Шукшин Василий. Сборник рассказов

-- На точке, -- Гришка, видно, решил стоять насмерть. Мне стало легче.
-- Васька, где ночевали?
-- На точке.
-- Да растудыт вашу туда-суда и в ребра!.. -- дядя Ермо-лай аж за
голову взялся и болезненно сморщился. -- Ты гля-ди, что они вытворяют-то! Да
не было вас на току, не было-о! Я ж был там! Ну?! Обормоты вы такие,
обормоты! Я ж сле-дом за вами пошел туда -- думаю, дошли ли они хоть? Не
было вас там!
Это нас не смутило -- что он, оказывается, был на току.
-- Ну и что?
-- Что?
-- Ну и... мы тоже были. Мы, значит, маленько попоз-же... Мы блудили.
-- Где попозже?! -- взвизгнул дядя Ермолай. -- Где по-позже-то?! Я там
весь дождь переждал! Я только к свету от-туда уехал. Не было вас там!
-- Были...
Дядя Ермолай ошалел... Может быть, мы -- в глазах его -- тоже на миг
подпрыгнули и повисли в воздухе, как вчерашние скирды и кони -- отчего-то у
него глаза сдела-лись большие и удивленные.
-- Были?
-- Были.
Он схватил узду... Мы -- в разные стороны. Дядя Ермо-лай постоял с
уздой, бросил, сморщился болезненно и по-шел прочь, вытирая ладошкой глаза.
Он был не очень здо-ровый.
-- Обормоты, -- говорил он на ходу. -- Не были же, не были -- и в глаза
врут стоят. Штыбы бы вам околеть, не до-живая веку! Штыбы бы вам... жены
злые попались!.. Обор-моты. В глаза врут стоят -- и хоть бы что! О!.. --
дядя Ермо-лай повернулся к нам. -- Да ты скажи честно: испужались, можеть,
не нашли -- нет, в глаза смотрют и врут. Обормо-ты... По пять трудодней
снимаю, раз вы такие.
Днем, когда молотили, дядя Ермолай еще раз подошел к нам.
-- Гришка, Васьк... сознайтесь: не были на точке? По пять трудодней не
сниму. Не были же?
-- Были.
Дядя Ермолай некоторое время смотрел на нас... Потом позвал с собой.
-- Идите суда... Идите, идите. Вот тут вот я от дождя пря-тался, --
показал. И посмотрел на нас с мольбой: -- А вы где же прятались?
-- А мы -- с той стороны.
-- С какой?
-- Ну, с той.
-- Да где же с той-то?! Где с той-то? -- он опять стал те-рять
терпение. -- Я же шумел вас, звал!.. Я ее кругом всю обошел, скирду-то. А
молонья такая резала, что тут не то что людей, иголку на земле найдешь. Где
были-то?
-- Тут.
Дядя Ермолай из последних сил крепился, чтоб опять не взвиться. Опять
сморщился...
-- Ну, ладно, ладно... Вы, можеть, боитесь, что я ругать-ся буду? Не
буду. Только честно скажите: где ночевали? Не скину по пять трудодней... Где
ночевали?
-- На току.
-- Да где на току-то!! -- сорвался дядя Ермолай. -- Где на току-то?!
Где, когда я... У-у, обормоты! -- он запекал глаза-ми -- чем бы огреть нас.
Мы убежали.
Дядя Ермолай ушел за скирду... Опять, наверно, всплак-нул. Он плакал,
когда ничего не мог больше.
Потом молотили. По пять трудодней он с нас не скинул.

Теперь, много-много лет спустя, когда я бываю дома и прихожу на
кладбище помянуть покойных родных, я вижу на одном кресте: "Емельянов
Ермолай ...вич".
Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поми-наю -- стою над
могилой, думаю. И дума моя о нем -- про-стая: вечный был труженик, добрый,
честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума.
Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками.
Например: что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно,
как они ее прожили. Или -- не было никакого смысла, а была одна работа,
работа... Ра-ботали да детей рожали. Видел же я потом других людей... Вовсе
не лодырей, нет, но... свою жизнь они понимают ина-че. Да сам я ее понимаю
теперь иначе! Но только когда смот-рю на эти холмики, я не знаю: кто из нас
прав, кто умнее? Не так -- не кто умнее, а -- кто ближе к Истине. И уж
со-всем мучительно -- до отчаяния и злости -- не могу понять: а в чем
Истина-то? Ведь это я только так -- грамоты ради и слегка из трусости --
величаю ее с заглавной буквы, а не знаю -- что она? Перед кем-то хочется
снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне
их.


OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского

Гена Пройдисвет

Последнее время волосатый Генка работал массови-ком-затейником в горном
санатории. Отдыхающие удив-лялись на него. Удивляли Генкины песни и
шалопайство. Песни он сам сочинял и сам исполнял под гитару. Шалопай-ство...
Вообще, это не шалопайство у Генки, а полная его -- демонстративная --
свобода, раскованность. Будучи этак раскованным, он и шарахался по жизни,
как по загону сши-бал столбики, ранился и злился.
Кто-то когда-то сказал Генке, что он самобытный ком-позитор. Генка
уверовал в это, и когда его песни не нрави-лись, он мучился и в отчаянии мог
выкинуть какую-нибудь шальную глупость.
Приехал в санаторий какой-то поэт; Генка, волнуясь, спел ему несколько
песен. Поэт удивился.
-- Ну и что? -- спросил он. -- О чем эти песни? Что вы хотите сказать
ими?
Генка выпил в буфете стакан водки и вышел к бассейну, где в это время
было много отдыхающих. И громко объявил:
-- Вы!.. Сейчас то же самое, но в оригинальном исполне-нии.
Пошел к вышке, откуда желающие смельчаки прыгают в бассейн. Остервенело
заколотил по струнам и запел:

Вот так номер,
Вот так так --
Это не по правилам:
Были,
Были, --
Напылили,
А потом -- пр-ропали!..

Не то это у него марш, не то под заборный жиганистый выверт -- не
поймешь сразу. Взошел Генка на вышку, стал на самый край доски и продолжал:

Я же помню этот бег --
Небо содрогалось,
Ваши гривы об зарю
Красную
Трепались.

"Сбацал" на краешке доски -- пощелкал каблучками-но-сочками -- и еще
раз:

Ох, ваши гривы об зарю
Красную
Трепались!

Все с интересом смотрели на массовика-затейника. А он кричал с вышки и
бил гитару:

Я же знаю
Мы хотели
Заарканить месяц.
Почему же он теперь,
Сволочь,
Светится?!

И Генка, в чем был, маханул с вышки в воду. Вынырнул, вылил из гитары
воду и докричал, лежа на спине и играя:

Значит, снова промахнулись...
Пропади ты пропадом!
Ну-ка, снова,
В три креста!
Кони-лошади!..

Генка откашлялся, отплевался и сообщил: -- "Навязчивый сон" называется!
Генку уволили.
Дома, в своей деревне, Генка появлялся обычно на ко-роткое время --
отдышаться, поправить финансовые дела. И тут наваливались на парня всей
говорливой родней. Стыди-ли. Приводили примеры... Учили.
-- Я все понимаю, -- говорил Генка, -- но мы, художни-ки, -- люди
особого склада. Я бы мог, конечно, освоить профессию, скажем, животновода,
но на мне тогда будет смертельный грех. Я людьми занимаюсь.
-- Занялся бы тобой бичина хороший -- вот было бы то, что требуется.
Вот это не грех был бы.
-- Тупо, неубедительно.
Пришел как-то дядя Генкин, дядя Гриша. Дядя Гриша недавно поверил в
бога и ходил теперь отрешенный, тихий, кротко и снисходительно смотрел на
житейские дела. Эта кротость обозлила Генку.
-- Ты вроде как даже гордишься, что такой смирный, -- сказал он.
-- Не горжусь, а суетню всякую понимаю, -- смиренно ответствовал
новообращенный. -- Все суета, Геннадий.
-- Ну, это уж вы как-то... совсем просто: "Все суета" -- и баста.
-- Все суета! -- убежденно твердил дядя Гриша.
-- Смерть -- суета? Любовь -- суета?
-- Мы здесь -- гости. Поживем -- и пойдем отчитываться за наши дела. Ты
задумайся, Геннадий, задумайся: за все придется отвечать. Безобразно живешь.
Вино пьешь неуме-ренно, куришь, с девками блудишь... А ведь все
учитывает-ся! Мы, как киноаппараты: живем, а на кинопленку все снимается,
все снимается... Как поступил, как подумал, где проть совести пошел -- все
снимается. И вот ты умираешь, киноаппарат этот -- тело твое -- хоронют, а
пленку берут и проявляют: смотрют, как ты жил... Вот.
-- Хм... Ну-ка, еще что-нибудь, интересно. Поверить я, к сожалению, не
смогу, но вообще это интересно. Даже тех-нику стали использовать, надо же.
-- Поверить вы, знамо, не сможете. Ну!.. -- дядя Гриша чего-то вдруг
сердито оживился. -- Вам же чудо нужно, чу-до! Вот пускай небо раскроется,
пускай я увижу знамение какое-нибудь -- крест огненный, -- тогда я поверю!
Ах ты господи!.. -- где-то, видно, настойчиво требовали этих зна-мений, и
те, кто обращал дядю Гришу к вере, были, наверно, очень недовольны этим
тупым требованием, и это не-довольство усвоил и дядя Гриша тоже. -- А чудо
-- на каж-дом шагу! Чудо -- вон в огороде: смотри, на одной сотке растет
морковь, огурцы, помидоры... Ведь это все -- дели-катесы, а все -- из земли.
Ведь все из земли! Ты возьми ее в горсть да посмотри хорошенько -- что там?
Земля. А ты от-куда? Из земли...
-- Привет!
-- Из земли, и в землю же обратишься. Сказано: ни один волос не упадет
с головы... Ты думаешь, если ты -- Гена Пройдисвет, то над тобой нет закона
божьего? Есть.
-- Погоди, ты что-то все в кучу: и землю, и закон... Ты объясни сперва:
ну и что, что ты стал такой смирный, крот-кий? Что ты хвалишься-то этим?
Разве это хорошо?
-- Вы есть жуки навозные, вы думаете: вот наша навоз-ная куча -- это и
весь мир. Воюете, деретесь, злитесь... А не знаете того, что вы все... все
люди -- под наблюдением.
-- Почему же я не знаю, что под наблюдением? У меня -- семнадцать
выговоров, у меня это наблюдение вот здесь си-дит.
-- Не про то наблюдение я говорю. Это -- ваше наблюде-ние, вы сами и
разбирайтесь. Я говорю про высшее наблю-дение, которое...
-- Знаешь что? -- перебил Генка, глядя в глаза дяде Гри-ше, словно он
только что догадался, кто такой этот ново-обращенный, этот смиренный. --
Знаешь, что я тебе скажу: ни хрена ты не верующий. Понял? Если б ты
по-настоящему верил, ты бы молчал об этом. А ты, как сорока на колу, -- в
разные стороны: "Верю! Верю!" Не веришь, вот так.
Дядя Гриша кротко, смиренно посмеялся.
-- Эх, Гена... Гена ты и есть. Дружок анчуткин. Жук на-возный. Ты меня
хочешь из равновесия вывесть, из покоя? Не выйдет.
-- С чего это ты вдруг в бога-то поверил? Шестьдесят лет прожил -- не
верил, вдруг -- на тебе...
-- Пошел я, иду, -- терпеливо сказал дядя Гриша. -- Иду с богом. А ты
колбаси дальше по дорогам -- где-нибудь го-лову сломишь.
Вопрос этот -- с чего дядя Гриша, нормальный мужик, вдруг уверовал в
бога, -- вопрос этот всерьез заинтересовал Генку, даже встревожил. Отец
Генки, умелый печник, хва-стун, неутомимый бабник в прошлом, так объяснил
брат-нино обращение в веру:
-- Мужик, он ведь как: достиг возраста -- и смяк телом. А башка ишо
ясная -- какие-нибудь вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на вино
напирает -- башку туманит, чтоб она ни в какие вопросы не тыкалась,
другой... Миколай вон Алфимов, знаешь ведь его? -- историю колхоза стал
писать. Кто куда, лишь бы голова не пустовала. А Григорий наш, вишь, в бога
ударился. Пускай, он никому вреда не приносит. С чего началось-то? А у нас
же тут верующие-то есть, много. Старухи-то. Он стал к им похаживать от
нечего делать, а те его сагитировали. Ты не досажай ему с этим, а то он
сердится. Не надо. Они безобидные люди.
Жена дяди Гриши померла лет семь назад, а жил он со средней дочерью,
тридцатилетней Анной. Анна, рослая, скуластая, добрая, любила играть на
гармошке. Играла, а иг-рать толком не умела -- тянула туда-сюда, слушала и о
чем-то думала. Анна так сказала:
-- Не лезь, Генка, к отцу! Понял?
-- Чего замуж-то не выходишь? -- поинтересовался Генка.
-- За кого?
-- Нашла бы какого-нибудь...
-- Какого-нибудь мне не надо, одна проживу.
-- Это же ненормально...
-- Ничего. Нормально.
-- Похаживает кто-нибудь ночами? Да?
-- Не твое дело.
-- Какие ведь все уверенные, все-то они знают! -- обо-злился Генка. --
Все понимают. А спросишь -- ответить толком не умеют. Не знаете, так хоть не
делайте вид, что зна-ете. Чего ради человек на седьмом десятке в религию
кинул-ся? Это же не просто так. Значит, было какое-то потрясение душевное.
Или -- опять ложь. Притворство.
-- Зачем ему притворяться-то?
-- А вот это я узнаю, не я буду, если не узнаю.
-- А ты чего такой нервный-то? А, Ген?.. -- спросила добрая Нюра. -- У
тебя же все хорошо, ты говоришь. Ты -- вольная птица, чего тебе?
Генка показал, что ему скучно разговаривать с Нюрой, ушел.
Но он не оставил мысли про дядю Гришу, нет. Мысль эта больше и больше
занимала его. Он и правда чего-то нервни-чал. Он чуял какой-то подвох с этой
верой дяди Гриши, и это не давало покоя. Память Генки держала вовсе другое
про дядю Гришу: когда тот пришел с войны, то много пил, гу-лял, хвастался
орденами... Играл на гармошке и пел про немцев похабные частушки. Вообще уж
никак не монах он по склонности души, не монах. Монахи, насколько пони-мал
Генка, жизнь не любят, а дядя Гриша валялся в ней, как сытый жеребец в
спелом овсе. У него и теперь, у кроткого, кулак-то -- гиря пудовая:
звезданет, неделю хворать будешь. И что, правда, такой уверовал в бога?
Разве так можно? Ве-рующая душа, по мнению Генки, -- это такая душа,
кото-рая обязательно живет в хилом теле, кроме того, человек ве-рующий
должен быть немного глуп. И жить просто и одиноко. А дядя Гриша еще и
хитрый... Как же это совместить?
И вот один раз под вечерок Генка пошел к дяде Грише. Прихватил бутылку
водки, гитару...
-- Здорово, дядь Гриша!
-- Здорово, -- дядя Гриша прищурил наметанный глаз на оттопыренный
карман Генкиных брюк, ничего не сказал.
-- Зашел поговорить.
-- Ладно.
-- А Нюраха... в кино небось учесала? Вот дьявольская вы-думка-то еще?
А? Ты теперь не ходишь?
-- Нет.
-- А чего ты такой мрачный?
-- А ты чего такой... развеселый?
-- Настрой хороший. Давай выпьем.
Дядя Гриша внутренне подсобрался, шевельнул желва-ками, насмешливо
посмотрел на Генку... А потом -- как-то вовсе беспомощно -- на календарик
под часами в углу: с календарика беззаботно пялилась красная цифирка --
вос-кресенье. Дядя Гриша искал защиты и спасения хоть где-ни-будь, хоть в
чем-нибудь. Искуситель Генка невольно улыб-нулся.
-- Давай. Сегодня можно. Ты не думай, дядь Гриша, я ведь не нахал... не
подонок. Я религию уважаю, но... Где у вас тут стаканы-то?
-- В шкапчике. Чего запнулся-то? Уважаешь, но?.. Дого-варивай.
-- Сейчас, сейчас... -- Генка добыл пару стаканов, по-ставил на стол.
-- Достань закусить чего-нибудь. Не будем торопиться, будем обстоятельно
ковырять души. Достань солонинки.
Дядя Гриша поднялся, грузный, открыл крышку в под-пол.
-- Нырни, там в кадушке капуста и огурцы.
Генка взял из шкафчика тарелку, обтер ее полотенцем... Глянул весело на
дядю Гришу и полез в подполье. Он заме-тил, что суетится и волнуется: это
бывало с ним, когда предстояло петь свои песни или когда он хотел
понравить-ся какой-нибудь бабе, что, впрочем, тоже обозначало -- петь. Он
даже усмехнулся там, в темноте, подумал: "Чего это я?"
Генка положил в тарелку огурцов, капусты... Подал на-верх дяде Грише.
Выскочил, закрыл подпол, отряхнул брю-ки, опять весело и значительно глянул
на дядю Гришу. Ему и впрямь было весело, и он правда волновался.
Налили по полстакашка.
-- Я, когда был в институте, -- вспомнил Генка и стал рассказывать,
поглаживая стакан и улыбаясь, -- мы после первого курса поехали на
практику... не на практику, а так -- подработать, жизнь повидать: в тайгу, с
геологической пар-тией.
-- Ты чего институт-то бросил? -- спросил дядя Гриша.
-- Та-а... сложно это. Не сложно, а... Да ну ее к черту, в двух словах
не скажешь, а долго объяснять -- лень. Не пока-залось мне, что это ценность
великая -- диплом. А туда половина только из-за того и лезет -- из-за
диплома. Я по-смотрел-посмотрел -- и сделал жест: не хочу, все. Может,
глупо,-- Генка помолчал, заметно посерьезнел. Тряхнул во-лосатой головой. --
А может, нет.
-- Дурак.
-- Может, дурак. Не сбивай меня с настроя. У меня ка-кое-то сегодня...
-- Генка тоже глянул в угол на календарик. -- Тоже сегодня какое-то
красненькое настроение, -- он засмеялся, погладил бороду. -- Слушай. Шли по
тайге, я как-то отбился в сторону от всех, отстал маленько, побежал догонять
и оступился, ногу потянул. Не могу идти. Сел -- сижу. Даже весело стало.
Думаю: вернутся искать или нет? Шу-михи же много про всякое это
братство-товарищество. Вер-нутся, думаю, или нет? Посидел так с полчаса,
слышу, вер-нулись -- кричат. У меня ружье, мог выстрелить -- услышали бы. Да
и крикнуть, тоже услышали бы. Нет, сижу! -- Генка сверкнул азартным глазом.
-- Бросят, думаю, искать или все же найдут? Вот же гадская натура! Вечно
надо до края дойти, так уж понять чего-нибудь, где и понять-то... может,
нельзя. Вот бросят, думаю, искать или будут искать? В обще-житии же все
вылупалисъ про таежную романтику, про... Ну-ка, фраера, -- это же не песенку
спеть под гитару это ж -- человека найти! А уже солнышко садится, а до
лагеря еще далеко-о. А? -- Генка оскалился недобрым оскалом, ус-тавился на
дядю Гришу светлыми, немного безумными гла-зами. -- Как вы насчет того, чтоб
заночевать тут из-за одно-го дурака? Под открытым небушком, может, под
дождем... А там, в зимовье, нары, одеяла, костер, спиртяга, две
ин-ститутские обаяшки, которые прямо млеют от самодельных лыцарей, а? Вот
задача-то? Ну-ка!..
-- Нашли? -- нетерпеливо и недовольно перебил дядя Гриша.
Генка, тоже недовольный, что сбили с подъема, неохот-но досказал:
-- Нашли. Хотели отметелить, но у меня ружье было -- не получилось.
-- Надо было... Чтобы зря не пугал людей.
-- Да они не испугались! Это тоже пижонство: чтоб по-том про них
говорили, что они -- мужики. Они молокососы. Все почти. Ну, давай.
Выпили, похрустели капустой.
-- Не уважают тебя, Генка, -- сказал дядя Гриша. Не то сказал, не то
спросил, не то подумал. -- Тебе ведь уж три-дцать с лишним, пора это... к
делу какому-то прирастать.
Генка взял гитару, попробовал что-то такое подобрать, раздумал, кинул
ее на кровать, к подушкам, закурил. На-строй его, веселый и едкий,
скособочился.
-- Меня не уважают, да, -- сказал он. -- А что, обя-зательно, чтоб
уважали? Ты из-за этого в бога поверил? -- спросил. И сам ответил: -- Из-за
этого. Я тебя, кажется, по-нял. Между прочим, я бы тоже что-нибудь такое...
придумал себе, но мне безразлично чужое мнение, вот моя слабина. Я в этом
смысле какой-то нерусский, выродок какой-то. Но тебя я понимаю. Объясняю,
что с тобой происходит: ты за-чуял смерть и забеспокоился -- тебе неохота
просто так ухо-дить, тебе надо, чтоб о тебе потом говорили: он же верую-щий
был! Так?
-- Дурак, -- просто сказал дядя Гриша. Подумал и еще сказал: --
Волосатик.
-- Ты заметил, -- оживился Генка, -- что за то короткое время, пока мы
беседуем, ты раз пять уже сказал слово "ду-рак"?
-- Ты для чего пришел сюда?
-- Понять, почему ты... Разоблачить тебя. Я не верю, что ты правда
поверил в бога. Слушай, да кто же так в бога ве-рит -- повесил икону и
заявил всем: я верующий! Ты что? Это же богохульство! Ты же ничего про бога
не знаешь. Я больше тебя знаю...
-- Сказал? -- дядя Гриша угрожающе нагнул голову. -- А теперь...
-- Стоп! -- воскликнул Генка. -- Не надо. Не надо... Давай мирно
беседовать, у нас же водки полно. Не надо наклонять голову, -- Генка
умоляюще прижал руки к груди. -- Я не нарочно, я не... это... Я поторопился,
не заинтриговал тебя своими познаниями про бога. Слушай!
Генка торопливо калил в стаканы. Дядя Гриша подозри-тельно следил за
ним.
-- Давай, дядя Гриша, духобор ты мой показушный. У нас с тобой близкие
натуры, но у меня совсем нет честолю-бия, хоть я и поэт. Мне тоже охота,
понимаешь, знать что-нибудь такое, чтоб... Вот чтоб все бегали, суетились,
крича-ли, боялись, а я бы посреди всех спокойно шел, никуда бы не торопился,
не мельтешил, ничего бы не боялся, а толь-ко бы посмеивался. Но я не знаю,
что такое надо знать? А? На бога меня не хватит. То есть это как-то
неконкретно... Вы-пили! Счас решим.
Дядя Гриша, все еще не веря, что Генка не просто дура-чится, опасливо
отпил только половину налитого, чтоб по-том, при худом исходе этой
беседушки, не было разгово-ров, что они вместе сидели тут и пили водку.
-- Ты хоть не в секте какой-нибудь? -- спросил Генка, стараясь, чтоб
тон его был как можно более дружелюбный. -- А то по ошибке, может, затесался
куда-нибудь... Нет? Христос же везде -- Христос, бог, но по-разному
по-нимают, как в него верить. Ты православной веры-то? Или ты не знаешь?
Дядя Гриша собрал на скатерти пальцы в кулак и потя-нул кулак к себе...
-- Ишо, поганец такой, выговоришь эти слова, я тебя за столом прямо
пристукну, -- это было серьезно. Это было, пожалуй, страшно: лицо дяди
Гриши, обветренное, посе-рело, и щетина на щеках стала совсем белой. --
Твоими ус-тами дерьмо жрать, а ты такие слова...
Генка испугался, но еще больше оскорбился, и злость тоже взяла. Он
теперь отчетливо знал: правда его, а ложь, лохматая, бессовестная, поднялась
и рычит. И вот -- быва-ли мгновения, когда Генка с радостным изумлением
убеж-дался, что плохо знает себя (он про себя думал, что безна-дежно
трусоват), -- вот он, проглотив испуг, спокойно, смело посмотрел в глаза
крайне обозленного человека. По-смотрел и крепко, и насмешливо сказал:
-- Раб божий... да ты прямо как с цепи сорвался. Чего ты? Господь с
тобой, батюшка, опомнись. Что я такого сказал? Сказал, что бывают случаи,
когда баптисты, например, сбивают с толку... У них -- тоже Христос, -- и
слова Генкины наливались покоем, силой. Он чувствовал, как он убеди-телен и
правдив. И смелел больше, и пошел добирать всю правду, до дна. -- Но ведь
нет же ни баптизма, ни нормаль-ного христианства -- это же ложь, у тебя-то.
Ложь! Дядя Гриша, милый, ну зачем же ложь-то? Ведь ты же мужик, крестьянин,
труженик, ну зачем же ложь-то? -- Генка по-чувствовал, что к глазам его
подступают слезы. Но это не остановило его, а даже как-то придало силы и
совсем рас-ковало на желанную, злую правду, на святую правду, на большую
правду. Даже дядя Гриша оторопел и слушал. Ред-костное вырывалось из груди
Генкиной -- нечто дорогое, свободное, наболевшее. -- Как же жить-то, люди?!
-- Ген-ка скривился, заплакал... Но он не злился на слезы, они только мешали
ему, он их торопливо смахивал ладошкой. -- Как же нам жить-то?! Когда --
раз, и соврал, ничего не сто-ит! А? -- Генка встал, потому что сидеть стало
тесно, душ-но. -- Ты меня упрекаешь... все упрекают: зачем институт бросил?
Не хочу врать! Раз я не чувствую, что мне это поза-рез нужно, что же я буду
притворяться-то? Мне без дипло-ма тоже интересно жить. Но почему же... Эх!
Взял, выдумал: верю. В кого?! За-че-ем? Всю жизнь под конец опозорил
враньем... Да зачем тебе это надо-то? Убей, не пойму: зачем? И почему... Да
взял вон топор в руки -- и под Быстрянский мост: грабить. Лучше ведь.
Безгрешнее. Ты в бога поверил, го-воришь... А что ты с ним сделал! В горшок
его глиняный пре-вратил -- щей сварить. Ни себя не пощадил, ни... Вот
си-дишь, хлопаешь глазами -- как про тебя думать? Как про всех про нас
думать? Врать умеем. Легко умеем врать. Я же уважать тебя не могу,
понимаешь? Ува-жать. Не могу -- с ду-ши воротит. А вся твоя жизнь достойна
уважения, а... Тьфу! Да кого же мне тогда уважать-то?! -- Генка устал.
Обессилел. Сел. -- Взять и под занавес все испортить. "Мы -- под
на-блюдением", "каждый наш поступок..." Ведь ты же совсем не думаешь про это
про все, ты же чужие слова молотишь. Я же думал, ты не способен на ложь --
вообще, зачем это мужику? Мало на свете притворных людей? Куда же мне
те-перь идти прикажете? К кому? Бесстыдники, вот так и дае-те пример... Ведь
так же все рухнуть может! Все -- в подпол вон, одна капуста и останется. На
закусь. Выпьем, раб бо-жий, -- Генка налил в стаканы, качнул устало головой.
-- И ведь нашел же в душе такую способность! Наше-ол. Все ду-мают, ее там
нет, а она есть. Раз -- и вот она: хоть стой, хоть падай.
Генка поднес стакан ко рту, и вмиг он у него вырвался из рук. Он даже
сперва не понял -- что это? Стакан рванулся и полетел вверх...
-- Хватит лакать, -- сказал дядя Гриша сдавленным злым голосом. --
Распился тут.
Генка хотел встать, но дядя Гриша загреб ногой его стул, и Генка упал.
И тотчас на него упал дядя Гриша, захватил его волосы и стал стукать головой
об пол.
-- Вот так ее... -- приговаривал он. -- Умную-то голо-вушку. Вот так,
вот так...
Генка упруго изогнулся под дядиной тушей, подпустил ему под брюхо ноги
и двинул что было силы. Дядя взмахнул руками и грянулся затылком об стол.
Стол упал, со стола с веселым разговором полетели стаканы, бутылка,
тарелка... Генка понимал, что упускать инициативу нельзя, иначе массивный
дядя подомнет его и расколотит всю голову. Он, впрочем, не очень и думал.
Азарт схватки враз опалил его, подчинил своим законам: он действовал, как
всякий нормальный боец, -- вроде не соображая, но очень рассудочно и точно.
Раза два угодил дяде кулаком в лоб, чтоб тот не су-мел подняться, а когда
дядя все же набычился и начал вста-вать, Генка ногой опять свалил его.
Злости не было, было сознание опасности, что дядя Гриша поднимется и сгоряча
схватит что-нибудь в руки, какой-нибудь предмет. И ломанет. Поэтому никак
нельзя было дать ему подняться.
Так они напрягались: один хотел встать, другой не давал.
...Когда пришла Нюра, бой был в разгаре, и на полу валялось все, что
могло упасть... А посередке молча возились дядя с племянником. Рубахи у
обоих изодраны, кровь вид-на... Нюра насилу отодрала их друг от друга. Генке
залепила пару оплеух, оттолкнула в угол, отца усадила на кровать.
-- Поганец, -- тяжело дыша, сказал дядя Гриша, выти-рая драным рукавом
рубахи кровь с губы. -- Будет тут... сло-ва разные потреблять... Разинул
рот-то. Шшенок.
-- Горько, горько, -- говорил Генка, сплевывая сукрови-цу. -- Ах, как
горько!.. Речь идет о Руси! А этот... деляга, притворяться пошел. Фраер.
Душу пошел насиловать... уважения захотел... Врать начал! Если я паясничаю
на доро-гах, -- Генка постучал себе с силой в грудь, сверкнул мок-рыми
глазами, -- то я знаю, что за мной -- Русь: я не пропа-ду, я еще буду
человеком. Мне есть к кому прийти! -- Генка закричал, как на базаре, как на
жадную, бессовестную тор-говку закричал, когда вокруг уже собрались люди и
уже все равно и не стыдно кричать. -- Мы же так опрокинемся!..
-- Я те опрокинусь, -- гудел негромко, с дрожью в голо-се дядя Гриша,
все вытирая окровавленный рот. -- Я тя са-мого опрокину -- башкой лохматой в