Записано – ехать князю «будто ради смотру полков во осторожность от английской и датской эскадр, обретающихся в Балтийском море».
   Между тем на Васильевском у хором его заголосил, залязгал сталью, распелся фанфарами, дудками военный лагерь. Драгуны чистили коней, оружие. Начищенные пуговицы, офицерские нагрудные медяшки полыхали свежо, дерзко. Княгиня Дарья зажгла все лампады в доме.
   – Матерь Пречистая, неужто война?! Да куда тебе, старику! Ой, застрелят британцы!
   Варвара насмешничала.
   – Скок да обратно на порог. Вот схватит подагра…
   – Дуры, – ворчал Данилыч, – накаркаете мне…
   Запирался с адъютантом. Дал ему письма к разным лицам, деньги, подарки.
 
   – У меня нет отца, – говорил Мориц о себе. – Я всем обязан матери и вот этой шпаге.
   Черты Авроры фон Кенигсмарк, знаменитой красавицы, угадывались в нём. Выросший в изгнании, он был приучен к лишениям. Графиня говорила на шести языках, играла на клавесине, публиковала стихи. От неё он унаследовал любовь к музыке, к театру, иногда – на бивуаке – брался за перо.
   Отпрыск Августа, прозванного Сильным и не отличавшегося воинским талантом и храбростью, Мориц эти качества выработал сам. Двенадцати лет он в строю, офицер-практикант, четырнадцатилетним участвовал в штурме Риги, затем сражался в Померании. Начальники хвалили его, но отец был равнодушен, награды обходили юного воина. Озлобленный, он бросил саксонскую армию. Подобно многим обездоленным, предлагал свою шпагу тому, кто склонен купить. Вступил в другую войну – во Фландрии, под знаменем Франции. В первых же стычках был замечен, повышен в чине и… проклят отцом.
   Август бесновался. Сердобольные придворные подливали масла в огонь.
   – Объявить вне закона… Повесить…
   За голову изменника обещана мзда. Удар в спину угрожал Морицу. Он ловок, удачлив – на поле боя и в играх амурных. Людовик XV поручил ему полк мушкетёров, подарил огромный, окружённый парком, угодьями замок Шамбор.
   Он мог бы написать роман о себе – приключения отважных кондотьеров, героев века, читали взахлёб. Нет, из-под пера выходили военные трактаты и наставления. Солдаты любили Морица, спесивые, бездарные вельможи ненавидели.
   – Я скорее пожертвую генералом, чем гренадером, – говорил он в светской гостиной умышленно громко.
   Ему не исполнилось и тридцати, когда он стал маршалом Франции. Клинок запродан, но мысль независима.
   «Небольшая кучка богатых и жадных до наслаждений бездельников благоденствует за счёт массы бедняков, которые могут существовать лишь постольку, поскольку обеспечивают господам всё новые наслаждения… Разве с такими нравами римляне покорили весь мир?»
   Вот куда уносит мечта – в античную древность! Отрада Морица – театр. Волшебство Мельпомены оживляет героев былого, саксонец стойко высиживал пятичасовые спектакли, неистово аплодировал. С конфетами, цветами сквозь толпу воздыхателей пробивался к Адриенне Лекуврер[368] – царице парижской сцены.
   Родной дом обрёл Мориц у неё, в квартале Марэ – безалаберном, бессонном, где рядом с философом, композитором проживал шарманщик, фигляр, уличный шансонье. Дочь бедного шляпника рано сдружилась с книгой, читаны и перечитаны повествования Даниэля о Кромвеле, победителе монархии, аббата Верто о Густаве Вазе, который избавил Швецию от захватчиков и принял власть из рук народа.
   Бравый, грубоватый с виду военный духовно сродни этим людям высокого мужества, благородных помыслов. Потому и пленил её… Конечно, он не создан для безмятежного семейного счастья. Да и смеет ли она – актриса – мечтать о брачном союзе с шевалье королевской крови!
   – Я здесь чужой… Отец опозорил меня, но он раскается. Клянусь, я сумею отстоять свою честь.
   Однажды он получил письмо, прочёл несколько раз, потом сжёг и сказал оживлённо:
   – Кому-то я нужен…
   В небольшом немецком герцогстве у него есть друзья. Возможно, от них зависит его будущее. Надо ехать в Варшаву, там назначено секретное свидание.
   Курляндия…
   Некогда процветавшая, она держала многочисленный флот, имела владения в южных морях. Остров Тобаго, богатый пряностями, сахарным тростником… Но случилось несчастье. Нашествие шведов обрушилось на страну, заглохли её гавани, мануфактуры. Подняться ей так и не удалось. Шведов уже нет, но жадные соседи – Россия, Польша, Пруссия – готовы разорвать Курляндию на части. Спасти её должен умный, храбрый правитель, свободный от политических обязательств.
   На карте Адриенна увидела птицу, раскрывшую крылья, – вот-вот взлетит над морской синевой. Странные очертания, казалось, сулили удачу будущему правителю. Её Морицу… Остров Тобаго отыскался в другом полушарии – обломок Южной Америки, вынесенный рекой Ориноко.
   – Привезу тебе обезьянку.
   Она грустно усмехнулась. Утешать незачем. Требуется жертва. Что ж, она готова…
   В те дни театралы ломились на «Беренику». Восторг и рыдания исторгала из их груди иудейская царица, любящая и самоотверженная. Тит, ставший императором Рима, не вправе жениться на иностранке, долг повелевает влюблённым расстаться.
   По воле случая драма Расина сомкнулась с жизнью артистки. Собственную боль изливала она на сцене.
 
Я буду жить, таков приказ твой и завет.
Прощай и царствуй, друг, нам встречи больше нет!
 
   Из Варшавы он вернулся довольный – курляндцы зовут его. Но расходы, расходы… Надо нанять слуг, обновить гардероб. От именья Шамбор одни убытки. Вор-управляющий выгнан, новый ничуть не лучше. Где раздобыть денег? Адриенна сняла со стены и продала старинный гобелен – подарок богатого покровителя. Ей ничего не жаль для своего обожаемого рыцаря.
   Что уготовано ему? Он пускается во все тяжкие, совершенно один, отец безразличен, пальцем не шевельнёт… Чем ещё она может помочь Морицу?
   Пусть узнают люди…
   «Невозможно, – писала она в дневнике, – не испытать предельного возмущения против отца. Его поведение настолько же возмутительно, насколько действия сына заслуживают сочувствия своим благородством посреди всяческих невзгод».
 
   За Псковщиной началось завоёванное. Поле, где конники светлейшего настигали шведов, крепость на холме, которую он штурмовал. Ни следа войны… дома под шапками соломы большие, крепкие – не чета русским избам, колосящаяся хлебная нива стелется чистым ковром. Вот – можно же отбиться от чертополоха! Князь смотрел с завистью. Сорок тысяч расквартированного войска кормит Ливония и сама, похоже, не голодает Обеды на станциях жирнее, постели чище, лошади упитаннее, бегут по гладкому, упругому большаку резво.
   И вот Рига – каменное порождение этой ухоженной, хлебной земли, издали глядеть – глыба сплошная, непроницаемая и непокорённая. Война отполыхала и забыта. Отмылась Рига от гари, от крови, от моровой язвы, нигде ни осыпи кирпичной, ни пробоины, ни башни, усечённой снарядом. Позолота на Домской кирхе, пожалуй, богаче прежней, и, фу-ты, как размалёваны гешефты пивоваров, рестораторов, цирюльников, мясников, как зазывают аршинные, крючковатые немецкие буквы… Воля, полная воля торговому человеку.
   Лошади зафыркали, попятились – под самыми мордами прошмыгнул мальчишка в белом фартуке, с батареей кружек на подносе. Ловко сумел пронести. Кружила, мотала улица, обдавая то дымком харчевни, то сладким, ореховым запахом из пекарни, потом, из сумерек каменного лабиринта вывела в ясный день, в тишину. Дальше не сунется Франц или Ганс с пивом своим, свято чтут дистанцию между собой и властью.
   Пушки, штыки часовых. Когда-то латники Ливонского ордена, основатели замка, держали город в страхе, затем шведы и наместники ломали и достраивали, стремясь понадёжней укрыться в донжоне[369], в каземате, в подземелье, нимало при этом не думая о пропорциях. И получилось уродство, несуразное нагроможденье зданий: тут бастион выступает, там канцелярия торчит углом, либо казарма. Нет, неугоден князю замок, а главное – хозяин его неприятен. Сам-то не выйдет, поди…
   Но оказалось – губернатор Репнин опасно занемог, уже неделя как не встаёт с кровати. Просит навестить. Безусый прапорщик сообщил печальную весть оробело, будто виноватый.
   – Веди к нему! – сказал светлейший резко, ощутив какую-то свою вину.
   Злорадствовать над немощным противником несвойственно Дажлычу, и взирает он на него с искренним состраданием. Коротышка фельдмаршал, исхудавший, жёлтый, лежал на огромной постели по-детски беспомощный, устремив к потолку молящие глаза.
   – Скорей бы… забрал Господь…
   – Что ты! Медицина тут, чай, премудрая.
   Помолчали.
   – Домой бы мне… Напоследок…
   – Так за чем дело стало? Езжай! Хочешь, отпущу сейчас, именем государыни.
   – Поздно уж… Не доеду. Далеко ведь Москва-то… Нет, здесь уж Бог судил… На чужой сторонке.
   – Пошто так? Наша теперь.
   – Да на кой ляд она нам? – И голос больного отвердел. – Зачем мы сюда пришли? Есть Питер, есть Ревель, вот и довольно бы, Александр Данилыч, с лихвой довольно. Своя изба валится, а лезем к соседу, когда у самих, у самих…
   – Странно слышать от тебя, Аникита Иваныч. От старого воина… Это болезнь твоя говорит…
   – У самих-то сколь не пахано, не сеяно, – продолжал Репнин, мотая головой и морщась, будто сгоняя муху.
   – На том свет стоит. Не нами заведено… – Раздражение мешало Данилычу говорить связно. – Да нешто был хоть один век без войны? Кругом зависть… С Курляндией каково, знаешь?
   – Слыхал я… То забота не губернаторская. Офицер твой там… Обскажет тебе…
 
   Покои, отведённые князю в замке, – окнами на Двину. Три мельницы, шеренгой, словно в Голландии, машут крыльями на том берегу – курляндском. Мачты причала, сочная листва садов, серые пятна крыш.
   Горохов промучил ожиданием два дня. Привыкший сохранять вид бравый, беспечальный при любых обстоятельствах, выпалил почти с торжеством:
   – Саксонца выбрали.
   Положил на стол кошели с ефимками – увы, лишь малая часть потрачена и, верно, зря. Один барон соблазнился, обещал в российских интересах стараться.
   – Государство с полушку, а гонора-то, гонора… Никого не признают над собой. Фердинанд молчит, поляки тоже пока…
   – Зашумят, Горошек… А герцогиня наша? Спит с Морицем?
   – Плоть едина, батя. Как стемнеет, он к ней. Всякий стыд откинули.
   – Таланту, стало быть, отставка?
   – Бирону? Носа не кажет.
   – Разобрало же Анну! Что за сласть в саксонце? Вот оно как с бабами, Горошек. Никогда не знаешь… Говорил ты с ней? Получила она письмо от царицы?
   – Про это не поминала. Я спросил – угодно светлейшей герцогине принять его светлость князя? Нет, говорит, незачем ему беспокоиться, я сама к нему еду. Завтра же… С тем меня и отослала.
   Что ж, добро пожаловать…
   Погода испортилась, всю ночь барабанил дождь. Дороги размыло, шестёрка коней целый день волокла по ухабам, по лужам тяжёлую карету. Данилыч, услышав трубу форейтора, спустился с крыльца и подивился – к чему сей парад? Комья грязи облепили герцогский герб, золочёную сбрую.
   – Гряди, гряди, голубица! Для милого дружка семь вёрст не околица. Верно?
   Шутить не настроена. Сошла, не коснувшись поданной руки, следом выскочили два пажа, два румяных херувима в красных кафтанцах, понесли шлейф.
   – Голодная небось. Битте! Через порок да за пирог…
   – Премного благодарна.
   Скорым шагом прошла в гостиную, села. Тяжёлая неприязнь в лице.
   – Провещись, касатушка!
   Нет, напрасны усилия исторгнуть хотя бы намёк на улыбку. Чужеземная гостья явилась, немецкая герцогиня. Забудь, что нянчил её, малолетнюю, шлёпал по мягкому месту, уча уму-разуму. Что неделями пила и ела у тебя, докучала болтовнёй пьяной, капризами да несносной стрельбой.
   – Я в надежде была на вашу светлость. Писала вам… Видать, обманулась. Милости ждать от вас…
   Голос её дрогнул.
   – Дурости ты от меня хочешь, – отрезал князь. – Я нашей державе не враг.
   – Я, что ли, враждебна?
   – А ты рассуди, кому Курляндию даришь? Законный твой Мориц, незаконный – это пустое… Кровь Августа. Сын ему не дорог, так Курляндия, кусок-то жирный. Неужели толковать тебе надо, пресветлая? Великий государь определил – быть сей земле в империи Российской. Ты не полячка, не немка. Дочь царя Ивана…
   При последних словах Анна надменно вздёрнула голоду, быстрыми, нервными движениями подобрала платье, будто собиралась встать и уйти.
   – Не чаю я… не чаю худого от короля Августа… Он нам завсегда приятен.
   – Приятность в амурах бывает.
   Дёрнулась как от ожога.
   – Кушать изволишь?
   – Утруждать вашу светлость не смею. У меня тут свой кухмистер в Риге.
   – Твоя воля…
   – Хоть в этом вольна. Горек мне твой хлеб.
   – Напрасно. Я зла на тебя не имею. А Морица мы не допустим. Мало ли что выбран… Митава Санкт-Петербургу не указ… Интерес короны нашей…
   – Твой интерес, твой! – выдохнула Анна глухо, с ненавистью.
   И полилось… Известно, куда метит его светлость, всей Митаве известно, да не бывать тому. Трясёт он толстым кошельком, думает – соблазнил, продадут бароны свою вольность. Не купит и не запугает, хоть сто тысяч войска приведёт. Фердинанд своё слово скажет, и другие суверены вступятся, не дадут в обиду Курляндию.
   Решительно встала. Князь проводил до экипажа молча, вернулся к столу, к остывшему фазану.
   – Пропали мы, – сказал он, криво усмехаясь, Горохову – Герцогиня нам войну объявила.
   Однако надо отписать Екатерине. Любопытствует ведь самодержица. Признаться, что поругались? Скажет – худой он дипломат, худое начало миссии. Огорчится царица. Разумнее успокаивать её и вельмож, реляции слать утешительные, дабы не вмешивались.
   Мол, убедил Анну. Согласилась – только светлейший князь сумеет защитить её права на угодья и деревни, если же другой кто сядет на трон, «то она не может знать, ласково ль поступать с ней будет».
   Горохов под диктовку господина своего записал и тотчас с курьером отправил.
 
   Проворный Горошек всё припас для выезда – парадная карета князя обновлена, начищена, смазана, из губернаторских лошадей отобрана шестёрка резвых буланых красавцев.
   Глазей, Курляндия!
   Четыре часа с лишком колыхалась за оконцем зелёная равнина. Окроплённая дождём, она празднично искрилась, как только сквозь пелену облаков проливалось солнце. Наконец за гребнем леса поднялся митавский донжон – главная башня замка-крепости, заложенного ещё первыми Кетлерами. Узкие прорези окон в серой, обглоданной временем каменной толще щурились высокомерно. Услышать оттуда музыку в честь своей особы светлейший не чаял. Блеснула река. Часовые на мосту – в шлемах и латах по старой моде – оторопело впустили незваного, неведомого вельможу и сопровождающих – эскадрон драгун.
   Строения города – невысокие, скромнее рижских – подступали к стенам древнего оплота, огибали его. Вползали выше по склону и расступались, давая место обширному парку. Экипаж повернул, покатил по береговому настилу, ветви плакучей ивы хлестнули по верху.
   – Приехали, батя!
   Дом двухэтажный, кирпичный, с садом, снят у купца за немалый куш – скупиться князь не велел, важен престиж. Драгунам отведена казарма. По брачному договору Анны с безвременно почившим Фридрихом Курляндия состоит с Россией в военном союзе – войску, стало быть, доступ свободный.
   Передохнуть бы с дороги, да некогда. Слуги ещё потрошили чемоданы, разносили по покоям вещи, а Данилыч уже расположился в кабинете купца. Повесил икону, парсуны Петра и царицы, взял книгу из шкафа, наудачу раскрыл. Мог не спешить. Горохов ввёл Бестужева[370] – посла России.
   Отвесив поклон – нарочито усердный, как показалось светлейшему, – он скользнул взглядом по книге, и губы его задрожали, сдерживая улыбку. Ловок сорокалетний бонвиван, при разных дворах возрос, извертелся. Неприятен надушённый франт, боярский отродыш. Вся фамилия – завистники, злопыхатели.
   – Садитесь, – сказал князь сухо – Государыня гневается. Скверно тут…
   Потом попенял – прискорбно, что посол не помешал избранию Морица. Урон ведь нанесён державе. Дипломат, печалясь в унисон, клялся – ничего он не мог поделать с баронами, просил отложить ландтаг, чтобы запросить Петербург, – отказались.
   – По высочайшему рескрипту, милостивый государь, вы подчиняетесь мне. Внушите им… Пускай соберутся ещё, пускай наше мнение послушают, без этого я отсюда не уеду…
   Наперво, с наивящим старанием посол должен предлагать его – светлейшего князя. Такова монаршая воля. А второй кандидат, из принцев Гамбургских, – про запас, на самый худой конец. Поначалу и называть-то не след.
   Бестужев внимал прилежно, сплетая пухлые, розовые пальцы с красными ногтями. А внизу, в конторе купца, превращённой в приёмную, где ещё витал дух затхлых гроссбухов, ожидал аудиенции фон Сакен, президент ландтага.
   Высокий, тощий, с маленькой головой, барон поздоровался сдержанно, шевелил сивыми усами хмуро. Примешивая к немецким словам французские, выразил плезир – Курляндия-де польщена визитом знаменитого принца, прославленного шевалье.
   – Но не скрою, радость была бы полной, если бы не воинская сила, сопровождающая вашу светлость. Возникли различные, весьма неприятные толки.
   – Багатель[371], – бросил князь, офранцузив свою речь. Пустяки, мол, всего-то эскадрон, свита фельдмаршала. И добавил как бы вскользь, но твёрдо:
   – Полк квартирует в Риге.
   – Отрицательное отношение её величества к Мор… к графу Саксонскому нас удивляет. Мы полагали… учитывая альянс России с его отцом…
   Нервным жестом распушил усы, напомнил – граф избран единогласно собранием правомочным, голосовали депутаты всех сорока кирхшпилей, сиречь церковных приходов. Потом руки барона, жёлтые от табака, потянули усы книзу и застыли, – выслушал неподвижно ультиматум грозного гостя. Хорошо, он объявит дворянству волю императрицы.
   – Прошу позволить мне, экселенц. Я сам намерен говорить с депутатами.
   – Отлично. Мы лучше поймём друг друга.
   – Надеюсь, экселенц.
   Усы барона, длинные, холёные, прячут нечто недосказанное. В памяти вдруг возник Мазепа. Раздражение против президента, против упрямых курляндцев возрастало. Да что толковать! Пора от слов перейти к делу.
   – Дорога из ваших кирхшпилей не дальняя. Сколько надо на сборы?
   – Сейчас сенокос в разгаре.
   – Неделя, экселенц! Хватит, я думаю. И хочу, чтобы вы доняли, экселенц, Её Величество своё отношение к господину Морицу не переменит.
 
   По утрам его светлость просыпался в широкой и мягкой купеческой постели. За окном трепетала листва, солнечные блики бродили по зелёной обивке стены. Зажигались медные буквы на дубовых таблицах, коими густо увешал каморы хозяин, видимо, склонный пофилософствовать. «Родной дом все беды врачует». Сентенция часто притягивала взгляд. Что правда, то правда.
   С улицы доносилось тарахтенье повозок, пробегал, дуя в рожок, глашатай, выкрикивал новости, приказы бургомистра. Данилыч услышал своё имя, но ничего больше о себе в клокочущей скороговорке уразуметь не смог.
   Иногда в стороне замка раздавались ружейные выстрелы – то Анна предавалась излюбленному занятию, истребляла, бездельница, невинных птах. Однажды русской песней оттуда потешили – женские голоса звенели не больно стройно, но громко, да с визгом и топотом. Сказывал Горохов – Анна привезла челядинок с полсотни, – и банщицы есть, ворожея, шутиха и ещё одна баба, которая по-коровьему мычит, по-овечьи блеет, словом, всем животным подражает бесподобно.
   Бирона след простыл – убрался в свою деревню. О нём князь наслышан – умом недалёк, неотесан, зато первый наездник в герцогстве, токмо в лошадях понимает толк. Ненавидит чёрный цвет, и посему при дворе Анны он под запретом. Нрав у Бирона властный. Имеет жену, которая послушно пребывает в домашнем уединении, он же безотлучно при герцогине. И вот – уничтожен молодым соперником… Почёл за благо удалиться.
   Мориц не попадается на глаза, да князь и не жаждет встречи. Мало что выбран… Невелик персонаж в сей комедии – о чём говорить с ним, что решать? Ну, если напросится… Однако какой смысл? Свататься, что ли, придёт, будто к отцу невесты? Смехота! Или права свои заявлять? Так не коронован ещё и не обвенчан…
   Напросился всё же…
   Светлейший хорошо помнил мальчишку, который гордо носил мундир офицера, саксонского союзника. Хоть и отвергнутый отцом, всё же был на примете у государя и не раз обласкан. Теперь противник… Глянув в зеркало, Данилыч обтянул кафтан, приосанился, вид придал себе неприступный. Жёсткие подбирал слова, дабы осадить наглого претендента. Узнал Морица немедля. Рослый, плечистый вояка, вошёл строевым шагом, взмахивая крупными, длинными руками, улыбнулся открыто, даже беспечно.
   – Никак я не мог вообразить, мой принц, что моя кандидатура неугодна её величеству.
   Сказал легко, подавив смешок, будто речь идёт о происшествии не столь огорчительном, сколь курьёзном.
   – И вы предприняли, господин маршал Франции, дальнюю поездку. Боюсь, напрасно.
   Да, маршал Франции, чужак, появление коего в этой части Европы странно, неуместно. Так следует его величать. Понял, наверно… Но не смутился.
   – Я выбран законно. Остальное в воле Божьей.
   – Есть ещё Фердинанд. Бароны не спросили его. Посудите сами, господин маршал, можно ли ваше избрание считать окончательным!
   – О, нет, конечно Я не так глуп. Как это у вас… Попытка не пытка.
   Выговорил по-русски, с озорством. Улыбка того мальчишки… Проще стало с ним Князь усмехнулся, но смягчиться себе не разрешил.
   – Теряете время здесь.
   – Почему же? Городок неплох, я отдыхаю душой. Провинция, конечно. Мне не хватает театра. Первым долгом, мой принц, я позаботился бы о театре, ибо какое же государство без него. Вообще, очень много, при разумном правлении, можно создать полезного.
   – Увы, майн герр, не все от нас зависит, – молвил князь поучающе, силясь придать сей максиме смысл расширительный. Мориц уловил, отозвался с живостью.
   – От вас очень много, мой принц. В моём деле. Но вы мне не поможете.
   – Не помогу.
   – Да, у вас есть свои расчёты.
   – Есть, майн герр.
   – Ну вот, мы по крайней мере откровенны. Итак, соглашение между нами исключено. Что остаётся? Дуэль, – и Мориц расхохотался. – Восхитительный спектакль, не правда ли? На всю Европу, мой принц.
   – Позвольте, граф, существует другой способ решать споры! Допустим, некая сумма денег, которая возместила бы вам…
   – Вы предлагаете отступного?
   – Подумайте!
   – О, вы готовы потратиться? У вас-то, мой принц, простите, не больше шансов стать герцогом Курляндии.
   – Увидим.
   – Если уж мне Курляндия не суждена Богом, то… действительно, ретироваться с пустыми руками будет досадно. Знаете что? Пусть платит тот, кто выиграет корону! Сто тысяч экю. Много? По-моему, справедливо. Целое герцогство…
   – Давайте без шуток, граф! Я сегодня же вручаю вам деньги, и вы немедленно уезжаете. Согласны?
   – Извините, я не привык отступать так скоро. Игра ведь не окончена.
   – Как вам угодно…
   Утомил навязчивый претендент. Голова разболелась от пустопорожнего препирательства.
 
   Между тем герцог Фердинанд, гданьский отшельник, нарушил молчание. И ему не угоден Мориц. Предпочёл бы видеть на курляндском престоле племянника ландграфа Гессе-Кассельского.
   – Дальняя родня, – пояснил Бестужев – А из Варшавы агент пишет мне…
   Король Август тайно сочувствует сыну, голоса не подаёт, ибо должен считаться с поляками. Сейм же явно против Морица, выборы считает незаконными.
   – Баронам уже известно. Пришли в замешательство. Паче же боятся вас, ваша светлость.
   Страх причиной или упрямство – собрались не все, лишь шестнадцать седых голов серебрились в ратуше, в косых лучаx солнца. Они скупо проникали сквозь узкие окна, не нарушая прохлады под сводами зала в жаркий июльский день, и некая враждебность, будто струившаяся в воздухе, перехватывала дыхание.
   – Я пригласил вас, господа…
   Рука на эфесе шпаги, твёрдо. Тон взял фельдмаршальский, почти приказной. Её величество поручила заявить – никаких уступок она не сделает, Морица не признает и крайне возмущена тем, что шляхетство здешнее оказывает ему покровительство. Надлежит выдворить сего искателя, учинишь ландтаг и обсудить предложение её величества. Милостивая императрица не иное что преследует, как безопасность и процветание Курляндии. Упрочив союз с Россией, она получит неодолимую защиту.
   – Если я не услышу от вас согласия, господа, значит, вы оказываете противность её величеству Разрываете союз между нами. Вынуждаете меня применить меры чрезвычайные, по силе моих полномочий…
   Фразы, давно выученные, отработанные с парламентариями, с дипломатами. После каждой томящая пауза – фельдмаршал переводил дух, оглядывал сурово сидящих.
   – Грозите нам Сибирью? – Старик фон Сакен приподнялся, багровея, выкрикнул и схватился за сердце.