, конфискованную – не всё ли равно… Конечно, неспроста сей великодушный жест, с расчётом на благодарность. Не токмо словесную…
– Заверьте его величество… Я всегда и премного обязан… Святой долг союзника.
Рабутин, запив кофе ликёром, откинулся в кресле, начал посапывать. Князь смотрел с торжеством на обмякшее тело. Будет ему кулебяка. Будет стерлядь, расстегаи с рыбой, всё будет. Хоть каждый день.
Где же эта вожделенная, предназначенная земля, изобильная земными плодами, омытая морем или судоходной рекой пронизанная, земля, которую не стыдно назвать своим герцогством, княжеством, королевством? Римская империя с начала века расширилась грозно – захватила Милан, Неаполь, Сардинию, выдвинулась к Северному морю, к Рейну. Дальние пажити, однако, не влекут, чем ближе к дому владение, тем сподручнее.
Рабутин согласен – лучше… Так где же, где же? Посол мялся, просил потерпеть – задача не из лёгких, его величество думает, предполагает… От обеда к обеду откровеннее делался гурман. Наконец, разомлев от сытости – кулебяка была с трёхслойной начинкой, мясо, яйца, рис, – уступил.
– Есть графство… Хозяйка его под замком, до конца дней своих. Графиня фон Козель [374]. Слыхали?
История давняя, нашумевшая. Метреса короля Августа, красавица, интриганка, вздумала на беду свою вмешаться в политику. За урон, нанесённый державе, за оскорбление чести монарха заперта в крепости навечно. Что же с вотчиной? Поди, отошла в казну?
– Совершенно верно, мой принц. Августа мы уговорим.
– Боюсь, не просто…
– Ах, полноте, императору он не откажет! Потребуется время, конечно. Процедура, бумаги…
Земля от короля, титул – от Карла. Улита едет… Из короба, накрытого персидским ковром, князь вынул карту. В Силезии, к востоку от Лейпцига, рядом с Польшей отыскался Козел, городок незначительный, именье с полушку, река чахлая, сотни вёрст ей бежать до Балтики. Ладно, какое ни есть графство, а коль превратится в герцогство… Дарёному коню в зубы не смотрят. Мысли эти отразились на лице князя весьма зримо, и дипломат почёл долгом сказать:
– Если вам повезёт в Курляндии, мой принц… Ради Бога! Его величество сердечно вас поздравит.
Светлейший благодарил, наливая разомлевшему гостю квасу. Медовый, с лимоном и полудюжиной специй, ни у кого нет столь духовитого, столь освежающего. Признался – известия из Митавы он получает. Есть там люди… Казус сложный, понеже польский интерес присутствует. И Мориц не отрёкся, уехал набирать войско. Ну, его-то паны вышибут.
– О, чуть не забыл, – и Рабутин схватился за голову. – Император мне, однажды… Странно, принц Меншиков ни разу не предложил себя сейму. Польша приобрела бы отличного короля.
Врёт, поди… Вишь, случайно вспомнил. Может, и слетело с императорских уст, с лаской либо с издёвкой. Неужто прямой совет? Впрочем, что ему стоит!
– Отличный монарх, – повторил посол смачно, жуя лимонную корку.
Одно несомненно – принц Меншиков ныне в цене. Оно и понятно. Поручено дипломату всячески задобрить принца, первого вельможу у трона, президента Военной коллегии, главу всех ратных российских сил. В них-то первая надобность цесарю.
Больших кампаний цесарь не замышляет, впору пока сохранить завоёванное. Однако войско, обозначенное в секретном пункте договора, изволь снарядить немедленно – тридцать тысяч, для отправки на западную границу.
В доме Рабутина, за острой венгерской едой, разговор об этом подробный. Экспедиционный корпус нужен вместе с артиллерией, которая, как известно, в России выше всяких похвал. Солдат – наилучших – ростом и выучкой.
– Вашему же престижу послужат, мой принц.
Кусок гуляша – что уголь, отдуваются оба, гасят токайским. Какова еда, таков и народ, – сколько дали жару цесарю, сколько лет бунтовали! Сейчас вроде притихли. Куда же нацелена русская подмога? Вопрос не праздный.
– Есть прожект, – рассуждает посол, – рейнской армии придать ваш корпус. Ситуация там… Случается ведь, пушки сами начинают стрелять. Покамест мы в дефензиве [375], но чтобы предупредить конфликт… Показать французам кулак не лишне.
Прищурился, помахал пухлой ручкой, отгоняя перечный дух, и прибавил, что принц такой маршрут, вероятно, одобрит.
К чему скрывать, знает Вена, о чём мечтал государь – обезвредив Францию, изолировать Англию, прегордую владычицу морей. Противника главного.
– Мы тоже пока в дефензиве, экселенц, – вздохнул князь. – Но… Будь я помоложе, сам повёл бы войско к Рейну. Увы! После пятидесяти возраст старческий. Дома сидеть…
– Э, бросьте! Мы ещё увидим вас на белом коне.
Ужели свершится? Даст ли Бог дожить? Рейн, а там далеко ли? В Версаль на белом коне… Неразлучный в последние годы чаще обращал взоры на юг, Индия манила его, блистающая алмазами. С этой задумкой в Персию шёл. Смеялся, бывало, – добудем тебе, Алексашка, ханство. Правда, обрезать тебя придётся. Не хочешь? Нет, уж коли суждено снова в седло полководца, так Европу топтать. В Европе желанная земля, в Европе!
– На виноградниках Токая, – говорил дипломат, подняв золотистое вино к свету, – урожай снимают в октябре. Сок начинает бродить в ягоде.
О делах, кажется, довольно…
– Выпьем, мой принц, за наследника нашего престола, за Петра Второго!
– Всей душой, экселенц!
В упор смотрит Рабутин, изучающе.
– Как здоровье его?
– Прекрасное, слава Богу!
Натурально – императора заботит благополучие племянника, успехи в науках, безопасность от козней, кои могут пресечь ему путь к трону, порушить родство двух династий – Габсбургов и Романовых.
– Цыплят по осени считают Так же и денежки в казне, и какие ни есть доходы. Охо-хо!
Голицын покачивает головой, шепчет, сидя в консилии, изредка улыбается про себя, чаще горюет. Знаток экономики, коммерции мысленно погружён в цифирь. Худое состояние финансов империи – забота тайных советников.
Минули наконец неурожайные годы, подряд донимавшие и без того разорённую страну. Хлеба уродились неплохо. Но обнищавший мужик в долгу, подушные недоплачены. Миллион с лишним надлежит взыскать, чтобы свести баланс. Деревни опустели, кто ушёл на Дон, кто в башкиры – и назад не вернулся. Беглые похаживают в воровских шайках, нищенствуют, а то укрываются у других помещиков, нигде не записанные, сборщикам неведомые. Оттого горше становится оставшимся дома – вноси за выбывших, вноси и за умерших, за рекрутов. С иного мужика берут не семь гривен, а вдвое и втрое.
– Таких горемык, почитай, десятая часть, – сетовал боярин. – Ох, круто обошёлся Пётр Алексеевич с крестьянами!
Единовластием царя введена подушная подать, и тайные советники ставят её под сомнение. Дескать, драть с землепашца, кормильца начали больше, чем прежде. Упразднить – предлагают некоторые.
– Слушайт, битте! – провещился вдруг голштинец, растолкав задремавшего переводчика. – Брать, как обыкли в Европе, с дохода. Значит, с тех, кто работать способен. Стариков и ребят, значит, выключить.
Сие смутило вельмож. Как его исчислишь – доход? Денег в сельском обиходе мало. С купца подоходный налог – другое дело… Нет, Россия к такой реформе не готова, ошибся королевское высочество. Но замены подушной раскладке Совет не нашёл. Тогда понизить оную подать?
– Не время, господа, – подаёт голос светлейший. – Об армии надо подумать. Бедствует армия, господа. Мужик обнищал, не спорю, так ведь учил нас великий государь, указывал нам, где зло наивящее.
В ноябре на Совете оглашён прожект, подписанный Меншиковым, Остерманом и Макаровым.
«Теперь над крестьянами десять и больше командиров находится, вместо того, что прежде был один, а именно из воинских, начав от солдата до штаба и до генералитета, а из гражданских – от фискалов, комиссаров, вальдмейстеров и прочих до воевод, из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавшимися, именоваться могут…»
Лютые хищники – так и царь клеймил ораву сборщиков, выколачивающих налог. Сократить её, обуздать звериную алчность, – и воспрянет пахарь, куда легче будет внести семь гривен с души. Воинские команды из деревень неукоснительно убирать, размещая в городах.
– Эликсир, – отозвался он. – Венский, милая…
– Крепок, знать…
– Правда твоя… Нам он в самый раз. А кто-то и поперхнётся.
– Подписали?
– А, догадалась, воструха!
Ждали в княжеском доме, как праздника… Договор с цесарем о дружбе, о взаимной военной помощи учинён. Конец сомнениям, колебаниям. Размежевалась Европа [373], да так, что поубавится дерзости у короля Георга. Правда, Швецию он переманил, но зато Пруссия, склонявшаяся было к нему, одумалась. Союзницей нашей оказалась Испания, из-за её вражды к французам.
Дарья крестилась.
– На турка опять… Страх лютый!
– Турок в Персии увяз, вроде нас… Цесарь на запад смотрит. А войны все одно не миновать.
Домочадцам, адъютантам, солдатам караульной роты втолковывал важность события. Даже флаги вывесил по всему бургу, и некоторые вельможи его примеру последовали. Вместе с Остерманом утихомирили Екатерину – она опасалась подвохов с австрийской стороны.
– Это союз естественный, – цедил немец, – понеже другого алеата против морских держав нет.
Главная опора – цесарь, главный противник – Англия. Убеждение покойного государя, которое вице-канцлер развивает. Он закончил трактат «Генеральное состояние дел и интересов всероссийских» и теперь, прикрыв дрожащие веки, читает сентенции оттуда гласом пророческим.
– Через цесаря и Польшу расположить к нам можно. Дабы не раздражать её. Курляндию пока не трогать.
Царицу беспокоит усиление старой знати, друзей царевича. Вслух не скажет, но Данилыч чует скрытое.
– Мы все, слуги твои, ныне вокруг тебя в единодушии. Как супруг твой заповедал…
Титул императрицы Веной признан, голштинца поддерживают – Рабутин заверил. Розовый толстячок шариком носится по дворцу, обнимает старых знакомцев, бойко лопочет по-русски.
– Счастлив, счастлив, скучал без вас…
Он давно на австрийской службе, граф Рабутин, французского корня. Захлёбывается, расхваливая Петербург, слюнки пускает, рассуждая о русской кухне. Запомнил – у Голицына восхитителен был киевский борщ, у Ягужинского осетрина на вертеле, у Меншикова кулебяка. Но не забыл и вкусы, прихоти угощавших. Князь получил серебро – дюжину подсвечников фигурных, весом более пуда.
Свечи вставили, зажгли в присутствии посла – знаменитая кулебяка, озарённая ими, лоснилась маслено, румянилась, благоухала. Рабутин добрых четверть часа пел ей дифирамбы.
– Бесподобно! Пища богов, амброзия! Позвольте, я пришлю к вам своего лентяя повара!
Согласие двух империй должно, по мнению бонвивана, обогатить меню. Прежде всего! Но чем отплатить русским? Венгерский гуляш, пожалуй, слишком заборист. Впрочем, здешние кулинары повально подражают французским. И не всегда удачно.
– Людовик соблазнял нас, – сказал князь. – Не только яствами. Мне стоило громадных усилий…
– Оставайтесь русскими, умоляю! Ваша стерлядь… Божественно тает во рту. О, Волга, Волга!
Отлично, будет ему и стерлядь… Когда же умолкнет чревоугодник и заговорит дипломат? Лишь в Ореховой, за кофе, он сказал, поглаживая живот:
– Его императорское величество чрезвычайно ценит ваши усилия, мой принц. Вы так искусно уберегли Россию от неосторожного шага… Курс на Людовика был бы трагической ошибкой. Ваш ум, ваша рука на руле правления…
– Вы льстите мне, экселенц.
– Нисколько, нисколько.
– Я был счастлив внести лепту, – произнёс князь, потупившись. – Мне дорого, – тут голос его задрожал, – мне бесконечно дорого слышать от вашего великого монарха, моего благодетеля… Не сомневайтесь, что я и впредь…
Волнение не дало ему закончить.
– Его императорское величество ищет способ доставить вам приятность. Он сожалеет, что не мог помочь вам в Курляндии.
– О, экселенц!
Воистину поднёс эликсира. Данилыч подался вперёд, едва не опрокинув чашку. Он облобызал бы посла, если бы посмел.
– Потрясён, – промолвил он сдавленно. – Потрясён милостью его величества.
Земля… Нет дара желаннее! Ковром раскинулась зелёная равнина, покорно легла под ноги. Тучные нивы, добротные сельские дома в оправе садов, баронский замок на взгорке – картина, запавшая в память ещё в Курляндии и с тех пор неотвязная. Да ну её! Свет клином сошёлся, что ли? Цесарь отыщет для него землю, раз такое намерение есть. Выморочную, конфискованную – не всё ли равно… Конечно, неспроста сей великодушный жест, с расчётом на благодарность. Не токмо словесную…
– Заверьте его величество… Я всегда и премного обязан… Святой долг союзника.
Рабутин, запив кофе ликёром, откинулся в кресле, начал посапывать. Князь смотрел с торжеством на обмякшее тело. Будет ему кулебяка. Будет стерлядь, расстегаи с рыбой, всё будет. Хоть каждый день.
Где же эта вожделенная, предназначенная земля, изобильная земными плодами, омытая морем или судоходной рекой пронизанная, земля, которую не стыдно назвать своим герцогством, княжеством, королевством? Римская империя с начала века расширилась грозно – захватила Милан, Неаполь, Сардинию, выдвинулась к Северному морю, к Рейну. Дальние пажити, однако, не влекут, чем ближе к дому владение, тем сподручнее.
Рабутин согласен – лучше… Так где же, где же? Посол мялся, просил потерпеть – задача не из лёгких, его величество думает, предполагает… От обеда к обеду откровеннее делался гурман. Наконец, разомлев от сытости – кулебяка была с трёхслойной начинкой, мясо, яйца, рис, – уступил.
– Есть графство… Хозяйка его под замком, до конца дней своих. Графиня фон Козель [374]. Слыхали?
История давняя, нашумевшая. Метреса короля Августа, красавица, интриганка, вздумала на беду свою вмешаться в политику. За урон, нанесённый державе, за оскорбление чести монарха заперта в крепости навечно. Что же с вотчиной? Поди, отошла в казну?
– Совершенно верно, мой принц. Августа мы уговорим.
– Боюсь, не просто…
– Ах, полноте, императору он не откажет! Потребуется время, конечно. Процедура, бумаги…
Земля от короля, титул – от Карла. Улита едет… Из короба, накрытого персидским ковром, князь вынул карту. В Силезии, к востоку от Лейпцига, рядом с Польшей отыскался Козел, городок незначительный, именье с полушку, река чахлая, сотни вёрст ей бежать до Балтики. Ладно, какое ни есть графство, а коль превратится в герцогство… Дарёному коню в зубы не смотрят. Мысли эти отразились на лице князя весьма зримо, и дипломат почёл долгом сказать:
– Если вам повезёт в Курляндии, мой принц… Ради Бога! Его величество сердечно вас поздравит.
Светлейший благодарил, наливая разомлевшему гостю квасу. Медовый, с лимоном и полудюжиной специй, ни у кого нет столь духовитого, столь освежающего. Признался – известия из Митавы он получает. Есть там люди… Казус сложный, понеже польский интерес присутствует. И Мориц не отрёкся, уехал набирать войско. Ну, его-то паны вышибут.
– О, чуть не забыл, – и Рабутин схватился за голову. – Император мне, однажды… Странно, принц Меншиков ни разу не предложил себя сейму. Польша приобрела бы отличного короля.
Врёт, поди… Вишь, случайно вспомнил. Может, и слетело с императорских уст, с лаской либо с издёвкой. Неужто прямой совет? Впрочем, что ему стоит!
– Отличный монарх, – повторил посол смачно, жуя лимонную корку.
Одно несомненно – принц Меншиков ныне в цене. Оно и понятно. Поручено дипломату всячески задобрить принца, первого вельможу у трона, президента Военной коллегии, главу всех ратных российских сил. В них-то первая надобность цесарю.
Больших кампаний цесарь не замышляет, впору пока сохранить завоёванное. Однако войско, обозначенное в секретном пункте договора, изволь снарядить немедленно – тридцать тысяч, для отправки на западную границу.
В доме Рабутина, за острой венгерской едой, разговор об этом подробный. Экспедиционный корпус нужен вместе с артиллерией, которая, как известно, в России выше всяких похвал. Солдат – наилучших – ростом и выучкой.
– Вашему же престижу послужат, мой принц.
Кусок гуляша – что уголь, отдуваются оба, гасят токайским. Какова еда, таков и народ, – сколько дали жару цесарю, сколько лет бунтовали! Сейчас вроде притихли. Куда же нацелена русская подмога? Вопрос не праздный.
– Есть прожект, – рассуждает посол, – рейнской армии придать ваш корпус. Ситуация там… Случается ведь, пушки сами начинают стрелять. Покамест мы в дефензиве [375], но чтобы предупредить конфликт… Показать французам кулак не лишне.
Прищурился, помахал пухлой ручкой, отгоняя перечный дух, и прибавил, что принц такой маршрут, вероятно, одобрит.
К чему скрывать, знает Вена, о чём мечтал государь – обезвредив Францию, изолировать Англию, прегордую владычицу морей. Противника главного.
– Мы тоже пока в дефензиве, экселенц, – вздохнул князь. – Но… Будь я помоложе, сам повёл бы войско к Рейну. Увы! После пятидесяти возраст старческий. Дома сидеть…
– Э, бросьте! Мы ещё увидим вас на белом коне.
Ужели свершится? Даст ли Бог дожить? Рейн, а там далеко ли? В Версаль на белом коне… Неразлучный в последние годы чаще обращал взоры на юг, Индия манила его, блистающая алмазами. С этой задумкой в Персию шёл. Смеялся, бывало, – добудем тебе, Алексашка, ханство. Правда, обрезать тебя придётся. Не хочешь? Нет, уж коли суждено снова в седло полководца, так Европу топтать. В Европе желанная земля, в Европе!
– На виноградниках Токая, – говорил дипломат, подняв золотистое вино к свету, – урожай снимают в октябре. Сок начинает бродить в ягоде.
О делах, кажется, довольно…
– Выпьем, мой принц, за наследника нашего престола, за Петра Второго!
– Всей душой, экселенц!
В упор смотрит Рабутин, изучающе.
– Как здоровье его?
– Прекрасное, слава Богу!
Натурально – императора заботит благополучие племянника, успехи в науках, безопасность от козней, кои могут пресечь ему путь к трону, порушить родство двух династий – Габсбургов и Романовых.
– Цыплят по осени считают Так же и денежки в казне, и какие ни есть доходы. Охо-хо!
Голицын покачивает головой, шепчет, сидя в консилии, изредка улыбается про себя, чаще горюет. Знаток экономики, коммерции мысленно погружён в цифирь. Худое состояние финансов империи – забота тайных советников.
Минули наконец неурожайные годы, подряд донимавшие и без того разорённую страну. Хлеба уродились неплохо. Но обнищавший мужик в долгу, подушные недоплачены. Миллион с лишним надлежит взыскать, чтобы свести баланс. Деревни опустели, кто ушёл на Дон, кто в башкиры – и назад не вернулся. Беглые похаживают в воровских шайках, нищенствуют, а то укрываются у других помещиков, нигде не записанные, сборщикам неведомые. Оттого горше становится оставшимся дома – вноси за выбывших, вноси и за умерших, за рекрутов. С иного мужика берут не семь гривен, а вдвое и втрое.
– Таких горемык, почитай, десятая часть, – сетовал боярин. – Ох, круто обошёлся Пётр Алексеевич с крестьянами!
Единовластием царя введена подушная подать, и тайные советники ставят её под сомнение. Дескать, драть с землепашца, кормильца начали больше, чем прежде. Упразднить – предлагают некоторые.
– Слушайт, битте! – провещился вдруг голштинец, растолкав задремавшего переводчика. – Брать, как обыкли в Европе, с дохода. Значит, с тех, кто работать способен. Стариков и ребят, значит, выключить.
Сие смутило вельмож. Как его исчислишь – доход? Денег в сельском обиходе мало. С купца подоходный налог – другое дело… Нет, Россия к такой реформе не готова, ошибся королевское высочество. Но замены подушной раскладке Совет не нашёл. Тогда понизить оную подать?
– Не время, господа, – подаёт голос светлейший. – Об армии надо подумать. Бедствует армия, господа. Мужик обнищал, не спорю, так ведь учил нас великий государь, указывал нам, где зло наивящее.
В ноябре на Совете оглашён прожект, подписанный Меншиковым, Остерманом и Макаровым.
«Теперь над крестьянами десять и больше командиров находится, вместо того, что прежде был один, а именно из воинских, начав от солдата до штаба и до генералитета, а из гражданских – от фискалов, комиссаров, вальдмейстеров и прочих до воевод, из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавшимися, именоваться могут…»
Лютые хищники – так и царь клеймил ораву сборщиков, выколачивающих налог. Сократить её, обуздать звериную алчность, – и воспрянет пахарь, куда легче будет внести семь гривен с души. Воинские команды из деревень неукоснительно убирать, размещая в городах.