Страница:
все. Мир звуков сомкнулся, я отбыл в мягкую, зыбучую тишину. Еще некоторое
время все тело вроде слегка покачивается, как в седле, приятно гудит кровь,
потом я бестелесно куда-то плыву и испытываю блаженство. Странно, я
чувствую, как я сплю -- сознательно, сладко сплю. Земля стремительно мчит
меня на своей груди, а я -- сплю, я знал это. Никогда больше в своей жизни я
так не спал -- так вот -- целиком, вволю, через край.
Сколько мы спали, не знаю, только проснулся я вдруг, с ощущением
близкой опасности; сразу как-то, как от толчка, всплыл из глубины небытия на
поверхность... Кто-то кри-чал... Я вскочил. Нас все же застукали: сам
председатель кол-хоза Иван Алексеич бегал по стерне за Сашкой, но так как
одна нога у председателя деревянная, то догнать Сашку, ко-нечно, он не мог,
и только издали грозил плетью и ругался. Увидев меня, председатель кинулся
было за мной, но я так дернул с места, что он сразу остановился.
-- Контры! Вы мне ответите!.. Садитесь жать счас же!
-- Отойди от жатки, тогда сядем. -- Сашке, видно, попа-ло разок
председательской плетью -- он почесывал спину.
-- Счас же у меня садитесь! Вы што, под статью меня подвести хочете?!
-- Отойди от жатки...
Председатель, ругаясь, пошел к своему легкому коробку, который стоял в
стороне.
Опять заскрипела, заскрежетала жнейка, опять налади-лось жечь солнце,
но теперь на душе куда легче, даже весело: малость урвали.
Председатель еще постоял немного, посмотрел на нас и уехал.
Странный он был человек, Иван Алексеич, председатель. Эта нога его --
это ему давно еще, молотилкой: хотел потуже вогнать сноп под барабан, и
вместе со снопом туда задернуло ногу. Пока успели скинуть со шкива приводной
ремень, ногу всю изодрало зубьями барабана, потом ее отняли выше коле-на. Мы
его нисколько не боялись, нашего председателя, хоть он страшно ругался и
иногда успевал жогнуть плетью. Мы не догадывались тогда, что народ мы еще
довольно зеленый, во-всю ругались по-мужичьи, и с председателем -- тоже. С
нами было нелегко. Как я теперь понимаю, это был человек добро-душный,
большого терпения и совестливости. Он жил с нами на пашне, сам починял
веревочную сбрую, длинно материл-ся при этом... Иногда с силой бросал
чиненую-перечиненую шлею, топтал ее здоровой ногой и плакал от злости.
В тот день председатель здорово насмешил нас.
Съехались мы поздно вечером к бригадному дому, рассе-лись кто где
хлебать затируху (мелкие кусочки теста, крошки, сваренные в воде). Потом
должно было быть собрание: у председателя много накопилось фактов нашего
безобразного поведения: кто-то еще, кроме нас с Сашкой, спал на полосе,
кто-то накануне, вечером, самовольно бегал домой в баню, кто-то, дожав клин,
гонялся с бичом за перепелками -- терял драгоценное время...
Председатель, пока мы ужинали, застелил красным сук-ном длинный стол
под навесом, сидел один за столом, строго поглядывал в нашу сторону -- ждал:
предстояла "накачка".
Мы ополоснули чашки, закурили и приготовились слу-шать.
-- Сегодня четыре оглоеда, -- начал председатель, -- спа-ли на полосе.
Это: Санька Кречетов, Илюха Чумазый, Вань-ка Попов и Васька-безотцовщина. Вы
што, соображаете?! А этот верзила... Колька, я про тебя! -- в баньку ему,
вишь, захотелось!
(Колька, Моисеев внук, поймал у меня вчера на рубахе вшу и подговаривал
вместе бежать вечером в деревню в баню, а к свету вернуться. Я отказался.)
-- Попариться ему, вишь, захотелось, жеребцу! Дубина такая... Ты всю
ночь-то пробегаешь туда-сюда, а днем -- спать на полосе!
-- Я не спал.
-- Я посплю вам! Я вам посплю, дьяволы! Вы у меня ишо скирдовать в ночь
будете.
Далеко, за лесом, медленно опускается в синие дымы большое красное
солнце; хорошо на земле, задумчиво, по-койно. Под председательским столом,
свернувшись калачи-ком, мирно спит Борзя, наш бесконечно добрый, шалавый
кобель.
Председатель никак не может разозлиться, вяло у него получается --
никакого интереса. Мы клюем носами.
-- Дальше: што это за моду взяли -- перепелок стегать?! Живодеры...
Первое: они всяких личинок уничтожают... Да время же теряете, черти! Пока ты
ее догонишь да угодишь бичом -- времени-то сколько уходит! Дальше:
Ленька-япо-нец наехал, сукин сын, на пенек, порвал пилу. Оглазел?! Скину вот
трудодней пятнадцать, будешь вперед смотреть! Ехай счас прямо в кузню --
штоб завтра, как только дед Ма-кар проснется, пилу мне склепали.
Ленька-японец радешенек: дома побудет. Везет недомер-ку! Не нарочно ли
на пень-то наехал? Но он хитрый, радости не показывает, а виновато хмурится.
-- Дальше: еслив ишо кого увижу...
Тут-то нанесло нежданного: на дороге, из-за взгорка, по-казались дрожки
уполномоченного -- мы хорошо знали его жеребца. К нам едет.
Эх, как вскочил тут наш председатель (он ужасно боялся
уполномоченного), да как застучал кулаком по столу, как за-кричал:
-- Я давно уж замечаю среди вас контр... контр...
А деревяшкой своей председатель наступил Борзе на хвост; Борзя взвыл
блажным голосом. Председателю надо перекричать собаку, он кричит:
-- Давно уж я замечаю среди вас контрреволюционные элементы!
Собака воет, крутится под столом; председатель почему-то не может сойти
с нее -- то ли от волнения, то ли... Бог его знает. Добрый Борзя начал
кусать деревяшку; мы корчимся от смеха: до того уморительная картина.
(Потом, когда мы вспоминали эту историю, Ленька-японец сознался, что у него
случилась тогда посикота -- написал в штаны от смеха.)
Уполномоченный подъехал. Глядит на нас, ничего не может понять.
Председатель быстро пошел навстречу ему. Ошалевший Борзя с визгом вылетел
из-под стола, кинулся бежать... Да прямо в ноги райкомовскому жеребцу.
Красавец жеребец дико всхрапнул, дал в дыбы -- чуть из хомута не вылез.
Уполномоченный выскочил из коробка; председатель поскакал было на деревяшке
за Борзей, потом вернулся, стал успокаивать жеребца.
Мы все лежали вповал. Мы тоже побаивались уполномо-ченного, но тут
ничего не могли с собой сделать -- умирали от смеха.
-- В чем дело?! -- строго спросил уполномоченный.
-- Это... собрание у нас -- насчет итогов, -- пояснил Иван Алексеич. --
С собакой маленько комедия вышла... -- И закричал на нас: -- Завтра же
убрать этого блохастого!..
-- Я вижу, что комедия, а не собрание. Может, рано весе-литься-то?! --
спросил у нас уполномоченный. -- Может, на-оборот, плакать надо?!
Мы постепенно затихли. Вот теперь, кажется, будет "на-качка" настоящая.
Но уполномоченный почему-то отменил собрание. Неожиданно добрым голосом
сказал:
-- Ладно: поработали, посмеялись -- идите спать.
Спали мы в доме на нарах. Долго еще не могли успокоиться в тот вечер,
вспоминали Борзю, Ивана Алексеича, хо-хотали в подушки. Иван Алексеич
беседовал у огонька с уполномоченным... Раза два он входил к нам и сердито
шипел:
-- Вы будете спать? Опять завтра не добудишься!.. Оглоеды. Хоть бы
человека постеснялись.
Потом уполномоченный уехал.
Мы один за другим проваливаемся в сон...
Когда я -- позже других, последним, наверно, -- выхожу до ветра, уже
светит луна и где-то близко вскрикивает ночная птица.
Председатель сидит у костра, тихонько звякает ложкой об алюминиевую
чашку -- хлебает затируху. Протез его отстег-нут, лежит рядом... Худая
култышка как-то неестественно бе-леет на траве. Иван Алексеевич часто
склоняется и дует на нее -- видно, до боли натрудил за день, теперь она,
горячая, отдыхает.
А вокруг тепло и ясно; кто-то высоко-высоко золотыми гвоздями пришил к
небу голубое полотно, и сквозь него сквозит, льется нескончаемым потоком
чистый, голубовато-белый легкий свет.
И все вскрикивает в согре какая-то ночная птица -- зо-вет, что ли,
кого?
Бык
Одно время работал я на табачной плантации, на табачке, у нас говорили.
Поливал табак.
Воду надо было возить из согры.
Как только солнце подымалось, мы запрягали в водовоз-ки быков и весь
день возили воду.
Бык у меня был на редкость упрямый и ленивый. Сбруя -- веревочная, то и
дело рвется. Едешь на взвоз, бык поднату-жится -- хомут пополам. А бык
шагает дальше. А я с бочкой посередь дороги стою. Догоняю быка, заворачиваю,
кое-как связываю хомут, запрягаю, и с грехом пополам выезжаем на взвоз.
Несколько раз он меня переворачивал с бочкой. Идет, идет по дороге, потом
ему почему-то захочется свернуть в сторону. Свернул -- бочка набок. Я бил
его чем попало. Бил и плакал от злости. Другие ребята по полтора трудодня в
день зашибали, я едва трудодень выколачивал с таким быком.
Я бил его, а он спокойно стоял и смотрел на меня большими глупыми
глазами. Мы ненавидели друг друга.
Один раз -- после обеда -- надо запрягать, моего быка нет. Бригадир
Петрунька Яриков, косой маленький мужик, орет на меня:
-- Куда же он у тебя девался-то, мать-перемать?! В зем-лю, что ли,
провалился?
Я ополекал все закоулки, все укромные места -- нет бы-ка. Ну, думаю,
только бы мне найти тебя, змей, я тебе покажу
Нашел в просе -- лежит, отдувается в холодке. Я прямо с разбегу сапогом
ему в морду. Как он мэкнет, как вскочит да как даст мне под зад! Я отлетел
метра на три и подумал, что я уже мертвый. А он раскорячил ноги, нагнул
голову и смотрит на меня. Я тоже смотрю на него. Мне показалось, что мы
долго так смотрели друг на друга. Я боялся пошевелиться. Думаю, как с
собакой: встанешь, он опять кинется. Потом все-таки потихоньку стал
подниматься... Бык стоит. Смот-рит. Я поднялся и пошел от него задом.
Кое-как доковылял до бригады. Задница огнем горит... Хорошо, еще не рогом
попал (они у него широченные, лбом угодил), -- сидеть бы мне у него на
голове, как снопу на вилах.
Бригадир разозлился на быка, вырвал из телеги железный курок и побежал
в просо. Через пять минут видим, летит наш бригадир сломя голову, за ним
бык. Бежит бригадир и орет:
-- Стреляйте в него! Стреляйте, что вы стоите?! Спорет ведь он меня!..
Забыл с перепугу, что ружья ни у кого нет -- у нас их по-забирали, как
началась война.
Ребятишки и бабы, увидев разъяренного быка, -- кто ку-да, врассыпную. Я
лежал на животе возле избушки. Бык про-топал мимо -- не обратил внимания.
Видно, Петрунька с железным курком насолил ему здорово. Пробежал бык совсем
близко, аж земля задрожала. У меня сердце в пятки ушло.
Петрунька туда -- бык за ним, Петрунька сюда -- бык за ним, гоняет его
по ограде. Загнал в угол. Петрунька, как пти-ца, взлетел на плетень -- и на
ту сторону. Бык, не останавливаясь, с ходу саданул рогами в плетень, вырвал
его с кольями, и пронес, и сбросил. Тогда только остановился. Ему накину-ли
волосяную петлю на шею, стянули, измучили, потом про-дели веревку в кольцо и
привязали к столбу.
По давней традиции (она, как ни странно, сохранялась и в войну) после
того, как табак уберут с плантации, высушат и свезут в город на табачную
фабрику, бригада гуляет. Валили какую-нибудь скотину, варили, жарили...
Привозили из де-ревни самогонку и -- начиналось.
На этот раз забили моего быка. Трое мужиков взяли его и повели на
чистую травку -- неподалеку от избушки. Бык по-корно шел за ними. А они
несли кувалду, ножи, стираную холстину... Я убежал из бригады, чтобы не
услышать, как он заревет. И все-таки я услышал, как он взревел -- негромко,
глухо, коротко, как вроде сказал: "Ой!" К горлу мне подсту-пил горький
комок; я вцепился руками в траву, стиснул зубы и зажмурился. Я видел его
глаза... В тот момент, когда он, раскорячив ноги, стоял и смотрел на меня,
повергнутого на землю, -- пожалел он меня тогда, пожалел.
Мяса я не ел -- не мог. И было обидно, что не могу как следует наесться
-- такой "рубон" нечасто бывает.
Самолет
Мы, четверо пацанов: Шуя, Жаренок, Ленька и я, шагаем с сундучками в
гору. Поступаем в автомобильный техникум. Через три с половиной года будем
техниками-механиками по ремонту и эксплуатации автотранспорта. Техникум -- в
горо-де, точнее, за городом, километрах в семи, в бывшем монас-тыре. Идти
надо обрывистым правым берегом широкой ре-ки. Это мой второй приезд в этот
город. Душа потихоньку болит -- тревожно, охота домой. Однако надо выходить
в люди. Не знал я тогда, что навсегда ухожу из родного села. То есть буду
еще приезжать потом, но -- так, отдышаться... Вот уж не знал!
Городские ребята не любили нас, деревенских, смеялись над нами,
презирали. Называли "чертями" (кто черти, так это, по-моему, -- они) и
"рогалями". Что такое "рогаль", я по сей день не знаю и как-то лень
узнавать. Наверно, тот же черт -- рогатый. В четырнадцать лет презрение
очень больно и ясно сознаешь и уже чувствуешь в себе кое-какую силен-ку --
она порождает неодолимое желание мстить. Потом, когда освоились, мы обижать
себя не давали. Помню, Шуя, крепыш парень, подсадистый и хлесткий, закатал в
лоб одно-му городскому журавлю, и тот летел -- только что не курлы-кал.
Жаренок в страшную минуту, когда надо было решиться, решился -- схватил
нож... Тот, кто стоял против него -- тоже с ножом, -- очень удивился. И
это-то -- что он только удивился -- толкнуло меня к нему с голыми кулаками.
Надо было защищаться -- мы защищались. Иногда -- так вот -- безрассудно,
иногда с изобретательностью поразительной.
Но это было потом. Тогда мы шли с сундучками в гору, и с нами вместе --
налегке -- городские. Они тоже шли посту-пать. Наши сундучки не давали им
покоя.
-- Чяво там, Ваня? Сальса шматок да мядку туясок?
-- Сейчас раскошелитесь, черти! Все вытряхнем!
-- Гроши-то куда запрятали?.. Куркули, в рот вам паро-ход!
Откуда она бралась, эта злость -- такая осмысленная, не
четырнадцатилетняя, обидная? Что, они не знали, что в де-ревне голодно? У
них тут хоть карточки какие-то, о них дума-ют, там -- ничего, как хочешь,
так выживай. Мы молчали, изумленные, подавленные столь открытой
враждебностью. Проклятый сундучок, в котором не было ни "мядку", ни
"сальса", обжигал руку -- так бы пустил его вниз с горы.
А на горе, когда поднялись, на ровном открытом месте стоял... самолет.
Да так близко! Там был аэродром. И так он нежданно открылся, этот самолетик,
так близко стоял, и ни-кого рядом не было -- можно подойти и потрогать...
Раньше нам приходилось -- редко -- видеть самолет в небе. Когда он летел над
селом, выскакивали из всех домов, шумели: "Где?! Где он?" Ах ты, Господи!..
Я так и ахнул. Да все мы слегка ошалели. И городские -- тоже. Что уж, так
каждый день ви-дели они их, самолеты? Но они скоро взяли себя в руки,
при-творяшки.
-- Кукурузник, сука.
-- Сидит... Горючего, наверно, нет.
И пошли, не глядя больше на самолет.
Мы пошли за ними и тоже старались не смотреть на само-лет: нельзя было
показать, что мы -- действительно такая уж совсем непролазная "деревня". А
ничего же ведь не случи-лось бы, если бы мы маленько постояли, посмотрели.
Но мы шли и не оглядывались. Когда я не выдержал и все-таки ог-лянулся, меня
кто-то из наших крепко дернул за рукав.
Он мне, этот самолет, снился потом. Много раз после при-ходилось ходить
горой, мимо аэродрома, но самолета там не было -- он летал. И теперь он
стоит у меня в глазах -- боль-шой, легкий, красивый... Двукрылый красавец из
далекой-далекой сказки.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Андрей Иванович -- это такой попрыгунчик, резиновый человек, хороший
ювелир, изобретатель... Правда, хороший ювелир и изобретатель, но он думает,
что он единственный в своем роде ювелир и изобретатель, неповторимый, везде
об этом трещит, но вечно ему чего-нибудь не хватает, чтобы сделать такое,
чтобы все ахнули. То материала нет подходя-щего, то инструмент не тот. Чаще
всего -- материал не тот.
-- Ты дай мне настоящий янтарь! -- говорит он с вызо-вом и значительно.
-- Дай мне кусок настоящего янтаря -- я тебе сделаю.
Может, он и сделает, если получит в руки "кусок настоя-щего янтаря", но
он ужасно много говорит об этом, разд-ражает всех, и тогда кто-нибудь
языкастый заявляет:
-- Тебе, как тому танцору, -- что-нибудь да мешает.
-- Нет, ты дай мне кусок настоящего янтаря! -- волнует-ся Андрей
Иванович. И начинает всех разить знаниями; го-ворит он складно, и если бы не
много, то, наверно, было бы даже интересно послушать его. Вся беда -- много
говорит. -- Сидела мушка на веточке много-много миллионов лет на-зад, на нее
капнула капля смолы, ее сшибло с веточки, даль-ше, на эту капельку упала
другая... Ну, и так далее.
-- Ты дай мне этот кусок, я уберу лишнее, сделаю тебе та-кую иголку к
галстуку -- все будут не на тебя смотреть, а на эту иголку с мушкой.
-- У нас один карат бриллианта -- это горошина со все-ми накладными, со
всеми налогами -- тысяча рублей. Так? Но у нас -- тридцать шесть
характеристик бриллиантов, гру-бо говоря, тридцать шесть сортов. И вот ты
дай мне...
Это он в пивной разглагольствует, и на это "ты дай мне" ему часто
говорят: "На!"
Андрей Иванович очень не любил своего соседа по жи-лью, Трухалева Илью
Георгиевича, закройщика ателье но-мер какого-то. Этот Илья Георгиевич
откровенно называл Андрея Ивановича трепачом. Андрей Иванович на это
вы-пячивал нижнюю челюсть, зло смотрел на закройщика, не-которое время
молчал, потом начинал говорить:
-- Чем отличается граненый бриллиант от бриллианта, который не побывал
в руках мастера? Граненый играет. А тебя, когда делали, чуть-чуть только
тронули -- чтобы вес не потерять: ты дурак. Тяжелый, но дурак.
Опять, на беду свою, много, долго и одинаково -- про бриллианты,
гранения, игру... И дожидался, что Трухалев ему на все это кратко говорил:
-- Трепач. Барахло, -- и уходил.
И получалось, что это он говорил последние слова, слова тяжкие,
обидные, а Андрей Иванович оставался со множеством точных, образных слов --
не высказанных; он злился и на малейшие шумы, звуки в квартире Трухалева,
сладострастно, с ожесточением садил черенком половой щетки в потолок
(Трухалев жил над ним). Трухалев на это стукнет пару раз, точно скажет:
"трепач", "барахло" -- и жизнь в его квартире идет так же, как и шла: ходят,
постукивают, передвигают стулья.
За время, пока они жили так -- друг над другом, -- юве-лир Куринков
накопил на закройщика много зла и обиды. Тот отвечал тем же, кроме того,
кажется, куда-то писал на ювелира, что он не дает соседям покоя: всем стучит
в стены щеткой. Если им случалось вместе ехать в лифте или зимой
выколачивать рядом ковры на снегу, они оскорбляли друг друга.
-- Опять вас продернули, -- начинал ювелир. -- Сшили пиджак, а рукава
-- вот по этих пор. Не видал по телеви-зору?
-- Мы такие специально для ювелиров шьем, чтобы брил-лианты было видно.
А нормальным людям мы шьем нор-мально.
-- Но про ювелиров ни разу не было передачи, а про вас -- то и дело.
-- Делать-то нечего, вот и показывают. Если ты мне еще будешь стучать в
пол, я спущусь и надену тебе мусорное вед-ро на голову. И буду тоже стучать
по нему. Молотком.
-- Попробуй. Я те алмазным резцом вырежу на лбу: "Ду-рак".
-- От дурака слышу. Трепач. Барахло.
И закройщик уходил.
И вот как-то в воскресенье к ювелиру Куринкову заехал брат, военный.
Брат ехал в отпуск на юг, по пути завернул на сутки к брату. Домашних
Куринкова -- жены и доче-ри-студентки -- дома не было, братья взяли винца,
посиде-ли, повспоминали немного, потом брат сказал, что очень ус-тал, и
пошел соснуть. А ювелир остался один. Он задумался чего-то... Жизнь идет
себе, неопределенно, с тоской думал он. Идет себе и идет. И в душе ювелира
назревал какой-то тоже не вполне определенный протест, что жизнь -- идет и
идет. Тут, как на грех, над ним опять задвигали стульями, стали ходить...
Ювелир вполне определенно обозлился опять на закройщика, вспомнил все его
обидные слова... Взгляд его упал на военный мундир брата, мысль в голове
вспыхнула и ясно высветила картину: вот он, военный, вхо-дит к закройщику...
Дальше он даже додумывать не стал -- дальше как-то все было понятно.
Почему-то он враз сооб-разил, что делать дальше.
Закройщик с женой собрались как раз ужинать, когда в дверь к ним резко,
требовательно позвонили.
-- Кто это? -- удивился закройщик.
Жена пожала плечами:
-- Телеграмма?..
-- Ну, иди, -- велел закройщик.
Хозяйка открыла дверь... В квартиру стремительно во-шел ювелир Куринков
в форме капитана.
-- Именем уголовного кодекса, -- сказал он. -- Собирай-тесь.
У закройщика и у его жены вытянулись лица... Они оша-лели.
-- А чего такое? -- нерешительно спросил закройщик. -- Как это?
-- Ста-ать! -- заорал ювелир.
Закройщик встал...
-- А чего такое-то? -- опять спросил он, во все глаза гля-дя на... на
кого? Кто это? Что это?
Ювелир меж тем прошелся по комнате, бегло оглядел ее всю... Четко
развернулся, подошел к закройщику, прон-зительно и трезво глядя ему прямо в
глаза.
-- Мне надоели ваши шорохи, -- сказал ювелир. -- Что у вас за возня
каждую ночь?
-- Ты же ювелир, чего ты... -- начал было закройщик.
-- Молчать! -- приказал ювелир. Закройщик потом рас-сказывал, что он
потому так ошалел и растерялся, что юве-лир очень все делал "натурально". --
Для ВАС я был юве-лир... поэтому терпел все ваши шорохи. И оскорбления --
так надо было. Кстати, сколько вы на меня заявлений напи-сали?
-- Да я... это...
-- Сколько?
-- Два.
Ювелир посмеялся:
-- Обои эти бумажки попали ко мне же -- я сходил с ни-ми в одно место.
За каждое ваше заявление я получал благо-дарность -- что хорошо притворяюсь.
Ясно? Вы думали, с вами тут в бирюльки играют?
Ювелир стал опять раздражаться. Опять прошелся по комнате... Заглянул
мимоходом в книжный шкаф.
-- А чего я такое сделал? -- вдруг осмелел закройщик. -- Куда это
собираться-то?
Ювелир остановился перед закройщиком, заложив руки за спину, качнулся
несколько раз с носков на каблуки, с каблуков на носки, все это время в упор
глядя на него, заго-ворил тихо, четко, значительно:
-- Нам известно про всю вашу деятельность.
-- Какую дея...
-- Молчать! Сядьте! Сесть!
Закройщик сел.
-- Нам все известно, даже чего вам неизвестно.
Ювелир тоже сел. Но тотчас встал и стал снова ходить по комнате -- ему,
как видно, особенно нравилось ходить в форме. Он ходил долго. Он думал.
-- С арестом я, кажется, подожду, -- сказал он. -- Вы знаете армянина,
на углу тут сидит... чистильщик. Здоровый такой.
-- Знаю, -- сказал закройщик.
-- Каждое утро будете подходить к нему и спрашивать: "У вас продается
славянский шкаф из карельской березы?" Он будет ругаться и кричать -- не
обращайте внимания. Даже если полезет драться -- терпите. Нам его надо
расколоть.
-- Я с такими делами не связываюсь, -- решительно зая-вил закройщик. --
Я не умею.
-- Что значит "не умею"? Научим! Никто сперва не уме-ет -- научим. Я
терпел все ваши выходки -- это, думаете, легко? -- расчет у ювелира, надо
признать, был жесто-кий: вспыльчивый армянин показал бы такой "славянский
шкаф", что закройщик всю жизнь потом помнил бы эту таинственную игру в
разведчиков. -- Спрашивать надо ка-ждый день, но об этом ни-ко-му. Ясно?
Пока ювелир инструктировал закройщика, тому вдруг бросилось в глаза вот
что: китель на ювелире явно не с его плеча. Профессиональный глаз портного
не подвел.
-- А попрошу документы! -- сказал он. И встал.
-- Молчать! -- заорал ювелир и стукнул ладонью об стол.
-- Нина, закрой дверь на ключ! -- крикнул закройщик.
Ювелир хотел уйти со словами:
-- Хорошо, мы потолкуем в другом месте, -- и пошел бы-ло, но большой
закройщик прыгнул на него, легко подмял под себя и заорал жене:
-- Звони в милицию!
Маленький ювелир отчаянно боролся с закройщиком, но все напрасно.
...Ночь Андрей Иванович провел в вытрезвителе. Утром еще кое-как
крепился, а когда их, человек двенадцать, по-везли в закрытой машине в суд,
сильно затосковал. Дру-гие -- хоть бы что, а он молчал. Особенно он боялся,
что нарисуют его на доске "Не проходите мимо", напишут фа-милию, имя... А у
него дочь студентка. Хорошо ей будет смотреть на такого папашу?
Судили три женщины...
Кто был тут не первый раз, выходили из комнаты, где вершился суд,
изумленные.
На вопрос: "Сколько вломили?" -- только махали рукой:
-- Под завязку.
-- Что-то они сегодня... не в настроении, что ли, -- си-дели,
толковали.
-- Они в понедельник всегда так, -- сказал один мрач-ный.
-- Куринков! -- вызвали.
-- Эгей? -- подскочил ювелир. -- Иду.
Он вошел в большую комнату и, слегка поклонившись, вежливо сказал:
-- Здравствуйте.
-- Садитесь, -- велели ему.
Куринков скромненько присел на краешек скамьи с высокой спинкой,
устремил взор на судей -- весь внимание.
-- Вчера, восемнадцатого июня, вы, будучи в нетрезвом состоянии, надели
не принадлежащую вам военную фор-му...
-- Пошутил! -- воскликнул ювелир. И хотел даже посме-яться, но у него
вышло коротко и ненатурально. -- Я во-обще шутник большой. Бывает, соберемся
у нас в мастер-ской -- чего я только ни выделываю! Я в ювелирной мастер-ской
работаю. Я вот вижу у вас колечко... -- ювелир хотел встать и поближе
посмотреть кольцо на руке одной из жен-щин.
-- Сидеть, -- сказал ему старшина.
-- Господи, чего тут такого? -- негромко сказал юве-лир. -- Просто
смотрю: неважно сделано...
-- Вы признаете факт шантажа и запугивания с вашей стороны?
-- Только не шантаж! -- вскочил ювелир и даже протянул руку к судье. --
Только не... это... не надо разных слов. Шут-ка -- да, юмореска...
-- Вы угрожали Трухалеву Илье Георгиевичу арестом?
-- Ну, шутка, шутка!.. -- ювелир прижал руку к сердцу: -- Ну, Трухалев
шуток не понимает, но вы-то!..
-- Сядьте, -- опять сказал ему старшина...
Ювелир сел... И вдруг ему стало противно, что он трусит, юлит и
суетится. Он как-то сразу устал и успокоился.
-- Угрожал, -- сказал он спокойно.
-- Вы сознаете, что это... неумно по крайней мере? Что за мысль вам
пришла -- пойти арестовывать? Почему?
-- Не знаю, -- сказал ювелир. -- Мне не нравится этот Трухалев. Вообще,
чего тут много говорить? Давайте мне пятнадцать суток... и разойдемся, как в
время все тело вроде слегка покачивается, как в седле, приятно гудит кровь,
потом я бестелесно куда-то плыву и испытываю блаженство. Странно, я
чувствую, как я сплю -- сознательно, сладко сплю. Земля стремительно мчит
меня на своей груди, а я -- сплю, я знал это. Никогда больше в своей жизни я
так не спал -- так вот -- целиком, вволю, через край.
Сколько мы спали, не знаю, только проснулся я вдруг, с ощущением
близкой опасности; сразу как-то, как от толчка, всплыл из глубины небытия на
поверхность... Кто-то кри-чал... Я вскочил. Нас все же застукали: сам
председатель кол-хоза Иван Алексеич бегал по стерне за Сашкой, но так как
одна нога у председателя деревянная, то догнать Сашку, ко-нечно, он не мог,
и только издали грозил плетью и ругался. Увидев меня, председатель кинулся
было за мной, но я так дернул с места, что он сразу остановился.
-- Контры! Вы мне ответите!.. Садитесь жать счас же!
-- Отойди от жатки, тогда сядем. -- Сашке, видно, попа-ло разок
председательской плетью -- он почесывал спину.
-- Счас же у меня садитесь! Вы што, под статью меня подвести хочете?!
-- Отойди от жатки...
Председатель, ругаясь, пошел к своему легкому коробку, который стоял в
стороне.
Опять заскрипела, заскрежетала жнейка, опять налади-лось жечь солнце,
но теперь на душе куда легче, даже весело: малость урвали.
Председатель еще постоял немного, посмотрел на нас и уехал.
Странный он был человек, Иван Алексеич, председатель. Эта нога его --
это ему давно еще, молотилкой: хотел потуже вогнать сноп под барабан, и
вместе со снопом туда задернуло ногу. Пока успели скинуть со шкива приводной
ремень, ногу всю изодрало зубьями барабана, потом ее отняли выше коле-на. Мы
его нисколько не боялись, нашего председателя, хоть он страшно ругался и
иногда успевал жогнуть плетью. Мы не догадывались тогда, что народ мы еще
довольно зеленый, во-всю ругались по-мужичьи, и с председателем -- тоже. С
нами было нелегко. Как я теперь понимаю, это был человек добро-душный,
большого терпения и совестливости. Он жил с нами на пашне, сам починял
веревочную сбрую, длинно материл-ся при этом... Иногда с силой бросал
чиненую-перечиненую шлею, топтал ее здоровой ногой и плакал от злости.
В тот день председатель здорово насмешил нас.
Съехались мы поздно вечером к бригадному дому, рассе-лись кто где
хлебать затируху (мелкие кусочки теста, крошки, сваренные в воде). Потом
должно было быть собрание: у председателя много накопилось фактов нашего
безобразного поведения: кто-то еще, кроме нас с Сашкой, спал на полосе,
кто-то накануне, вечером, самовольно бегал домой в баню, кто-то, дожав клин,
гонялся с бичом за перепелками -- терял драгоценное время...
Председатель, пока мы ужинали, застелил красным сук-ном длинный стол
под навесом, сидел один за столом, строго поглядывал в нашу сторону -- ждал:
предстояла "накачка".
Мы ополоснули чашки, закурили и приготовились слу-шать.
-- Сегодня четыре оглоеда, -- начал председатель, -- спа-ли на полосе.
Это: Санька Кречетов, Илюха Чумазый, Вань-ка Попов и Васька-безотцовщина. Вы
што, соображаете?! А этот верзила... Колька, я про тебя! -- в баньку ему,
вишь, захотелось!
(Колька, Моисеев внук, поймал у меня вчера на рубахе вшу и подговаривал
вместе бежать вечером в деревню в баню, а к свету вернуться. Я отказался.)
-- Попариться ему, вишь, захотелось, жеребцу! Дубина такая... Ты всю
ночь-то пробегаешь туда-сюда, а днем -- спать на полосе!
-- Я не спал.
-- Я посплю вам! Я вам посплю, дьяволы! Вы у меня ишо скирдовать в ночь
будете.
Далеко, за лесом, медленно опускается в синие дымы большое красное
солнце; хорошо на земле, задумчиво, по-койно. Под председательским столом,
свернувшись калачи-ком, мирно спит Борзя, наш бесконечно добрый, шалавый
кобель.
Председатель никак не может разозлиться, вяло у него получается --
никакого интереса. Мы клюем носами.
-- Дальше: што это за моду взяли -- перепелок стегать?! Живодеры...
Первое: они всяких личинок уничтожают... Да время же теряете, черти! Пока ты
ее догонишь да угодишь бичом -- времени-то сколько уходит! Дальше:
Ленька-япо-нец наехал, сукин сын, на пенек, порвал пилу. Оглазел?! Скину вот
трудодней пятнадцать, будешь вперед смотреть! Ехай счас прямо в кузню --
штоб завтра, как только дед Ма-кар проснется, пилу мне склепали.
Ленька-японец радешенек: дома побудет. Везет недомер-ку! Не нарочно ли
на пень-то наехал? Но он хитрый, радости не показывает, а виновато хмурится.
-- Дальше: еслив ишо кого увижу...
Тут-то нанесло нежданного: на дороге, из-за взгорка, по-казались дрожки
уполномоченного -- мы хорошо знали его жеребца. К нам едет.
Эх, как вскочил тут наш председатель (он ужасно боялся
уполномоченного), да как застучал кулаком по столу, как за-кричал:
-- Я давно уж замечаю среди вас контр... контр...
А деревяшкой своей председатель наступил Борзе на хвост; Борзя взвыл
блажным голосом. Председателю надо перекричать собаку, он кричит:
-- Давно уж я замечаю среди вас контрреволюционные элементы!
Собака воет, крутится под столом; председатель почему-то не может сойти
с нее -- то ли от волнения, то ли... Бог его знает. Добрый Борзя начал
кусать деревяшку; мы корчимся от смеха: до того уморительная картина.
(Потом, когда мы вспоминали эту историю, Ленька-японец сознался, что у него
случилась тогда посикота -- написал в штаны от смеха.)
Уполномоченный подъехал. Глядит на нас, ничего не может понять.
Председатель быстро пошел навстречу ему. Ошалевший Борзя с визгом вылетел
из-под стола, кинулся бежать... Да прямо в ноги райкомовскому жеребцу.
Красавец жеребец дико всхрапнул, дал в дыбы -- чуть из хомута не вылез.
Уполномоченный выскочил из коробка; председатель поскакал было на деревяшке
за Борзей, потом вернулся, стал успокаивать жеребца.
Мы все лежали вповал. Мы тоже побаивались уполномо-ченного, но тут
ничего не могли с собой сделать -- умирали от смеха.
-- В чем дело?! -- строго спросил уполномоченный.
-- Это... собрание у нас -- насчет итогов, -- пояснил Иван Алексеич. --
С собакой маленько комедия вышла... -- И закричал на нас: -- Завтра же
убрать этого блохастого!..
-- Я вижу, что комедия, а не собрание. Может, рано весе-литься-то?! --
спросил у нас уполномоченный. -- Может, на-оборот, плакать надо?!
Мы постепенно затихли. Вот теперь, кажется, будет "на-качка" настоящая.
Но уполномоченный почему-то отменил собрание. Неожиданно добрым голосом
сказал:
-- Ладно: поработали, посмеялись -- идите спать.
Спали мы в доме на нарах. Долго еще не могли успокоиться в тот вечер,
вспоминали Борзю, Ивана Алексеича, хо-хотали в подушки. Иван Алексеич
беседовал у огонька с уполномоченным... Раза два он входил к нам и сердито
шипел:
-- Вы будете спать? Опять завтра не добудишься!.. Оглоеды. Хоть бы
человека постеснялись.
Потом уполномоченный уехал.
Мы один за другим проваливаемся в сон...
Когда я -- позже других, последним, наверно, -- выхожу до ветра, уже
светит луна и где-то близко вскрикивает ночная птица.
Председатель сидит у костра, тихонько звякает ложкой об алюминиевую
чашку -- хлебает затируху. Протез его отстег-нут, лежит рядом... Худая
култышка как-то неестественно бе-леет на траве. Иван Алексеевич часто
склоняется и дует на нее -- видно, до боли натрудил за день, теперь она,
горячая, отдыхает.
А вокруг тепло и ясно; кто-то высоко-высоко золотыми гвоздями пришил к
небу голубое полотно, и сквозь него сквозит, льется нескончаемым потоком
чистый, голубовато-белый легкий свет.
И все вскрикивает в согре какая-то ночная птица -- зо-вет, что ли,
кого?
Бык
Одно время работал я на табачной плантации, на табачке, у нас говорили.
Поливал табак.
Воду надо было возить из согры.
Как только солнце подымалось, мы запрягали в водовоз-ки быков и весь
день возили воду.
Бык у меня был на редкость упрямый и ленивый. Сбруя -- веревочная, то и
дело рвется. Едешь на взвоз, бык поднату-жится -- хомут пополам. А бык
шагает дальше. А я с бочкой посередь дороги стою. Догоняю быка, заворачиваю,
кое-как связываю хомут, запрягаю, и с грехом пополам выезжаем на взвоз.
Несколько раз он меня переворачивал с бочкой. Идет, идет по дороге, потом
ему почему-то захочется свернуть в сторону. Свернул -- бочка набок. Я бил
его чем попало. Бил и плакал от злости. Другие ребята по полтора трудодня в
день зашибали, я едва трудодень выколачивал с таким быком.
Я бил его, а он спокойно стоял и смотрел на меня большими глупыми
глазами. Мы ненавидели друг друга.
Один раз -- после обеда -- надо запрягать, моего быка нет. Бригадир
Петрунька Яриков, косой маленький мужик, орет на меня:
-- Куда же он у тебя девался-то, мать-перемать?! В зем-лю, что ли,
провалился?
Я ополекал все закоулки, все укромные места -- нет бы-ка. Ну, думаю,
только бы мне найти тебя, змей, я тебе покажу
Нашел в просе -- лежит, отдувается в холодке. Я прямо с разбегу сапогом
ему в морду. Как он мэкнет, как вскочит да как даст мне под зад! Я отлетел
метра на три и подумал, что я уже мертвый. А он раскорячил ноги, нагнул
голову и смотрит на меня. Я тоже смотрю на него. Мне показалось, что мы
долго так смотрели друг на друга. Я боялся пошевелиться. Думаю, как с
собакой: встанешь, он опять кинется. Потом все-таки потихоньку стал
подниматься... Бык стоит. Смот-рит. Я поднялся и пошел от него задом.
Кое-как доковылял до бригады. Задница огнем горит... Хорошо, еще не рогом
попал (они у него широченные, лбом угодил), -- сидеть бы мне у него на
голове, как снопу на вилах.
Бригадир разозлился на быка, вырвал из телеги железный курок и побежал
в просо. Через пять минут видим, летит наш бригадир сломя голову, за ним
бык. Бежит бригадир и орет:
-- Стреляйте в него! Стреляйте, что вы стоите?! Спорет ведь он меня!..
Забыл с перепугу, что ружья ни у кого нет -- у нас их по-забирали, как
началась война.
Ребятишки и бабы, увидев разъяренного быка, -- кто ку-да, врассыпную. Я
лежал на животе возле избушки. Бык про-топал мимо -- не обратил внимания.
Видно, Петрунька с железным курком насолил ему здорово. Пробежал бык совсем
близко, аж земля задрожала. У меня сердце в пятки ушло.
Петрунька туда -- бык за ним, Петрунька сюда -- бык за ним, гоняет его
по ограде. Загнал в угол. Петрунька, как пти-ца, взлетел на плетень -- и на
ту сторону. Бык, не останавливаясь, с ходу саданул рогами в плетень, вырвал
его с кольями, и пронес, и сбросил. Тогда только остановился. Ему накину-ли
волосяную петлю на шею, стянули, измучили, потом про-дели веревку в кольцо и
привязали к столбу.
По давней традиции (она, как ни странно, сохранялась и в войну) после
того, как табак уберут с плантации, высушат и свезут в город на табачную
фабрику, бригада гуляет. Валили какую-нибудь скотину, варили, жарили...
Привозили из де-ревни самогонку и -- начиналось.
На этот раз забили моего быка. Трое мужиков взяли его и повели на
чистую травку -- неподалеку от избушки. Бык по-корно шел за ними. А они
несли кувалду, ножи, стираную холстину... Я убежал из бригады, чтобы не
услышать, как он заревет. И все-таки я услышал, как он взревел -- негромко,
глухо, коротко, как вроде сказал: "Ой!" К горлу мне подсту-пил горький
комок; я вцепился руками в траву, стиснул зубы и зажмурился. Я видел его
глаза... В тот момент, когда он, раскорячив ноги, стоял и смотрел на меня,
повергнутого на землю, -- пожалел он меня тогда, пожалел.
Мяса я не ел -- не мог. И было обидно, что не могу как следует наесться
-- такой "рубон" нечасто бывает.
Самолет
Мы, четверо пацанов: Шуя, Жаренок, Ленька и я, шагаем с сундучками в
гору. Поступаем в автомобильный техникум. Через три с половиной года будем
техниками-механиками по ремонту и эксплуатации автотранспорта. Техникум -- в
горо-де, точнее, за городом, километрах в семи, в бывшем монас-тыре. Идти
надо обрывистым правым берегом широкой ре-ки. Это мой второй приезд в этот
город. Душа потихоньку болит -- тревожно, охота домой. Однако надо выходить
в люди. Не знал я тогда, что навсегда ухожу из родного села. То есть буду
еще приезжать потом, но -- так, отдышаться... Вот уж не знал!
Городские ребята не любили нас, деревенских, смеялись над нами,
презирали. Называли "чертями" (кто черти, так это, по-моему, -- они) и
"рогалями". Что такое "рогаль", я по сей день не знаю и как-то лень
узнавать. Наверно, тот же черт -- рогатый. В четырнадцать лет презрение
очень больно и ясно сознаешь и уже чувствуешь в себе кое-какую силен-ку --
она порождает неодолимое желание мстить. Потом, когда освоились, мы обижать
себя не давали. Помню, Шуя, крепыш парень, подсадистый и хлесткий, закатал в
лоб одно-му городскому журавлю, и тот летел -- только что не курлы-кал.
Жаренок в страшную минуту, когда надо было решиться, решился -- схватил
нож... Тот, кто стоял против него -- тоже с ножом, -- очень удивился. И
это-то -- что он только удивился -- толкнуло меня к нему с голыми кулаками.
Надо было защищаться -- мы защищались. Иногда -- так вот -- безрассудно,
иногда с изобретательностью поразительной.
Но это было потом. Тогда мы шли с сундучками в гору, и с нами вместе --
налегке -- городские. Они тоже шли посту-пать. Наши сундучки не давали им
покоя.
-- Чяво там, Ваня? Сальса шматок да мядку туясок?
-- Сейчас раскошелитесь, черти! Все вытряхнем!
-- Гроши-то куда запрятали?.. Куркули, в рот вам паро-ход!
Откуда она бралась, эта злость -- такая осмысленная, не
четырнадцатилетняя, обидная? Что, они не знали, что в де-ревне голодно? У
них тут хоть карточки какие-то, о них дума-ют, там -- ничего, как хочешь,
так выживай. Мы молчали, изумленные, подавленные столь открытой
враждебностью. Проклятый сундучок, в котором не было ни "мядку", ни
"сальса", обжигал руку -- так бы пустил его вниз с горы.
А на горе, когда поднялись, на ровном открытом месте стоял... самолет.
Да так близко! Там был аэродром. И так он нежданно открылся, этот самолетик,
так близко стоял, и ни-кого рядом не было -- можно подойти и потрогать...
Раньше нам приходилось -- редко -- видеть самолет в небе. Когда он летел над
селом, выскакивали из всех домов, шумели: "Где?! Где он?" Ах ты, Господи!..
Я так и ахнул. Да все мы слегка ошалели. И городские -- тоже. Что уж, так
каждый день ви-дели они их, самолеты? Но они скоро взяли себя в руки,
при-творяшки.
-- Кукурузник, сука.
-- Сидит... Горючего, наверно, нет.
И пошли, не глядя больше на самолет.
Мы пошли за ними и тоже старались не смотреть на само-лет: нельзя было
показать, что мы -- действительно такая уж совсем непролазная "деревня". А
ничего же ведь не случи-лось бы, если бы мы маленько постояли, посмотрели.
Но мы шли и не оглядывались. Когда я не выдержал и все-таки ог-лянулся, меня
кто-то из наших крепко дернул за рукав.
Он мне, этот самолет, снился потом. Много раз после при-ходилось ходить
горой, мимо аэродрома, но самолета там не было -- он летал. И теперь он
стоит у меня в глазах -- боль-шой, легкий, красивый... Двукрылый красавец из
далекой-далекой сказки.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Андрей Иванович -- это такой попрыгунчик, резиновый человек, хороший
ювелир, изобретатель... Правда, хороший ювелир и изобретатель, но он думает,
что он единственный в своем роде ювелир и изобретатель, неповторимый, везде
об этом трещит, но вечно ему чего-нибудь не хватает, чтобы сделать такое,
чтобы все ахнули. То материала нет подходя-щего, то инструмент не тот. Чаще
всего -- материал не тот.
-- Ты дай мне настоящий янтарь! -- говорит он с вызо-вом и значительно.
-- Дай мне кусок настоящего янтаря -- я тебе сделаю.
Может, он и сделает, если получит в руки "кусок настоя-щего янтаря", но
он ужасно много говорит об этом, разд-ражает всех, и тогда кто-нибудь
языкастый заявляет:
-- Тебе, как тому танцору, -- что-нибудь да мешает.
-- Нет, ты дай мне кусок настоящего янтаря! -- волнует-ся Андрей
Иванович. И начинает всех разить знаниями; го-ворит он складно, и если бы не
много, то, наверно, было бы даже интересно послушать его. Вся беда -- много
говорит. -- Сидела мушка на веточке много-много миллионов лет на-зад, на нее
капнула капля смолы, ее сшибло с веточки, даль-ше, на эту капельку упала
другая... Ну, и так далее.
-- Ты дай мне этот кусок, я уберу лишнее, сделаю тебе та-кую иголку к
галстуку -- все будут не на тебя смотреть, а на эту иголку с мушкой.
-- У нас один карат бриллианта -- это горошина со все-ми накладными, со
всеми налогами -- тысяча рублей. Так? Но у нас -- тридцать шесть
характеристик бриллиантов, гру-бо говоря, тридцать шесть сортов. И вот ты
дай мне...
Это он в пивной разглагольствует, и на это "ты дай мне" ему часто
говорят: "На!"
Андрей Иванович очень не любил своего соседа по жи-лью, Трухалева Илью
Георгиевича, закройщика ателье но-мер какого-то. Этот Илья Георгиевич
откровенно называл Андрея Ивановича трепачом. Андрей Иванович на это
вы-пячивал нижнюю челюсть, зло смотрел на закройщика, не-которое время
молчал, потом начинал говорить:
-- Чем отличается граненый бриллиант от бриллианта, который не побывал
в руках мастера? Граненый играет. А тебя, когда делали, чуть-чуть только
тронули -- чтобы вес не потерять: ты дурак. Тяжелый, но дурак.
Опять, на беду свою, много, долго и одинаково -- про бриллианты,
гранения, игру... И дожидался, что Трухалев ему на все это кратко говорил:
-- Трепач. Барахло, -- и уходил.
И получалось, что это он говорил последние слова, слова тяжкие,
обидные, а Андрей Иванович оставался со множеством точных, образных слов --
не высказанных; он злился и на малейшие шумы, звуки в квартире Трухалева,
сладострастно, с ожесточением садил черенком половой щетки в потолок
(Трухалев жил над ним). Трухалев на это стукнет пару раз, точно скажет:
"трепач", "барахло" -- и жизнь в его квартире идет так же, как и шла: ходят,
постукивают, передвигают стулья.
За время, пока они жили так -- друг над другом, -- юве-лир Куринков
накопил на закройщика много зла и обиды. Тот отвечал тем же, кроме того,
кажется, куда-то писал на ювелира, что он не дает соседям покоя: всем стучит
в стены щеткой. Если им случалось вместе ехать в лифте или зимой
выколачивать рядом ковры на снегу, они оскорбляли друг друга.
-- Опять вас продернули, -- начинал ювелир. -- Сшили пиджак, а рукава
-- вот по этих пор. Не видал по телеви-зору?
-- Мы такие специально для ювелиров шьем, чтобы брил-лианты было видно.
А нормальным людям мы шьем нор-мально.
-- Но про ювелиров ни разу не было передачи, а про вас -- то и дело.
-- Делать-то нечего, вот и показывают. Если ты мне еще будешь стучать в
пол, я спущусь и надену тебе мусорное вед-ро на голову. И буду тоже стучать
по нему. Молотком.
-- Попробуй. Я те алмазным резцом вырежу на лбу: "Ду-рак".
-- От дурака слышу. Трепач. Барахло.
И закройщик уходил.
И вот как-то в воскресенье к ювелиру Куринкову заехал брат, военный.
Брат ехал в отпуск на юг, по пути завернул на сутки к брату. Домашних
Куринкова -- жены и доче-ри-студентки -- дома не было, братья взяли винца,
посиде-ли, повспоминали немного, потом брат сказал, что очень ус-тал, и
пошел соснуть. А ювелир остался один. Он задумался чего-то... Жизнь идет
себе, неопределенно, с тоской думал он. Идет себе и идет. И в душе ювелира
назревал какой-то тоже не вполне определенный протест, что жизнь -- идет и
идет. Тут, как на грех, над ним опять задвигали стульями, стали ходить...
Ювелир вполне определенно обозлился опять на закройщика, вспомнил все его
обидные слова... Взгляд его упал на военный мундир брата, мысль в голове
вспыхнула и ясно высветила картину: вот он, военный, вхо-дит к закройщику...
Дальше он даже додумывать не стал -- дальше как-то все было понятно.
Почему-то он враз сооб-разил, что делать дальше.
Закройщик с женой собрались как раз ужинать, когда в дверь к ним резко,
требовательно позвонили.
-- Кто это? -- удивился закройщик.
Жена пожала плечами:
-- Телеграмма?..
-- Ну, иди, -- велел закройщик.
Хозяйка открыла дверь... В квартиру стремительно во-шел ювелир Куринков
в форме капитана.
-- Именем уголовного кодекса, -- сказал он. -- Собирай-тесь.
У закройщика и у его жены вытянулись лица... Они оша-лели.
-- А чего такое? -- нерешительно спросил закройщик. -- Как это?
-- Ста-ать! -- заорал ювелир.
Закройщик встал...
-- А чего такое-то? -- опять спросил он, во все глаза гля-дя на... на
кого? Кто это? Что это?
Ювелир меж тем прошелся по комнате, бегло оглядел ее всю... Четко
развернулся, подошел к закройщику, прон-зительно и трезво глядя ему прямо в
глаза.
-- Мне надоели ваши шорохи, -- сказал ювелир. -- Что у вас за возня
каждую ночь?
-- Ты же ювелир, чего ты... -- начал было закройщик.
-- Молчать! -- приказал ювелир. Закройщик потом рас-сказывал, что он
потому так ошалел и растерялся, что юве-лир очень все делал "натурально". --
Для ВАС я был юве-лир... поэтому терпел все ваши шорохи. И оскорбления --
так надо было. Кстати, сколько вы на меня заявлений напи-сали?
-- Да я... это...
-- Сколько?
-- Два.
Ювелир посмеялся:
-- Обои эти бумажки попали ко мне же -- я сходил с ни-ми в одно место.
За каждое ваше заявление я получал благо-дарность -- что хорошо притворяюсь.
Ясно? Вы думали, с вами тут в бирюльки играют?
Ювелир стал опять раздражаться. Опять прошелся по комнате... Заглянул
мимоходом в книжный шкаф.
-- А чего я такое сделал? -- вдруг осмелел закройщик. -- Куда это
собираться-то?
Ювелир остановился перед закройщиком, заложив руки за спину, качнулся
несколько раз с носков на каблуки, с каблуков на носки, все это время в упор
глядя на него, заго-ворил тихо, четко, значительно:
-- Нам известно про всю вашу деятельность.
-- Какую дея...
-- Молчать! Сядьте! Сесть!
Закройщик сел.
-- Нам все известно, даже чего вам неизвестно.
Ювелир тоже сел. Но тотчас встал и стал снова ходить по комнате -- ему,
как видно, особенно нравилось ходить в форме. Он ходил долго. Он думал.
-- С арестом я, кажется, подожду, -- сказал он. -- Вы знаете армянина,
на углу тут сидит... чистильщик. Здоровый такой.
-- Знаю, -- сказал закройщик.
-- Каждое утро будете подходить к нему и спрашивать: "У вас продается
славянский шкаф из карельской березы?" Он будет ругаться и кричать -- не
обращайте внимания. Даже если полезет драться -- терпите. Нам его надо
расколоть.
-- Я с такими делами не связываюсь, -- решительно зая-вил закройщик. --
Я не умею.
-- Что значит "не умею"? Научим! Никто сперва не уме-ет -- научим. Я
терпел все ваши выходки -- это, думаете, легко? -- расчет у ювелира, надо
признать, был жесто-кий: вспыльчивый армянин показал бы такой "славянский
шкаф", что закройщик всю жизнь потом помнил бы эту таинственную игру в
разведчиков. -- Спрашивать надо ка-ждый день, но об этом ни-ко-му. Ясно?
Пока ювелир инструктировал закройщика, тому вдруг бросилось в глаза вот
что: китель на ювелире явно не с его плеча. Профессиональный глаз портного
не подвел.
-- А попрошу документы! -- сказал он. И встал.
-- Молчать! -- заорал ювелир и стукнул ладонью об стол.
-- Нина, закрой дверь на ключ! -- крикнул закройщик.
Ювелир хотел уйти со словами:
-- Хорошо, мы потолкуем в другом месте, -- и пошел бы-ло, но большой
закройщик прыгнул на него, легко подмял под себя и заорал жене:
-- Звони в милицию!
Маленький ювелир отчаянно боролся с закройщиком, но все напрасно.
...Ночь Андрей Иванович провел в вытрезвителе. Утром еще кое-как
крепился, а когда их, человек двенадцать, по-везли в закрытой машине в суд,
сильно затосковал. Дру-гие -- хоть бы что, а он молчал. Особенно он боялся,
что нарисуют его на доске "Не проходите мимо", напишут фа-милию, имя... А у
него дочь студентка. Хорошо ей будет смотреть на такого папашу?
Судили три женщины...
Кто был тут не первый раз, выходили из комнаты, где вершился суд,
изумленные.
На вопрос: "Сколько вломили?" -- только махали рукой:
-- Под завязку.
-- Что-то они сегодня... не в настроении, что ли, -- си-дели,
толковали.
-- Они в понедельник всегда так, -- сказал один мрач-ный.
-- Куринков! -- вызвали.
-- Эгей? -- подскочил ювелир. -- Иду.
Он вошел в большую комнату и, слегка поклонившись, вежливо сказал:
-- Здравствуйте.
-- Садитесь, -- велели ему.
Куринков скромненько присел на краешек скамьи с высокой спинкой,
устремил взор на судей -- весь внимание.
-- Вчера, восемнадцатого июня, вы, будучи в нетрезвом состоянии, надели
не принадлежащую вам военную фор-му...
-- Пошутил! -- воскликнул ювелир. И хотел даже посме-яться, но у него
вышло коротко и ненатурально. -- Я во-обще шутник большой. Бывает, соберемся
у нас в мастер-ской -- чего я только ни выделываю! Я в ювелирной мастер-ской
работаю. Я вот вижу у вас колечко... -- ювелир хотел встать и поближе
посмотреть кольцо на руке одной из жен-щин.
-- Сидеть, -- сказал ему старшина.
-- Господи, чего тут такого? -- негромко сказал юве-лир. -- Просто
смотрю: неважно сделано...
-- Вы признаете факт шантажа и запугивания с вашей стороны?
-- Только не шантаж! -- вскочил ювелир и даже протянул руку к судье. --
Только не... это... не надо разных слов. Шут-ка -- да, юмореска...
-- Вы угрожали Трухалеву Илье Георгиевичу арестом?
-- Ну, шутка, шутка!.. -- ювелир прижал руку к сердцу: -- Ну, Трухалев
шуток не понимает, но вы-то!..
-- Сядьте, -- опять сказал ему старшина...
Ювелир сел... И вдруг ему стало противно, что он трусит, юлит и
суетится. Он как-то сразу устал и успокоился.
-- Угрожал, -- сказал он спокойно.
-- Вы сознаете, что это... неумно по крайней мере? Что за мысль вам
пришла -- пойти арестовывать? Почему?
-- Не знаю, -- сказал ювелир. -- Мне не нравится этот Трухалев. Вообще,
чего тут много говорить? Давайте мне пятнадцать суток... и разойдемся, как в