Страница:
-- В какой?
-- В левой.
-- Ваша не пляшет. -- Ходил первым Пашка.
-- Сделаем так, -- начал он, устроившись удобнее на сту-ле: выражение
его лица было довольное и хитрое. -- Здесь курить, конечно, нельзя? --
спросил он Настю.
-- Нет, конечно.
-- По -- что? -- нятно! -- Пашка пошел второй. -- Сдела-ем некоторый
пирамидон, как говорят французы.
Инженер играл слабо, это было видно сразу. Настя стала ему
подсказывать. Он возражал против этого.
-- Погоди! Ну так же нельзя, слушай... зачем же подска-зывать?
-- Ты же неверно ходишь!
-- Ну и что! Играю-то я.
-- Учиться надо.
Пашка улыбался. Он ходил уверенно, быстро.
-- Вон той, Гена, крайней, -- опять не стерпела Настя.
-- Нет, я не могу так! -- возмутился Гена. -- Я сам только что хотел
этой, а теперь не пойду принципиально.
-- А чего ты волнуешься-то? Вот чудак!
-- Как же мне не волноваться?
-- Волноваться вредно, -- встрял Пашка и подмигнул не-заметно Насте.
Настя покраснела.
-- Ну и проиграешь сейчас! Принципиально.
-- Нет, зачем?.. Тут еще полно шансов сфотографировать меня, --
снисходительно сказал Пашка. -- Между прочим, у меня дамка. Прошу ходить.
-- Теперь проиграл, -- с досадой сказала Настя.
-- Занимайся своим делом! -- обиделся Гена. -- Нельзя же так в самом
деле. Отойди!
-- А еще инженер. -- Настя встала и пошла к своему месту.
-- Это уже... не остроумно. При чем тут инженер-то?
-- Боюсь ему понравиться-а, -- запела Настя и ушла в глубь библиотеки.
-- Женский пол, -- к чему-то сказал Пашка.
Инженер спутал на доске шашки, сказал чуть охрипшим голосом:
-- Я проиграл.
-- Выйдем покурим? -- предложил Пашка.
-- Пойдем.
В сенях, закуривая, инженер признался:
-- Не понимаю: что за натура? Во все обязательно вме-шивается.
-- Ничего, -- неопределенно сказал Пашка. -- Давно здесь?
-- Что?
-- Я, мол, давно здесь живешь-то?
-- Живу-то? Второй месяц.
-- Жениться хочешь?
Инженер с удивлением глянул на Пашку.
-- На ней? Да. А что?
-- Ничего. Хорошая девушка. Она любит тебя?
Инженер вконец растерялся.
-- Любит?.. По-моему, да.
Помолчали. Пашка курил и сосредоточенно смотрел на кончик сигареты.
Инженер хмыкнул и спросил:
-- Ты "Капитал" действительно читаешь?
-- Нет, конечно. -- Пашка небрежно прихватил губами сигаретку -- в
уголок рта, сощурился, заложил ладони за по-ясок, коротким, быстрым
движением расправил рубаху. -- Может, в кинишко сходим?
-- А что сегодня?
-- Говорят, комедия какая-то.
-- Можно.
-- Только это... пригласи ее... -- Пашка кивнул на дверь библиотеки,
нахмурился участливо.
-- Ну а как же! -- тоже серьезно сказал инженер. -- Я сей-час зайду к
ней... поговорю...
-- Давай, давай!
Инженер ушел, а Пашка вышел на крыльцо, облокотился о перила и стал
смотреть на улицу.
... В кино сидели вместе все трое. Настя -- между инже-нером и Пашкой.
Едва только погасили свет, Пашка придвинулся ближе к Насте и взял ее за
руку. Настя молча отняла руку и отодвину-лась. Пашка как ни в чем не бывало
стал смотреть на экран. Посмотрел минут десять и опять стал осторожно искать
руку Насти. Настя вдруг придвинулась к нему и едва слышно шеп-нула на ухо:
-- Если ты будешь распускать руки, я опозорю тебя на весь клуб.
Пашка моментально убрал руку.
Посидел еще минут пять. Потом наклонился к Насте и тоже шепотом сказал:
-- У меня сердце разрывается, как осколочная граната.
Настя тихонько засмеялась. Пашка опять начал искать ее руку. Настя
обратилась к Гене:
-- Дай я пересяду на твое место.
-- Загораживают, да? Эй, товарищ, убери свою голову! -- распорядился
Пашка.
Впереди сидящий товарищ "убрал" голову.
-- Теперь ничего?
-- Ничего, -- сказала Настя.
В зале было шумно. То и дело громко смеялись.
Пашка согнулся в три погибели, закурил и стал торопли-во глотать
сладкий дым. В светлых лучах отчетливо закучеря-вились синие облачка. Настя
толкнула его в бок:
-- Ты что?
Пашка погасил папироску... Нашел Настину руку, с си-лой пожал ее и,
пригибаясь, пошел к выходу. Сказал на ходу Гене:
-- Пусть эту комедию тигры смотрят.
На улице Пашка расстегнул ворот рубахи, закурил. Мед-ленно пошел домой.
Дома, не раздеваясь, прилег на кровать.
-- Ты чего такой грустный? -- спросил Ермолай.
-- Да так... -- сказал Пашка. Полежал несколько минут и вдруг спросил:
-- Интересно, сейчас женщин воруют или нет?
-- Как это? -- не понял Ермалай.
-- Ну как раньше... Раньше ведь воровали?
-- А-а! Черт его знает! А зачем их воровать-то? Они и так, по-моему,
рады, без воровства.
-- Это конечно. Я так просто, -- согласился Пашка. Еще немного
помолчал. -- И статьи, конечно, за это никакой нет?
-- Наверно. Я не знаю, Павел.
Пашка встал с кровати, заходил по комнате. О чем-то со-средоточенно
думал.
-- В жизни раз бывает восемна-адцать лет, -- запел он вдруг. -- Егорыч,
на -- рубаху. Сэнк-ю!
-- Чего вдруг!
-- Так. -- Пашка скинул вышитую рубаху Прохорова, надел свою. Постоял
посреди комнаты, еще подумал. -- Сфотографировано, Егорыч!
-- Ты что, девку какую-нибудь надумал украсть? -- спро-сил Ермолай.
Пашка засмеялся, ничего не сказал, вышел на улицу.
Была сырая темная ночь. Недавно прошел хороший дождь, отовсюду капало.
Лаяли собаки. Тарахтел где-то движок.
Пашка вошел в РТС, где стояла его машина.
Во дворе РТС его окликнули.
-- Свои, -- сказал Пашка.
-- Кто свои?
-- Холманский.
-- Командировочный, что ль?
-- Ну.
В круг света вышел дедун сторож, в тулупе, с берданкой.
-- Ехать, что ль?
-- Ехать.
-- Закурить имеется?
-- Есть.
Закурили.
-- Дождь, однако, ишо будет, -- сказал дед и зевнул. -- Спать клонит в
дождь.
-- А ты спи, -- посоветовал Пашка.
-- Нельзя. Я тут давеча соснул было, дак заехал этот...
Пашка прервал словоохотливого старика:
-- Ладно, батя, я тороплюсь.
-- Давай, давай. -- Старик опять зевнул.
Пашка завел свою полуторку и выехал со двора РТС.
Он знал, где живет Настя -- у самой реки над обрывом.
Днем разговорились с Прохоровым, и он показал Пашке этот дом. Пашка
запомнил, что окна горницы выходят в сад.
Сейчас Пашку волновал один вопрос: есть у Платановых собака или нет?
На улицах в деревне никого не было. Даже парочки по-прятались. Пашка
ехал на малой скорости, опасаясь влететь куда-нибудь.
Подъезжая к Настиному дому, он совсем почти сбросил газ, вылез из
кабины. Мотор не заглушил.
-- Так, -- негромко сказал он и потер ладонью грудь: он волновался.
Света не было в доме. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые
деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Сердце Пашки громко
заколотилось.
"Только бы собаки не было".
Он кашлянул, осторожно потряс забор -- во дворе молча-ние. Тишина.
Каплет с крыши.
"Ну, Пашка... или сейчас в лоб получишь, или..."
Он тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал сзади
приглушенное ворчание своей верной полуторки, свои шаги и громкую капель.
Весна исходила соком. Пахло погребом.
Пашка, пока шел по саду, мысленно пел песню про во-семнадцать лет, одну
и ту же фразу: "В жизни раз бывает во-семнадцать лет". Он весь день сегодня
пел эту песню.
Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер.
Тишина. Каплет. Пашка сделал последние два шага и стал в простенке. Перевел
дух.
"Одна она тут спит или нет?" -- возник новый вопрос.
Он вынул фонарик, включил и направил в окно. Желтое пятно света
поползло по стенкам, вырывая из тьмы отдель-ные предметы: печка-голландка,
дверь, кровать... Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился,
поднял голову -- Настя. Не испугалась. Легко вскочила и пошла к окну в одной
ночной рубашке. Пашка выключил фонарик.
Настя откинула крючки и раскрыла окно.
Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
-- Ты что? -- спросила она негромко. Голос ее насторо-жил Пашку --
какой-то отчужденный.
"Неужели узнала?" -- испугался он. Он хотел, чтобы его принимали пока
за другого. Он молчал.
Настя отошла от окна. Пашка включил фонарик. Настя прошла к двери,
закрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
"Не узнала. Иначе не разгуливала бы в одной рубахе".
Пашка услышал запах ее волос. В голову ударил горячий туман. Он
отстранил ее и полез в окно.
-- Додумался? -- сказала Настя слегка потеплевшим го-лосом.
"Додумался, додумался, -- думал Пашка. -- Сейчас будет цирк".
-- Ноги-то вытри, -- сказала Настя, когда Пашка влез в горницу и
очутился с ней рядом.
Пашка продолжал молчать. Обнял ее, теплую, мягкую. Так сдавил, что у
ней лопнула на рубашке какая-то тесемка.
-- Ох, -- глубоко вздохнула Настя, -- что ж ты делаешь? Шальной!..
Пашка начал ее целовать. И тут что-то случилось с Нас-тей: она вдруг
вывернулась из его объятий, отскочила, судо-рожно зашарила рукой по стене,
отыскивая выключатель.
"Все. Конец". Пашка приготовился к самому худшему: сейчас она закричит,
прибежит ее отец и будет его фотогра-фировать. Он отошел на всякий случай к
окну.
Вспыхнул свет. Настя настолько была поражена, что по-началу не
сообразила, что стоит перед посторонним челове-ком почти нагая.
Пашка ласково улыбнулся ей.
-- Испугалась?
Настя схватила со стула юбку и стала надевать. Надела, подошла к Пашке.
Не успел он подумать о чем-либо, как ощутил на левой щеке сухую горячую
пощечину. И тотчас такую же -- на правой.
Потом некоторое время стояли друг против друга, смот-рели... У Насти от
гнева расцвел на щеках яркий румянец. Она была поразительно красива в эту
минуту.
"Везет инженеру", -- невольно подумал Пашка.
-- Сейчас же убирайся отсюда! -- негромко приказала Настя.
Пашка понял, что она не будет кричать -- не из таких.
-- Побеседуем, как жельтмены, -- заговорил Пашка, за-куривая. -- Я
могу, конечно, уйти, но это банально. Это се-рость. -- Он бросил спичку в
окно и продолжал развивать свою мысль несколько торопливо, ибо опасался, что
Настя возьмет в руки какой-нибудь тяжелый предмет и снова пред-ложит
убираться. От волнения Пашка стал прохаживаться по горнице -- от окна к
столу и обратно. -- Я влюблен, так. Это факт, а не реклама. И я одного
только не понимаю: чем я хуже этого инженера? Если на то пошло, я могу легко
стать Героем Социалистического Труда. Надо только сказать мне об этом. И
все. Зачем же тут аплодисменты устраивать? Со-бирайся и поедем со мной.
Будем жить в городе. -- Пашка остановился. Смотрел на Настю серьезно, не
мигая. Он лю-бил ее, любил, как никого никогда в жизни еще не любил.
Она поняла это.
~ Какой же ты дурак, парень, -- грустно и просто сказа-ла она. -- Чего
ты мелешь тут? -- Она села на стул. -- Натво-рил делов и еще философствует,
ходит. Он любит!.. -- Настя странно как-то заморгала, отвернулась. Пашка
понял: запла-кала. -- Ты любишь, а я, по-твоему, не люблю? -- Настя рез-ко
повернулась к нему -- в глазах слезы.
Она была на редкость, на удивление красива. И тут Паш-ка понял: никогда
в жизни ему не отвоевать ее. Всегда у него так: как что чуть посерьезнее,
поглубже -- так не его.
-- Чего ты плачешь?
-- Да потому, что вы только о себе думаете... эгоисты не-счастные! Он
любит! -- Она вытерла слезы. -- Любишь, так уважай хоть немного, а не так...
-- Что же я такого сделал? В окно залез -- подумаешь! Ко всем лазят...
-- Не в окне дело. Дураки вы все, вот что. Тот дурак то-же... весь
высох от ревности. Приревновал ведь он к тебе. Уезжать собрался.
-- Как уезжать? Куда? -- Пашка понял, кто этот дурак.
-- Куда... Спроси его!
Пашка нахмурился.
-- На полном серьезе?
Настя опять вытерла ладошкой слезы, ничего не сказала. Пашке стало до
того жалко ее, что под сердцем заныло.
-- Собирайся! -- приказал он.
Настя вскинула на него удивленные глаза.
-- Поедем к нему. Я объясню этим московским фраерам, что такое любовь
человеческая.
-- Сиди уж... не трепись!
-- Послушайте, вы!.. Молодая, интересная... -- Пашка приосанился. --
Мне можно съездить по физиономии, так? Но слова вот эти дурацкие я не
перевариваю. Что значит -- не трепись?
-- Куда ты поедешь сейчас? Ночь глубокая...
-- Наплевать. Одевайся. На -- кофту! Пашка снял со спинки стула кофту,
бросил Насте. Настя поймала ее, поднялась в нерешительности.
Пашка опять заходил по горнице.
-- Из-за чего же это он приревновал? -- спросил он не без
самодовольства.
-- Танцевали... ему сказал кто-то. Потом в кино шепта-лись. Он же дурак
набитый.
-- Что же ты не могла ему объяснить?
-- Нужно мне объяснять! Никуда я не поеду.
Пашка остановился.
-- Считаю до трех: раз, два... А то целоваться полезу!
-- Я те полезу! Что ты ему скажешь?
-- Я знаю что!
-- А я к чему там?
-- Надо.
-- Да зачем?
-- Я не знаю, где он живет. Вообще надо ехать. Точка.
Настя надела кофту, туфли.
-- Лезь. Я за тобой. Видел бы кто-нибудь сейчас...
Пашка вылез в сад, помог Насте. Вышли на дорогу.
Полуторка ворчала на хозяина.
-- Садись, ревушка-коровушка!.. Возись тут с вами по ночам.
Пашке эта новая нежданная роль нравилась.
Настя залезла в кабину
-- Меня, что ли, хотел увозить? На машине-то?
-- Где уж тут!.. С вами вперед прокиснешь, чем...
-- Ну до чего ты, Павел...
-- Что? -- строго спросил Пашка.
-- Ничего.
-- То-то. -- Пашка со скрежетом всадил скорость и по-ехал.
... Инженер не спал, когда Пашка постучал ему в окно.
-- Кто это?
-- Я.
-- Кто я?
-- Пашка. Павел Егорыч.
Инженер открыл дверь, впустил Пашку. Не скрывая удивления, уставился на
него.
Пашка кивнул на стол, заваленный бумагами.
-- Грустные стихи сочиняешь?
-- Я не понимаю, слушай...
-- Поймешь. -- Пашка сел к столу, отодвинул локтем бу-маги. -- Любишь
Настю?
-- Слушай!.. -- Инженер начал краснеть.
-- Любишь. Значит, так: иди веди ее сюда -- она в маши-не сидит.
-- Где? В какой машине?
-- На улице. Ко мне зря приревновал: мне с хорошими бабами не везет.
Инженер быстро вышел на улицу, а Пашка, Павел Его-рыч, опустил голову
на руки и закрыл глаза. Он как-то сразу устал. Опять некстати вспомнились
надоевшие слова: "В жизни раз бывает..." В груди противно заболело.
Вошли инженер с Настей.
Пашка поднялся. Некоторое время смотрел на них, как будто собирался
сказать напутственное слово.
-- Все? -- спросил он.
-- Все, -- ответил инженер.
Настя улыбнулась.
-- Вот так, -- сердито сказал Пашка. -- Будьте здоро-вы. -- Он пошел к
выходу.
-- Куда ты? Погоди!.. -- запротестовал инженер. Пашка, не оглянувшись,
вышел.
Уезжал Пашка из этой деревни. Уезжал в Салтон. Прохорову он подсунул
под дверь записку с адресом автобазы, куда просил прислать справку о том,
что он отработал честно три дня на посевной. Представив себе, как будет
огорчен Прохо-ров его отъездом, Пашка дописал в конце: "Прости меня, но я не
виноват".
Пашке было грустно. Он беспрерывно курил.
Пошел мелкий дождь.
У Игренева, последней деревни перед Салтоном, на до-роге впереди
выросли две человеческие фигуры. Замахали руками.
Пашка остановился.
Подбежали молоденький офицер с девушкой.
-- До Салтона подбрось, пожалуйста! -- Офицер был чем-то очень доволен.
-- Садись!
Девушка залезла в кабину и стала вертеться, отряхивать-ся. Лейтенант
запрыгнул в кузов. Начали переговариваться, хохотали.
Пашка искоса разглядывал девушку -- хорошенькая, бе-лозубая, губки
бантиком -- прямо куколка! Но до Насти ей далеко.
-- Куда это на ночь глядя? -- спросил Пашка.
-- В гости, -- охотно откликнулась девушка. И высуну-лась из кабины --
опять говорить со своим дружком. -- Са-ша? Саш!.. Как ты там?!
-- В ажуре! -- кричал из кузова лейтенант.
-- Что, дня не хватает? -- опять спросил Пашка.
-- Что? -- Девушка мельком глянула на него и опять: -- Саша? Саш!..
-- Все начисто повлюблялись, -- проворчал Пашка. -- С ума все
посходили. -- Он вспомнил опять Настю: совсем недавно она сидела с ним рядом
-- чужая. И эта чужая.
-- Саша! Саш!..
"Саша! Саш! -- съехидничал про себя Пашка. -- Твой Са-ша и так сам себя
не помнит от радости. Пусти сейчас -- впе-ред машины побежит".
-- Я представляю, что там сейчас будет! -- кричал из ку-зова Саша.
Девушка так и покатилась со смеху.
"Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время", -- сердито
думал Пашка.
Дождь припустил сильнее.
-- Саша! Как ты там?!
-- Порядок! На борту порядок!
-- Скажи ему -- там под баллоном брезент есть -- пусть накроется, --
сказал Пашка.
Девушка чуть не вывалилась из кабины.
-- Саша! Саш!.. Под баллоном какой-то брезент!.. На-кройся!
-- Хорошо! Спасибо!
-- На здоровье, -- сказал Пашка, закурил и задумался, всматриваясь
прищуренными глазами в дорогу.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Опыт документального рассказа
Хочу попробовать написать рассказ, ничего не выдумы-вая. Последнее
время мне нравятся такие рассказы -- невы-думанные. Но вот только начал я
писать, как сразу запнул-ся: забыл лицо женщины, про которую собрался
рассказать. Забыл! Не ставь я такой задачи -- написать только так, как было
на самом деле, -- я, не задумываясь, подробно описал бы ее внешность... Но
я-то собрался иначе. И вот не знаю: как теперь? Вообще, удивительно, что я
забыл ее лицо, -- я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот --
забыл. Забыл даже: есть на этом лице бородавка или нету. Кажется, есть, но,
может быть, и нету, может быть, это мне со зла кажется, что есть. Стало
быть, лицо -- пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это
лицо, не-ловко как-то было смотреть, стыдно, потому видно, и не
за-помнилось-то. Помню еще, что немного страшно было смотреть в него, хотя
были мгновения, когда я, например, кричал: "Слушайте!.." Значит, смотрел же
я в это лицо, а вот -- не помню. Значит, не надо кричать и злиться, если
хо-чешь что-нибудь запомнить. Но это так -- на будущее. И по-том: вовсе я не
хотел тогда запомнить лицо этой женщины, мы в те минуты совершенно серьезно
НЕНАВИДЕЛИ друг друга... Что же с ненависти спрашивать! Да и теперь, если уж
говорить всю правду, не хочу я вспоминать ее лицо, не хочу. Это я за ради
документальности решил было начать с того: как выглядит женщина. Никак!
Единственное, что я хотел бы сейчас вспомнить: есть на ее лице бородавка или
нет, но и этого не могу вспомнить. А прошло-то всего три недели! Множество
лиц помню с детского возраста, пре-красно помню, мог бы подробно описать,
если бы надо бы-ло, а тут... так, отшибло память, и все.
Но -- к делу.
Раз уж рассказ документальный, то и начну я с доку-мента, который сам и
написал. Написал я его по просьбе врачей той больницы, где все случилось. А
случилось все ве-чером, а утром я позвонил врачам и извинился за
самоволь-ный уход из больницы и объяснил, что случилось. А когда позвонил,
они сказали, что ТА женщина уже написала на меня ДОКУМЕНТ, и посоветовали
мне тоже написать что-то вроде объяснительной записки, что ли. Я сказал
дрожа-щим голосом: "Конечно, напишу. Я напишу-у!.." Меня воз-мутило, что ОНА
уже успела написать! Ночью писала! Я, приняв димедрол, спал, а она не спала
-- писала. Может, за это уважать надо, но никакого чувства, похожего на
уваже-ние (уважают же, говорят, достойных врагов!), не шевельну-лось во мне.
Я ходил по комнате и только мычал: "Мх ты..." Не то возмутило, что ОНА
опередила меня, а то -- что ОНА там написала. Я догадывался, что ОНА там
наворочала. Кстати, почерк ЕЕ, не видя его ни разу, я, мне кажется, знаю.
Лица не помню, не знаю, а почерк покажи -- сразу сказал бы, что это ЕЕ
почерк. Вот дела-то!
Я походил, помычал и сел писать.
Вот что я написал:
"Директору клиники пропедевтики 1-го мединститута им. Сеченова".
Я не знал, как надо: "главврачу" или "директору", но по-думал и решил:
лучше -- "директору". Если там "главврач", то он или она, прочитав:
"директору", подумает: "Ну уж!.." Потому что, как ни говорите, но директор
-- это директор.
Я писал дальше:
"Объяснительная записка. Хочу объяснить свой инци-дент..."
Тут я опять остановился и с удовлетворением подумал, что в ЕЕ ДОКУМЕНТЕ
наверняка нет слова "инцидент", а у меня -- вот оно, извольте: резкое,
цинковое словцо, кото-рое -- и само за себя говорит, и за меня говорит: что
я его знаю.
"... с работником вашей больницы..."
Тут опять вот -- "вашей". Другой бы подмахнул "Вашей", но я же понимаю,
что больница-то не лично его, ди-ректора, а государственная, то есть общее
достояние, поэто-му, слукавь я, польсти с этим "Вашей", я бы уронил себя в
глазах того же директора, он еще возьмет и подумает: "Э-э, братец, да ты сам
безграмотный". Или -- еще хуже -- поду-мает: "Подхалим". Итак:
"Хочу объяснить свой инцидент с работником вашей боль-ницы (женщина,
которая стояла на вахте 2 декабря 1973 го-да, фамилию она отказалась
назвать, а узнавать теперь, зад-ним числом, я как-то по-человечески не могу,
ибо не считаю это свое объяснение неким "заявлением" и не жду, и не тре-бую
никаких оргвыводов по отношению к ней), который произошел у нас 2 декабря. В
11 часов утра..."
В этом абзаце мне понравилось, во-первых, что "задним числом, я как-то
по-человечески не могу..." Вот это "по-че-ловечески" мне очень понравилось.
Еще понравилось, что я не требую никаких "оргвыводов". Я даже подумал:
"Мо-жет, вообще не писать?" Ведь получается, что я, благород-ный человек,
все же -- пишу на кого-то что-то такое... В чем-то таком кого-то хочу
обвинить... Но как подумал, что ОНА-то уже написала, так снова взялся за
ручку. ОНА не-бось не раздумывала! И потом, что значит -- обвинить? Я не
обвиняю, я объясняю, и "оргвыводов" не жду, больше того, не требую никаких
"оргвыводов", я же и пишу об этом.
"В 11 часов утра (в воскресенье) жена пришла ко мне с деть-ми (шести и
семи лет), я спустился по лестнице встретить их, но женщина-вахтер не
пускает их. Причем я, спускаясь по ле-стнице, видел посетителей с детьми,
поэтому, естественно, выразил недоумение -- почему она не пускает? В ответ
услы-шал какое-то злостное -- не объяснение даже -- ворчание: "Ходют тут!"
Мне со стороны умудренные посетители тихонько подсказали: "Да дай ты ей
пятьдесят копеек, и все будет в порядке". Пятидесяти копеек у меня не
случилось, кроме того (я это совершенно серьезно говорю), я не умею
"давать": мне не-ловко. Я взял и выразил сожаление по этому поводу вслух:
что у меня нет с собой пятидесяти копеек".
Я помню, что в это время там, в больнице, я стал нервни-чать. "Да до
каких пор!.." -- подумал я.
"Женщина-вахтер тогда вообще хлопнула дверью перед но-сом жены. Тогда
стоявшие рядом люди хором стали просить ее: "Да пустите вы жену-то, пусть
она к дежурному врачу сходит, может, их пропустят!"
Честное слово, так и просили все... У меня там, в больни-це, слезы на
глаза навернулись от любви и благодарности к людям. "Ну!.." -- подумал я про
вахтершу, но от всяческих оскорблений и громких возмущений я удерживался,
може-те поверить. Я же актер, я понимаю... Наоборот, я сделал "фигуру полной
беспомощности" и выразил на лице боль-шое огорчение.
"После этого женщина-вахтер пропустила жену, так как у нее же был
пропуск, а я, воспользовавшись открытой дверью, вышел в вестибюль к детям,
чтобы они не оставались одни. Женщина-вахтер стала громко требовать, чтобы я
вернулся в палату..."
Тут я не смогу, пожалуй, передать, как ОНА требовала. ОНА как-то
механически, не так уж громко, но на весь вес-тибюль повторяла, как в
репродуктор: "Больной, вернитесь в палату! Больной, вернитесь в палату!
Больной, я кому сказала: вернитесь сейчас же в палату!" Народу было полно;
все смотрели на нас.
"При этом женщина-вахтер как-то упорно, зло, гадко не хочет понять, что
я этого не могу сделать -- уйти от детей, пока жена ищет дежурного врача.
Наконец она нашла дежурного врача, и он разрешил нам войти. Женщине-вахтеру
это очень не понравилось".
О, ЕЙ это не понравилось; да: все смотрели на нас и жда-ли, чем это
кончится, а кончилось, что ЕЕ как бы отодвину-ли в сторону. Но и я, по
правде сказать, радости не испы-тал -- я чувствовал, что это еще не победа,
я понимал тогда сердцем и понимаю теперь разумом: ЕЕ победить невоз-можно.
"Когда я проходил мимо женщины-вахтера, я услышал ее недоброе обещание:
"Я тебе это запомню". И сказано это было с такой проникновенной злобой, с
такой глубокой, с такой истинной злобой!.. Тут со мной что-то случилось:
меня стало мелко всего трясти..."
Это правда. Не знаю, что такое там со мной случилось, но я вдруг
почувствовал: что -- все, конец. Какой "конец", чему "конец" -- не пойму, не
знаю и теперь, но предчувст-вие какого-то очень простого, тупого конца было
отчетли-вое. Не смерть же, в самом деле, я почувствовал -- не ее
при-ближение, но какой-то КОНЕЦ... Я тогда повернулся к НЕЙ и сказал: "Ты же
не человек". Вот -- смотрел же я на НЕЕ! -- а лица не помню. Мне тогда
показалось, что я ска-зал -- гулко, мощно, показалось, что я чуть не
опрокинул ЕЕ этими словами. Мне на миг самому сделалось страшно, я поскорей
отвернулся и побежал догонять своих на лестни-це. "О-о!.. -- думал я про
себя. -- А вот -- пусть!.. А то толь-ко и знают, что грозят!" Но тревога в
душе осталась, смут-ная какая-то жуть... И правая рука дергалась -- не вся,
а большой палец, у меня это бывает.
"Я никак не мог потом успокоиться в течение всего дня. Я просил жену,
пока она находилась со мной, чтобы она взяла такси -- и я уехал бы отсюда
прямо сейчас. Страшно и про-тивно стало жить, не могу собрать воедино мысли,
не могу до-казать себе, что это -- мелочь. Рука трясется, душа трясет-ся,
думаю: "Да отчего же такая сознательная, такая в нас осмысленная злость-то
?" При этом -- не хочет видеть, что со мной маленькие дети, у них глаза
распахнулись от ужаса, что "на их папу кричат", а я ничего не могу сделать.
Это ужасно, я и хочу сейчас, чтобы вот эта-то мысль стала бы понятной: жить
же противно, жить неохота, когда мы такие.
Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне прие-хали из Вологды
писатель В. Белов и секретарь Вологодско-го отделения Союза писателей поэт
В. Коротаев. Я знал об их приезде (встреча эта деловая), поэтому заранее
попросил моего лечащего врача оставить пропуск на них. В шесть ча-сов они
-- В левой.
-- Ваша не пляшет. -- Ходил первым Пашка.
-- Сделаем так, -- начал он, устроившись удобнее на сту-ле: выражение
его лица было довольное и хитрое. -- Здесь курить, конечно, нельзя? --
спросил он Настю.
-- Нет, конечно.
-- По -- что? -- нятно! -- Пашка пошел второй. -- Сдела-ем некоторый
пирамидон, как говорят французы.
Инженер играл слабо, это было видно сразу. Настя стала ему
подсказывать. Он возражал против этого.
-- Погоди! Ну так же нельзя, слушай... зачем же подска-зывать?
-- Ты же неверно ходишь!
-- Ну и что! Играю-то я.
-- Учиться надо.
Пашка улыбался. Он ходил уверенно, быстро.
-- Вон той, Гена, крайней, -- опять не стерпела Настя.
-- Нет, я не могу так! -- возмутился Гена. -- Я сам только что хотел
этой, а теперь не пойду принципиально.
-- А чего ты волнуешься-то? Вот чудак!
-- Как же мне не волноваться?
-- Волноваться вредно, -- встрял Пашка и подмигнул не-заметно Насте.
Настя покраснела.
-- Ну и проиграешь сейчас! Принципиально.
-- Нет, зачем?.. Тут еще полно шансов сфотографировать меня, --
снисходительно сказал Пашка. -- Между прочим, у меня дамка. Прошу ходить.
-- Теперь проиграл, -- с досадой сказала Настя.
-- Занимайся своим делом! -- обиделся Гена. -- Нельзя же так в самом
деле. Отойди!
-- А еще инженер. -- Настя встала и пошла к своему месту.
-- Это уже... не остроумно. При чем тут инженер-то?
-- Боюсь ему понравиться-а, -- запела Настя и ушла в глубь библиотеки.
-- Женский пол, -- к чему-то сказал Пашка.
Инженер спутал на доске шашки, сказал чуть охрипшим голосом:
-- Я проиграл.
-- Выйдем покурим? -- предложил Пашка.
-- Пойдем.
В сенях, закуривая, инженер признался:
-- Не понимаю: что за натура? Во все обязательно вме-шивается.
-- Ничего, -- неопределенно сказал Пашка. -- Давно здесь?
-- Что?
-- Я, мол, давно здесь живешь-то?
-- Живу-то? Второй месяц.
-- Жениться хочешь?
Инженер с удивлением глянул на Пашку.
-- На ней? Да. А что?
-- Ничего. Хорошая девушка. Она любит тебя?
Инженер вконец растерялся.
-- Любит?.. По-моему, да.
Помолчали. Пашка курил и сосредоточенно смотрел на кончик сигареты.
Инженер хмыкнул и спросил:
-- Ты "Капитал" действительно читаешь?
-- Нет, конечно. -- Пашка небрежно прихватил губами сигаретку -- в
уголок рта, сощурился, заложил ладони за по-ясок, коротким, быстрым
движением расправил рубаху. -- Может, в кинишко сходим?
-- А что сегодня?
-- Говорят, комедия какая-то.
-- Можно.
-- Только это... пригласи ее... -- Пашка кивнул на дверь библиотеки,
нахмурился участливо.
-- Ну а как же! -- тоже серьезно сказал инженер. -- Я сей-час зайду к
ней... поговорю...
-- Давай, давай!
Инженер ушел, а Пашка вышел на крыльцо, облокотился о перила и стал
смотреть на улицу.
... В кино сидели вместе все трое. Настя -- между инже-нером и Пашкой.
Едва только погасили свет, Пашка придвинулся ближе к Насте и взял ее за
руку. Настя молча отняла руку и отодвину-лась. Пашка как ни в чем не бывало
стал смотреть на экран. Посмотрел минут десять и опять стал осторожно искать
руку Насти. Настя вдруг придвинулась к нему и едва слышно шеп-нула на ухо:
-- Если ты будешь распускать руки, я опозорю тебя на весь клуб.
Пашка моментально убрал руку.
Посидел еще минут пять. Потом наклонился к Насте и тоже шепотом сказал:
-- У меня сердце разрывается, как осколочная граната.
Настя тихонько засмеялась. Пашка опять начал искать ее руку. Настя
обратилась к Гене:
-- Дай я пересяду на твое место.
-- Загораживают, да? Эй, товарищ, убери свою голову! -- распорядился
Пашка.
Впереди сидящий товарищ "убрал" голову.
-- Теперь ничего?
-- Ничего, -- сказала Настя.
В зале было шумно. То и дело громко смеялись.
Пашка согнулся в три погибели, закурил и стал торопли-во глотать
сладкий дым. В светлых лучах отчетливо закучеря-вились синие облачка. Настя
толкнула его в бок:
-- Ты что?
Пашка погасил папироску... Нашел Настину руку, с си-лой пожал ее и,
пригибаясь, пошел к выходу. Сказал на ходу Гене:
-- Пусть эту комедию тигры смотрят.
На улице Пашка расстегнул ворот рубахи, закурил. Мед-ленно пошел домой.
Дома, не раздеваясь, прилег на кровать.
-- Ты чего такой грустный? -- спросил Ермолай.
-- Да так... -- сказал Пашка. Полежал несколько минут и вдруг спросил:
-- Интересно, сейчас женщин воруют или нет?
-- Как это? -- не понял Ермалай.
-- Ну как раньше... Раньше ведь воровали?
-- А-а! Черт его знает! А зачем их воровать-то? Они и так, по-моему,
рады, без воровства.
-- Это конечно. Я так просто, -- согласился Пашка. Еще немного
помолчал. -- И статьи, конечно, за это никакой нет?
-- Наверно. Я не знаю, Павел.
Пашка встал с кровати, заходил по комнате. О чем-то со-средоточенно
думал.
-- В жизни раз бывает восемна-адцать лет, -- запел он вдруг. -- Егорыч,
на -- рубаху. Сэнк-ю!
-- Чего вдруг!
-- Так. -- Пашка скинул вышитую рубаху Прохорова, надел свою. Постоял
посреди комнаты, еще подумал. -- Сфотографировано, Егорыч!
-- Ты что, девку какую-нибудь надумал украсть? -- спро-сил Ермолай.
Пашка засмеялся, ничего не сказал, вышел на улицу.
Была сырая темная ночь. Недавно прошел хороший дождь, отовсюду капало.
Лаяли собаки. Тарахтел где-то движок.
Пашка вошел в РТС, где стояла его машина.
Во дворе РТС его окликнули.
-- Свои, -- сказал Пашка.
-- Кто свои?
-- Холманский.
-- Командировочный, что ль?
-- Ну.
В круг света вышел дедун сторож, в тулупе, с берданкой.
-- Ехать, что ль?
-- Ехать.
-- Закурить имеется?
-- Есть.
Закурили.
-- Дождь, однако, ишо будет, -- сказал дед и зевнул. -- Спать клонит в
дождь.
-- А ты спи, -- посоветовал Пашка.
-- Нельзя. Я тут давеча соснул было, дак заехал этот...
Пашка прервал словоохотливого старика:
-- Ладно, батя, я тороплюсь.
-- Давай, давай. -- Старик опять зевнул.
Пашка завел свою полуторку и выехал со двора РТС.
Он знал, где живет Настя -- у самой реки над обрывом.
Днем разговорились с Прохоровым, и он показал Пашке этот дом. Пашка
запомнил, что окна горницы выходят в сад.
Сейчас Пашку волновал один вопрос: есть у Платановых собака или нет?
На улицах в деревне никого не было. Даже парочки по-прятались. Пашка
ехал на малой скорости, опасаясь влететь куда-нибудь.
Подъезжая к Настиному дому, он совсем почти сбросил газ, вылез из
кабины. Мотор не заглушил.
-- Так, -- негромко сказал он и потер ладонью грудь: он волновался.
Света не было в доме. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые
деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Сердце Пашки громко
заколотилось.
"Только бы собаки не было".
Он кашлянул, осторожно потряс забор -- во дворе молча-ние. Тишина.
Каплет с крыши.
"Ну, Пашка... или сейчас в лоб получишь, или..."
Он тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал сзади
приглушенное ворчание своей верной полуторки, свои шаги и громкую капель.
Весна исходила соком. Пахло погребом.
Пашка, пока шел по саду, мысленно пел песню про во-семнадцать лет, одну
и ту же фразу: "В жизни раз бывает во-семнадцать лет". Он весь день сегодня
пел эту песню.
Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер.
Тишина. Каплет. Пашка сделал последние два шага и стал в простенке. Перевел
дух.
"Одна она тут спит или нет?" -- возник новый вопрос.
Он вынул фонарик, включил и направил в окно. Желтое пятно света
поползло по стенкам, вырывая из тьмы отдель-ные предметы: печка-голландка,
дверь, кровать... Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился,
поднял голову -- Настя. Не испугалась. Легко вскочила и пошла к окну в одной
ночной рубашке. Пашка выключил фонарик.
Настя откинула крючки и раскрыла окно.
Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
-- Ты что? -- спросила она негромко. Голос ее насторо-жил Пашку --
какой-то отчужденный.
"Неужели узнала?" -- испугался он. Он хотел, чтобы его принимали пока
за другого. Он молчал.
Настя отошла от окна. Пашка включил фонарик. Настя прошла к двери,
закрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
"Не узнала. Иначе не разгуливала бы в одной рубахе".
Пашка услышал запах ее волос. В голову ударил горячий туман. Он
отстранил ее и полез в окно.
-- Додумался? -- сказала Настя слегка потеплевшим го-лосом.
"Додумался, додумался, -- думал Пашка. -- Сейчас будет цирк".
-- Ноги-то вытри, -- сказала Настя, когда Пашка влез в горницу и
очутился с ней рядом.
Пашка продолжал молчать. Обнял ее, теплую, мягкую. Так сдавил, что у
ней лопнула на рубашке какая-то тесемка.
-- Ох, -- глубоко вздохнула Настя, -- что ж ты делаешь? Шальной!..
Пашка начал ее целовать. И тут что-то случилось с Нас-тей: она вдруг
вывернулась из его объятий, отскочила, судо-рожно зашарила рукой по стене,
отыскивая выключатель.
"Все. Конец". Пашка приготовился к самому худшему: сейчас она закричит,
прибежит ее отец и будет его фотогра-фировать. Он отошел на всякий случай к
окну.
Вспыхнул свет. Настя настолько была поражена, что по-началу не
сообразила, что стоит перед посторонним челове-ком почти нагая.
Пашка ласково улыбнулся ей.
-- Испугалась?
Настя схватила со стула юбку и стала надевать. Надела, подошла к Пашке.
Не успел он подумать о чем-либо, как ощутил на левой щеке сухую горячую
пощечину. И тотчас такую же -- на правой.
Потом некоторое время стояли друг против друга, смот-рели... У Насти от
гнева расцвел на щеках яркий румянец. Она была поразительно красива в эту
минуту.
"Везет инженеру", -- невольно подумал Пашка.
-- Сейчас же убирайся отсюда! -- негромко приказала Настя.
Пашка понял, что она не будет кричать -- не из таких.
-- Побеседуем, как жельтмены, -- заговорил Пашка, за-куривая. -- Я
могу, конечно, уйти, но это банально. Это се-рость. -- Он бросил спичку в
окно и продолжал развивать свою мысль несколько торопливо, ибо опасался, что
Настя возьмет в руки какой-нибудь тяжелый предмет и снова пред-ложит
убираться. От волнения Пашка стал прохаживаться по горнице -- от окна к
столу и обратно. -- Я влюблен, так. Это факт, а не реклама. И я одного
только не понимаю: чем я хуже этого инженера? Если на то пошло, я могу легко
стать Героем Социалистического Труда. Надо только сказать мне об этом. И
все. Зачем же тут аплодисменты устраивать? Со-бирайся и поедем со мной.
Будем жить в городе. -- Пашка остановился. Смотрел на Настю серьезно, не
мигая. Он лю-бил ее, любил, как никого никогда в жизни еще не любил.
Она поняла это.
~ Какой же ты дурак, парень, -- грустно и просто сказа-ла она. -- Чего
ты мелешь тут? -- Она села на стул. -- Натво-рил делов и еще философствует,
ходит. Он любит!.. -- Настя странно как-то заморгала, отвернулась. Пашка
понял: запла-кала. -- Ты любишь, а я, по-твоему, не люблю? -- Настя рез-ко
повернулась к нему -- в глазах слезы.
Она была на редкость, на удивление красива. И тут Паш-ка понял: никогда
в жизни ему не отвоевать ее. Всегда у него так: как что чуть посерьезнее,
поглубже -- так не его.
-- Чего ты плачешь?
-- Да потому, что вы только о себе думаете... эгоисты не-счастные! Он
любит! -- Она вытерла слезы. -- Любишь, так уважай хоть немного, а не так...
-- Что же я такого сделал? В окно залез -- подумаешь! Ко всем лазят...
-- Не в окне дело. Дураки вы все, вот что. Тот дурак то-же... весь
высох от ревности. Приревновал ведь он к тебе. Уезжать собрался.
-- Как уезжать? Куда? -- Пашка понял, кто этот дурак.
-- Куда... Спроси его!
Пашка нахмурился.
-- На полном серьезе?
Настя опять вытерла ладошкой слезы, ничего не сказала. Пашке стало до
того жалко ее, что под сердцем заныло.
-- Собирайся! -- приказал он.
Настя вскинула на него удивленные глаза.
-- Поедем к нему. Я объясню этим московским фраерам, что такое любовь
человеческая.
-- Сиди уж... не трепись!
-- Послушайте, вы!.. Молодая, интересная... -- Пашка приосанился. --
Мне можно съездить по физиономии, так? Но слова вот эти дурацкие я не
перевариваю. Что значит -- не трепись?
-- Куда ты поедешь сейчас? Ночь глубокая...
-- Наплевать. Одевайся. На -- кофту! Пашка снял со спинки стула кофту,
бросил Насте. Настя поймала ее, поднялась в нерешительности.
Пашка опять заходил по горнице.
-- Из-за чего же это он приревновал? -- спросил он не без
самодовольства.
-- Танцевали... ему сказал кто-то. Потом в кино шепта-лись. Он же дурак
набитый.
-- Что же ты не могла ему объяснить?
-- Нужно мне объяснять! Никуда я не поеду.
Пашка остановился.
-- Считаю до трех: раз, два... А то целоваться полезу!
-- Я те полезу! Что ты ему скажешь?
-- Я знаю что!
-- А я к чему там?
-- Надо.
-- Да зачем?
-- Я не знаю, где он живет. Вообще надо ехать. Точка.
Настя надела кофту, туфли.
-- Лезь. Я за тобой. Видел бы кто-нибудь сейчас...
Пашка вылез в сад, помог Насте. Вышли на дорогу.
Полуторка ворчала на хозяина.
-- Садись, ревушка-коровушка!.. Возись тут с вами по ночам.
Пашке эта новая нежданная роль нравилась.
Настя залезла в кабину
-- Меня, что ли, хотел увозить? На машине-то?
-- Где уж тут!.. С вами вперед прокиснешь, чем...
-- Ну до чего ты, Павел...
-- Что? -- строго спросил Пашка.
-- Ничего.
-- То-то. -- Пашка со скрежетом всадил скорость и по-ехал.
... Инженер не спал, когда Пашка постучал ему в окно.
-- Кто это?
-- Я.
-- Кто я?
-- Пашка. Павел Егорыч.
Инженер открыл дверь, впустил Пашку. Не скрывая удивления, уставился на
него.
Пашка кивнул на стол, заваленный бумагами.
-- Грустные стихи сочиняешь?
-- Я не понимаю, слушай...
-- Поймешь. -- Пашка сел к столу, отодвинул локтем бу-маги. -- Любишь
Настю?
-- Слушай!.. -- Инженер начал краснеть.
-- Любишь. Значит, так: иди веди ее сюда -- она в маши-не сидит.
-- Где? В какой машине?
-- На улице. Ко мне зря приревновал: мне с хорошими бабами не везет.
Инженер быстро вышел на улицу, а Пашка, Павел Его-рыч, опустил голову
на руки и закрыл глаза. Он как-то сразу устал. Опять некстати вспомнились
надоевшие слова: "В жизни раз бывает..." В груди противно заболело.
Вошли инженер с Настей.
Пашка поднялся. Некоторое время смотрел на них, как будто собирался
сказать напутственное слово.
-- Все? -- спросил он.
-- Все, -- ответил инженер.
Настя улыбнулась.
-- Вот так, -- сердито сказал Пашка. -- Будьте здоро-вы. -- Он пошел к
выходу.
-- Куда ты? Погоди!.. -- запротестовал инженер. Пашка, не оглянувшись,
вышел.
Уезжал Пашка из этой деревни. Уезжал в Салтон. Прохорову он подсунул
под дверь записку с адресом автобазы, куда просил прислать справку о том,
что он отработал честно три дня на посевной. Представив себе, как будет
огорчен Прохо-ров его отъездом, Пашка дописал в конце: "Прости меня, но я не
виноват".
Пашке было грустно. Он беспрерывно курил.
Пошел мелкий дождь.
У Игренева, последней деревни перед Салтоном, на до-роге впереди
выросли две человеческие фигуры. Замахали руками.
Пашка остановился.
Подбежали молоденький офицер с девушкой.
-- До Салтона подбрось, пожалуйста! -- Офицер был чем-то очень доволен.
-- Садись!
Девушка залезла в кабину и стала вертеться, отряхивать-ся. Лейтенант
запрыгнул в кузов. Начали переговариваться, хохотали.
Пашка искоса разглядывал девушку -- хорошенькая, бе-лозубая, губки
бантиком -- прямо куколка! Но до Насти ей далеко.
-- Куда это на ночь глядя? -- спросил Пашка.
-- В гости, -- охотно откликнулась девушка. И высуну-лась из кабины --
опять говорить со своим дружком. -- Са-ша? Саш!.. Как ты там?!
-- В ажуре! -- кричал из кузова лейтенант.
-- Что, дня не хватает? -- опять спросил Пашка.
-- Что? -- Девушка мельком глянула на него и опять: -- Саша? Саш!..
-- Все начисто повлюблялись, -- проворчал Пашка. -- С ума все
посходили. -- Он вспомнил опять Настю: совсем недавно она сидела с ним рядом
-- чужая. И эта чужая.
-- Саша! Саш!..
"Саша! Саш! -- съехидничал про себя Пашка. -- Твой Са-ша и так сам себя
не помнит от радости. Пусти сейчас -- впе-ред машины побежит".
-- Я представляю, что там сейчас будет! -- кричал из ку-зова Саша.
Девушка так и покатилась со смеху.
"Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время", -- сердито
думал Пашка.
Дождь припустил сильнее.
-- Саша! Как ты там?!
-- Порядок! На борту порядок!
-- Скажи ему -- там под баллоном брезент есть -- пусть накроется, --
сказал Пашка.
Девушка чуть не вывалилась из кабины.
-- Саша! Саш!.. Под баллоном какой-то брезент!.. На-кройся!
-- Хорошо! Спасибо!
-- На здоровье, -- сказал Пашка, закурил и задумался, всматриваясь
прищуренными глазами в дорогу.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Опыт документального рассказа
Хочу попробовать написать рассказ, ничего не выдумы-вая. Последнее
время мне нравятся такие рассказы -- невы-думанные. Но вот только начал я
писать, как сразу запнул-ся: забыл лицо женщины, про которую собрался
рассказать. Забыл! Не ставь я такой задачи -- написать только так, как было
на самом деле, -- я, не задумываясь, подробно описал бы ее внешность... Но
я-то собрался иначе. И вот не знаю: как теперь? Вообще, удивительно, что я
забыл ее лицо, -- я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот --
забыл. Забыл даже: есть на этом лице бородавка или нету. Кажется, есть, но,
может быть, и нету, может быть, это мне со зла кажется, что есть. Стало
быть, лицо -- пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это
лицо, не-ловко как-то было смотреть, стыдно, потому видно, и не
за-помнилось-то. Помню еще, что немного страшно было смотреть в него, хотя
были мгновения, когда я, например, кричал: "Слушайте!.." Значит, смотрел же
я в это лицо, а вот -- не помню. Значит, не надо кричать и злиться, если
хо-чешь что-нибудь запомнить. Но это так -- на будущее. И по-том: вовсе я не
хотел тогда запомнить лицо этой женщины, мы в те минуты совершенно серьезно
НЕНАВИДЕЛИ друг друга... Что же с ненависти спрашивать! Да и теперь, если уж
говорить всю правду, не хочу я вспоминать ее лицо, не хочу. Это я за ради
документальности решил было начать с того: как выглядит женщина. Никак!
Единственное, что я хотел бы сейчас вспомнить: есть на ее лице бородавка или
нет, но и этого не могу вспомнить. А прошло-то всего три недели! Множество
лиц помню с детского возраста, пре-красно помню, мог бы подробно описать,
если бы надо бы-ло, а тут... так, отшибло память, и все.
Но -- к делу.
Раз уж рассказ документальный, то и начну я с доку-мента, который сам и
написал. Написал я его по просьбе врачей той больницы, где все случилось. А
случилось все ве-чером, а утром я позвонил врачам и извинился за
самоволь-ный уход из больницы и объяснил, что случилось. А когда позвонил,
они сказали, что ТА женщина уже написала на меня ДОКУМЕНТ, и посоветовали
мне тоже написать что-то вроде объяснительной записки, что ли. Я сказал
дрожа-щим голосом: "Конечно, напишу. Я напишу-у!.." Меня воз-мутило, что ОНА
уже успела написать! Ночью писала! Я, приняв димедрол, спал, а она не спала
-- писала. Может, за это уважать надо, но никакого чувства, похожего на
уваже-ние (уважают же, говорят, достойных врагов!), не шевельну-лось во мне.
Я ходил по комнате и только мычал: "Мх ты..." Не то возмутило, что ОНА
опередила меня, а то -- что ОНА там написала. Я догадывался, что ОНА там
наворочала. Кстати, почерк ЕЕ, не видя его ни разу, я, мне кажется, знаю.
Лица не помню, не знаю, а почерк покажи -- сразу сказал бы, что это ЕЕ
почерк. Вот дела-то!
Я походил, помычал и сел писать.
Вот что я написал:
"Директору клиники пропедевтики 1-го мединститута им. Сеченова".
Я не знал, как надо: "главврачу" или "директору", но по-думал и решил:
лучше -- "директору". Если там "главврач", то он или она, прочитав:
"директору", подумает: "Ну уж!.." Потому что, как ни говорите, но директор
-- это директор.
Я писал дальше:
"Объяснительная записка. Хочу объяснить свой инци-дент..."
Тут я опять остановился и с удовлетворением подумал, что в ЕЕ ДОКУМЕНТЕ
наверняка нет слова "инцидент", а у меня -- вот оно, извольте: резкое,
цинковое словцо, кото-рое -- и само за себя говорит, и за меня говорит: что
я его знаю.
"... с работником вашей больницы..."
Тут опять вот -- "вашей". Другой бы подмахнул "Вашей", но я же понимаю,
что больница-то не лично его, ди-ректора, а государственная, то есть общее
достояние, поэто-му, слукавь я, польсти с этим "Вашей", я бы уронил себя в
глазах того же директора, он еще возьмет и подумает: "Э-э, братец, да ты сам
безграмотный". Или -- еще хуже -- поду-мает: "Подхалим". Итак:
"Хочу объяснить свой инцидент с работником вашей боль-ницы (женщина,
которая стояла на вахте 2 декабря 1973 го-да, фамилию она отказалась
назвать, а узнавать теперь, зад-ним числом, я как-то по-человечески не могу,
ибо не считаю это свое объяснение неким "заявлением" и не жду, и не тре-бую
никаких оргвыводов по отношению к ней), который произошел у нас 2 декабря. В
11 часов утра..."
В этом абзаце мне понравилось, во-первых, что "задним числом, я как-то
по-человечески не могу..." Вот это "по-че-ловечески" мне очень понравилось.
Еще понравилось, что я не требую никаких "оргвыводов". Я даже подумал:
"Мо-жет, вообще не писать?" Ведь получается, что я, благород-ный человек,
все же -- пишу на кого-то что-то такое... В чем-то таком кого-то хочу
обвинить... Но как подумал, что ОНА-то уже написала, так снова взялся за
ручку. ОНА не-бось не раздумывала! И потом, что значит -- обвинить? Я не
обвиняю, я объясняю, и "оргвыводов" не жду, больше того, не требую никаких
"оргвыводов", я же и пишу об этом.
"В 11 часов утра (в воскресенье) жена пришла ко мне с деть-ми (шести и
семи лет), я спустился по лестнице встретить их, но женщина-вахтер не
пускает их. Причем я, спускаясь по ле-стнице, видел посетителей с детьми,
поэтому, естественно, выразил недоумение -- почему она не пускает? В ответ
услы-шал какое-то злостное -- не объяснение даже -- ворчание: "Ходют тут!"
Мне со стороны умудренные посетители тихонько подсказали: "Да дай ты ей
пятьдесят копеек, и все будет в порядке". Пятидесяти копеек у меня не
случилось, кроме того (я это совершенно серьезно говорю), я не умею
"давать": мне не-ловко. Я взял и выразил сожаление по этому поводу вслух:
что у меня нет с собой пятидесяти копеек".
Я помню, что в это время там, в больнице, я стал нервни-чать. "Да до
каких пор!.." -- подумал я.
"Женщина-вахтер тогда вообще хлопнула дверью перед но-сом жены. Тогда
стоявшие рядом люди хором стали просить ее: "Да пустите вы жену-то, пусть
она к дежурному врачу сходит, может, их пропустят!"
Честное слово, так и просили все... У меня там, в больни-це, слезы на
глаза навернулись от любви и благодарности к людям. "Ну!.." -- подумал я про
вахтершу, но от всяческих оскорблений и громких возмущений я удерживался,
може-те поверить. Я же актер, я понимаю... Наоборот, я сделал "фигуру полной
беспомощности" и выразил на лице боль-шое огорчение.
"После этого женщина-вахтер пропустила жену, так как у нее же был
пропуск, а я, воспользовавшись открытой дверью, вышел в вестибюль к детям,
чтобы они не оставались одни. Женщина-вахтер стала громко требовать, чтобы я
вернулся в палату..."
Тут я не смогу, пожалуй, передать, как ОНА требовала. ОНА как-то
механически, не так уж громко, но на весь вес-тибюль повторяла, как в
репродуктор: "Больной, вернитесь в палату! Больной, вернитесь в палату!
Больной, я кому сказала: вернитесь сейчас же в палату!" Народу было полно;
все смотрели на нас.
"При этом женщина-вахтер как-то упорно, зло, гадко не хочет понять, что
я этого не могу сделать -- уйти от детей, пока жена ищет дежурного врача.
Наконец она нашла дежурного врача, и он разрешил нам войти. Женщине-вахтеру
это очень не понравилось".
О, ЕЙ это не понравилось; да: все смотрели на нас и жда-ли, чем это
кончится, а кончилось, что ЕЕ как бы отодвину-ли в сторону. Но и я, по
правде сказать, радости не испы-тал -- я чувствовал, что это еще не победа,
я понимал тогда сердцем и понимаю теперь разумом: ЕЕ победить невоз-можно.
"Когда я проходил мимо женщины-вахтера, я услышал ее недоброе обещание:
"Я тебе это запомню". И сказано это было с такой проникновенной злобой, с
такой глубокой, с такой истинной злобой!.. Тут со мной что-то случилось:
меня стало мелко всего трясти..."
Это правда. Не знаю, что такое там со мной случилось, но я вдруг
почувствовал: что -- все, конец. Какой "конец", чему "конец" -- не пойму, не
знаю и теперь, но предчувст-вие какого-то очень простого, тупого конца было
отчетли-вое. Не смерть же, в самом деле, я почувствовал -- не ее
при-ближение, но какой-то КОНЕЦ... Я тогда повернулся к НЕЙ и сказал: "Ты же
не человек". Вот -- смотрел же я на НЕЕ! -- а лица не помню. Мне тогда
показалось, что я ска-зал -- гулко, мощно, показалось, что я чуть не
опрокинул ЕЕ этими словами. Мне на миг самому сделалось страшно, я поскорей
отвернулся и побежал догонять своих на лестни-це. "О-о!.. -- думал я про
себя. -- А вот -- пусть!.. А то толь-ко и знают, что грозят!" Но тревога в
душе осталась, смут-ная какая-то жуть... И правая рука дергалась -- не вся,
а большой палец, у меня это бывает.
"Я никак не мог потом успокоиться в течение всего дня. Я просил жену,
пока она находилась со мной, чтобы она взяла такси -- и я уехал бы отсюда
прямо сейчас. Страшно и про-тивно стало жить, не могу собрать воедино мысли,
не могу до-казать себе, что это -- мелочь. Рука трясется, душа трясет-ся,
думаю: "Да отчего же такая сознательная, такая в нас осмысленная злость-то
?" При этом -- не хочет видеть, что со мной маленькие дети, у них глаза
распахнулись от ужаса, что "на их папу кричат", а я ничего не могу сделать.
Это ужасно, я и хочу сейчас, чтобы вот эта-то мысль стала бы понятной: жить
же противно, жить неохота, когда мы такие.
Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне прие-хали из Вологды
писатель В. Белов и секретарь Вологодско-го отделения Союза писателей поэт
В. Коротаев. Я знал об их приезде (встреча эта деловая), поэтому заранее
попросил моего лечащего врача оставить пропуск на них. В шесть ча-сов они