Страница:
неинтересная женщина, которую сперва никто не заме-тил на сцене. -- Фасон
его довольно простой, но, как видите, платье производит впечатление.
Девушка в платье все ходила и ходила, поворачивалась, улыбалась в зал.
Музыканты играли. Особенно старался ударник: подкидывал палочки, пристукивал
ногой. Аккордеонист тоже пристукивал ногой. И гитарист тоже пристукивая
ногой.
Девушка в серебристом платье ушла. Тотчас на сцену вышла другая -- в
другом платье. Это была совсем еще моло-денькая, стройненькая, с красньми
губками. Она тоже прошлась по сцене мелкими шажками, повернулась... Да с
таким изяществом повернулась, что в зале одобрительно загудели.
-- Это платье на каждый день. Оно очень удобно и недо-рогое. Его можно
надеть и вечером...
Братья Винокуровы сидели в первом ряду и все хорошо видели.
Иван, старший, сидел, облокотившись на спинку стула, и поначалу
снисходительно смотрел на сцену. Но все веселее играли музыканты, выходили
другие девушки, в других платьях, улыбались... Иван сел прямо.
Младший, Сергей, как сел, так ни разу не шевельнулся -- смотрел на
девушек.
Вышла полненькая беленькая девушка в синем простень-ком платьице. Стала
ходить.
-- Это платье удобно для купания. Оно легко снимается...
Полненькая девушка остановилась как раз против бра-тьев и стала
расстегивать платье. Иван толкнул коленом Сер-гея; тот не шевельнулся.
Девушка сняла платье, осталась в одном купальнике и так прошлась по
сцене.
В зале стало тихо.
Девушка улыбнулась и стала надевать платье. Надела и ушла.
Завклубом (он сидел в первом ряду, у прохода) обернулся и строго
посмотрел на всех. Отвернулся, подумал немного и захлопал. Его поддержали,
но неуверенно: многие считали, что аплодисменты тут ни к чему.
Потом выходили молодые люди в костюмах, тоже проха-живались и
улыбались...
Потом было кино.
Когда вышли из клуба, Иван стал обсуждать манекенщиц.
-- Вообще я тебе так скажу: ничего в них хорошего не-ту, -- заявил он.
Иван жил в городе, и когда приезжал в от-пуск в деревню, смотрел на все
свысока, судил обо всем легко и скоро -- вообще делал вид, что он отвык от
деревни. -- У них же внешность одна, а нутра на пятак нету.
-- Брось, -- недовольно заметил Сергей. Он не любил, когда брат начинал
умничать. -- Сам сейчас мечтать бу-дешь...
-- Я?
-- Ты, кто же.
-- Во-первых, они не в моем вкусе -- худые, -- сказал Иван. -- А
главное, у них внутреннего содержания нету.
-- А на кой черт мне ихнее содержание? -- спросил Сер-гей.
-- Здорово живешь! -- удивился старший. -- Серьга, ты какой-то... Ты
что?
-- Ну что?
-- Содержание -- это все! -- убежденно сказал Иван. -- Женщина без
внутреннего содержания -- это ж... я не знаю... кошмар!..
-- Пошел ты, -- отмахнулся Сергей.
Дома Винокуровых ждал сюрприз: к ним определили на квартиру двух
девушек-манекенщиц. Сказал им об этом отец, Кузьма Винокуров. Кузьма сидел
на крыльце, курил.
-- К нам двух девах на фатеру поставили, -- сказал он. -- До завтрева.
Братья переглянулись.
-- Которые в клуб приехали? Из города? -- спросил Иван.
-- Но.
-- Ничего себе!.. -- Иван даже слегка растерялся. -- А где они сейчас?
-- В горнице.
Сергей сел на приступку крыльца, закурил.
-- Пойдем к ним, Серьга? -- предложил Иван.
Сергей промолчал.
-- А?
-- Зачем?
-- Так... Пойдем?
-- Постучитесь сперва -- они там переодеваются, одна-ко, -- предупредил
отец. -- А то вломитесь.
Сергей погасил окурок, поднялся.
-- А что скажем?
-- Добрый вечер, мол... Вообще, потрепемся.
Сергей вошел в дом, в прихожую избу, нашел в сундуке новую рубаху,
надел.
-- Ты только... это... не шибко там, -- посоветовал брату.
Иван снисходительно поморщился.
-- Спокойно, Сережа, -- не таких видели.
Сергей кивнул на горничную дверь.
-- Ну...
Иван постучал.
-- Да! -- сказали в горнице.
Братья вошли.
-- Добрый вечер! -- громко сказал Иван, не успев оглядеться. И
остановился в дверях. Сергей оказался в дурацком положении: ему и пройти
вперед нельзя -- Иван загородил дорогу, -- и назад поворачивать неловко --
показался уже. Он тоже негромко сказал "добрый вечер" и ткнул кулаком Ивана
в спину. Иван не двигался.
Девушки ответили на приветствие и вопросительно смотрели на парней.
-- Мы здесь живем, -- счел нужным пояснить Иван.
-- Да? Ну и что?.. Мы не стеснили вас?
-- Вы что! -- воскликнул Иван и двинулся вперед.
Сергей пошел за ним. Он чувствовал себя скверно -- стыдно было.
Одна девушка, та самая, что ходила по сцене в купальни-ке,
причесывалась перед зеркалом, другая сидела у стола, те-ребила от нечего
делать длинными тонкими пальцами скатерть.
-- Ну как вы здесь? Ничего? -- спросил Иван.
-- Что? -- девушка, которая причесывалась, повернулась к нему и
улыбнулась.
-- Устроились-то ничего, мол?
-- Ничего, хорошо.
Иван тоже улыбнулся, присел на скамейку. Сергей постоял немного и тоже
присел.
Иван не знал, что еще говорить, улыбался. Сергей тоже усмехнулся. Вынул
из кармана складной нож, раскрыл его и стал пробовать лезвие большим пальцем
-- как проверяют: острый или нет.
Девушка с длинными тонкими пальцами громко засмея-лась.
-- Вы что, резать нас пришли? -- спросила она.
Иван подхихикнул ей и тоже посмотрел на брата.
Сергей покраснел, вытер лезвие ножа о штанину.
-- Можно и зарезать, -- брякнул он и покраснел еще больше.
-- У нас на днях, между прочим, одного зарезали, -- ска-зал Иван. -- С
нашей шахты парень был... Идет по улице, а он подошел и сунул ему вот сюда.
Тот согнулся. А он гово-рит: "Ты чего согнулся-то? Выпрямись". А ему же
больно...
-- Я что-то не поняла: кто кому говорит? -- спросила де-вушка, которая
ходила "на демонстрации" в купальнике; она кончила причесываться, тоже села
к столу и смотрела на братьев весело.
Иван понял, что заговорил не так -- не о том.
-- Да тот, который ширнул ножом-то, -- неохотно пояс-нил он.
Сергей незаметно сунул нож в карман, с тоской поглядел на брата.
"Заборонил", -- подумал он о нем.
-- А вы на шахте работаете? -- спросила Ивана длинная тонкая девушка.
-- Да.
-- Прямо там, под землей?
Иван улыбнулся.
-- А где же еще?
-- Трудно, да?
-- Нет. Первые месяц-два... Потом привыкаешь. В ночь, правда, трудно.
Ну и трудно, кто курит: курить-то нельзя.
-- А там нельзя курить, да?
-- Конечно! Там же газы. Я малость помучился, потом бросил.
-- Что бросили? Курить?
-- Но.
Разговор никак не налаживался. Полненькая девушка от-кровенно
заскучала. Зевнула, прикрыв крошечной ладошкой рот. Посмотрела на часы.
-- Что-то долго они не идут, -- сказала она подруге.
Та тоже посмотрела на часы.
-- Сейчас придут.
Сергей глядел на маленькую девушку; она тоже взглянула на него. Сергей
опустил глаза и нахмурился.
-- А вы тоже на шахте работаете? -- спросила его девушка.
Сергей отрицательно качнул головой.
-- Он шоферит, -- сказал Иван и посмотрел на брата, как смотрят на
младших братьев старшие -- слегка как бы извиняясь за их глупость, но вместе
с тем ласково. -- Вон его "кобыла" стоит в ограде-то.
-- А-а.
-- А вы что, ждете кого-то? -- спросил Сергей.
-- Ребята наши хотели прийти, -- ответила тонкая длинная.
-- А-а. -- Иван понимающе кивнул головой. -- Хорошее дело.
-- Я, между прочим, один фокус знаю, -- сказал вдруг Сергей и посмотрел
в упор на маленькую полненькую.
Девушки переглянулись.
-- Да? -- сказала маленькая. -- Какой?
-- Берется нормальный носовой платок... -- Сергей поискал в кармане
платок, не нашел, спросил у брата. Тот тоже поискал и тоже не нашел.
-- Нету.
Маленькая девушка прыснула в ладошку. Сергей посмотрел на нее,
улыбнулся доброй своей, застенчивой улыбкой, сказал просто:
-- Сейчас принесу.
Сходил в прихожую, принес платок, разложил его на своей широкой ладони.
-- Так?
-- Ну и что? -- спросил Иван.
-- Ничего нету?
Девушки тоже заинтересовались.
-- Ничего. А что будет?
-- Спокойствие! -- Сергей осмелел. -- Берем обыкновенную спичку, кладем
вот сюда... так? -- Положил спичку в платок. -- Заметили?
-- Ну.
-- Сворачиваем платок... -- Сергей с подчеркнутой аккуратностью свернул
платок -- уголками в середину, -- дал всем потрогать спичку через платок. --
Тут спичка?
-- Тут, -- сказала маленькая девушка (Сергей дал ей первой потрогать).
-- Здесь, -- сказала тонкая девушка.
-- Тут, -- сказал Иван и посмотрел на брата с удивлени-ем: он не ожидал
от него такой прыти.
-- Теперь ломайте ее! -- велел Сергей. И дал ломать ма-ленькой девушке.
Та сломала спичку в платке, Сергей ра-достно смотрел на нее, улыбался.
-- Сломали?
-- Да.
-- Ну-ка, я проверю! -- потребовал Иван.
-- Пожалуйста.
Иван проверил.
-- Сломана?
-- Сломана.
Сергей развернул платок -- спичка была целехонька. Все удивились. А
Сергей тихонько засмеялся.
-- Ну-ка еще раз! Еще раз! -- попросила полненькая де-вушка капризным
голоском, как ребенок. Сергей смотрел на нее и улыбался.
-- Еще раз? Можно еще раз.
Сергей вышел в прихожую избы, пробыл там минуты две и вошел.
-- Ты чего там делал? -- подозрительно спросил Иван.
-- Прикуривал.
-- Давайте ломать! -- потребовала маленькая девушка. Опять завернули
спичку, ломали ее в платке втроем, и опять, когда Сергей развернул платок,
спичка была целая. Полненькая девушка взвизгнула и захлопала в ладоши.
-- Ой, как это? Ой, расскажите!..
В это время в горницу постучали.
-- Наши! -- радостно воскликнула длинная тонкая де-вушка. -- Да!
Вошли молодые ребята, двое. С гитарой. И сразу забыт был фокус со
спичкой, и забыты были братья Винокуровы. Один из пришедших сказал, что
слышал сейчас на улице та-кую песню:
Он, милка моя,
Шевелилка моя;
Сама ходит шевелит,
Мне пошшупатъ не велит.
Парень пропел частушку "по-деревенски".
Городские засмеялись. Иван тоже засмеялся -- умничал.
Сергей встал и сказал:
-- До свиданья. Пойду машину гляну -- чево-то стрелять начала.
Вышел во двор, сел на дровосеку, закурил.
Из окон горницы слышался смех, гитарный перебор -- там было весело.
Сергею понравились эти красивые безза-ботные люди. Самому до боли захотелось
быть красивым и веселым. Но он не умел.
По двору прошел отец -- лазил в погреб за огурцами.
-- Ты чего? -- спросил он сына.
-- Ничего.
-- А Ванька где?
-- Там. -- Сергей кивнул на окно горницы.
-- Выпить маленько хошь?
-- Не.
Отец торопливо зашагал в дом -- там его ждал кум.
Сергей докурил папиросу, встал... Спать не хотелось. Тревожило веселье
в горнице. Он представил, как смеется маленькая полненькая девушка --
прикроет беленькой ла-дошкой рот, только глазенки блестят... Он взял колун и
на-чал колоть толстые чурки. Развалил три штуки, бросил ко-лун, пошел на
сеновал, лег. Прямо в новой рубахе. Полежав немного, осторожно закурил... И
все думал о маленькой пол-ненькой девушке. Пришел Иван, сел рядом.
-- Ну, что? -- спросил Сергей.
-- Та-а... ерунда, -- ответил Иван. -- Я ж те говорил: одна внешность.
Сергей отвернулся к дощатой стене сарая.
-- А чего ты ушел?
-- Та-а...
-- Хэх!..
Замолчали. Иван посидел немного, посвистел задумчиво и ушел спать в
дом.
А из окон горницы все слышался смех.
Утром Сергей поднялся чуть свет. Походил бесцельно по двору, заглянул в
открытое окно горницы...
Полненькая девушка спала, раскинув по подушке белые полненькие руки.
Ротик приоткрыт, к нижней губе пристала пушинка от подушки; когда девушка
выдыхала, пушинка становилась "на дыбки" и смешно дрожала.
"Как ребенок", -- подумал с нежностью Сергей. Он долго еще смотрел на
спящую девушку... Потом взял из кабины блокнот, вырвал чистый лист и
написал:
"Это жа ерунда: спичку надо заране спрятать в каемычку платочка, а
потом, когда сворачиваешь, подсунуть ее, чтобы человек ломал ее. И пусть он
ее ломает сколько влезет -- дру-гая-то спичка целая! Покажи кому-нибудь.
Сергей".
Свернул бумажку положил на подоконник и сверху еще положил камешек --
чтобы ветром не сдуло.
Потом завел машину и поехал.
На улицах было еще пусто; над крышами домов вставало солнце.
"Шляпу, что ли, купить, ядрена мать!" -- подумал Сергей.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Моя кровать -- в углу, его -- напротив. Между нами -- стол, на столе --
рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал
последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще чело-век садится писать?
Я, например. Меня же никто не просит.
Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки "беломорину", прикуриваю.
Кто-то хорошо придумал -- курить.
... Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и
садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно -- до боли и
беспокойства -- хочется писать? Вспом-нился мой друг Ванька Ермолаев,
слесарь. Дожил человек до тридцати лет -- не писал. Потом влюбился (судя по
всему, крепко) и стал писать стихи.
-- Кинь спички, -- попросил Серега.
Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул
и, не вставая, потянулся за коробком.
-- Муки слова, что ли? -- спросил он.
Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю,
чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает
в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как
дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влаж-ную траву, обнять
землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое
понимаешь в такие ми-нуты, и очень хочется жить. Я это знаю.
-- Опять пепел на пол стряхиваешь! -- строго заметил Серега.
Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на своего
коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я
этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать
свои-ми длинными ручищами меня по спине. В-третьих -- это главное, -- он
упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек и
называет себя не иначе -- реа-листом.
"Мы, реалисты..." -- начинает он всегда и смотрит при этом сверху
снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подается вперед. В
такие минуты я знаю, что не-навижу его.
-- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? -- спрашивает Серега
безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он
сядет на кровати, перело-мится пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо
поговорить с ним.
-- Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. -- Очень хочется
как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он не практичный, и не
холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю.
-- Неправда, -- сказал Серега, садясь на койке и склады-ваясь пополам.
-- Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
-- А тебе что, очень тоскливо?
-- То есть... на белый свет смотреть тошно.
-- Значит, ты -- умница.
Пауза.
-- Двадцать копеек с меня, -- говорит Серега и смотрит на меня серыми
правдивыми глазами, в которых ну ни наме-ка на какую-то холодную,
расчетливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный
свет. Мо-жет, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он ее,
и киснет как-то подчеркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он,
наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до
посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет -- все это никому
не нужно. Кино -- ничего, кино можно оставить, а всю остальную "бодягу" надо
запретить, ибо это сбивает людей с толку, "расхолаживает" их. Коммунизм
строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят!
Мне не хочется сейчас говорить Сереге, что он придумал свою тоску, не
хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.
-- Ох и тоска же! -- опять заныл Серега.
-- Перестань, слушай.
-- Что?
-- Ничего. Противно.
-- В твоем романе люди не тоскуют? Нет?
"Не буду спорить. Господи, дай терпения".
-- У тебя, наверно, положительные герои стихами гово-рят. А по утрам
все делают физзарядку. Делают зарядку?
"Не буду ругаться. Не буду".
-- Песни, наверно, поют о спутниках, -- продолжает Се-рега, глядя на
меня злыми веселыми глазами. -- Я бы за эти песенки, между прочим,
четвертовал. Моду взяли! "Назна-чаю я свидание на Луне-е!.." -- передразнил
он кого-то. -- Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то голову
ломает -- рассчитывает, а он уже там. Кретины!
Я молчу. Между прочим, насчет песенок -- это он верно, пожалуй.
Серега тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало. Некоторое время у
нас в комнате очень тихо. Я снова настра-иваюсь на степь и на зори.
-- Дай роман-то свой почитать, -- говорит Серега.
-- Пошел ты...
-- Боишься критики?
-- Только не твоей.
-- Я ж читатель.
-- Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну ху-дожественную
книгу дочитал до конца?
-- Это ты зря, -- обиделся Серега. -- Надо писать умнее, тогда и читать
будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.
-- Почему?
-- Потому что никогда таким хорошим не будешь все равно. -- Серега
поднялся и пошел к выходу. -- Пройтись, что ль, малость.
Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукопи-си. Один
положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место,
и опять стало грустно. Плохо я пишу.
Не только с физзарядкой плохо -- все плохо. Какие-то бесконечные "шалые
ветерки", какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый
запах с полей... А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его
даже записал: "Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре".
Какие уж тут к черту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.
В комнату постучали.
-- Да!
В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз с
припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня).
-- Сережи... Здравствуйте! Сережи нету?
-- Сережи нету. Он только что вышел куда-то.
-- Извините, пожалуйста.
-- Он придет скоро.
-- Хорошо.
Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую как ветром сдует.
Он любит эту маленькую опрятную голов-ку, любит тихо, упорно и преданно. И
не говорит ей об этом. А она какая-то странная: не понимает этого. Сидят
часами вместе, делают расчет какого-нибудь узла двигателя внутрен-него
сгорания. Сережу седьмой пот прошибает -- волнуется, оглобля такая. Не
смотрит на девушку -- ее зовут Лена, -- орет, стучит огромным кулаком по
конспекту.
-- Какой здесь кпд?!
Леночка испуганно вздрагивает.
-- Не кричи, Сережа.
-- Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут эле-ментарных вещей
не понимают!
-- Сережа, не кричи.
Серега будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я завидую ему. К
сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет
хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю, что
она давно все понимает и сама тоже любит Серегу. Ей, такой хо-рошенькой,
такой милой и слабенькой, нельзя не любить Се-регу. У них будет все в
порядке. У меня же... Меня, кажется, эти "шалые низовые ветерки" в гроб
загонят раньше време-ни. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.
Вошел Серега.
-- Прошелся малость.
-- К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней.
-- Кто?
-- Лена. Кто!
Серега побагровел от шеи до лба.
-- Зачем зайти?
-- Не знаю.
-- Ладно трепаться. -- Он спокойно (спокойно!) прошел к койке, прилег.
Я тоже спокойно говорю:
-- Как хочешь. -- И склоняюсь к тетради. Меня душит злость. Все-таки
нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь.
-- Дай закурить, -- чуть охрипшим голосом просит Серега.
-- Идиот!
Стало тихо.
-- Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим ученикам:
"Братцы, кто-то один из вас меня пре-дал". -- Когда Сереге нечего говорить,
он шутит. Как прави-ло, невпопад и некстати. -- Дай закурить все-таки.
-- Дождешься ты, Серега: подвернется какой-нибудь вьюн с гитарой --
только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.
Серега сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.
-- Ты советуешь сходить к ней? -- тихо спросил он.
-- Конечно, Серега! -- Я прямо тронут его беспомощнос-тью. -- Конечно,
сходить. На закури и иди.
Серега встал, закурил и стал ходить по комнате.
-- Со стороны всегда легко советовать...
-- Баба! Трус! Ты же пропадешь так, Серега.
-- Ничего.
-- Иди к ней.
-- Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю -- и пойду.
-- Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же
знаю... Я писатель как-никак.
-- Не говори со мной, как с дураком. Пусть в твоих рома-нах курят при
женщинах. Остряк!
-- Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня воскре-сенье... Ничего
тут такого нет, если ты зашел к девушке. За-шел и зашел, и все.
-- Значит, она не просила, чтобы я зашел?
-- Просила.
Серега посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом.
-- Я узнаю зайду.
-- Узнай.
Серега вышел.
Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серега. И она тоже хорошая. Она,
конечно, не талантливый инженер, но... в конце концов надо же кому-то и
помогать талантливым инженерам. Оказалась бы она талантливой женщиной,
развяза-ла бы ему язык... Я представляю, как войдет сейчас к ним в комнату
Серега. Поздоровается... и ляпнет что-нибудь вроде той шутки с Иисусом.
Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту сцену, я
бы, конечно, влепил сюда и "шалый ветерок", и шелест листьев. Ничего же
этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут по аллей-ке двое:
парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он молчит. Она
тоже молчит, потому что он молчит. А он все молчит. Молчит, как проклятый.
Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, кпд... Молчит, и все.
Потом девушка говорит:
-- Пойдем на речку, Сережа.
-- М-м. -- Значит, да.
Пришли к речке, остановились. И опять молчат. Речечка течет себе по
песочечку, пташки разные чирикают... Теп-лынь. В рощице у воды настоялся
крепкий тополиный дух. И стоят два счастливейших на земле человека и
томятся. Ждут чего-то.
Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею...
прильнула...
-- Дай же я поцелую тебя! Терпения никакого нет, жердь ты моя
бессловесная.
Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комна-те, засунув руки в
карманы, радуюсь. Я вижу, как Серега от счастья ошалело вытаращил глаза,
неумело, неловко прижал к себе худенького, теплого родного человека с
опрятной го-ловкой и держит -- не верит, что это правда. Радостно за него,
за дурака. Эх... пусть простит меня мой любимый ро-ман с "шалыми ветерками",
пусть он простит меня! Напишу рассказ про Серегу и про Лену, про двух
хороших людей, про их любовь хорошую.
Меня охватывает тупое странное ликование (как мне зна-комо это
предательское ликование). Я пишу. Время летит не-заметно. Пишу! Может,
завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную
беспомощность, но се-годня я счастлив не меньше Сереги.
Когда он приходит вечером, я уже дописываю послед-нюю страницу
рассказа, где "он", счастливый и усталый, воз-вращается домой.
-- Сережа, я про тебя рассказ написал. Хочешь почитаю?
-- Хм... Давай!
Мне некогда разглядывать Серегу, я не обращаю внима-ния на его
настроение. Я ставлю точку в своем рассказе и на-чинаю читать.
Пока я читал, Серега не проронил ни одного слова -- сидел на кровати,
опустив голову. Смотрел в пол.
Я дочитал рассказ, отложил тетрадь и стал закуривать. Пальцы мои
легонько тряслись. Я ждал, что скажет Серега. Я не смотрел на него. Я
внимательно смотрел на коробок спичек. Мне рассказ нравился. Я ждал, что
скажет Серега. Я ему верю. А он все молчал. Я посмотрел на него и
встре-тился с его веселым задумчивым взглядом.
-- Ничего, -- сказал он.
У меня отлегло от сердца. Я затараторил:
-- Многое не угадал? Вы где были? На речке?
-- Мы нигде не были.
-- Как?
-- Так.
-- Ты был у нее?
-- Нет.
-- О-о! А где ты был?
-- А в планетарий прошелся... -- Серега, чтобы не видеть моего глупого
лица, прилег на подушку, закинул руки за го-лову. -- Ничего рассказ, -- еще
раз сказал он. -- Только не вздумай ей прочитать его.
-- Сережа, ты почто не пошел к ней?
-- Ну почто, почто!.. Пото... Дай закурить.
-- На! Осел ты, Серега!
Серега закурил, достал из-под подушки журнал "Наука и жизнь" и
углубился в чтение -- он читает эти журналы, как хороший детективный роман,
как "Шерлока Холмса".
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нор-мально и хорошо прожил.
Когда-то, в начале тридцатых го-дов, великая сила, которая тогда передвигала
народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом
присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не
залупаться, то и не обязательно эти кот-лованы рыть, можно прожить легче. И
он пошел по склад-скому делу -- стал кладовщиком и всю жизнь был
кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей
квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался
на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать... С точки зрения
какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием -- да, воро-вал, с
точки зрения человека рассудительного, трезвого -- это не воровство: брал
ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чем недостатка,
причем, если учесть -- окинуть взором -- сколько добра прошло через его
руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал,
но никогда не забывался, никогда не по-казывал, что живет лучше других.
Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал
его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не
его довольно простой, но, как видите, платье производит впечатление.
Девушка в платье все ходила и ходила, поворачивалась, улыбалась в зал.
Музыканты играли. Особенно старался ударник: подкидывал палочки, пристукивал
ногой. Аккордеонист тоже пристукивал ногой. И гитарист тоже пристукивая
ногой.
Девушка в серебристом платье ушла. Тотчас на сцену вышла другая -- в
другом платье. Это была совсем еще моло-денькая, стройненькая, с красньми
губками. Она тоже прошлась по сцене мелкими шажками, повернулась... Да с
таким изяществом повернулась, что в зале одобрительно загудели.
-- Это платье на каждый день. Оно очень удобно и недо-рогое. Его можно
надеть и вечером...
Братья Винокуровы сидели в первом ряду и все хорошо видели.
Иван, старший, сидел, облокотившись на спинку стула, и поначалу
снисходительно смотрел на сцену. Но все веселее играли музыканты, выходили
другие девушки, в других платьях, улыбались... Иван сел прямо.
Младший, Сергей, как сел, так ни разу не шевельнулся -- смотрел на
девушек.
Вышла полненькая беленькая девушка в синем простень-ком платьице. Стала
ходить.
-- Это платье удобно для купания. Оно легко снимается...
Полненькая девушка остановилась как раз против бра-тьев и стала
расстегивать платье. Иван толкнул коленом Сер-гея; тот не шевельнулся.
Девушка сняла платье, осталась в одном купальнике и так прошлась по
сцене.
В зале стало тихо.
Девушка улыбнулась и стала надевать платье. Надела и ушла.
Завклубом (он сидел в первом ряду, у прохода) обернулся и строго
посмотрел на всех. Отвернулся, подумал немного и захлопал. Его поддержали,
но неуверенно: многие считали, что аплодисменты тут ни к чему.
Потом выходили молодые люди в костюмах, тоже проха-живались и
улыбались...
Потом было кино.
Когда вышли из клуба, Иван стал обсуждать манекенщиц.
-- Вообще я тебе так скажу: ничего в них хорошего не-ту, -- заявил он.
Иван жил в городе, и когда приезжал в от-пуск в деревню, смотрел на все
свысока, судил обо всем легко и скоро -- вообще делал вид, что он отвык от
деревни. -- У них же внешность одна, а нутра на пятак нету.
-- Брось, -- недовольно заметил Сергей. Он не любил, когда брат начинал
умничать. -- Сам сейчас мечтать бу-дешь...
-- Я?
-- Ты, кто же.
-- Во-первых, они не в моем вкусе -- худые, -- сказал Иван. -- А
главное, у них внутреннего содержания нету.
-- А на кой черт мне ихнее содержание? -- спросил Сер-гей.
-- Здорово живешь! -- удивился старший. -- Серьга, ты какой-то... Ты
что?
-- Ну что?
-- Содержание -- это все! -- убежденно сказал Иван. -- Женщина без
внутреннего содержания -- это ж... я не знаю... кошмар!..
-- Пошел ты, -- отмахнулся Сергей.
Дома Винокуровых ждал сюрприз: к ним определили на квартиру двух
девушек-манекенщиц. Сказал им об этом отец, Кузьма Винокуров. Кузьма сидел
на крыльце, курил.
-- К нам двух девах на фатеру поставили, -- сказал он. -- До завтрева.
Братья переглянулись.
-- Которые в клуб приехали? Из города? -- спросил Иван.
-- Но.
-- Ничего себе!.. -- Иван даже слегка растерялся. -- А где они сейчас?
-- В горнице.
Сергей сел на приступку крыльца, закурил.
-- Пойдем к ним, Серьга? -- предложил Иван.
Сергей промолчал.
-- А?
-- Зачем?
-- Так... Пойдем?
-- Постучитесь сперва -- они там переодеваются, одна-ко, -- предупредил
отец. -- А то вломитесь.
Сергей погасил окурок, поднялся.
-- А что скажем?
-- Добрый вечер, мол... Вообще, потрепемся.
Сергей вошел в дом, в прихожую избу, нашел в сундуке новую рубаху,
надел.
-- Ты только... это... не шибко там, -- посоветовал брату.
Иван снисходительно поморщился.
-- Спокойно, Сережа, -- не таких видели.
Сергей кивнул на горничную дверь.
-- Ну...
Иван постучал.
-- Да! -- сказали в горнице.
Братья вошли.
-- Добрый вечер! -- громко сказал Иван, не успев оглядеться. И
остановился в дверях. Сергей оказался в дурацком положении: ему и пройти
вперед нельзя -- Иван загородил дорогу, -- и назад поворачивать неловко --
показался уже. Он тоже негромко сказал "добрый вечер" и ткнул кулаком Ивана
в спину. Иван не двигался.
Девушки ответили на приветствие и вопросительно смотрели на парней.
-- Мы здесь живем, -- счел нужным пояснить Иван.
-- Да? Ну и что?.. Мы не стеснили вас?
-- Вы что! -- воскликнул Иван и двинулся вперед.
Сергей пошел за ним. Он чувствовал себя скверно -- стыдно было.
Одна девушка, та самая, что ходила по сцене в купальни-ке,
причесывалась перед зеркалом, другая сидела у стола, те-ребила от нечего
делать длинными тонкими пальцами скатерть.
-- Ну как вы здесь? Ничего? -- спросил Иван.
-- Что? -- девушка, которая причесывалась, повернулась к нему и
улыбнулась.
-- Устроились-то ничего, мол?
-- Ничего, хорошо.
Иван тоже улыбнулся, присел на скамейку. Сергей постоял немного и тоже
присел.
Иван не знал, что еще говорить, улыбался. Сергей тоже усмехнулся. Вынул
из кармана складной нож, раскрыл его и стал пробовать лезвие большим пальцем
-- как проверяют: острый или нет.
Девушка с длинными тонкими пальцами громко засмея-лась.
-- Вы что, резать нас пришли? -- спросила она.
Иван подхихикнул ей и тоже посмотрел на брата.
Сергей покраснел, вытер лезвие ножа о штанину.
-- Можно и зарезать, -- брякнул он и покраснел еще больше.
-- У нас на днях, между прочим, одного зарезали, -- ска-зал Иван. -- С
нашей шахты парень был... Идет по улице, а он подошел и сунул ему вот сюда.
Тот согнулся. А он гово-рит: "Ты чего согнулся-то? Выпрямись". А ему же
больно...
-- Я что-то не поняла: кто кому говорит? -- спросила де-вушка, которая
ходила "на демонстрации" в купальнике; она кончила причесываться, тоже села
к столу и смотрела на братьев весело.
Иван понял, что заговорил не так -- не о том.
-- Да тот, который ширнул ножом-то, -- неохотно пояс-нил он.
Сергей незаметно сунул нож в карман, с тоской поглядел на брата.
"Заборонил", -- подумал он о нем.
-- А вы на шахте работаете? -- спросила Ивана длинная тонкая девушка.
-- Да.
-- Прямо там, под землей?
Иван улыбнулся.
-- А где же еще?
-- Трудно, да?
-- Нет. Первые месяц-два... Потом привыкаешь. В ночь, правда, трудно.
Ну и трудно, кто курит: курить-то нельзя.
-- А там нельзя курить, да?
-- Конечно! Там же газы. Я малость помучился, потом бросил.
-- Что бросили? Курить?
-- Но.
Разговор никак не налаживался. Полненькая девушка от-кровенно
заскучала. Зевнула, прикрыв крошечной ладошкой рот. Посмотрела на часы.
-- Что-то долго они не идут, -- сказала она подруге.
Та тоже посмотрела на часы.
-- Сейчас придут.
Сергей глядел на маленькую девушку; она тоже взглянула на него. Сергей
опустил глаза и нахмурился.
-- А вы тоже на шахте работаете? -- спросила его девушка.
Сергей отрицательно качнул головой.
-- Он шоферит, -- сказал Иван и посмотрел на брата, как смотрят на
младших братьев старшие -- слегка как бы извиняясь за их глупость, но вместе
с тем ласково. -- Вон его "кобыла" стоит в ограде-то.
-- А-а.
-- А вы что, ждете кого-то? -- спросил Сергей.
-- Ребята наши хотели прийти, -- ответила тонкая длинная.
-- А-а. -- Иван понимающе кивнул головой. -- Хорошее дело.
-- Я, между прочим, один фокус знаю, -- сказал вдруг Сергей и посмотрел
в упор на маленькую полненькую.
Девушки переглянулись.
-- Да? -- сказала маленькая. -- Какой?
-- Берется нормальный носовой платок... -- Сергей поискал в кармане
платок, не нашел, спросил у брата. Тот тоже поискал и тоже не нашел.
-- Нету.
Маленькая девушка прыснула в ладошку. Сергей посмотрел на нее,
улыбнулся доброй своей, застенчивой улыбкой, сказал просто:
-- Сейчас принесу.
Сходил в прихожую, принес платок, разложил его на своей широкой ладони.
-- Так?
-- Ну и что? -- спросил Иван.
-- Ничего нету?
Девушки тоже заинтересовались.
-- Ничего. А что будет?
-- Спокойствие! -- Сергей осмелел. -- Берем обыкновенную спичку, кладем
вот сюда... так? -- Положил спичку в платок. -- Заметили?
-- Ну.
-- Сворачиваем платок... -- Сергей с подчеркнутой аккуратностью свернул
платок -- уголками в середину, -- дал всем потрогать спичку через платок. --
Тут спичка?
-- Тут, -- сказала маленькая девушка (Сергей дал ей первой потрогать).
-- Здесь, -- сказала тонкая девушка.
-- Тут, -- сказал Иван и посмотрел на брата с удивлени-ем: он не ожидал
от него такой прыти.
-- Теперь ломайте ее! -- велел Сергей. И дал ломать ма-ленькой девушке.
Та сломала спичку в платке, Сергей ра-достно смотрел на нее, улыбался.
-- Сломали?
-- Да.
-- Ну-ка, я проверю! -- потребовал Иван.
-- Пожалуйста.
Иван проверил.
-- Сломана?
-- Сломана.
Сергей развернул платок -- спичка была целехонька. Все удивились. А
Сергей тихонько засмеялся.
-- Ну-ка еще раз! Еще раз! -- попросила полненькая де-вушка капризным
голоском, как ребенок. Сергей смотрел на нее и улыбался.
-- Еще раз? Можно еще раз.
Сергей вышел в прихожую избы, пробыл там минуты две и вошел.
-- Ты чего там делал? -- подозрительно спросил Иван.
-- Прикуривал.
-- Давайте ломать! -- потребовала маленькая девушка. Опять завернули
спичку, ломали ее в платке втроем, и опять, когда Сергей развернул платок,
спичка была целая. Полненькая девушка взвизгнула и захлопала в ладоши.
-- Ой, как это? Ой, расскажите!..
В это время в горницу постучали.
-- Наши! -- радостно воскликнула длинная тонкая де-вушка. -- Да!
Вошли молодые ребята, двое. С гитарой. И сразу забыт был фокус со
спичкой, и забыты были братья Винокуровы. Один из пришедших сказал, что
слышал сейчас на улице та-кую песню:
Он, милка моя,
Шевелилка моя;
Сама ходит шевелит,
Мне пошшупатъ не велит.
Парень пропел частушку "по-деревенски".
Городские засмеялись. Иван тоже засмеялся -- умничал.
Сергей встал и сказал:
-- До свиданья. Пойду машину гляну -- чево-то стрелять начала.
Вышел во двор, сел на дровосеку, закурил.
Из окон горницы слышался смех, гитарный перебор -- там было весело.
Сергею понравились эти красивые безза-ботные люди. Самому до боли захотелось
быть красивым и веселым. Но он не умел.
По двору прошел отец -- лазил в погреб за огурцами.
-- Ты чего? -- спросил он сына.
-- Ничего.
-- А Ванька где?
-- Там. -- Сергей кивнул на окно горницы.
-- Выпить маленько хошь?
-- Не.
Отец торопливо зашагал в дом -- там его ждал кум.
Сергей докурил папиросу, встал... Спать не хотелось. Тревожило веселье
в горнице. Он представил, как смеется маленькая полненькая девушка --
прикроет беленькой ла-дошкой рот, только глазенки блестят... Он взял колун и
на-чал колоть толстые чурки. Развалил три штуки, бросил ко-лун, пошел на
сеновал, лег. Прямо в новой рубахе. Полежав немного, осторожно закурил... И
все думал о маленькой пол-ненькой девушке. Пришел Иван, сел рядом.
-- Ну, что? -- спросил Сергей.
-- Та-а... ерунда, -- ответил Иван. -- Я ж те говорил: одна внешность.
Сергей отвернулся к дощатой стене сарая.
-- А чего ты ушел?
-- Та-а...
-- Хэх!..
Замолчали. Иван посидел немного, посвистел задумчиво и ушел спать в
дом.
А из окон горницы все слышался смех.
Утром Сергей поднялся чуть свет. Походил бесцельно по двору, заглянул в
открытое окно горницы...
Полненькая девушка спала, раскинув по подушке белые полненькие руки.
Ротик приоткрыт, к нижней губе пристала пушинка от подушки; когда девушка
выдыхала, пушинка становилась "на дыбки" и смешно дрожала.
"Как ребенок", -- подумал с нежностью Сергей. Он долго еще смотрел на
спящую девушку... Потом взял из кабины блокнот, вырвал чистый лист и
написал:
"Это жа ерунда: спичку надо заране спрятать в каемычку платочка, а
потом, когда сворачиваешь, подсунуть ее, чтобы человек ломал ее. И пусть он
ее ломает сколько влезет -- дру-гая-то спичка целая! Покажи кому-нибудь.
Сергей".
Свернул бумажку положил на подоконник и сверху еще положил камешек --
чтобы ветром не сдуло.
Потом завел машину и поехал.
На улицах было еще пусто; над крышами домов вставало солнце.
"Шляпу, что ли, купить, ядрена мать!" -- подумал Сергей.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Моя кровать -- в углу, его -- напротив. Между нами -- стол, на столе --
рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал
последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут.
Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще чело-век садится писать?
Я, например. Меня же никто не просит.
Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки "беломорину", прикуриваю.
Кто-то хорошо придумал -- курить.
... Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и
садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно -- до боли и
беспокойства -- хочется писать? Вспом-нился мой друг Ванька Ермолаев,
слесарь. Дожил человек до тридцати лет -- не писал. Потом влюбился (судя по
всему, крепко) и стал писать стихи.
-- Кинь спички, -- попросил Серега.
Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул
и, не вставая, потянулся за коробком.
-- Муки слова, что ли? -- спросил он.
Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю,
чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает
в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как
дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влаж-ную траву, обнять
землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое
понимаешь в такие ми-нуты, и очень хочется жить. Я это знаю.
-- Опять пепел на пол стряхиваешь! -- строго заметил Серега.
Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на своего
коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я
этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать
свои-ми длинными ручищами меня по спине. В-третьих -- это главное, -- он
упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек и
называет себя не иначе -- реа-листом.
"Мы, реалисты..." -- начинает он всегда и смотрит при этом сверху
снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подается вперед. В
такие минуты я знаю, что не-навижу его.
-- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? -- спрашивает Серега
безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он
сядет на кровати, перело-мится пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо
поговорить с ним.
-- Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. -- Очень хочется
как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он не практичный, и не
холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю.
-- Неправда, -- сказал Серега, садясь на койке и склады-ваясь пополам.
-- Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют.
-- А тебе что, очень тоскливо?
-- То есть... на белый свет смотреть тошно.
-- Значит, ты -- умница.
Пауза.
-- Двадцать копеек с меня, -- говорит Серега и смотрит на меня серыми
правдивыми глазами, в которых ну ни наме-ка на какую-то холодную,
расчетливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный
свет. Мо-жет, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он ее,
и киснет как-то подчеркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он,
наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до
посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет -- все это никому
не нужно. Кино -- ничего, кино можно оставить, а всю остальную "бодягу" надо
запретить, ибо это сбивает людей с толку, "расхолаживает" их. Коммунизм
строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят!
Мне не хочется сейчас говорить Сереге, что он придумал свою тоску, не
хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман.
-- Ох и тоска же! -- опять заныл Серега.
-- Перестань, слушай.
-- Что?
-- Ничего. Противно.
-- В твоем романе люди не тоскуют? Нет?
"Не буду спорить. Господи, дай терпения".
-- У тебя, наверно, положительные герои стихами гово-рят. А по утрам
все делают физзарядку. Делают зарядку?
"Не буду ругаться. Не буду".
-- Песни, наверно, поют о спутниках, -- продолжает Се-рега, глядя на
меня злыми веселыми глазами. -- Я бы за эти песенки, между прочим,
четвертовал. Моду взяли! "Назна-чаю я свидание на Луне-е!.." -- передразнил
он кого-то. -- Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то голову
ломает -- рассчитывает, а он уже там. Кретины!
Я молчу. Между прочим, насчет песенок -- это он верно, пожалуй.
Серега тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало. Некоторое время у
нас в комнате очень тихо. Я снова настра-иваюсь на степь и на зори.
-- Дай роман-то свой почитать, -- говорит Серега.
-- Пошел ты...
-- Боишься критики?
-- Только не твоей.
-- Я ж читатель.
-- Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну ху-дожественную
книгу дочитал до конца?
-- Это ты зря, -- обиделся Серега. -- Надо писать умнее, тогда и читать
будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно.
-- Почему?
-- Потому что никогда таким хорошим не будешь все равно. -- Серега
поднялся и пошел к выходу. -- Пройтись, что ль, малость.
Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукопи-си. Один
положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место,
и опять стало грустно. Плохо я пишу.
Не только с физзарядкой плохо -- все плохо. Какие-то бесконечные "шалые
ветерки", какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый
запах с полей... А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его
даже записал: "Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре".
Какие уж тут к черту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова.
В комнату постучали.
-- Да!
В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз с
припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня).
-- Сережи... Здравствуйте! Сережи нету?
-- Сережи нету. Он только что вышел куда-то.
-- Извините, пожалуйста.
-- Он придет скоро.
-- Хорошо.
Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую как ветром сдует.
Он любит эту маленькую опрятную голов-ку, любит тихо, упорно и преданно. И
не говорит ей об этом. А она какая-то странная: не понимает этого. Сидят
часами вместе, делают расчет какого-нибудь узла двигателя внутрен-него
сгорания. Сережу седьмой пот прошибает -- волнуется, оглобля такая. Не
смотрит на девушку -- ее зовут Лена, -- орет, стучит огромным кулаком по
конспекту.
-- Какой здесь кпд?!
Леночка испуганно вздрагивает.
-- Не кричи, Сережа.
-- Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут эле-ментарных вещей
не понимают!
-- Сережа, не кричи.
Серега будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я завидую ему. К
сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет
хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю, что
она давно все понимает и сама тоже любит Серегу. Ей, такой хо-рошенькой,
такой милой и слабенькой, нельзя не любить Се-регу. У них будет все в
порядке. У меня же... Меня, кажется, эти "шалые низовые ветерки" в гроб
загонят раньше време-ни. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни.
Вошел Серега.
-- Прошелся малость.
-- К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней.
-- Кто?
-- Лена. Кто!
Серега побагровел от шеи до лба.
-- Зачем зайти?
-- Не знаю.
-- Ладно трепаться. -- Он спокойно (спокойно!) прошел к койке, прилег.
Я тоже спокойно говорю:
-- Как хочешь. -- И склоняюсь к тетради. Меня душит злость. Все-таки
нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь.
-- Дай закурить, -- чуть охрипшим голосом просит Серега.
-- Идиот!
Стало тихо.
-- Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим ученикам:
"Братцы, кто-то один из вас меня пре-дал". -- Когда Сереге нечего говорить,
он шутит. Как прави-ло, невпопад и некстати. -- Дай закурить все-таки.
-- Дождешься ты, Серега: подвернется какой-нибудь вьюн с гитарой --
только и видел свою Леночку. Взвоешь потом.
Серега сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол.
-- Ты советуешь сходить к ней? -- тихо спросил он.
-- Конечно, Серега! -- Я прямо тронут его беспомощнос-тью. -- Конечно,
сходить. На закури и иди.
Серега встал, закурил и стал ходить по комнате.
-- Со стороны всегда легко советовать...
-- Баба! Трус! Ты же пропадешь так, Серега.
-- Ничего.
-- Иди к ней.
-- Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю -- и пойду.
-- Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же
знаю... Я писатель как-никак.
-- Не говори со мной, как с дураком. Пусть в твоих рома-нах курят при
женщинах. Остряк!
-- Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня воскре-сенье... Ничего
тут такого нет, если ты зашел к девушке. За-шел и зашел, и все.
-- Значит, она не просила, чтобы я зашел?
-- Просила.
Серега посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом.
-- Я узнаю зайду.
-- Узнай.
Серега вышел.
Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серега. И она тоже хорошая. Она,
конечно, не талантливый инженер, но... в конце концов надо же кому-то и
помогать талантливым инженерам. Оказалась бы она талантливой женщиной,
развяза-ла бы ему язык... Я представляю, как войдет сейчас к ним в комнату
Серега. Поздоровается... и ляпнет что-нибудь вроде той шутки с Иисусом.
Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту сцену, я
бы, конечно, влепил сюда и "шалый ветерок", и шелест листьев. Ничего же
этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут по аллей-ке двое:
парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он молчит. Она
тоже молчит, потому что он молчит. А он все молчит. Молчит, как проклятый.
Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, кпд... Молчит, и все.
Потом девушка говорит:
-- Пойдем на речку, Сережа.
-- М-м. -- Значит, да.
Пришли к речке, остановились. И опять молчат. Речечка течет себе по
песочечку, пташки разные чирикают... Теп-лынь. В рощице у воды настоялся
крепкий тополиный дух. И стоят два счастливейших на земле человека и
томятся. Ждут чего-то.
Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею...
прильнула...
-- Дай же я поцелую тебя! Терпения никакого нет, жердь ты моя
бессловесная.
Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комна-те, засунув руки в
карманы, радуюсь. Я вижу, как Серега от счастья ошалело вытаращил глаза,
неумело, неловко прижал к себе худенького, теплого родного человека с
опрятной го-ловкой и держит -- не верит, что это правда. Радостно за него,
за дурака. Эх... пусть простит меня мой любимый ро-ман с "шалыми ветерками",
пусть он простит меня! Напишу рассказ про Серегу и про Лену, про двух
хороших людей, про их любовь хорошую.
Меня охватывает тупое странное ликование (как мне зна-комо это
предательское ликование). Я пишу. Время летит не-заметно. Пишу! Может,
завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную
беспомощность, но се-годня я счастлив не меньше Сереги.
Когда он приходит вечером, я уже дописываю послед-нюю страницу
рассказа, где "он", счастливый и усталый, воз-вращается домой.
-- Сережа, я про тебя рассказ написал. Хочешь почитаю?
-- Хм... Давай!
Мне некогда разглядывать Серегу, я не обращаю внима-ния на его
настроение. Я ставлю точку в своем рассказе и на-чинаю читать.
Пока я читал, Серега не проронил ни одного слова -- сидел на кровати,
опустив голову. Смотрел в пол.
Я дочитал рассказ, отложил тетрадь и стал закуривать. Пальцы мои
легонько тряслись. Я ждал, что скажет Серега. Я не смотрел на него. Я
внимательно смотрел на коробок спичек. Мне рассказ нравился. Я ждал, что
скажет Серега. Я ему верю. А он все молчал. Я посмотрел на него и
встре-тился с его веселым задумчивым взглядом.
-- Ничего, -- сказал он.
У меня отлегло от сердца. Я затараторил:
-- Многое не угадал? Вы где были? На речке?
-- Мы нигде не были.
-- Как?
-- Так.
-- Ты был у нее?
-- Нет.
-- О-о! А где ты был?
-- А в планетарий прошелся... -- Серега, чтобы не видеть моего глупого
лица, прилег на подушку, закинул руки за го-лову. -- Ничего рассказ, -- еще
раз сказал он. -- Только не вздумай ей прочитать его.
-- Сережа, ты почто не пошел к ней?
-- Ну почто, почто!.. Пото... Дай закурить.
-- На! Осел ты, Серега!
Серега закурил, достал из-под подушки журнал "Наука и жизнь" и
углубился в чтение -- он читает эти журналы, как хороший детективный роман,
как "Шерлока Холмса".
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нор-мально и хорошо прожил.
Когда-то, в начале тридцатых го-дов, великая сила, которая тогда передвигала
народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом
присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не
залупаться, то и не обязательно эти кот-лованы рыть, можно прожить легче. И
он пошел по склад-скому делу -- стал кладовщиком и всю жизнь был
кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей
квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался
на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать... С точки зрения
какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием -- да, воро-вал, с
точки зрения человека рассудительного, трезвого -- это не воровство: брал
ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чем недостатка,
причем, если учесть -- окинуть взором -- сколько добра прошло через его
руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал,
но никогда не забывался, никогда не по-казывал, что живет лучше других.
Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал
его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не