Страница:
замедлила шаг и прижалась к парню... и рас-терянно и быстро посмотрела на
него, на парня. А тот рас-сказывал. Ленька даже расслышал несколько слов:
"Совершенно гениально получилось..."
-- Здравствуй...те! -- громко сказал Ленька, останавлива-ясь перед
ними. Правую руку он все еще держал в кармане.
-- Здравствуйте, Леня, -- ответила Тамара.
Ленька глотнул пересохшим горлом, улыбнулся.
-- А я к тебе шел...
-- Я не могу, -- сказала Тамара и, взглянув на Леньку не-понятно,
незнакомо прищурилась.
Ленька сжал в кармане билеты. Он смотрел в глаза де-вушке. Глаза были
совсем чужие.
-- Что "не могу"? -- спросил он.
-- Господи! -- негромко воскликнула Тамара, обращаясь к своему
спутнику.
Ленька нагнул голову и пошел прямо на них. Молодой человек
посторонился.
-- Нет, погоди... что это за тип? -- произнес он, когда Ленька был уже
далеко.
А Ленька шел и вслух негромко повторял:
-- Так, так, так...
Он ни о чем не думал. Ему было очень стыдно.
Две недели жил он невыносимой жизнью. Хотел забыть Тамару -- и не мог.
Вспоминал ее походку, глаза, улыбку... Она снилась ночами: приходила к нему
в общежитие, глади-ла его волосы и говорила: "Ты хороший. Ты мне очень
нра-вишься, Леня". Ленька просыпался и до утра сидел около окна -- слушал,
как перекликаются далекие паровозы. Один раз стало так больно, что он
закусил зубами угол подушки и заплакал -- тихонько, чтобы не слышали
товарищи по ком-нате.
Он бродил по городу в надежде встретить ее. Бродил каж-дый день --
упорно и безнадежно. Но заставить себя пойти к ней не мог.
И как-то он увидел Тамару. Она шла по улице. Одна. Ленька чуть не
вскрикнул -- так больно подпрыгнуло сердце. Он догнал ее.
-- Здравствуй, Тамара.
Тамара вскинула голову.
Ленька взял ее за руку, улыбнулся. У него опять высохло в горле.
-- Тамара... Не сердись на меня... Измучился я весь... -- Леньке
хотелось зажмуриться от радости и страха.
Тамара не отняла руки. Смотрела на Леньку. Глаза у нее были усталые и
виноватые. Они ласково потемнели.
-- А я и не сержусь. Что ж ты не приходил? -- Она засме-ялась и отвела
взгляд в сторону. Глаза у нее были до странно-го чужие и жалкие. -- Ты
обидчивый, оказывается.
Леньку как будто кто в грудь толкнул. Он отпустил ее руку. Ему стало
неловко, тяжело.
-- Пойдем в кино? -- предложил он.
-- Пойдем.
В кино Ленька опять держал руку Тамары и с удивлением думал: "Что же
это такое?.. Как будто ее и нет рядом". Он опустил руку к себе на колено,
облокотился на спинку перед-него стула и стал смотреть на экран. Тамара
взглянула на не-го и убрала руку с колена. Леньке стало жалко девушку.
Ни-когда этого не было -- чтобы жалко было. Он снова взял ее руку. Тамара
покорно отдала. Ленька долго гладил теплые гладкие пальцы.
Фильм кончился.
-- Интересная картина, -- сказала Тамара.
-- Да, -- соврал Ленька: он не запомнил ни одного кадра. Ему было
мучительно жалко Тамару. Особенно когда вклю-чили свет и он опять увидел ее
глаза -- вопросительные, чем-то обеспокоенные, очень жалкие глаза.
Из кино шли молча.
Ленька был доволен молчанием. Ему не хотелось гово-рить. Да и идти с
Тамарой уже тоже не хотелось. Хотелось ос-таться одному.
-- Ты чего такой скучный? -- спросила Тамара.
-- Так. -- Ленька высвободил руку и стал закуривать.
Неожиданно Тамара сильно толкнула его в бок и побежала.
-- Догони!
Ленька некоторое время слушал торопливый стук ее ту-фель, потом побежал
тоже. Бежал и думал: "Это уж совсем... Для чего она так?"
Тамара остановилась. Улыбаясь, дышала глубоко и часто.
-- Что? Не догнал!
Ленька увидел ее глаза. Опустил голову.
-- Тамара, -- сказал он вниз, глухо, -- я больше не приду к тебе...
Тяжело почему-то. Не сердись.
Тамара долго молчала. Глядела мимо Леньки на светлый край неба. Глаза у
нее были сердитые.
-- Ну и не надо, -- сказала она наконец холодным голо-сом. И устало
улыбнулась. -- Подумаешь... -- Она посмотре-ла ему в глаза и нехорошо
прищурилась. -- Подумаешь. -- Повернулась и пошла прочь, сухо отщелкивая
каблучками по асфальту.
Ленька закурил и пошел в обратную сторону в общежи-тие. В груди было
пусто и холодно. Было горько. Было очень горько.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
В двадцатые годы в нашем селе жил и ярко действовал некто Леся
(Отпущепиков Алексей). Рассказывают, невы-сокого роста, смуглый, резкий...
Лесю боялись как огня: он был смел и жесток. Отчаюга.
Вовсе вышагнул он за черту, когда зарезал собственную жену. Жена,
сколько-то прожив с ним, заявила, что -- хва-тит: больше выносить его гульбу
и поножовщину ей не по силам. И ушла. К отцу и к матери. Леся подкараулил ее
и два-жды, под ножом, спросил:
-- Будешь жить со мной?
И дважды решительная женщина сказала:
-- Нет.
Леся ударил.
Наказание выдумали Лесе диковинное: год аккуратно хо-дить в церковь --
замаливать грех. Леся ходил, демонстра-тивно зевал в церкви, потешая дружков
и молодых баб и де-вок.
История, которую я хочу рассказать, случилась позже, когда Леся,
собственно, занимался уже разбоем. Воровал и грабил он не в своем селе,
куда-то уезжал. В своем селе толь-ко брал лошадей. Приходил вечером к
мужику, у которого хозяйство посправней и кони на выезде ладные, и говорил:
-- Дай пару на ночь. К свету пригоню.
Мужик давал. Как не дашь? Не дашь -- так возьмет. Упра-вы на Лесю нету,
власти далеко -- не докричишься. Давал мужик коней и всю ночь обмирал от
страха и жали: а ну-ка да пристукнут где-нибудь Лесю... Или врюхается на
воров-стве да в бега ударится. Прощай кони! Но к свету Леся коней пригонял:
судьба пока щадила Лесю. Зато Леся не щадил судьбу: терзал ее, гнал вперед и
в стороны. Точно хотел ско-рей нажиться человек, скорей, как попало,
нахвататься всякого -- и уйти. Точно чуял свой близкий конец. Да как и не
чуять.
Узнал Леся: живет в деревне Чокши лавочник... Лавочник расторопный: в
скорые нэпмановские сроки разбогател, собирался и дальше богатеть. Живет
осторожно, хозяйство, лавку охраняет надежно: ни подкопом, ни подломом, ни
налетом прямым не взять.
Думал Леся, думал... И выдумал.
У лавочника была дочь невеста. И девка хорошая, и жени-хи, конечно,
были, но... Подловил Леся лавочника! Да не как-нибудь там шибко хитро,
сложно, а -- просто, как в сказке.
Приходит Леся к некоему Варламу в нашем селе. Варлам держал ямщину,
были тройки, были варламовские шоркунцы под дугой... Сам Варлам -- фигура:
корпусный, важный. Приходит к нему Леся и говорит:
-- Будешь, Варлам, этой ночью мне заместо отца род-ного.
-- Как это? -- не понял Варлам.
-- Поедем сватать невесту чокшинскую. Я, стало быть, сын твой, а ты --
тоже лавочник, лавок у нас с тобой две, но одну, мол, починить надо. Вот.
Закладывай самую резвую тройку, сам приоденься, мне тоже дай чего-нибудь
такое... жениховское. Не ной моя косточка в сырой земле... -- Леся любил так
говорить. -- Не ной моя косточка в сырой земле, мы его захомутаем, этого
туза.
-- Чего же на ночь глядя ехать-то? -- попробовал было Варлам оттянуть
время и как-нибудь, может, вывернуться.
-- Так надо, не разговаривай много, -- сказал Леся.
С Лесей много и не наразговариваешь.
Заложил Варлам тройку, приоделся случая ради, дал и Лесе одежонку
понарядней... Поехали.
Приехали. Представились: отец с сыном, такие-то. Слы-шали от добрых
людей, что... Ну что говорится в таких слу-чаях. Рассказали про себя: две
лавки, одна торгует, другую надо отремонтировать (на это почему-то особенно
напирал Леся). Кроме того, желательно невесту и приданое -- ну, не все,
необходимую часть -- увезти теперь же. Чего так? А так потому, что сын
завтра уезжает далеко за товарами, а в лав-ке со стариком остаться некому. А
потом уж будет и венча-ние, и свадьба, и все. Вот. Дело, как представляется
отцу и сыну, стоящее: лавка в Чокшах да лавка в Низовке -- две лавки, а
когда в Низовке отремонтируют еще одну лавку, станет три лавки. Это уже...
А? Чокшинский туз поймался. Леся, как потом рассказывал Варлам, не
засуетился, не за-торопился скорей брать, что дают, а стал нудно
торговать-ся из-за приданого, за каждую тряпку, чем очень удивил Варлама и
вовсе успокоил будущего своего тестя.
Из Чокшей в Низовку катили весело. Дернули у "тестя" медовухи... Варлам
на облучке вообразил себя ухарем и чуть было не вылетел с языком. Хотел
громко позавидовать Леси-ной судьбе.
-- А хорошо, язви тя, быть разб... -- и осекся.
Жених обнимал и голубил невесту.
Приехали.
Изба у Леси была маленькая, кособокая... И никакого хо-зяйства, шаром
покати. Городьбы даже никакой.
Невеста зачуяла неладное.
-- А где же лавки? -- спрашивает.
-- А вот... одна, -- показывает Леся лавку в сенях, -- вот -- другая,
на трех ножках, эту надо подремонтировать. Вот.
Кое-как удалось потом сбежать девке от Леси. Отец ее по-дослал своих
людей, они ее выкрали. Открытой силой отнять не решились: у Леси в черной
тайге дружки. Сундук с доб-ром остался у Леси.
Кончил свои дни Леся в тайге же: не поделили с дружка-ми награбленное
добро. Леся, видно, по своей дикой при-вычке -- торговаться за тряпки --
заспорил... Дружки -- под стать ему -- не уступили. Перестрелялись.
И вот этот его конец (а так кончали многие, похожие на Лесю) странным
образом волнует меня. Не могу как-нибудь объяснить себе эту особенность --
жадничать при дележке дарового добра, вообще, безобразно ценить цветной
лос-кут -- в человеке, который с великой легкостью потом раз-даривал,
раскидывал, пропивал эти лоскуты. Положим, лоскуты -- это и было тогда --
богатство. Но ведь и богатст-во шло прахом. Может, так: жил в Лесе вековой
крестьянин, который из горьких своих веков вынес несокрушимую жад-ность.
Жадность, которая уж и не жадность, а способ, сред-ство выжить, когда не
выжить -- очень просто. Леся захотел освободиться от этого мертвого груза
души и не мог. Погиб. Видно не так это просто -- освободиться.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
В купе, в котором ехала Лида, было очень весело.
Каждый день резались в "подкидного".
Шлепали картами по чемодану и громко кричали:
-- Ходите! Вам же ходить!.. Тэк... секундочку... опп! Ха-ха!..
Лида играла плохо. Все смеялись над ее промахами. Она сама смеялась --
ей нравилось, что она такая неумелая и хо-рошенькая, "очаровашка".
Этот ее смех так надоел всем в вагоне, что никого уже не раздражал.
Привыкли.
Он напоминал звук рассыпаемой на цементный пол ме-лочи.
Удивительно, как она не уставала.
А вечерами, когда из купе расходились, Лида стояла в ко-ридоре у окна.
Кто-нибудь подходил.
Беседовали.
-- Ой, как хочется скорей уж в Москву, вы себе не пред-ставляете! --
говорила Лида, закинув за голову полные белые руки. -- Милая Москва.
-- Гостить куда-нибудь ездили?
-- Нет, я с Новых земель.
-- В отпуск?
-- Совсем, что вы!..
И она, облизывая красивые ярко-красные губы, расска-зывала, что это
такое -- Новые земли.
-- Нас привезли в такую глушь, вы себе не представляете. Вот --
поселок, да? А вокруг -- поля, поля... Кино -- раз в не-делю. Представляете?
-- А вы работали там?
-- Да! Знаете, заставили возить на быках этот... -- Лида сконфуженно
морщилась, -- ну, поля удобряют...
-- Навоз?
-- Да. А быки такие вредины! Им говоришь: но! а они стоят, как идиоты.
Ребята у нас называли их Му-2. Ха-ха-ха... Я так нервничала (она произносит
нерьвничала) первое вре-мя (перьвое время), вы себе не представляете.
Написала па-пе, а он отвечает: "Что, дуреха, узнала теперь, почем фунт
лиха?" Он у нас шутник ужасный. У вас есть сигаретка?
...Встречали Лиду отец, мать и две тетки. Лида бросилась всех
обнимать... Даже всплакнула.
Все понимающе улыбались и наперебой спрашивали:
-- Ну как?
Лида вытирала пухлой ладошкой счастливые слезы и не-сколько раз
начинала рассказывать:
-- Ой, вы себе не представляете!.. Но ее не слушали -- улыбались,
говорили сами и снова спрашивали:
-- Ну как?
Поехали домой, за город.
...Увидев свой дом, Лида бросила чемодан и, раскинув белые рученьки,
побежала вперед.
Сзади понимающе заговорили:
-- Вот оно как -- на чужой-то сторонушке.
-- Да-а, это тебе... гляди-ка: бежит, бежит!
-- И ведь ничего не могли поделать; заладила свое: поеду и все. "Другие
едут, и я поеду", -- рассказывала мать Лиды, сморкаясь в платок. -- Ну вот,
съездила... узнала.
-- Молодежь, молодежь, -- скрипела тетя с красным ли-цом.
Потом Лида ходила по комнатам большого дома и громко спрашивала:
-- Ой, а это когда купили?
Мать или отец отвечали:
-- Этой зимой еще, перед Новым годом. Полторы тыщи стало.
Пришел молодой человек с книжками и с множеством значков на груди --
новый квартирант, студент.
Их знакомил сам отец.
-- Наша новаторша, -- сказал он, глядя на дочь с тонкой снисходительной
усмешкой.
Лида ласково и значительно посмотрела на квартиранта. Тот почему-то
смутился, кашлянул в ладонь.
-- Вы в каком? -- спросила Лида.
-- В педагогическом.
-- На каком факе?
-- На физико-математическом.
-- Будущий физик, -- пояснил отец и ласково потрепал молодого человека
по плечу. -- Ну вам небось поговорить хо-чется... Я пошагал в магазин. -- Он
ушел.
Лида опять значительно посмотрела на квартиранта. И улыбнулась.
-- У вас есть сигаретка?
Квартирант вконец смутился и сказал, что он не курит. И сел с книжками
к столу.
Потом сидели родственным кружком, выпивали.
Студент тоже сидел вместе со всеми; он попробовал было отказаться, но
на него обиделись самым серьезным образом, и он сел.
Отец Лиды -- чернявый человек с большой бородавкой на подбородке и с
круглой розовой плешиной на голове, с красными влажными губами, --
прищурившись, смотрел на дочь.
Потом склонялся к квартиранту, жарко дышал ему в ухо, шептал:
-- Ну, скажите, если уж честно: таких ли хрупких созданиев посылать на
эти... на земли? А? Кого они агитируют! Тоже, по-моему, неправильно делают.
Ты попробуй меня са-гитируй!..
Глаза его маслено блестели.
Он осторожно икал и вытирал губы салфеткой.
-- А таких зачем? Это ж... эк... это ж -- сосуд, который... эк... надо
хранить. А?
Молодой человек краснел и упорно смотрел в свою та-релку.
А Лида болтала ногами под столом, весело смотрела на квартиранта и,
капризничая, кричала:
-- Ой, ну почему вы мед не кушаете? Мам, ну почему он мед не кушает!
Студент кушал мед.
Все за столом разговаривали очень громко, перебивали друг друга.
Говорили о кровельном железе, о сараях, о том, что како-го-то Николая
Савельича скоро "сломают", и Николай Савельич получит "восемнадцать метров".
Толстая тетя с красным носом все учила Лиду:
-- А теперь, Лидуся... слышишь? Теперь ты должна... как девушка!.. --
Тетя стучала пальцем по столу. -- Теперь ты должна...
Лида плохо слушала, вертелась, тоже очень громко спра-шивала:
-- Мам, у нас сохранилось то варенье, из крыжовника? Положи ему. -- И
весело смотрела на квартиранта.
Отец Лиды склонялся к студенту и шептал:
-- Заботится... а? -- И тихо смеялся.
-- Да, -- говорил студент и смотрел на дверь. Непонятно было, к чему он
говорит это "да".
Под конец отец Лиды залез ему в самое ухо:
-- Ты думаешь, он мне легко достался, этот домик... эк... взять хотя
бы?.. Сто двенадцать тыщ -- как один рупь.. эк... на! А откуда они у меня? Я
ж не лауреат какой-нибудь. Я ж получаю всего девятьсот восемьдесят на руки.
Ну?.. А потому что вот эту штуку на плечах имею. -- Он похлопал себя по лбу.
-- А вы с какими-то землями!.. Кто туда едет? Кого приперло. Кто свою жизнь
не умеет наладить, да еще вот такие глупышки вроде дочки моей... Ох, Лидка!
Лидка! -- Отец Ли-ды слез со студента и вытер губы салфеткой. Потом снова
повернулся к студенту: -- А сейчас поняла -- не нарадуется сидит в
родительском доме. Обманывают вас, молодых...
Студент отодвинул от себя хрустальную вазочку с варе-ньем, повернулся к
хозяину и сказал довольно громко:
-- До чего же вы бессовестный! Просто удивительно. Противно смотреть.
Отец Лиды опешил... открыл рот и перестал икать.
-- Ты... вы это на полном серьезе?
-- Уйду я от вас. Ну и хамье... Как только не стыдно! -- Студент встал
и пошел в свою комнату.
-- Сопляк! -- громко сказал ему вслед отец Лиды.
Все молчали.
Лида испуганно и удивленно моргала красивыми голубы-ми глазами.
-- Сопляк!! -- еще раз сказал отец и встал и бросил сал-фетку на стол,
в вазочку с вареньем. -- Он меня учить будет!
Студент появился в дверях с чемоданом в руках, в пла-ще... Положил на
стол деньги.
-- Вот -- за полмесяца. Маяковского на вас нет! -- И ушел.
-- Сопляк!!! -- послал ему вслед отец Лиды и сел.
-- Папка, ну что ты делаешь?! -- чуть не со слезами вос-кликнула Лида.
-- Что "папка"? Папка... Каждая гнида будет учить в сво-ем доме! Ты
молчи сиди, прижми хвост. Прокатилась? Нагу-лялась? Ну и сиди помалкивай. Я
все эти ваши штучки знаю! -- Отец застучал пальцем по столу, обращаясь к
жене и к дочери. -- Принесите, принесите у меня в подоле... Выго-ню обоих!
Не побоюсь позора!
Лида встала и пошла в другую комнату.
Стало тихо.
Толстая тетя с красным лицом поднялась из-за стола и, охая, пошла к
порогу.
-- Итить надо домой... засиделась у вас. Ох, Господи, Господи, прости
нас, грешных.
...В Лидиной комнате тихо забулькал радиоприемник -- Лида искала
музыку.
Ей было грустно.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Как-то зашел я в гостиничный ресторан -- подкрепить-ся. Сел. Жду.
Подходит официант... Опрятный, курносый, с лицом, которые забываются
тут же. Впрочем, у этого в глазах было некое презрение, когда он слушал. Он
слушал и чуть кивал головой. И в глазах его, круглых, терпеливых, я
обнаружил презрение. Это и остановило мое внимание на его скучном лице... И
я без труда узнал человека.
Лет двадцать пять назад мы с ним работали на одной стройке, жили в
общежитии в одной комнате. Было нам по шестнадцать лет, мы приехали из
деревни, а так как город нас обоих крепко припугнул, придавил, то и стали мы
вроде друзья.
Работали... А потом нас тянуло куда-нибудь, где потише. На кладбище.
Это странно, что мы туда наладились, но так. Мы там мечтали. Не помню, о чем
я тогда мечтал, а выду-мывать теперь тогдашние мечты -- лень. Тогда бы, в то
вре-мя, если бы кто спросил, наверно, соврал бы -- что-нибудь про летчиков
бы, моряков: я был скрытный, к тому же умел врать. А теперь забыл... Всерьез
захотел вспомнить -- о чем же все-таки мечталось? -- и не могу. Забыл.
Помню, смот-рел тогда фильм "Молодая гвардия", и мне очень понравил-ся Олег
Кошевой, и хотелось тоже с кем-нибудь тайно бо-роться. До того доходило, что
иду, бывало, по улице и так с головой влезу в эту "тайную борьбу", что мне,
правда казалось, что за мной следят, и я оглядывался на перекрестках. И даже
делал это мастерски -- никто не замечал. Но едва ли я рассказывал про такую
мечту. Да и не мечта это была, а иг-ра, что ли, какая-то. Как про это
расскажешь.
А он рассказывал. Он мечтал быть официантом. Я хоро-шо помню, как он
азартно напирал и шлепал губами про то, как официанты хорошо живут, богато.
Он был тогда губо-шлеп, а потом, как стал, видно, официантом, то губы
подоб-рал, сдержанный стал, вежливый. Только что это за пре-зрение у него в
круглых глазах? Никакого презрения тогда не намечалось, наоборот, дурак
дураком был, простодуш-ный и до смешного доверчивый. Даже я учил его, чтоб
он не был таким доверчивым.
Меня не удивляло, что он хочет быть официантом. Я, на-верно, думал: "Ну
и будь!" Не отговаривал. Даже, наверно, гордился потихоньку, что сам я не
хочу быть официантом, даже когда голодали. Но это теперь легко сказать, что
-- гор-дился, а гордился ли -- не помню. Однако хорошо помню, что он хотел
быть официантом. Я только то и помню: клад-бище калужское, и что он очень
хотел быть официантом.
Кладбище было старое, купеческое. На нем, наверно, уже не хоронили. Во
всяком случае, ни разу мы не наткну-лись на похороны. Каких-то старушек
видели -- сидели на скамеечках старушки. Тишина... Сказать, чтоб мысли
ка-кие-нибудь грустные в голову лезли, -- нет. Или думалось: вот, жили
люди... Нет. Самому жить хотелось, действовать, может, бог даст, в офицеры
выйти. Скулила душа, тоскова-ла: работу свою на стройке я ненавидел. Мы были
с ним раз-норабочими, гоняли нас туда-сюда, обижали часто. Особен-но
почему-то нехорошо возбуждало всех, что мы -- только что из деревни, хоть,
как я теперь понимаю, сами они, многие, -- в недалеком прошлом -- тоже
пришли из деревни. Но они никак этого не показывали, и все время шпыняли
нас: "Что, мать-перемать, неохота в колхозе работать?"
Помню еще надгробия каменные, тесаные, тяжелые. Я думал тогда: как же
было тащить сюда такую тяжесть? На подводах, что ли? Надписи на камнях --
все больше купцы лежат. Сколько же купцов было на Руси! Или -- это кладби-ще
только купеческое? Тишина была на кладбище. Оттор-говали купцы, отшумели...
Лежат. Долго-долго будут ле-жать, пока не раскурочат кладбище под
какой-нибудь завод. У нас в деревне забросили старое кладбище, стали
хоронить на новом месте, на горе.
Да, так вот -- официант. Странно, что я никак не встре-вожился, не
заволновался, что встретил его, не захотел поговорить. Не знаю -- почему-то
не захотел. Может, пото-му, что был я крепко с похмелья, а он возьмет да
подумает, что у меня совсем уж плохие дела. Еще пожалеет. А разубе-ждать --
совестно. Словом, не стал я объявляться. А возьму да и пожалею... Зачем?.. Я
стал наблюдать за ним. И полу-чил какое-то жестокое удовольствие. Он совсем
изменился, этот человек. Не будь у меня такая редкая память на лица, никогда
бы мне не узнать его. Я сказал, что обнаружил у не-го в глазах презрение.
Никакого презрения! Тут же подошел к соседнему столику и таким изящным
полупоклоном изо-гнулся, да так весело, беззаботно, добро улыбнулся, что
ку-да тебе! Помурлыкал что-то насчет закуски, посоветовал, покивал
причесанным на пробор шарабанчиком, взмахнул салфеткой и отбыл в сторону
кухни. Э-э, он-таки научился. Презрение -- это ко мне только, потому что я с
похмелья. И один. И одет -- так себе. И лицо солдатское. А так бы он и мне с
достоинством поклонился. Ах, славно он кланяется! Именно -- с достоинством,
не угодливо, нет, -- красиво, спокойно, четко, ни на сантиметр ниже, ни на
сантиметр выше, а как раз, чтоб подумали: "Надо потом прикинуть к счету
рубль-другой". Поклонись он мне так, я бы так и по-думал. А вот бережет же
свой поклон, не всем подряд кла-няется. Опыт. Конечно, иногда, наверно,
ошибается, но, в общем, метит точно. Там, например, где он только что
по-клонился, сидели совсем молодые ребята с девушками, ре-бятки изображали
бывалых людей, выдавили дома прыщи, курили заграничные сигареты. Тут-то он
им -- и поклончик, поводил умытым пальцем по меню -- совет, что лучше
за-казать, покивал головкой -- коньяк, шампанское... Легкое движение --
переброс салфетки с руки на руку -- заключи-тельный поклон, исчезновение.
Славно. И ведь, хитрец: все с понимающим видом, с видом, что -- вот:
молодые, беспеч-ные -- "бродят". Как там у Хемингуэя (у Хема)? Зашли в од-но
место -- выпили, зашли в другое место -- выпили... Шельма, он же знает, что
для того, чтоб сюда войти с ули-цы, надо отстоять в очереди, где вся
беспечность улетучит-ся. Но так как молодые играли в беспечность, он умело
подхватил игру. Он знает, что деньги у них -- папины, или кто-то из них в
дедовой библиотеке приделал ноги четырех-томнику Даля... Но он все принимает
за чистую монету: во-шли джентльмены, все будет о'кэй. Прежде всего он
пони-мает, что ребятки форсят перед девушками, при расчете не станут
пересчитывать, а еще и подкинут трояк.
Но вот уж он иноходит от кухни... Ширк-ширк, ширк-ширк -- обогнул
столик, другой, поднос на левой руке как щит, а на щите -- всякие вкусные
штуки. Сказать ему, что ли, про калужское кладбище? Помнишь, мол, как там
ти-хо-тихо было?.. Нет, пожалеет он меня, наверняка, пожале-ет в душе.
-- У вас что было?
-- Котлета.
-- Котлета... Пожалуйста.
-- По-калужски?
-- Что?
-- Котлета-то по-калужски?
-- Почему по-калужски? Нормальная котлета.
-- Я думал, по-калужски.
-- Где вы видите -- по-калужски?
-- Да нигде не вижу... Я вот смотрю на нее, думал, она -- по-калужски.
-- Нет у нас никаких по-калужски!
-- Ну, нет -- и не надо. Я же не прошу. Я говорю: я ду-мал, она
по-калужски.
-- Будете кушать?
-- А как же!
-- Водка... А что собой представляет по-калужски?
-- Такие... на гробики похожи... Купеческие котлеты.
Он быстро, подозрительно глянул на меня, на графинчик с водкой, что мне
поставил, -- испугался: не развезет ли ме-ня, если я это оглоушу, в
графинчике-то? Их за это ругают, я слышал. Я интеллигентно кашлянул в
ладонь, сказал как можно приветливее:
-- Спасибо.
-- Пожалуйста.
Официант отбыл к соседнему столику.
Нет, не буду я ему ничего говорить про Калугу. А три руб-ля лишних дам
потом. Как можно небрежней дам, и ника-кого презрения -- дам, и все. Как
будто я каждый раз вот так по трояку отваливаю -- такой я странный, щедрый
человек, хоть и с солдатским лицом и неважно одет. Меня прямо не-терпение
охватило -- скорей дать ему три рубля. Посмот-реть: какое у него сделается
лицо!
...Я поел, вылил. Он мне кратким движением -- сверху вниз -- счет. Я
заплатил по счету, встал и пошел. Трояк не дал. Ни копейки не дал. Не знаю,
что-то вдруг разозлился и не дал. А чтоб самому про себя не думать, что я
жадный, я отдал эти три рубля гардеробщику. Я не раздевался, так как вошел в
ресторан из гостиницы, а подошел и просто дал. Он меня спросил:
-- Побрызгать?
-- Не надо, -- сказал я. -- Брызгать еще...
"Вот так вот, -- думал я сердито про официанта, -- гро-ша ломаного не
дам. И так проживешь. Вон какой ловкий!.. Научился".
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
него, на парня. А тот рас-сказывал. Ленька даже расслышал несколько слов:
"Совершенно гениально получилось..."
-- Здравствуй...те! -- громко сказал Ленька, останавлива-ясь перед
ними. Правую руку он все еще держал в кармане.
-- Здравствуйте, Леня, -- ответила Тамара.
Ленька глотнул пересохшим горлом, улыбнулся.
-- А я к тебе шел...
-- Я не могу, -- сказала Тамара и, взглянув на Леньку не-понятно,
незнакомо прищурилась.
Ленька сжал в кармане билеты. Он смотрел в глаза де-вушке. Глаза были
совсем чужие.
-- Что "не могу"? -- спросил он.
-- Господи! -- негромко воскликнула Тамара, обращаясь к своему
спутнику.
Ленька нагнул голову и пошел прямо на них. Молодой человек
посторонился.
-- Нет, погоди... что это за тип? -- произнес он, когда Ленька был уже
далеко.
А Ленька шел и вслух негромко повторял:
-- Так, так, так...
Он ни о чем не думал. Ему было очень стыдно.
Две недели жил он невыносимой жизнью. Хотел забыть Тамару -- и не мог.
Вспоминал ее походку, глаза, улыбку... Она снилась ночами: приходила к нему
в общежитие, глади-ла его волосы и говорила: "Ты хороший. Ты мне очень
нра-вишься, Леня". Ленька просыпался и до утра сидел около окна -- слушал,
как перекликаются далекие паровозы. Один раз стало так больно, что он
закусил зубами угол подушки и заплакал -- тихонько, чтобы не слышали
товарищи по ком-нате.
Он бродил по городу в надежде встретить ее. Бродил каж-дый день --
упорно и безнадежно. Но заставить себя пойти к ней не мог.
И как-то он увидел Тамару. Она шла по улице. Одна. Ленька чуть не
вскрикнул -- так больно подпрыгнуло сердце. Он догнал ее.
-- Здравствуй, Тамара.
Тамара вскинула голову.
Ленька взял ее за руку, улыбнулся. У него опять высохло в горле.
-- Тамара... Не сердись на меня... Измучился я весь... -- Леньке
хотелось зажмуриться от радости и страха.
Тамара не отняла руки. Смотрела на Леньку. Глаза у нее были усталые и
виноватые. Они ласково потемнели.
-- А я и не сержусь. Что ж ты не приходил? -- Она засме-ялась и отвела
взгляд в сторону. Глаза у нее были до странно-го чужие и жалкие. -- Ты
обидчивый, оказывается.
Леньку как будто кто в грудь толкнул. Он отпустил ее руку. Ему стало
неловко, тяжело.
-- Пойдем в кино? -- предложил он.
-- Пойдем.
В кино Ленька опять держал руку Тамары и с удивлением думал: "Что же
это такое?.. Как будто ее и нет рядом". Он опустил руку к себе на колено,
облокотился на спинку перед-него стула и стал смотреть на экран. Тамара
взглянула на не-го и убрала руку с колена. Леньке стало жалко девушку.
Ни-когда этого не было -- чтобы жалко было. Он снова взял ее руку. Тамара
покорно отдала. Ленька долго гладил теплые гладкие пальцы.
Фильм кончился.
-- Интересная картина, -- сказала Тамара.
-- Да, -- соврал Ленька: он не запомнил ни одного кадра. Ему было
мучительно жалко Тамару. Особенно когда вклю-чили свет и он опять увидел ее
глаза -- вопросительные, чем-то обеспокоенные, очень жалкие глаза.
Из кино шли молча.
Ленька был доволен молчанием. Ему не хотелось гово-рить. Да и идти с
Тамарой уже тоже не хотелось. Хотелось ос-таться одному.
-- Ты чего такой скучный? -- спросила Тамара.
-- Так. -- Ленька высвободил руку и стал закуривать.
Неожиданно Тамара сильно толкнула его в бок и побежала.
-- Догони!
Ленька некоторое время слушал торопливый стук ее ту-фель, потом побежал
тоже. Бежал и думал: "Это уж совсем... Для чего она так?"
Тамара остановилась. Улыбаясь, дышала глубоко и часто.
-- Что? Не догнал!
Ленька увидел ее глаза. Опустил голову.
-- Тамара, -- сказал он вниз, глухо, -- я больше не приду к тебе...
Тяжело почему-то. Не сердись.
Тамара долго молчала. Глядела мимо Леньки на светлый край неба. Глаза у
нее были сердитые.
-- Ну и не надо, -- сказала она наконец холодным голо-сом. И устало
улыбнулась. -- Подумаешь... -- Она посмотре-ла ему в глаза и нехорошо
прищурилась. -- Подумаешь. -- Повернулась и пошла прочь, сухо отщелкивая
каблучками по асфальту.
Ленька закурил и пошел в обратную сторону в общежи-тие. В груди было
пусто и холодно. Было горько. Было очень горько.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
В двадцатые годы в нашем селе жил и ярко действовал некто Леся
(Отпущепиков Алексей). Рассказывают, невы-сокого роста, смуглый, резкий...
Лесю боялись как огня: он был смел и жесток. Отчаюга.
Вовсе вышагнул он за черту, когда зарезал собственную жену. Жена,
сколько-то прожив с ним, заявила, что -- хва-тит: больше выносить его гульбу
и поножовщину ей не по силам. И ушла. К отцу и к матери. Леся подкараулил ее
и два-жды, под ножом, спросил:
-- Будешь жить со мной?
И дважды решительная женщина сказала:
-- Нет.
Леся ударил.
Наказание выдумали Лесе диковинное: год аккуратно хо-дить в церковь --
замаливать грех. Леся ходил, демонстра-тивно зевал в церкви, потешая дружков
и молодых баб и де-вок.
История, которую я хочу рассказать, случилась позже, когда Леся,
собственно, занимался уже разбоем. Воровал и грабил он не в своем селе,
куда-то уезжал. В своем селе толь-ко брал лошадей. Приходил вечером к
мужику, у которого хозяйство посправней и кони на выезде ладные, и говорил:
-- Дай пару на ночь. К свету пригоню.
Мужик давал. Как не дашь? Не дашь -- так возьмет. Упра-вы на Лесю нету,
власти далеко -- не докричишься. Давал мужик коней и всю ночь обмирал от
страха и жали: а ну-ка да пристукнут где-нибудь Лесю... Или врюхается на
воров-стве да в бега ударится. Прощай кони! Но к свету Леся коней пригонял:
судьба пока щадила Лесю. Зато Леся не щадил судьбу: терзал ее, гнал вперед и
в стороны. Точно хотел ско-рей нажиться человек, скорей, как попало,
нахвататься всякого -- и уйти. Точно чуял свой близкий конец. Да как и не
чуять.
Узнал Леся: живет в деревне Чокши лавочник... Лавочник расторопный: в
скорые нэпмановские сроки разбогател, собирался и дальше богатеть. Живет
осторожно, хозяйство, лавку охраняет надежно: ни подкопом, ни подломом, ни
налетом прямым не взять.
Думал Леся, думал... И выдумал.
У лавочника была дочь невеста. И девка хорошая, и жени-хи, конечно,
были, но... Подловил Леся лавочника! Да не как-нибудь там шибко хитро,
сложно, а -- просто, как в сказке.
Приходит Леся к некоему Варламу в нашем селе. Варлам держал ямщину,
были тройки, были варламовские шоркунцы под дугой... Сам Варлам -- фигура:
корпусный, важный. Приходит к нему Леся и говорит:
-- Будешь, Варлам, этой ночью мне заместо отца род-ного.
-- Как это? -- не понял Варлам.
-- Поедем сватать невесту чокшинскую. Я, стало быть, сын твой, а ты --
тоже лавочник, лавок у нас с тобой две, но одну, мол, починить надо. Вот.
Закладывай самую резвую тройку, сам приоденься, мне тоже дай чего-нибудь
такое... жениховское. Не ной моя косточка в сырой земле... -- Леся любил так
говорить. -- Не ной моя косточка в сырой земле, мы его захомутаем, этого
туза.
-- Чего же на ночь глядя ехать-то? -- попробовал было Варлам оттянуть
время и как-нибудь, может, вывернуться.
-- Так надо, не разговаривай много, -- сказал Леся.
С Лесей много и не наразговариваешь.
Заложил Варлам тройку, приоделся случая ради, дал и Лесе одежонку
понарядней... Поехали.
Приехали. Представились: отец с сыном, такие-то. Слы-шали от добрых
людей, что... Ну что говорится в таких слу-чаях. Рассказали про себя: две
лавки, одна торгует, другую надо отремонтировать (на это почему-то особенно
напирал Леся). Кроме того, желательно невесту и приданое -- ну, не все,
необходимую часть -- увезти теперь же. Чего так? А так потому, что сын
завтра уезжает далеко за товарами, а в лав-ке со стариком остаться некому. А
потом уж будет и венча-ние, и свадьба, и все. Вот. Дело, как представляется
отцу и сыну, стоящее: лавка в Чокшах да лавка в Низовке -- две лавки, а
когда в Низовке отремонтируют еще одну лавку, станет три лавки. Это уже...
А? Чокшинский туз поймался. Леся, как потом рассказывал Варлам, не
засуетился, не за-торопился скорей брать, что дают, а стал нудно
торговать-ся из-за приданого, за каждую тряпку, чем очень удивил Варлама и
вовсе успокоил будущего своего тестя.
Из Чокшей в Низовку катили весело. Дернули у "тестя" медовухи... Варлам
на облучке вообразил себя ухарем и чуть было не вылетел с языком. Хотел
громко позавидовать Леси-ной судьбе.
-- А хорошо, язви тя, быть разб... -- и осекся.
Жених обнимал и голубил невесту.
Приехали.
Изба у Леси была маленькая, кособокая... И никакого хо-зяйства, шаром
покати. Городьбы даже никакой.
Невеста зачуяла неладное.
-- А где же лавки? -- спрашивает.
-- А вот... одна, -- показывает Леся лавку в сенях, -- вот -- другая,
на трех ножках, эту надо подремонтировать. Вот.
Кое-как удалось потом сбежать девке от Леси. Отец ее по-дослал своих
людей, они ее выкрали. Открытой силой отнять не решились: у Леси в черной
тайге дружки. Сундук с доб-ром остался у Леси.
Кончил свои дни Леся в тайге же: не поделили с дружка-ми награбленное
добро. Леся, видно, по своей дикой при-вычке -- торговаться за тряпки --
заспорил... Дружки -- под стать ему -- не уступили. Перестрелялись.
И вот этот его конец (а так кончали многие, похожие на Лесю) странным
образом волнует меня. Не могу как-нибудь объяснить себе эту особенность --
жадничать при дележке дарового добра, вообще, безобразно ценить цветной
лос-кут -- в человеке, который с великой легкостью потом раз-даривал,
раскидывал, пропивал эти лоскуты. Положим, лоскуты -- это и было тогда --
богатство. Но ведь и богатст-во шло прахом. Может, так: жил в Лесе вековой
крестьянин, который из горьких своих веков вынес несокрушимую жад-ность.
Жадность, которая уж и не жадность, а способ, сред-ство выжить, когда не
выжить -- очень просто. Леся захотел освободиться от этого мертвого груза
души и не мог. Погиб. Видно не так это просто -- освободиться.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
В купе, в котором ехала Лида, было очень весело.
Каждый день резались в "подкидного".
Шлепали картами по чемодану и громко кричали:
-- Ходите! Вам же ходить!.. Тэк... секундочку... опп! Ха-ха!..
Лида играла плохо. Все смеялись над ее промахами. Она сама смеялась --
ей нравилось, что она такая неумелая и хо-рошенькая, "очаровашка".
Этот ее смех так надоел всем в вагоне, что никого уже не раздражал.
Привыкли.
Он напоминал звук рассыпаемой на цементный пол ме-лочи.
Удивительно, как она не уставала.
А вечерами, когда из купе расходились, Лида стояла в ко-ридоре у окна.
Кто-нибудь подходил.
Беседовали.
-- Ой, как хочется скорей уж в Москву, вы себе не пред-ставляете! --
говорила Лида, закинув за голову полные белые руки. -- Милая Москва.
-- Гостить куда-нибудь ездили?
-- Нет, я с Новых земель.
-- В отпуск?
-- Совсем, что вы!..
И она, облизывая красивые ярко-красные губы, расска-зывала, что это
такое -- Новые земли.
-- Нас привезли в такую глушь, вы себе не представляете. Вот --
поселок, да? А вокруг -- поля, поля... Кино -- раз в не-делю. Представляете?
-- А вы работали там?
-- Да! Знаете, заставили возить на быках этот... -- Лида сконфуженно
морщилась, -- ну, поля удобряют...
-- Навоз?
-- Да. А быки такие вредины! Им говоришь: но! а они стоят, как идиоты.
Ребята у нас называли их Му-2. Ха-ха-ха... Я так нервничала (она произносит
нерьвничала) первое вре-мя (перьвое время), вы себе не представляете.
Написала па-пе, а он отвечает: "Что, дуреха, узнала теперь, почем фунт
лиха?" Он у нас шутник ужасный. У вас есть сигаретка?
...Встречали Лиду отец, мать и две тетки. Лида бросилась всех
обнимать... Даже всплакнула.
Все понимающе улыбались и наперебой спрашивали:
-- Ну как?
Лида вытирала пухлой ладошкой счастливые слезы и не-сколько раз
начинала рассказывать:
-- Ой, вы себе не представляете!.. Но ее не слушали -- улыбались,
говорили сами и снова спрашивали:
-- Ну как?
Поехали домой, за город.
...Увидев свой дом, Лида бросила чемодан и, раскинув белые рученьки,
побежала вперед.
Сзади понимающе заговорили:
-- Вот оно как -- на чужой-то сторонушке.
-- Да-а, это тебе... гляди-ка: бежит, бежит!
-- И ведь ничего не могли поделать; заладила свое: поеду и все. "Другие
едут, и я поеду", -- рассказывала мать Лиды, сморкаясь в платок. -- Ну вот,
съездила... узнала.
-- Молодежь, молодежь, -- скрипела тетя с красным ли-цом.
Потом Лида ходила по комнатам большого дома и громко спрашивала:
-- Ой, а это когда купили?
Мать или отец отвечали:
-- Этой зимой еще, перед Новым годом. Полторы тыщи стало.
Пришел молодой человек с книжками и с множеством значков на груди --
новый квартирант, студент.
Их знакомил сам отец.
-- Наша новаторша, -- сказал он, глядя на дочь с тонкой снисходительной
усмешкой.
Лида ласково и значительно посмотрела на квартиранта. Тот почему-то
смутился, кашлянул в ладонь.
-- Вы в каком? -- спросила Лида.
-- В педагогическом.
-- На каком факе?
-- На физико-математическом.
-- Будущий физик, -- пояснил отец и ласково потрепал молодого человека
по плечу. -- Ну вам небось поговорить хо-чется... Я пошагал в магазин. -- Он
ушел.
Лида опять значительно посмотрела на квартиранта. И улыбнулась.
-- У вас есть сигаретка?
Квартирант вконец смутился и сказал, что он не курит. И сел с книжками
к столу.
Потом сидели родственным кружком, выпивали.
Студент тоже сидел вместе со всеми; он попробовал было отказаться, но
на него обиделись самым серьезным образом, и он сел.
Отец Лиды -- чернявый человек с большой бородавкой на подбородке и с
круглой розовой плешиной на голове, с красными влажными губами, --
прищурившись, смотрел на дочь.
Потом склонялся к квартиранту, жарко дышал ему в ухо, шептал:
-- Ну, скажите, если уж честно: таких ли хрупких созданиев посылать на
эти... на земли? А? Кого они агитируют! Тоже, по-моему, неправильно делают.
Ты попробуй меня са-гитируй!..
Глаза его маслено блестели.
Он осторожно икал и вытирал губы салфеткой.
-- А таких зачем? Это ж... эк... это ж -- сосуд, который... эк... надо
хранить. А?
Молодой человек краснел и упорно смотрел в свою та-релку.
А Лида болтала ногами под столом, весело смотрела на квартиранта и,
капризничая, кричала:
-- Ой, ну почему вы мед не кушаете? Мам, ну почему он мед не кушает!
Студент кушал мед.
Все за столом разговаривали очень громко, перебивали друг друга.
Говорили о кровельном железе, о сараях, о том, что како-го-то Николая
Савельича скоро "сломают", и Николай Савельич получит "восемнадцать метров".
Толстая тетя с красным носом все учила Лиду:
-- А теперь, Лидуся... слышишь? Теперь ты должна... как девушка!.. --
Тетя стучала пальцем по столу. -- Теперь ты должна...
Лида плохо слушала, вертелась, тоже очень громко спра-шивала:
-- Мам, у нас сохранилось то варенье, из крыжовника? Положи ему. -- И
весело смотрела на квартиранта.
Отец Лиды склонялся к студенту и шептал:
-- Заботится... а? -- И тихо смеялся.
-- Да, -- говорил студент и смотрел на дверь. Непонятно было, к чему он
говорит это "да".
Под конец отец Лиды залез ему в самое ухо:
-- Ты думаешь, он мне легко достался, этот домик... эк... взять хотя
бы?.. Сто двенадцать тыщ -- как один рупь.. эк... на! А откуда они у меня? Я
ж не лауреат какой-нибудь. Я ж получаю всего девятьсот восемьдесят на руки.
Ну?.. А потому что вот эту штуку на плечах имею. -- Он похлопал себя по лбу.
-- А вы с какими-то землями!.. Кто туда едет? Кого приперло. Кто свою жизнь
не умеет наладить, да еще вот такие глупышки вроде дочки моей... Ох, Лидка!
Лидка! -- Отец Ли-ды слез со студента и вытер губы салфеткой. Потом снова
повернулся к студенту: -- А сейчас поняла -- не нарадуется сидит в
родительском доме. Обманывают вас, молодых...
Студент отодвинул от себя хрустальную вазочку с варе-ньем, повернулся к
хозяину и сказал довольно громко:
-- До чего же вы бессовестный! Просто удивительно. Противно смотреть.
Отец Лиды опешил... открыл рот и перестал икать.
-- Ты... вы это на полном серьезе?
-- Уйду я от вас. Ну и хамье... Как только не стыдно! -- Студент встал
и пошел в свою комнату.
-- Сопляк! -- громко сказал ему вслед отец Лиды.
Все молчали.
Лида испуганно и удивленно моргала красивыми голубы-ми глазами.
-- Сопляк!! -- еще раз сказал отец и встал и бросил сал-фетку на стол,
в вазочку с вареньем. -- Он меня учить будет!
Студент появился в дверях с чемоданом в руках, в пла-ще... Положил на
стол деньги.
-- Вот -- за полмесяца. Маяковского на вас нет! -- И ушел.
-- Сопляк!!! -- послал ему вслед отец Лиды и сел.
-- Папка, ну что ты делаешь?! -- чуть не со слезами вос-кликнула Лида.
-- Что "папка"? Папка... Каждая гнида будет учить в сво-ем доме! Ты
молчи сиди, прижми хвост. Прокатилась? Нагу-лялась? Ну и сиди помалкивай. Я
все эти ваши штучки знаю! -- Отец застучал пальцем по столу, обращаясь к
жене и к дочери. -- Принесите, принесите у меня в подоле... Выго-ню обоих!
Не побоюсь позора!
Лида встала и пошла в другую комнату.
Стало тихо.
Толстая тетя с красным лицом поднялась из-за стола и, охая, пошла к
порогу.
-- Итить надо домой... засиделась у вас. Ох, Господи, Господи, прости
нас, грешных.
...В Лидиной комнате тихо забулькал радиоприемник -- Лида искала
музыку.
Ей было грустно.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Как-то зашел я в гостиничный ресторан -- подкрепить-ся. Сел. Жду.
Подходит официант... Опрятный, курносый, с лицом, которые забываются
тут же. Впрочем, у этого в глазах было некое презрение, когда он слушал. Он
слушал и чуть кивал головой. И в глазах его, круглых, терпеливых, я
обнаружил презрение. Это и остановило мое внимание на его скучном лице... И
я без труда узнал человека.
Лет двадцать пять назад мы с ним работали на одной стройке, жили в
общежитии в одной комнате. Было нам по шестнадцать лет, мы приехали из
деревни, а так как город нас обоих крепко припугнул, придавил, то и стали мы
вроде друзья.
Работали... А потом нас тянуло куда-нибудь, где потише. На кладбище.
Это странно, что мы туда наладились, но так. Мы там мечтали. Не помню, о чем
я тогда мечтал, а выду-мывать теперь тогдашние мечты -- лень. Тогда бы, в то
вре-мя, если бы кто спросил, наверно, соврал бы -- что-нибудь про летчиков
бы, моряков: я был скрытный, к тому же умел врать. А теперь забыл... Всерьез
захотел вспомнить -- о чем же все-таки мечталось? -- и не могу. Забыл.
Помню, смот-рел тогда фильм "Молодая гвардия", и мне очень понравил-ся Олег
Кошевой, и хотелось тоже с кем-нибудь тайно бо-роться. До того доходило, что
иду, бывало, по улице и так с головой влезу в эту "тайную борьбу", что мне,
правда казалось, что за мной следят, и я оглядывался на перекрестках. И даже
делал это мастерски -- никто не замечал. Но едва ли я рассказывал про такую
мечту. Да и не мечта это была, а иг-ра, что ли, какая-то. Как про это
расскажешь.
А он рассказывал. Он мечтал быть официантом. Я хоро-шо помню, как он
азартно напирал и шлепал губами про то, как официанты хорошо живут, богато.
Он был тогда губо-шлеп, а потом, как стал, видно, официантом, то губы
подоб-рал, сдержанный стал, вежливый. Только что это за пре-зрение у него в
круглых глазах? Никакого презрения тогда не намечалось, наоборот, дурак
дураком был, простодуш-ный и до смешного доверчивый. Даже я учил его, чтоб
он не был таким доверчивым.
Меня не удивляло, что он хочет быть официантом. Я, на-верно, думал: "Ну
и будь!" Не отговаривал. Даже, наверно, гордился потихоньку, что сам я не
хочу быть официантом, даже когда голодали. Но это теперь легко сказать, что
-- гор-дился, а гордился ли -- не помню. Однако хорошо помню, что он хотел
быть официантом. Я только то и помню: клад-бище калужское, и что он очень
хотел быть официантом.
Кладбище было старое, купеческое. На нем, наверно, уже не хоронили. Во
всяком случае, ни разу мы не наткну-лись на похороны. Каких-то старушек
видели -- сидели на скамеечках старушки. Тишина... Сказать, чтоб мысли
ка-кие-нибудь грустные в голову лезли, -- нет. Или думалось: вот, жили
люди... Нет. Самому жить хотелось, действовать, может, бог даст, в офицеры
выйти. Скулила душа, тоскова-ла: работу свою на стройке я ненавидел. Мы были
с ним раз-норабочими, гоняли нас туда-сюда, обижали часто. Особен-но
почему-то нехорошо возбуждало всех, что мы -- только что из деревни, хоть,
как я теперь понимаю, сами они, многие, -- в недалеком прошлом -- тоже
пришли из деревни. Но они никак этого не показывали, и все время шпыняли
нас: "Что, мать-перемать, неохота в колхозе работать?"
Помню еще надгробия каменные, тесаные, тяжелые. Я думал тогда: как же
было тащить сюда такую тяжесть? На подводах, что ли? Надписи на камнях --
все больше купцы лежат. Сколько же купцов было на Руси! Или -- это кладби-ще
только купеческое? Тишина была на кладбище. Оттор-говали купцы, отшумели...
Лежат. Долго-долго будут ле-жать, пока не раскурочат кладбище под
какой-нибудь завод. У нас в деревне забросили старое кладбище, стали
хоронить на новом месте, на горе.
Да, так вот -- официант. Странно, что я никак не встре-вожился, не
заволновался, что встретил его, не захотел поговорить. Не знаю -- почему-то
не захотел. Может, пото-му, что был я крепко с похмелья, а он возьмет да
подумает, что у меня совсем уж плохие дела. Еще пожалеет. А разубе-ждать --
совестно. Словом, не стал я объявляться. А возьму да и пожалею... Зачем?.. Я
стал наблюдать за ним. И полу-чил какое-то жестокое удовольствие. Он совсем
изменился, этот человек. Не будь у меня такая редкая память на лица, никогда
бы мне не узнать его. Я сказал, что обнаружил у не-го в глазах презрение.
Никакого презрения! Тут же подошел к соседнему столику и таким изящным
полупоклоном изо-гнулся, да так весело, беззаботно, добро улыбнулся, что
ку-да тебе! Помурлыкал что-то насчет закуски, посоветовал, покивал
причесанным на пробор шарабанчиком, взмахнул салфеткой и отбыл в сторону
кухни. Э-э, он-таки научился. Презрение -- это ко мне только, потому что я с
похмелья. И один. И одет -- так себе. И лицо солдатское. А так бы он и мне с
достоинством поклонился. Ах, славно он кланяется! Именно -- с достоинством,
не угодливо, нет, -- красиво, спокойно, четко, ни на сантиметр ниже, ни на
сантиметр выше, а как раз, чтоб подумали: "Надо потом прикинуть к счету
рубль-другой". Поклонись он мне так, я бы так и по-думал. А вот бережет же
свой поклон, не всем подряд кла-няется. Опыт. Конечно, иногда, наверно,
ошибается, но, в общем, метит точно. Там, например, где он только что
по-клонился, сидели совсем молодые ребята с девушками, ре-бятки изображали
бывалых людей, выдавили дома прыщи, курили заграничные сигареты. Тут-то он
им -- и поклончик, поводил умытым пальцем по меню -- совет, что лучше
за-казать, покивал головкой -- коньяк, шампанское... Легкое движение --
переброс салфетки с руки на руку -- заключи-тельный поклон, исчезновение.
Славно. И ведь, хитрец: все с понимающим видом, с видом, что -- вот:
молодые, беспеч-ные -- "бродят". Как там у Хемингуэя (у Хема)? Зашли в од-но
место -- выпили, зашли в другое место -- выпили... Шельма, он же знает, что
для того, чтоб сюда войти с ули-цы, надо отстоять в очереди, где вся
беспечность улетучит-ся. Но так как молодые играли в беспечность, он умело
подхватил игру. Он знает, что деньги у них -- папины, или кто-то из них в
дедовой библиотеке приделал ноги четырех-томнику Даля... Но он все принимает
за чистую монету: во-шли джентльмены, все будет о'кэй. Прежде всего он
пони-мает, что ребятки форсят перед девушками, при расчете не станут
пересчитывать, а еще и подкинут трояк.
Но вот уж он иноходит от кухни... Ширк-ширк, ширк-ширк -- обогнул
столик, другой, поднос на левой руке как щит, а на щите -- всякие вкусные
штуки. Сказать ему, что ли, про калужское кладбище? Помнишь, мол, как там
ти-хо-тихо было?.. Нет, пожалеет он меня, наверняка, пожале-ет в душе.
-- У вас что было?
-- Котлета.
-- Котлета... Пожалуйста.
-- По-калужски?
-- Что?
-- Котлета-то по-калужски?
-- Почему по-калужски? Нормальная котлета.
-- Я думал, по-калужски.
-- Где вы видите -- по-калужски?
-- Да нигде не вижу... Я вот смотрю на нее, думал, она -- по-калужски.
-- Нет у нас никаких по-калужски!
-- Ну, нет -- и не надо. Я же не прошу. Я говорю: я ду-мал, она
по-калужски.
-- Будете кушать?
-- А как же!
-- Водка... А что собой представляет по-калужски?
-- Такие... на гробики похожи... Купеческие котлеты.
Он быстро, подозрительно глянул на меня, на графинчик с водкой, что мне
поставил, -- испугался: не развезет ли ме-ня, если я это оглоушу, в
графинчике-то? Их за это ругают, я слышал. Я интеллигентно кашлянул в
ладонь, сказал как можно приветливее:
-- Спасибо.
-- Пожалуйста.
Официант отбыл к соседнему столику.
Нет, не буду я ему ничего говорить про Калугу. А три руб-ля лишних дам
потом. Как можно небрежней дам, и ника-кого презрения -- дам, и все. Как
будто я каждый раз вот так по трояку отваливаю -- такой я странный, щедрый
человек, хоть и с солдатским лицом и неважно одет. Меня прямо не-терпение
охватило -- скорей дать ему три рубля. Посмот-реть: какое у него сделается
лицо!
...Я поел, вылил. Он мне кратким движением -- сверху вниз -- счет. Я
заплатил по счету, встал и пошел. Трояк не дал. Ни копейки не дал. Не знаю,
что-то вдруг разозлился и не дал. А чтоб самому про себя не думать, что я
жадный, я отдал эти три рубля гардеробщику. Я не раздевался, так как вошел в
ресторан из гостиницы, а подошел и просто дал. Он меня спросил:
-- Побрызгать?
-- Не надо, -- сказал я. -- Брызгать еще...
"Вот так вот, -- думал я сердито про официанта, -- гро-ша ломаного не
дам. И так проживешь. Вон какой ловкий!.. Научился".
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского