Страница:
VI ОБЛАВА
Ушаков, выйдя раньше государыни, полетел ко дворцу светлейшего, сильно волнуясь от наплыва противоположных побуждений. Он был уверен, что, явившись теперь, найдёт уже княжну с подписанным указом и, следовательно, дворы можно считать верными; но в то же время сердился на себя, что мало запросил.
«И больше дал бы мерзец, если одумался!» – сказал про себя генерал, бросив епанчу и подымаясь во второй этаж. Там он увидел княжну Марью Фёдоровну, которая сунула ему в руки бумагу. Андрей Иванович, как человек аккуратный, получив указец, тотчас его развернул и прочитал до конца. Дочитав же, улыбнулся на подпись Данилыча «поскорее», не только обеспечивавшую получение, но даже дававшую надежду видеть скорейшее исполнение.
Чтение бумаги дало возможность княжне Марье Федоровне войти и заявить, что «прибыл гость желанный…».
Данилыч, когда был в духе, был не последний любитель устраивать сюрпризы. И теперь, при словах княжны, он встал из-за стола – уже сели они за обед, и щи были поданы, – встал и… притаился за дверью.
Едва Андрей Иванович пролез в узкие двери (какие тогда делали) и стал отвешивать княгине и прочим присутствовавшим поклоны, князь хвать его сзади за руки… Разыскиватель сразу понял, кто его облапил, но нарочно начал кричать:
– Стой! Кто тут? Оставь!
А князь держит и дальше не пускает идти. Ушаков думает повернуться – не тут-то было. Только топчется на месте. Возились, возились; светлейший вдруг повернул, как пёрышко, дюжего Андрея Ивановича к себе лицом и влепил ему крепкий поцелуй в лоб – на мировую…
Андрей Иванович почувствовал себя очень хорошо, но задумал понежничать и показать себя расчувствовавшимся от обиды. Откуда у него только взялись слёзы – так и закапали, часто таково…
– Бог вас простит, ваша светлость, что незнамо за что облаяли… ни в чём не повинного… Истинно кровью сердце облилось…
– Ну, ну… ладно, ладно! Мировая, – значит, ни слова о прошлом. А то…
Андрей благоразумно замолчал и перестал лицедейничать.
Вдруг вбегают с криком: «Государыня!» Все вскочили с мест и пошли навстречу её величеству.
Государыня под руку с цесаревною Елизаветою Петровною шли уже по парадной лестнице. За ними выступал граф Яков Вилимович Брюс, в паре с голштинским министром Бассевичем [39]. За Брюсом шёл граф Головкин, под руку с генерал-адмиралом. Из-за них же выглядывал толстяк князь Алексей Михайлович Черкасский в паре с Макаровым, а в хвосте – Дивиер с женою [40].
– Рады ли гостям? – здороваясь с княгиней хозяйкой, сказала государыня – Вот я по дороге всех встречных подобрала да к вам привезла…
– Добро пожаловать… добро пожаловать! – повторял светлейший князь, пожимая руку каждому кавалеру, проходившему с лестницы в двери передней, а с сестрой своей молча поцеловался. Пропустив всех, князь последним вошёл в столовую, куда прошла государыня мимо залы.
– Соизвольте, ваше величество и ваше высочество, пожаловать в галерею, а здесь сей момент перекроют столы… ведь вы изволите осчастливить нас отобедать? – нашёлся князь Александр Данилович.
– Конечно, – молвила государыня.
Все гости вслед за её величеством удалились в галерею, как тогда называли собственно длинные гостиные.
Галерея эта выходила на Неву, и цесаревна Елизавета Петровна, подсев к окну на реку, тотчас же сказала:
– И ещё гость… герцог голштинский [41]едет…
Государыня, вступившая в разговор вполголоса с княгинею Дарьей Михайловной, казалось, не обратила внимания на этот возглас. Услышал его светлейший и поспешил неприметно удалиться, чтобы сделать распоряжения о закуске и столе да вместе с тем встретить светлейшего герцога.
С герцогом приехали на этот раз дети гофмаршала двора покойного цесаревича, или, лучше сказать, кронпринцессы, – бароны Левенвольды.
Эти молодые лифляндцы [42]имели удивительно счастливую наружность и с большим тактом умели вести себя, так как провели юность при дворах имперских князей. Младшему из них было в это время около 30 лет; но по наружности нельзя было дать ему больше двадцати – так он был моложав, или, лучше сказать, юн.
Причиною приезда обоих братьев в Петербург было их желание создать себе при дворе императрицы самое блистательное положение, не пренебрегая никакими средствами. Удовольствия, доступные в их лета, они оба страстно любили; но каждый из них ни минуты не задумался бы ухаживать за богатою пожилою особою, заглушая вполне естественную антипатию, возбуждаемую безобразием, и готовясь, пожалуй, расточать ласки или прикидываться влюблённым, тогда как сердце молчало. Левенвольды слушались только голоса расчёта. В настоящий же момент они из одного честолюбия употребляли все усилия, чтобы обратить на себя высочайшее внимание. Впрочем, эта задача могла быть на них возложена и партиею, дававшею им ход с этою целью. Конечно, уже твёрдо зная, что государыня поедет к светлейшему, благородные бароны явились к герцогу голштинскому. Заведя очень интересный разговор, они прервали его в ту минуту, как государыня с генерал-адмиралом и с прочими спутниками направились к палаццо князя Меньшикова. С необыкновенною ловкостью, увидя из окна кортеж, въехавший на Неву, старший Левенвольд заговорил с герцогом Карлом-Фридрихом об удовольствии теперь покататься по Неве.
Как ни отговаривался его высочество, не любивший Меньшикова, но братья Левенвольды сумели уговорить его, и через полчаса он уже ехал с ними – куда им было нужно.
Герцога-жениха светлейший принял с наружными знаками утончённейшей любезности, к которой только был способен Данилыч, ловкий льстец, когда это было нужно. Только голос несколько изменял ему. Но через несколько мгновений лицо его приняло обычное язвительное выражение – когда, глаза его светлости встретились с любезными, почтительными взорами следовавшей за герцогом четы красавцев. Не понять или не приметить мгновенного изменения выражения лица светлейшего братцы никак не могли; но они искусно выдержали злобный взгляд хозяина, как-то неловко кивнувшего в ответ на их почтительные поклоны. Это Меньшикова ещё более разозлило; он, однако, скрепился. Для привычного наблюдателя, каким был Ушаков, эта принуждённость недолго была тайною, и причину перемены в князе он тотчас же разгадал, внутренно довольный, что судьба устраивает теперь самому светлейшему неожиданную неприятность.
Вслед за тем в уме Андрея Ивановича мгновенно сложилась и оценка, довольно верная, братьев Левенвольдов как силы, с которою придётся бороться его изворотливости в обоих случаях: будет ли он на стороне светлейшего или перейдёт к партии Толстого с компаниею. Поэтому Ушаков весь обратился в зрение и слух, стараясь не пропустить ни одного движения, ни одного слова обоих братьев. Это не скрылось ни от княжны Марьи Фёдоровны, ни от Варвары Михайловны [43], ни даже от Дивиера, смотревшего на Левенвольдов также не совсем благосклонно, ожидая в будущем увидеть их в числе своих противников.
О самом князе нечего и говорить: с первого взгляда при встрече с ними он обнаружил неудовольствие. Когда же дворецкий растворил дверь из залы в столовую, князь попросил её величество к столу. Герцог голштинский повёл государыню; светлейший предложил руку цесаревне и, доведя её высочество до места, откланялся и сел на конце стола, как хозяин. С края подле него поместился Бассевич – с одной стороны, а с другой – зять Дивиер.
Сев на место, светлейший хозяин увидел садившихся ближе к государыне братьев Левенвольдов и не удержался, чтобы не шепнуть Бассевичу:
– Зачем твой герцог эту сволочь с собой ко мне притащил?
Тот только пожал плечами, сам не понимая, как это случилось. Тонкий дипломат, он недолюбливал братцев, принципиально видя в остзейцах врагов Голштинии и своих лично. Наблюдать за ними он не преминул, давая себе слово, как останется с герцогом, прочитать ему нотацию: за то, что привёз, во-первых, к князю барончиков, а во-вторых, и за то, что открыл им ход ко двору, потому что Левенвольды успели уже обратить на себя внимание государыни.
Случилось это ещё в галерее, и вот каким образом.
Войдя в залу в сопровождении князя Меньшикова, герцог Карл-Фридрих подошёл к её величеству и, поцеловав руку, пожелал здоровья и всякого благополучия.
Государыня указала ему место подле себя, а братья Левенвольды поспешили обойти их и стать за стулом его высочества. Государыня в это время невольно посмотрела на пару кавалеров, прекрасно, со вкусом одетых, ставших позади герцога, наречённого зятюшки. Окинув кавалеров с ног до головы своим взглядом, её величество нашла обоих очень приятными и милостиво обратилась к герцогу с вопросом:
– У вас, кажется, новый порядок теперь заведён?
– Какой, ваше величество?
– Кавалеры… и, как видно, не из последних, следуют за вами всюду и становятся за вами…
– Я не знаю… – смешался герцог, приведённый в затруднение.
Старший из братьев-баронов поспешил на это тут же по-немецки ответить:
– Это, ваше величество, при иностранных дворах принято: прибывшим с августейшими особами кавалерам, которые остаются не представленными, иначе негде находиться, как за особою, с которою они вошли в дом.
– Вы, герцог, стало быть, тут сделали ошибку, не представили ваших знакомцев… – молвила государыня. – Да… не оправдывайтесь… Всегда, кого мы с собою привозим, должны тех и представить хозяевам и прочим, кому следует. Но так как вы мой сын, ошибку вашу я сама поправлю. Кто вы такие господа, и давно ли у нас здесь гостите?
Старший Левенвольд, очевидно, ожидал этого вопроса вслед за своим заявлением и очень почтительно ответил, изящно кланяясь.
– Мы, ваше величество, ваши верноподданные, сыновья барона Левенвольда, гофмаршала двора блаженной памяти вашей невестки, кронпринцессы Шарлотты-Христины-Софии [44]… По кончине её высочества и удалении нашего отца в маетности в Лифляндию, мы служили камер-юнкерами при прусском дворе. В конце прошлого года, попросив увольнения от службы, мы получили аттестат, который имею счастие представить как свидетельство нашей добропорядочной службы. – И он, мгновенно достав из кармана бумагу, опустился на колено, подавая её и говоря: – Всеподданнейше просим принять нас на службу вашего императорского величества!
Когда, произнеся эти слова, он и брат опустились на колени перед государыней, она ещё милостивее сказала:
– Встаньте, господа бароны, я очень рада готовности вашей служить мне. Теперь же охотно принимаю вас… тем же чином, который носили вы при иностранном дворе.
При этих словах все оборотили глаза на эту парочку новых придворных. Дамы, бывшие в зале, нашли их приятным приобретением и решили тут же, что следует их приласкать и завести с ними знакомство.
Наоборот, мужская половина присутствующих смотрела на Левенвольдов как на выскочек и нахалов, с которыми, правда, нужно вести себя осторожно, и только ради этой осторожности их на первое время следует допустить к себе. Впрочем, подумали все, нужно постараться их закружить или поставить в такое положение, которое заставило бы их самих удалиться. И чем скорее, тем лучше. Бароны думали, вероятно, иначе. Поднявшись и удостоясь поцеловать милостиво протянутую им руку монархини, они пошли обходить залу, подходя к каждой особе, называя свои имена и прося принять их, готовых на всякие услуги, в милостивую аттенцию [45].
Брюс, Бассевич, Черкасский и Дивиер, пожимая руки Левенвольдов, говорили им в свою очередь любезности. Князь Меньшиков кивнул двусмысленно головою, а Ушаков, не давая руки, встал, отвесил им молча низкие поклоны и опять сел. С дамами рекомендация их, наоборот, привела к блистательному результату. Все были восхищены их любезностью, начиная с Варвары Михайловны Арсеньевой, которой придумали они первой сказать любезность. Один брат восхвалил её тонкий и глубокий ум, а другой отдал справедливость её чудным очам, назвав их алмазами, в которых отражается высокая душа и тонкое чувство. Злая горбунья, свояченица светлейшего князя, действительно имела и хорошие глаза, и высокий ум. Так что меткое сравнение принято было как явное доказательство ума и приятности представлявшихся. Даже Марья Фёдоровна Вяземская потом признавалась, что она не могла не ощущать удовольствия, когда Левенвольды, обратившись к ней, сказали ей, что она способна увлечься всяким добрым заявлением, будь это одно обещание, а не только вызов на действие. Тонкая наблюдательность и выработанный в совершенстве светский такт братьев были признаны всеми, а это уже много значило в данный момент.
Благодаря Бассевичу и Брюсу, умевшим поддержать нить разговора в обществе, за столом скоро завязалась беседа, в которой красавцы Левенвольды опять поддержали свою репутацию дамских кавалеров. Они не вмешивались в разговоры домохозяина с чиновными гостями, когда он умышленно и даже заметно для всех показывал баронам полную свою антипатию. Императрица первая заметила характер обращений светлейшего с принятыми ею в свою службу пригожими камер-юнкерами, а заметив и угадав верно источник неприязни, государыня захотела удвоенным вниманием к несправедливо оскорбляемым утешить их и показать оскорбителю своё неодобрение.
– Вы, я вижу, господа, – сказала она, – имеете готовый гардероб, потому можете немедленно вступить в отправление своих обязанностей при нас. Явитесь завтра к нашему гофмаршалу и учредите непременное дежурство. Мы желаем часто видеть вас на службе… и при исполнении наших поручений.
Это окончательно взорвало князя Александра Даниловича, и он обратился к своему зятю с упрёком, полным желчи и несправедливости:
– Со смертью императора ты стал совсем рохлей, я должен тебе сказать. Ни за чем не смотришь, ничего не знаешь, какие проходимцы чёрт знает откуда приезжают или присылаются неведомо для чего, а здесь живут и начинают смуты заводить. Вишь, припала у всех этих мерзецов охота идти к нам в службу. А спросить бы прежде следовало, чем всякому с рылом лезть – благо дерзость велика, – есть ли нужда-то здесь в них? Эта обязанность – знать, кто и зачем сюда прибыл – тобою, Антон Мануилыч, совсем пренебрежена. Я одного боюсь – мошенников да висельников столько наползёт к нам, что будет ни пройти, ни проехать – только того и гляди, как бы не раздавить какую гадину… да и не отвечать бы за такую падаль, которая и вживе-то алтына не стоила!
– Ваша светлость изволите несправедливо меня упрекать в неведении: кто приезжает. У меня в полиции так заведено, что без записки с подлинного документа никого и на ночь не оставлять, а не только жить. Приезжих тем паче. Приехал камер-юнкер от герцогини Курляндской – я дозволил ему остаться до выполнения поручения здесь, записавши со слов вашей светлости секретаря г-на Дитрихса и за его подпискою, что знаемый ему человек точно служит у её высочества, да у него в доме и остановился. Я дал реверс сперва на три дня быть. А сегодня поутру приходил опять же Дитрихс и сказал, что присланный из Курляндии камер-юнкер болен – так по необходимости уже дана отсрочка, пока обможется: так велено и по закону. А других приезжих ниоткуда не было.
– А эти, как их, господчики, что к государыне в слуги верные напросились? – вполголоса, но так, чтобы слышал не один Дивиер, спросил, продолжая про себя кипятиться, светлейший.
– Бароны Левенвольды сюда прибыли ещё при жизни его императорского величества – во исполнение высочайшей резолюции государя: «Когда прусский отпустил, пусть сюда идут; посмотрим, на что будут годны». Они приехали во время болезни государя, с нарочного вызова, и хотя я о них докладывал, но они не могли быть представлены его величеству – за скорою кончиною. Являлись часто ко мне, и я докладывал вашей светлости, коли не изволите запамятовать… и графу Гавриле Иванычу говорил… Но резолюции никакой не удостоился получить. А сам я личного доклада не имею у её императорского величества, – как у покойного государя!
Последние слова Дивиера произнесены были довольно тихо, но государыня, вслушиваясь во весь разговор, уже с первой выходки князя следила за ним с напряжённым вниманием и вдруг ответила генерал-полицеймейстеру:
– Прости меня, Антон Мануилыч! Это я просто запамятовала, что нужно тебе сказать, чтобы ты у нас бывал совсем так, как при государе было. Не подумай, друг мой, чтобы я к вам меньше государя имела доверенности, это просто по забвению…
– Слушаю, ваше императорское величество… и буду иметь счастие являться видеть пресветлые очи ваши в таком часу, как повелите, – поднявшись с места и кланяясь монархине, отозвался Дивиер.
– Как тебе удобнее… или как прежде было, – ответила Екатерина.
– Боюсь, ваше величество, что тогдашние порядки не подойдут к обиходу вашего величества, – ответил Дивиер, я к государю являлся в четыре часа утра в конторку. А смею думать, ваше величество…
– Правда, правда! В это время я сплю. Попозднее… около полудня, коли хочешь.
– В полдень завтра прикажете, ваше величество, допустить меня с репортом на всемилостивейшую аудиенцию?
– Хорошо! – был ответ.
Дивиер встал и, подойдя к её величеству, поцеловал руку.
При последних словах Ушаков весь побагровел, а у светлейшего князя на мгновение слетел с лица румянец, и затем выступили на щеках и на лбу багровые пятна – признаки сильного прилива крови ко лбу. Светлейший схватил графин с холодною водою и выпил разом два кубка.
Апраксин и Головкин ни на кого не глядя кушали, а Брюс и князь Алексей Черкасский переглянулись. Только кабинет-секретарь Макаров, сидевший через одного гостя от светлейшего, когда князь пил, сказал ему что-то на ухо. Должно быть, сказанное им имело успокоительное действие, потому что через минуту лицо светлейшего изменилось и его брови приняли обыкновенное положение. На минуту водворившееся зловещее молчание было прервано вдруг вопросом княгини Дарьи Михайловны, обращённым к младшему Левенвольду:
– Кажется, ваша сестрица, что была фрейлиною у крон-принцессы, в девицах ещё?
– Точно, ваша светлость, у кронпринцессы моя сестра была фрейлиною, но она теперь уже замужем за одним дворянином, по фамилии Шлиппенбах.
– А матушка здравствует?
– Да, светлейшая княгиня… родительница наша в добром здоровье, хотя в её лета нелегко перенести смерть спутника жизни и друга, каким был отец наш – относительно матушки… Такой друг – каких не много!
– Где вы служили раньше Берлина? – спросила Варвара Михайловна.
– У саксонского курфюрста и у принца-коадъютора Любского.
– Где же показалось вам лучше? – пожелал узнать Брюс.
– Непродолжительность службы при этих дворах, конечно, служит доказательством, что в Берлине нам больше улыбалось счастье. Её величество королева милостиво изволила относиться к усердию брата, – заключил младший Левенвольд и взглянул на старшего.
– Точно так же ценили при берлинском дворе и службу моего брата, – отозвался старший, – но… обстоятельства и главное – желание быть ближе к нашим имениям, по смерти родителя управляемым не близкими нам людьми, решили мой выбор. Я попросил увольнения и получил вот эту аттестацию. – И барон Левенвольд передал в руки Якова Вилимовича Брюса документ с печатью прусской придворной канцелярии, где превозносились до небес его «способности, усердие и редкое знание придворных обычаев».
Прочитав аттестат и возвращая его, Брюс не утерпел, чтобы не повторить вслух нескольких заключительных хвалебных эпитетов официального языка придворного прусского стилиста.
Государыня при словах Брюса ещё раз обратилась к старшему Левенвольду и милостиво изрекла:
– Услышав, как в чужой земле вы показали ваши достоинства, я ещё более радуюсь, что могу считать вас отныне в нашей службе, где открыта будет вам лучшая дорога к снисканию отличий.
Опять братцы, встав с мест и принеся почтительную благодарность за доброе мнение о них и августейшую милость, были удостоены целования руки.
Подали уже последнее блюдо – сладкое. Князь-хозяин счёл нужным обратиться к государыне с извинениями насчёт недостаточности угощения.
– Полно, полно, Александр Данилыч. Мы всем были очень довольны, только недовольны тем, что ты сам спрятался.
– Никак нет, ваше величество! – отвечал светлейший, и, встав с места, князь, подойдя к её величеству, низко поклонился и, целуя монаршую руку, получил поцелуй в лоб.
Все поднялись и в свою очередь принялись благодарить хозяев. Левенвольды, окружив княгиню Дарью Михайловну и сестру её самыми отборными учтивостями, заявили свою благодарность за милостивый приём и угощение.
– Мы всегда рады вас у себя видеть! – ответила светлейшая княжна.
– Если позволит его светлость, мы бы сочли себя счастливейшими из смертных – бывать у вас и свидетельствовать свою преданность! – ответил старший Левенвольд.
Младший подошёл к князю и произнёс ему пышную благодарность, удостоясь опять кивка головою, как бы в сторону выхода. Затем светлейший, поворотясь спиною к нему, сказал Ушакову:
– Андрей Иваныч, что ты так, братец, поспешил утром-то уйти, да и теперь словно норовишь также направить лыжи…
– Ваша светлость, нужное кое-что есть исполнить-с.
– Да поговорить бы нам надо…
– Как изволите … Будет приказать что – я готов принять приказание.
– Не в приказанье дело. Нужно перекинуться словами двумя-тремя. Пойдём-ка, Алексей Васильич?.. А, Алексей Васильич! – кричал светлейший, ища Макарова, но его уж и след простыл.
– Коли нужно вам, ваша светлость, конференцию учинить с Макаровым, ужо я к нему съезжу, дельце некое справивши. К тому времени, может, и досужней будет вам? Не изволите ли так? Под вечерок али утром… не лучше ли?!
– Пожалуй, так и лучше будет, – согласился князь. – Меньше глаз и ушей лишних-с, ваша светлость, – пошептал на ухо князю Ушаков.
– Правда, правда твоя… Так до утра. Смотри же!
– Будем… часочку к восьмому-с! Не поздно, чай?!
– Пожалуй… Так смотри, я жду вас.
– Как приказано-с. Одно, ваша светлость, если Алёшки Макарова не уловлю… всё едино, сам буду-с.
– Ну, я за ним пошлю от себя ещё, – порешил князь, подавая дружески руку Ушакову, спешившему – кто бы знал куда? Трудно было бы поверить, если бы кто сказал: к Толстому!
Примирение с князем и взятка в сто дворов не помешали Ушакову ехать торговаться ещё и со старым грешником. У него думал Андрей заломить разом столько, что или он вправду раскошелится вдосталь, или – шапками врознь. Случаем нужно пользоваться! Как знать, скоро ли другой представится, и так ли ловко будет подойти да потребовать за содействие, как теперь. «Куй железо, пока горячо – застынет – напрасно руки околотишь» – решил, сходя с княжеской лесенки, генерал-разыскиватель.
«И больше дал бы мерзец, если одумался!» – сказал про себя генерал, бросив епанчу и подымаясь во второй этаж. Там он увидел княжну Марью Фёдоровну, которая сунула ему в руки бумагу. Андрей Иванович, как человек аккуратный, получив указец, тотчас его развернул и прочитал до конца. Дочитав же, улыбнулся на подпись Данилыча «поскорее», не только обеспечивавшую получение, но даже дававшую надежду видеть скорейшее исполнение.
Чтение бумаги дало возможность княжне Марье Федоровне войти и заявить, что «прибыл гость желанный…».
Данилыч, когда был в духе, был не последний любитель устраивать сюрпризы. И теперь, при словах княжны, он встал из-за стола – уже сели они за обед, и щи были поданы, – встал и… притаился за дверью.
Едва Андрей Иванович пролез в узкие двери (какие тогда делали) и стал отвешивать княгине и прочим присутствовавшим поклоны, князь хвать его сзади за руки… Разыскиватель сразу понял, кто его облапил, но нарочно начал кричать:
– Стой! Кто тут? Оставь!
А князь держит и дальше не пускает идти. Ушаков думает повернуться – не тут-то было. Только топчется на месте. Возились, возились; светлейший вдруг повернул, как пёрышко, дюжего Андрея Ивановича к себе лицом и влепил ему крепкий поцелуй в лоб – на мировую…
Андрей Иванович почувствовал себя очень хорошо, но задумал понежничать и показать себя расчувствовавшимся от обиды. Откуда у него только взялись слёзы – так и закапали, часто таково…
– Бог вас простит, ваша светлость, что незнамо за что облаяли… ни в чём не повинного… Истинно кровью сердце облилось…
– Ну, ну… ладно, ладно! Мировая, – значит, ни слова о прошлом. А то…
Андрей благоразумно замолчал и перестал лицедейничать.
Вдруг вбегают с криком: «Государыня!» Все вскочили с мест и пошли навстречу её величеству.
Государыня под руку с цесаревною Елизаветою Петровною шли уже по парадной лестнице. За ними выступал граф Яков Вилимович Брюс, в паре с голштинским министром Бассевичем [39]. За Брюсом шёл граф Головкин, под руку с генерал-адмиралом. Из-за них же выглядывал толстяк князь Алексей Михайлович Черкасский в паре с Макаровым, а в хвосте – Дивиер с женою [40].
– Рады ли гостям? – здороваясь с княгиней хозяйкой, сказала государыня – Вот я по дороге всех встречных подобрала да к вам привезла…
– Добро пожаловать… добро пожаловать! – повторял светлейший князь, пожимая руку каждому кавалеру, проходившему с лестницы в двери передней, а с сестрой своей молча поцеловался. Пропустив всех, князь последним вошёл в столовую, куда прошла государыня мимо залы.
– Соизвольте, ваше величество и ваше высочество, пожаловать в галерею, а здесь сей момент перекроют столы… ведь вы изволите осчастливить нас отобедать? – нашёлся князь Александр Данилович.
– Конечно, – молвила государыня.
Все гости вслед за её величеством удалились в галерею, как тогда называли собственно длинные гостиные.
Галерея эта выходила на Неву, и цесаревна Елизавета Петровна, подсев к окну на реку, тотчас же сказала:
– И ещё гость… герцог голштинский [41]едет…
Государыня, вступившая в разговор вполголоса с княгинею Дарьей Михайловной, казалось, не обратила внимания на этот возглас. Услышал его светлейший и поспешил неприметно удалиться, чтобы сделать распоряжения о закуске и столе да вместе с тем встретить светлейшего герцога.
С герцогом приехали на этот раз дети гофмаршала двора покойного цесаревича, или, лучше сказать, кронпринцессы, – бароны Левенвольды.
Эти молодые лифляндцы [42]имели удивительно счастливую наружность и с большим тактом умели вести себя, так как провели юность при дворах имперских князей. Младшему из них было в это время около 30 лет; но по наружности нельзя было дать ему больше двадцати – так он был моложав, или, лучше сказать, юн.
Причиною приезда обоих братьев в Петербург было их желание создать себе при дворе императрицы самое блистательное положение, не пренебрегая никакими средствами. Удовольствия, доступные в их лета, они оба страстно любили; но каждый из них ни минуты не задумался бы ухаживать за богатою пожилою особою, заглушая вполне естественную антипатию, возбуждаемую безобразием, и готовясь, пожалуй, расточать ласки или прикидываться влюблённым, тогда как сердце молчало. Левенвольды слушались только голоса расчёта. В настоящий же момент они из одного честолюбия употребляли все усилия, чтобы обратить на себя высочайшее внимание. Впрочем, эта задача могла быть на них возложена и партиею, дававшею им ход с этою целью. Конечно, уже твёрдо зная, что государыня поедет к светлейшему, благородные бароны явились к герцогу голштинскому. Заведя очень интересный разговор, они прервали его в ту минуту, как государыня с генерал-адмиралом и с прочими спутниками направились к палаццо князя Меньшикова. С необыкновенною ловкостью, увидя из окна кортеж, въехавший на Неву, старший Левенвольд заговорил с герцогом Карлом-Фридрихом об удовольствии теперь покататься по Неве.
Как ни отговаривался его высочество, не любивший Меньшикова, но братья Левенвольды сумели уговорить его, и через полчаса он уже ехал с ними – куда им было нужно.
Герцога-жениха светлейший принял с наружными знаками утончённейшей любезности, к которой только был способен Данилыч, ловкий льстец, когда это было нужно. Только голос несколько изменял ему. Но через несколько мгновений лицо его приняло обычное язвительное выражение – когда, глаза его светлости встретились с любезными, почтительными взорами следовавшей за герцогом четы красавцев. Не понять или не приметить мгновенного изменения выражения лица светлейшего братцы никак не могли; но они искусно выдержали злобный взгляд хозяина, как-то неловко кивнувшего в ответ на их почтительные поклоны. Это Меньшикова ещё более разозлило; он, однако, скрепился. Для привычного наблюдателя, каким был Ушаков, эта принуждённость недолго была тайною, и причину перемены в князе он тотчас же разгадал, внутренно довольный, что судьба устраивает теперь самому светлейшему неожиданную неприятность.
Вслед за тем в уме Андрея Ивановича мгновенно сложилась и оценка, довольно верная, братьев Левенвольдов как силы, с которою придётся бороться его изворотливости в обоих случаях: будет ли он на стороне светлейшего или перейдёт к партии Толстого с компаниею. Поэтому Ушаков весь обратился в зрение и слух, стараясь не пропустить ни одного движения, ни одного слова обоих братьев. Это не скрылось ни от княжны Марьи Фёдоровны, ни от Варвары Михайловны [43], ни даже от Дивиера, смотревшего на Левенвольдов также не совсем благосклонно, ожидая в будущем увидеть их в числе своих противников.
О самом князе нечего и говорить: с первого взгляда при встрече с ними он обнаружил неудовольствие. Когда же дворецкий растворил дверь из залы в столовую, князь попросил её величество к столу. Герцог голштинский повёл государыню; светлейший предложил руку цесаревне и, доведя её высочество до места, откланялся и сел на конце стола, как хозяин. С края подле него поместился Бассевич – с одной стороны, а с другой – зять Дивиер.
Сев на место, светлейший хозяин увидел садившихся ближе к государыне братьев Левенвольдов и не удержался, чтобы не шепнуть Бассевичу:
– Зачем твой герцог эту сволочь с собой ко мне притащил?
Тот только пожал плечами, сам не понимая, как это случилось. Тонкий дипломат, он недолюбливал братцев, принципиально видя в остзейцах врагов Голштинии и своих лично. Наблюдать за ними он не преминул, давая себе слово, как останется с герцогом, прочитать ему нотацию: за то, что привёз, во-первых, к князю барончиков, а во-вторых, и за то, что открыл им ход ко двору, потому что Левенвольды успели уже обратить на себя внимание государыни.
Случилось это ещё в галерее, и вот каким образом.
Войдя в залу в сопровождении князя Меньшикова, герцог Карл-Фридрих подошёл к её величеству и, поцеловав руку, пожелал здоровья и всякого благополучия.
Государыня указала ему место подле себя, а братья Левенвольды поспешили обойти их и стать за стулом его высочества. Государыня в это время невольно посмотрела на пару кавалеров, прекрасно, со вкусом одетых, ставших позади герцога, наречённого зятюшки. Окинув кавалеров с ног до головы своим взглядом, её величество нашла обоих очень приятными и милостиво обратилась к герцогу с вопросом:
– У вас, кажется, новый порядок теперь заведён?
– Какой, ваше величество?
– Кавалеры… и, как видно, не из последних, следуют за вами всюду и становятся за вами…
– Я не знаю… – смешался герцог, приведённый в затруднение.
Старший из братьев-баронов поспешил на это тут же по-немецки ответить:
– Это, ваше величество, при иностранных дворах принято: прибывшим с августейшими особами кавалерам, которые остаются не представленными, иначе негде находиться, как за особою, с которою они вошли в дом.
– Вы, герцог, стало быть, тут сделали ошибку, не представили ваших знакомцев… – молвила государыня. – Да… не оправдывайтесь… Всегда, кого мы с собою привозим, должны тех и представить хозяевам и прочим, кому следует. Но так как вы мой сын, ошибку вашу я сама поправлю. Кто вы такие господа, и давно ли у нас здесь гостите?
Старший Левенвольд, очевидно, ожидал этого вопроса вслед за своим заявлением и очень почтительно ответил, изящно кланяясь.
– Мы, ваше величество, ваши верноподданные, сыновья барона Левенвольда, гофмаршала двора блаженной памяти вашей невестки, кронпринцессы Шарлотты-Христины-Софии [44]… По кончине её высочества и удалении нашего отца в маетности в Лифляндию, мы служили камер-юнкерами при прусском дворе. В конце прошлого года, попросив увольнения от службы, мы получили аттестат, который имею счастие представить как свидетельство нашей добропорядочной службы. – И он, мгновенно достав из кармана бумагу, опустился на колено, подавая её и говоря: – Всеподданнейше просим принять нас на службу вашего императорского величества!
Когда, произнеся эти слова, он и брат опустились на колени перед государыней, она ещё милостивее сказала:
– Встаньте, господа бароны, я очень рада готовности вашей служить мне. Теперь же охотно принимаю вас… тем же чином, который носили вы при иностранном дворе.
При этих словах все оборотили глаза на эту парочку новых придворных. Дамы, бывшие в зале, нашли их приятным приобретением и решили тут же, что следует их приласкать и завести с ними знакомство.
Наоборот, мужская половина присутствующих смотрела на Левенвольдов как на выскочек и нахалов, с которыми, правда, нужно вести себя осторожно, и только ради этой осторожности их на первое время следует допустить к себе. Впрочем, подумали все, нужно постараться их закружить или поставить в такое положение, которое заставило бы их самих удалиться. И чем скорее, тем лучше. Бароны думали, вероятно, иначе. Поднявшись и удостоясь поцеловать милостиво протянутую им руку монархини, они пошли обходить залу, подходя к каждой особе, называя свои имена и прося принять их, готовых на всякие услуги, в милостивую аттенцию [45].
Брюс, Бассевич, Черкасский и Дивиер, пожимая руки Левенвольдов, говорили им в свою очередь любезности. Князь Меньшиков кивнул двусмысленно головою, а Ушаков, не давая руки, встал, отвесил им молча низкие поклоны и опять сел. С дамами рекомендация их, наоборот, привела к блистательному результату. Все были восхищены их любезностью, начиная с Варвары Михайловны Арсеньевой, которой придумали они первой сказать любезность. Один брат восхвалил её тонкий и глубокий ум, а другой отдал справедливость её чудным очам, назвав их алмазами, в которых отражается высокая душа и тонкое чувство. Злая горбунья, свояченица светлейшего князя, действительно имела и хорошие глаза, и высокий ум. Так что меткое сравнение принято было как явное доказательство ума и приятности представлявшихся. Даже Марья Фёдоровна Вяземская потом признавалась, что она не могла не ощущать удовольствия, когда Левенвольды, обратившись к ней, сказали ей, что она способна увлечься всяким добрым заявлением, будь это одно обещание, а не только вызов на действие. Тонкая наблюдательность и выработанный в совершенстве светский такт братьев были признаны всеми, а это уже много значило в данный момент.
Благодаря Бассевичу и Брюсу, умевшим поддержать нить разговора в обществе, за столом скоро завязалась беседа, в которой красавцы Левенвольды опять поддержали свою репутацию дамских кавалеров. Они не вмешивались в разговоры домохозяина с чиновными гостями, когда он умышленно и даже заметно для всех показывал баронам полную свою антипатию. Императрица первая заметила характер обращений светлейшего с принятыми ею в свою службу пригожими камер-юнкерами, а заметив и угадав верно источник неприязни, государыня захотела удвоенным вниманием к несправедливо оскорбляемым утешить их и показать оскорбителю своё неодобрение.
– Вы, я вижу, господа, – сказала она, – имеете готовый гардероб, потому можете немедленно вступить в отправление своих обязанностей при нас. Явитесь завтра к нашему гофмаршалу и учредите непременное дежурство. Мы желаем часто видеть вас на службе… и при исполнении наших поручений.
Это окончательно взорвало князя Александра Даниловича, и он обратился к своему зятю с упрёком, полным желчи и несправедливости:
– Со смертью императора ты стал совсем рохлей, я должен тебе сказать. Ни за чем не смотришь, ничего не знаешь, какие проходимцы чёрт знает откуда приезжают или присылаются неведомо для чего, а здесь живут и начинают смуты заводить. Вишь, припала у всех этих мерзецов охота идти к нам в службу. А спросить бы прежде следовало, чем всякому с рылом лезть – благо дерзость велика, – есть ли нужда-то здесь в них? Эта обязанность – знать, кто и зачем сюда прибыл – тобою, Антон Мануилыч, совсем пренебрежена. Я одного боюсь – мошенников да висельников столько наползёт к нам, что будет ни пройти, ни проехать – только того и гляди, как бы не раздавить какую гадину… да и не отвечать бы за такую падаль, которая и вживе-то алтына не стоила!
– Ваша светлость изволите несправедливо меня упрекать в неведении: кто приезжает. У меня в полиции так заведено, что без записки с подлинного документа никого и на ночь не оставлять, а не только жить. Приезжих тем паче. Приехал камер-юнкер от герцогини Курляндской – я дозволил ему остаться до выполнения поручения здесь, записавши со слов вашей светлости секретаря г-на Дитрихса и за его подпискою, что знаемый ему человек точно служит у её высочества, да у него в доме и остановился. Я дал реверс сперва на три дня быть. А сегодня поутру приходил опять же Дитрихс и сказал, что присланный из Курляндии камер-юнкер болен – так по необходимости уже дана отсрочка, пока обможется: так велено и по закону. А других приезжих ниоткуда не было.
– А эти, как их, господчики, что к государыне в слуги верные напросились? – вполголоса, но так, чтобы слышал не один Дивиер, спросил, продолжая про себя кипятиться, светлейший.
– Бароны Левенвольды сюда прибыли ещё при жизни его императорского величества – во исполнение высочайшей резолюции государя: «Когда прусский отпустил, пусть сюда идут; посмотрим, на что будут годны». Они приехали во время болезни государя, с нарочного вызова, и хотя я о них докладывал, но они не могли быть представлены его величеству – за скорою кончиною. Являлись часто ко мне, и я докладывал вашей светлости, коли не изволите запамятовать… и графу Гавриле Иванычу говорил… Но резолюции никакой не удостоился получить. А сам я личного доклада не имею у её императорского величества, – как у покойного государя!
Последние слова Дивиера произнесены были довольно тихо, но государыня, вслушиваясь во весь разговор, уже с первой выходки князя следила за ним с напряжённым вниманием и вдруг ответила генерал-полицеймейстеру:
– Прости меня, Антон Мануилыч! Это я просто запамятовала, что нужно тебе сказать, чтобы ты у нас бывал совсем так, как при государе было. Не подумай, друг мой, чтобы я к вам меньше государя имела доверенности, это просто по забвению…
– Слушаю, ваше императорское величество… и буду иметь счастие являться видеть пресветлые очи ваши в таком часу, как повелите, – поднявшись с места и кланяясь монархине, отозвался Дивиер.
– Как тебе удобнее… или как прежде было, – ответила Екатерина.
– Боюсь, ваше величество, что тогдашние порядки не подойдут к обиходу вашего величества, – ответил Дивиер, я к государю являлся в четыре часа утра в конторку. А смею думать, ваше величество…
– Правда, правда! В это время я сплю. Попозднее… около полудня, коли хочешь.
– В полдень завтра прикажете, ваше величество, допустить меня с репортом на всемилостивейшую аудиенцию?
– Хорошо! – был ответ.
Дивиер встал и, подойдя к её величеству, поцеловал руку.
При последних словах Ушаков весь побагровел, а у светлейшего князя на мгновение слетел с лица румянец, и затем выступили на щеках и на лбу багровые пятна – признаки сильного прилива крови ко лбу. Светлейший схватил графин с холодною водою и выпил разом два кубка.
Апраксин и Головкин ни на кого не глядя кушали, а Брюс и князь Алексей Черкасский переглянулись. Только кабинет-секретарь Макаров, сидевший через одного гостя от светлейшего, когда князь пил, сказал ему что-то на ухо. Должно быть, сказанное им имело успокоительное действие, потому что через минуту лицо светлейшего изменилось и его брови приняли обыкновенное положение. На минуту водворившееся зловещее молчание было прервано вдруг вопросом княгини Дарьи Михайловны, обращённым к младшему Левенвольду:
– Кажется, ваша сестрица, что была фрейлиною у крон-принцессы, в девицах ещё?
– Точно, ваша светлость, у кронпринцессы моя сестра была фрейлиною, но она теперь уже замужем за одним дворянином, по фамилии Шлиппенбах.
– А матушка здравствует?
– Да, светлейшая княгиня… родительница наша в добром здоровье, хотя в её лета нелегко перенести смерть спутника жизни и друга, каким был отец наш – относительно матушки… Такой друг – каких не много!
– Где вы служили раньше Берлина? – спросила Варвара Михайловна.
– У саксонского курфюрста и у принца-коадъютора Любского.
– Где же показалось вам лучше? – пожелал узнать Брюс.
– Непродолжительность службы при этих дворах, конечно, служит доказательством, что в Берлине нам больше улыбалось счастье. Её величество королева милостиво изволила относиться к усердию брата, – заключил младший Левенвольд и взглянул на старшего.
– Точно так же ценили при берлинском дворе и службу моего брата, – отозвался старший, – но… обстоятельства и главное – желание быть ближе к нашим имениям, по смерти родителя управляемым не близкими нам людьми, решили мой выбор. Я попросил увольнения и получил вот эту аттестацию. – И барон Левенвольд передал в руки Якова Вилимовича Брюса документ с печатью прусской придворной канцелярии, где превозносились до небес его «способности, усердие и редкое знание придворных обычаев».
Прочитав аттестат и возвращая его, Брюс не утерпел, чтобы не повторить вслух нескольких заключительных хвалебных эпитетов официального языка придворного прусского стилиста.
Государыня при словах Брюса ещё раз обратилась к старшему Левенвольду и милостиво изрекла:
– Услышав, как в чужой земле вы показали ваши достоинства, я ещё более радуюсь, что могу считать вас отныне в нашей службе, где открыта будет вам лучшая дорога к снисканию отличий.
Опять братцы, встав с мест и принеся почтительную благодарность за доброе мнение о них и августейшую милость, были удостоены целования руки.
Подали уже последнее блюдо – сладкое. Князь-хозяин счёл нужным обратиться к государыне с извинениями насчёт недостаточности угощения.
– Полно, полно, Александр Данилыч. Мы всем были очень довольны, только недовольны тем, что ты сам спрятался.
– Никак нет, ваше величество! – отвечал светлейший, и, встав с места, князь, подойдя к её величеству, низко поклонился и, целуя монаршую руку, получил поцелуй в лоб.
Все поднялись и в свою очередь принялись благодарить хозяев. Левенвольды, окружив княгиню Дарью Михайловну и сестру её самыми отборными учтивостями, заявили свою благодарность за милостивый приём и угощение.
– Мы всегда рады вас у себя видеть! – ответила светлейшая княжна.
– Если позволит его светлость, мы бы сочли себя счастливейшими из смертных – бывать у вас и свидетельствовать свою преданность! – ответил старший Левенвольд.
Младший подошёл к князю и произнёс ему пышную благодарность, удостоясь опять кивка головою, как бы в сторону выхода. Затем светлейший, поворотясь спиною к нему, сказал Ушакову:
– Андрей Иваныч, что ты так, братец, поспешил утром-то уйти, да и теперь словно норовишь также направить лыжи…
– Ваша светлость, нужное кое-что есть исполнить-с.
– Да поговорить бы нам надо…
– Как изволите … Будет приказать что – я готов принять приказание.
– Не в приказанье дело. Нужно перекинуться словами двумя-тремя. Пойдём-ка, Алексей Васильич?.. А, Алексей Васильич! – кричал светлейший, ища Макарова, но его уж и след простыл.
– Коли нужно вам, ваша светлость, конференцию учинить с Макаровым, ужо я к нему съезжу, дельце некое справивши. К тому времени, может, и досужней будет вам? Не изволите ли так? Под вечерок али утром… не лучше ли?!
– Пожалуй, так и лучше будет, – согласился князь. – Меньше глаз и ушей лишних-с, ваша светлость, – пошептал на ухо князю Ушаков.
– Правда, правда твоя… Так до утра. Смотри же!
– Будем… часочку к восьмому-с! Не поздно, чай?!
– Пожалуй… Так смотри, я жду вас.
– Как приказано-с. Одно, ваша светлость, если Алёшки Макарова не уловлю… всё едино, сам буду-с.
– Ну, я за ним пошлю от себя ещё, – порешил князь, подавая дружески руку Ушакову, спешившему – кто бы знал куда? Трудно было бы поверить, если бы кто сказал: к Толстому!
Примирение с князем и взятка в сто дворов не помешали Ушакову ехать торговаться ещё и со старым грешником. У него думал Андрей заломить разом столько, что или он вправду раскошелится вдосталь, или – шапками врознь. Случаем нужно пользоваться! Как знать, скоро ли другой представится, и так ли ловко будет подойти да потребовать за содействие, как теперь. «Куй железо, пока горячо – застынет – напрасно руки околотишь» – решил, сходя с княжеской лесенки, генерал-разыскиватель.
VII ПЕРЕМЕТЧИКИ И ТУРУСЫ
Уже смеркалось, когда Андрей Иванович поднялся до кельи Толстого и нашёл в передней сторожей, сидевших неприметно за какою-то занавескою.
Пройдя мимо них к самому графу, Андрей Иванович нашёл у него, совершенно неожиданно, двух посетителей. Калякали со старцем вполголоса граф Андрей Артамонович Матвеев [46], которого здесь считали жившим преспокойно в Москве, и барон Пётр Павлович Шафиров, совсем поседевший и постаревший во время своего несчастия [47]. После возвращения ему чинов и отличий Ушаков ещё не видел знаменитого дельца. А тот, очевидно, чуть не с отвращением подал свою руку разыскивателю, любезно задумавшему поздороваться с графом и бароном.
– Ну, что? – спокойно спросил генерала Толстой – Новенького не скажешь ли нам чего, голубчик?
– Как же… почему не сказать? Коли бы придворной крысой когда состоял, сказать бы мог – нашего полку прибыло. Государыня сегодня, у князя светлейшего в гостях, приняла в службу двух барончиков, сынков царевичева гофмаршала, в камер-юнкеры к себе… Малые из себя, неча сказать, картины… И уж тонкие-претонкие, доложу вам, господа енаралы, разбестии оба. Словно обошли они мать нашу. Почитай, всё с ними одними и беседовала. И приказала им завтра же быть при себе на дежурстве, всенепременно. Светлейший просто взбесился! Чуть не ругательски принялся их ругать и напустился на Дивиера. «Ты, – говорит, – ничего не смотришь, что здесь делается… кто приезжает». Тот-таки дал ответ молодецкий. Показал, что ему всё известно… И получил опять личный доклад у царицы, по вся утра…
– Вот как! – невольно вскрикнул Матвеев. – Значит, наш курс может и подняться… а Сашкин… колеблется?
– Дай-то бы Бог этому мерзецу скорей шею сломить!
– Да что-то не верится, братцы, и хитёр, и изворотлив ведь он, что леший!
– Была у него изворотливость, держи карман! – вдруг озадачил всех Ушаков, и все на него взглянули, а хозяин дома спросил Андрея Ивановича напрямки:
– Ты с нами, Андрюша, комедь не ломай, а прямо скажи – с подвохом ты теперь Сашку аттестовал, али вправду внял нашим словесам и хочешь к нам пристать? Коли хочешь, прямо говори, сколько за переход?
– Так у нас на мазу, значит, уж? – отозвался Шафиров.
Матвеев же стал ещё внимательнее всматриваться в багровый лик Андрея Ивановича, не произнося ни слова. Он, должно быть, ожидал, что за этим ещё будет.
Пройдя мимо них к самому графу, Андрей Иванович нашёл у него, совершенно неожиданно, двух посетителей. Калякали со старцем вполголоса граф Андрей Артамонович Матвеев [46], которого здесь считали жившим преспокойно в Москве, и барон Пётр Павлович Шафиров, совсем поседевший и постаревший во время своего несчастия [47]. После возвращения ему чинов и отличий Ушаков ещё не видел знаменитого дельца. А тот, очевидно, чуть не с отвращением подал свою руку разыскивателю, любезно задумавшему поздороваться с графом и бароном.
– Ну, что? – спокойно спросил генерала Толстой – Новенького не скажешь ли нам чего, голубчик?
– Как же… почему не сказать? Коли бы придворной крысой когда состоял, сказать бы мог – нашего полку прибыло. Государыня сегодня, у князя светлейшего в гостях, приняла в службу двух барончиков, сынков царевичева гофмаршала, в камер-юнкеры к себе… Малые из себя, неча сказать, картины… И уж тонкие-претонкие, доложу вам, господа енаралы, разбестии оба. Словно обошли они мать нашу. Почитай, всё с ними одними и беседовала. И приказала им завтра же быть при себе на дежурстве, всенепременно. Светлейший просто взбесился! Чуть не ругательски принялся их ругать и напустился на Дивиера. «Ты, – говорит, – ничего не смотришь, что здесь делается… кто приезжает». Тот-таки дал ответ молодецкий. Показал, что ему всё известно… И получил опять личный доклад у царицы, по вся утра…
– Вот как! – невольно вскрикнул Матвеев. – Значит, наш курс может и подняться… а Сашкин… колеблется?
– Дай-то бы Бог этому мерзецу скорей шею сломить!
– Да что-то не верится, братцы, и хитёр, и изворотлив ведь он, что леший!
– Была у него изворотливость, держи карман! – вдруг озадачил всех Ушаков, и все на него взглянули, а хозяин дома спросил Андрея Ивановича напрямки:
– Ты с нами, Андрюша, комедь не ломай, а прямо скажи – с подвохом ты теперь Сашку аттестовал, али вправду внял нашим словесам и хочешь к нам пристать? Коли хочешь, прямо говори, сколько за переход?
– Так у нас на мазу, значит, уж? – отозвался Шафиров.
Матвеев же стал ещё внимательнее всматриваться в багровый лик Андрея Ивановича, не произнося ни слова. Он, должно быть, ожидал, что за этим ещё будет.