Страница:
Студент медицинского института Прохоров Володя ехал домой на каникулы.
Ехал, как водится, в общем вагоне, ехал славно. Сессию сдал хорошо, из
деревни писали, что у них там все в порядке, все здоровы -- на душе у Володи
было празднично. И под вечерок пошел он в вагон-ресторан по-ужинать и, может
быть, выпить граммов сто водки -- такое появилось желание. Пошел через
вагоны и в одном, в купей-ном, в коридоре, увидел землячку свою, тоже
студентку, кажется, пединститута. Она была из соседней деревни, в
по-запрошлом году они вместе ездили в райцентр сдавать экза-мены по
английскому языку и там познакомились. Володе она тогда даже понравилась. Он
потом слышал, что она то-же прошла в институт, но в какой и в каком городе,
толком не знал. Вообще как-то забыл о ней. Он было обрадовался, увидев ее у
окошка, но тут же оторопел: забыл как ее звать. Остановился, отвернулся тоже
к окну, чтоб она пока не уз-нала его... Стал вспоминать имя девушки.
Напрягал память, перебирая наугад разные имена, но никак не мог вспомнить.
То ли Алла, то ли Оля... Что-то такое короткое, ласковое. Пока он так гадал,
уткнувшись в окно, девушка оглянулась и тоже узнала его.
-- Володя?.. Ой, здравствуй!
-- Хелло! -- воскликнул Володя. И сделал вид, что очень-очень удивился,
и остро почувствовал свою фальшь -- и это "хелло", и наигранное удивление.
От этого вопросы дальше возникли очень нелепые: "Каким ветром? Откуда?
Куда?"
-- Как?.. На каникулы.
-- А-а, ну да. Ну, и как? На сколько? -- Володя до боли ощущал свою
нелепость, растерянность и суетился еще больше: почему-то страшно было
замолчать и не фальши-вить дальше. -- До сентября? Или до октября?
Девушка -- это было видно по ее глазам -- отметила, сколь изменился с
недавней поры ее земляк. Но странно, что и она не сказала в простоте: "Да ты
что, Володя? Я тоже еду на каникулы, как и ты", а сразу подхватила эту
показ-ную вольную манеру.
-- Не знаю, как нынче будет. А вы? Вам сказали или тоже на бум-бум
едете?
Володе сделалось немного легче оттого, что девушка не осадила его с
глупой трескотней, а готова даже сама поглу-петь во имя современных
раскованных отношений.
-- Нам сказали к сентябрю собраться, естественно. Но мы пронюхали, что
опять повезут на картошку, поэтому многие из нас хотят обзавестись
справками, что работали дома, в родимых колхозах.
-- А мы тоже!.. Мы говорим: "А можно, мы дома отра-ботаем?"
-- Зачем же их спрашивать? Надо привезти справку, и все, -- Володе даже
понравилось, как он стал нагловато рас-поясываться, он втайне завидовал
сокурсникам-горожа-нам, особенно старшекурсникам, но сам не решался
изо-бражать из себя такого же -- совестно было. Но теперь он вдруг испытал
некое удовольствие в нарядной роли... чуть ли не кутилы и циника. Будь у
него в кармане деньги, хоть не-много больше, чем на сто граммов водки и на
билет в авто-бус до своего села, он, пожалуй, ляпнул бы что-нибудь и про
ресторан. Но денег было только-только.
-- А не опасно со справкой-то? -- спросила девушка. -- Могут же...
это...
-- Я умоляю! Отработал -- и все. Возил навоз на поля, -- Володя с
улыбкой посмотрел на девушку, но поскорей от-вернулся и полез в карман за
сигаретой. Не все еще шло гладко пока. Маленько было совестно.
-- Вас куда в прошлом году возили?
-- В Заозерье. Но мы там пожили неплохо... -- Володе и правда
понравилось ездить с курсом на осенние работы в колхоз, и никакую он справку
не собирался доставать дома.
-- А мы ездили в Красногорский район, -- тоже не без удовольствия
вспомнила девушка. -- Тоже неплохо было. Хохми-или-и!..
-- А как отдыхаете дома летом? Чем занимаетесь?
-- Да чем? За ягодами ходим... -- девушка спохвати-лась, что, пожалуй,
это банально -- за ягодами. -- Вообще скучно.
-- Скооперируемся? -- навернул Володя. -- А то я тоже с тоски
загибаюсь. Нас же разделяет всего... четырнадцать ки-лометров, да? Сядем на
велики...
-- Давайте, -- легко согласилась девушка. -- У нас тоже молодежи нету.
Подруги кое-какие остались, но... Знаете, вот были подругами, да? Потом
вдруг что-то -- раз! -- и отношения портятся. Вот так, знаете, обвально.
-- Это вполне понятно, -- сказал Володя. -- Этого надо было ожидать.
Это -- один к одному.
-- Но почему? -- очень притворно удивилась девушка.
-- Разошлись дороги... И разошлись, как в море кораб-ли, -- Володя
посмеялся и стряхнул пепел в алюминиевую неудобную пепельницу внизу. -- Это
так же естественно, как естественно то, что у человека две ноги, две руки и
од-но сердце, -- Володя вспомнил, что он медик.
И девушка тоже вспомнила, что он медик.
-- Ой, а трудно в медицинском, а?
Володя снисходительно посмеялся.
-- Почему? Нет, отсев, естественно, происходит... -- Володе нравилось
слово "естественно". -- Нас на первом курсе повели в анатомичку, одна
девушка увидела жмури-ков и говорит: "Ах, держите меня!" И повалилась...
-- В обморок?
-- Да. Ну, естественно, это уже не врач. В фармацевты.
-- Обидно, наверно, да?
-- А у вас... стабильное положение?
-- У нас со второго курса нынче ушла одна. Но она про-сто перевелась, у
нее просто отец военный, его куда-то пе-ревели. Во Владивосток. А так нет. А
у вас клуб в деревне по-строили?
-- Кинотеатр. В прошлом году Я как-то пошел посмотреть какую-то
картину, половины слов не понял -- бубнеж ка-кой-то: бу-бу-бу... Я ушел.
Хуже, что библиотеки доброй нет. У вас хорошая библиотека?
-- Да нет, тоже... Я везу кое-что с собой.
-- Ой, что, а?! -- выдал Володя показушный великий го-лод.
-- "Путешествия Христофора Колумба". Это, знаете, дневники, письма,
документы... Я же -- географичка.
-- Так. Еще?
-- Еще кое-что... Ау вас есть что-нибудь?
-- У меня кое-что специальное тоже... "Записки врача" этого... Как его,
врач тоже был?..
-- Чехов?
-- Нет, но они, кажется, поддерживали приятельские отношения... Вот
вылетела фамилия. А Брэдбери у вас ниче-го нету?
-- Нет. А вы любите читать про медиков?
-- Да нет... Любопытно бывает, если не туфта полная. А Камю ничего нет?
-- Нет, нету.
-- Ну, так как мы будем бороться со скукой? -- весело спросил Володя.
-- Как вы себе это представляете? -- ему совсем хорошо стало, когда свалили
этих Камю, Брэдбери...
-- Общими усилиями как-нибудь... -- тоже весело сказа-ла девушка.
Как-то вроде обещающе сказала...
Володя быстро утрачивал остатки смущения. Он вдруг увидел, что девушка
перед ним милая и наивная. Неопыт-ная. Он и сам был не бог весть какой
опытный, то есть вовсе неопытный, но рядом с такой-то, совсем-то уж
зеленой... Ну-у, он хоть что-то да слышал! Отважиться? Возможность эта так
внезапно открылась Володе, и так он вдруг взволно-вался, что у него резко
ослабли ноги. Он уставился на девуш-ку и долго смотрел -- так, что та даже
смутилась. И от сму-щения вдруг рассмеялась. Глядя на нее, и Володя тоже
засмеялся. Да так это у них громко вышло, так самозабвен-но! Так искренне.
-- Вплоть до того, что... -- хохотал Володя, -- вплоть до того, что --
поставим... -- Володя и хотел уже перестать сме-яться и не мог. -- Поставим
шалаш и...
Как услышала девушка про этот шалаш, так еще больше закатилась.
-- Как Робинзоны... на этом... да?
Володя только кивнул головой -- не мог говорить от смеха.
Тут отодвинулась дверь ближнего к ним купе, и какая-то женщина
крестьянского облика высунулась и попросила не-громко:
-- Ребята, у меня ребенок спит -- потише бы...
Тотчас и в соседнем с этим купе скрежетнула дверь, и некая лысая голова
зло и недовольно сказала:
-- Как в концертном зале, честное слово! Не в концерте же! -- и голова
усунулась, и дверь опять нервно скрежетну-ла и щелкнула. Даже женщина, у
которой ребенок, удивлен-но посмотрела на эту дверь.
-- Не спится юному ковбою, -- громковато сказал Воло-дя, перестав
смеяться, но еще улыбаясь. Он тоже смотрел на сердитую дверь. И сказал еще,
но потише: -- Вернее так: не спится лысому ковбою.
Девушка прихлопнула ладошкой новый взрыв смеха и бегом побежала по
коридору -- прочь от опасного места. Во-лодя, польщенный, пошел за ней; чего
ему не хватало для полного утверждения в новом своем качестве, так этой вот
голой злой головы. Он шел и придумывал, как он сейчас еще скажет про эту
голову. Может так: "Я сперва подумал, что это чье-то колено высунулось".
Девушка ушла аж в тамбур -- от греха подальше.
-- Ой, правда, мы расшумелись, -- сказала она, поправ-ляя волосы. --
Люди спят уже...
Володя закурил... Его опять охватило волнение. Его пря-мо колыхнуло,
когда она -- совсем рядом -- вскинула вверх и назад оголенные свои руки...
Он успел увидеть у нее под мышкой родинку. Дым сигареты стал горьким, но он
глотал и глотал его... И молчал. Потом бросил сигарету и посмот-рел на
девушку... Ему казалось, что он посмотрел смело и с улыбкой. Девушка тоже
смотрела на него. И по тому, как она на него смотрела -- вопросительно, чуть
удивленно, -- он понял, что он не улыбается. Но теперь уж и отступать было
некуда, и Володя положил руку на ее плечо и стал робко подталкивать пальцами
девушку к себе. Так как-то двусмыс-ленно подталкивал -- приглашал и не
приглашал: -- можно, однако, подумать, что он влечет к себе, тогда пусть
шагнет сама... Жуткий наступил момент, наверно, короткий, но Володя успел
разом осознать и свою трусость, и что ему во-все не хочется, чтоб она
шагнула. И он вовсе потерялся...
-- Что ты? -- спросила девушка серьезно.
-- Начнем? -- сказал Володя.
Девушка убрала его руку.
-- Что начнем? Ты что?
-- О боже мой! -- воскликнул Володя. -- Чего ж ты уж так
испугалась-то?.. Пичужка, -- и он коротко хохотнул, торопливо похлопал
девушку по плечу и сказал снисходи-тельно и серьезно: -- Иди спать, иди
спать, а то поздно уже. Да? -- и ринулся в наружную дверь тамбура -- вон
отсюда.
-- Завтра поедем вместе? -- спросила вдогонку девушка.
-- Да! Обязательно! -- откликнулся Володя. Он уже был в переходном этом
мешке, где грохотало и качалось.
Он почти бежал по вагонам. Очень хотелось или самому выпрыгнуть из
вагона, или чтоб она, эта географичка, вы-пала бы как-нибудь из вагона, чтоб
никто никогда не узнал его гнусного позора и какой он враль и молокосос.
Он пришел в свой вагон, снял ботинки, тихо, как вся-кий мелкий гад,
влез на верхнюю полку и замер. Боже ж ты мой! Так ждал этого лета, так
радовался, ехал, так все про-думал, как будет отдыхать... Тьфу! Тьфу! Тьфу!
Он вдруг вспомнил, как зовут девушку -- Лариса. И еще он вспомнил, как он
хохотал в купейном вагоне... Он заворочался и замы-чал тихо. Ведь не сломал
же руку или ногу, ни от поезда не отстал, ни чемодан не украли -- сам мелко
напаскудил. Эта Лариса теперь расскажет всем... Они любят рассказывать --
смеются всегда! -- когда какой-нибудь валенок хотел со-блазнить девушку, но
ничего не вышло -- получил по ушам. Приврет еще, приврет обязательно.
Так он казнил себя на верхней полке... пока вдруг не за-снул. Как-то
заснул и заснул -- страдал, страдал и заснул.
А проснулся, когда уж поезд стоял на родной станции -- дальше он никуда
не шел. За окном был ясный день; на перроне громко разговаривали, смеялись,
вскрикивали ра-достно... Встречали, торопились к автобусам.
Володя моментально собрался... И вдруг вспомнил вче-рашнее... И так и
сел. Но надо было выходить: по вагону шел проводник и поторапливал
замешкавшихся пассажиров.
Володя вышел на перрон. Огляделся... И прошмыгнул в вокзал. Сел там в
уголок на чемодан и стал ждать. Эта Лари-са уедет, наверно, одним из первых
автобусов, она девка шустрая. А они потом еще будут, автобусы-то, много. И
все почти идут через его село. Черт с ней, с этой Ларисой!.. Мо-жет,
расскажет, а может, и не расскажет. Зато он все равно дома. И уж не так было
больно, как вчера вечером. Ну, что же уж тут такого?.. Стыдно только. Ну,
может, пройдет как-нибудь, Володя выглянул в окно на привокзальную
площадь... И сразу увидел Ларису: она стояла поодаль от ав-тобусов --
высматривала Володю среди людей, идущих с перрона. Володя сел опять на
чемодан. Вот же противная девка, стоит, ждет! Ничего, подождешь-подождешь и
уе-дешь -- домой-то охота. Но ведь какая настырная -- стоит, ждет!
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
А были у него хорошие времена. В войну. Он ходил по де-ревне, пел.
Водила его Матрена Кондакова, сухая, на ред-кость выносливая баба, жадная и
крикливая. Он называл ее -- супружница.
Обычно он садился на крыльцо сельмага, вынимал из мешка двухрядку
русского строя, долго и основательно уст-раивал ее на коленях, поправлял
ремень на плече... Он был, конечно, артист. Он интриговал слушателей, он их
готовил к действу. Он был спокоен. Незрячие глаза его (он был слепой от
роду) "смотрели" куда-то далеко-далеко. Наблюдать за ним в эту минуту было
интересно. Матрена малость портила торжественную картину -- суетилась,
выставляла на крыльце алюминиевую кружку для денег, зачем-то надевала на
себя цветастую кашемировую шаль, которая совсем была не к лицу ей, немолодой
уж... Но на нее не обращали внимания. Смотрели на Ганю. Ждали. Он негромко,
сдержанно про-кашливался, чуть склонял голову и, продолжая "смотреть"
куда-то в даль, одному ему ведомую, начинал...
Песен он знал много. И все они были -- про войну, про тюрьму, про
сироток, про скитальцев... Знал он и "божественные", но за этим следили
"сельсоветские". А если никого из "сельсоветских" близко не было, его
просили:
-- Гань, про безноженьку.
Ганя пел про безноженьку (девочку), которая просит лас-кового Боженьку,
чтоб он приделал ей ноженьки. Ну -- хоть во сне, хоть только чтоб узнать,
как ходят на ноженьках...
Бабы плакали.
Матрена тоже вытирала слезы концом кашемировой шали. Может,
притворялась, Бог ее знает. Она была хитрая.
Пел Ганя про "сибулонцев" (заключенных сибирских ла-герей) -- как
одному удалось сбежать; только он сбежать-то сбежал, а куда теперь -- не
знает, потому что жена его, курва, сошлась без него с другим.
Пел про "синенький, скромный платочек"...
Слушали затаив дыхание. Пел Ганя негромко, глухова-тым голосом, иногда
(в самые захватывающие моменты) умол-кал и только играл, а потом продолжал.
Разные были песни.
В воскресенье мать-старушка
К воротам тюрьмы пришла,
Своему родному сыну
Передачку принесла.
Оттого, что Ганя все "смотрел" куда-то далеко и лицо его было скорбное
и умное, виделось, как мать-старушка подо-шла к воротам тюрьмы, а в узелке у
нее -- передачка: сальца кусочек, шанежки, яички, соль в тряпочке, бутылка
молока...
Передайте передачку,
А то люди говорят:
Заключенных в тюрьмах много --
Сильно с голоду морят.
Бабы, старики, ребятишки как-то все это понимали -- и что много их там,
и что морят. И очень хотелось, чтоб пере-дали тому несчастному "сидельцу",
сыну ее, эту передачку -- хоть поест, потому что в "терновке" (тюрьме),
знамо дело, несладко. Но...
Ей привратник усмехнулся:
"Твоего тут сына нет.
Прошлой ночью был расстрелян
И отправлен на тот свет".
Горло сжимало горе. Завыть хотелось... Ганя понимал это. Замолкал. И
только старенькая гармошка его с медными уголками все играет и играет.
Потом:
Повернулась мать-старушка,
От ворот тюрьмы пошла...
И никто про то не знает --
На душе что понесла.
Как же не знали -- знали! Плакали. И бросали в кружку пятаки,
гривенники, двадцатики. Матрена строго следила, кто сколько дает. А Ганя
сидел, обняв гармошку, и все "смот-рел" в свою далекую, неведомую даль.
Удивительный это был взгляд, необъяснимо жуткий, щемящий душу.
Потом война кончилась. Вернулись мужики, какие оста-лись целые... Стало
шумно в деревнях. А тут радио провели, патефонов понавезли -- как-то не до
Гани стало. Они еще ходили с Матреной, но слушали их плохо. Подавали,
правда, но так -- из жалости, что человек -- слепой и ему надо как-то
кормиться. А потом и совсем вызвали Ганю в сельсовет и сказали:
-- Назначаем тебе пенсию. Не шляйся больше.
Ганя долго сидел молча, смотрел мимо председателя... Сказал:
-- Спасибо нашей дорогой Советской власти.
И ушел.
Но и тогда не перестал он ходить, только -- куда подаль-ше, где еще не
"провели" это "вшивое радиво".
Но чем дальше, тем хуже и хуже. Молодые, те даже под-смеиваться стали.
-- Ты, дядя... шибко уж на слезу жмешь. Ты б чего-нито повеселей.
-- Жиганье, -- обиженно говорил Ганя. -- Много вы по-нимаете!
И укладывал гармошку в мешок, и они шли с Матреной дальше... Но дальше
-- не лучше.
И Ганя перестал ходить.
Жили они с Матреной в небольшой избенке под горой. Матрена занималась
огородом. Ганя не знал, что делать. Стал попивать. На этой почве у них с
Матреной случались ругань и даже драки.
-- Глот! -- кричала Матрена. -- Ты вот ее пропьешь, пензию-то, а чем
жить будем?! Ты думаешь своей башкой дыря-вой, или она у тебя совсем
прохудилась?
-- Закрой варежку, -- предлагал Ганя. -- И никогда не открывай.
-- Я вот те открою счас -- шумовкой по калгану!.. Черт слепошарый.
Ганя бледнел.
-- Ты мои шары не трожь! Не ты у меня свет отняла, не тебе вякать про
это.
Вообще стал Ганя какой-то строптивый. Звали куда-ни-будь: на свадьбу
поиграть -- отказывался.
-- Я не комик, чтоб пляску вам наигрывать. Поняли? У вас теперь
патефоны есть -- под их и пляшите.
Пришли раз молодые из сельсовета (наверно, Матрена сбегала,
пожаловалась), заикнулись:
-- Вы знаете, есть ведь такое общество -- слепых...
-- Вот и записывайтесь туда, -- сказал Ганя. -- А мне и тут хорошо. А
этой... моей... передайте: если она ишо по сельсоветам бегать будет, я ей
ноги переломаю.
-- Почему вы так?
-- Как?
-- Вам же лучше хотят...
-- А я не хочу! Вот мне хотят, а я не хочу! Такой я... губо-шлеп
уродился, что себе добра не хочу. Вы мне пензию плотите -- спасибо. Больше
мне ничего от вас не надо. Чего мне в тем обчестве делать? Чулки вязать да
радиво слушать?.. Спасибо. Передайте им всем там от меня низкий поклон.
... Один только раз встрепенулся Ганя душой, оживился, помолодел
даже...
Приехали из города какие-то люди -- трое, спросили:
-- Здесь живет Гаврила Романыч Козлов?
Ганя насторожился.
-- А зачем? В обчество звать?
-- В какое общество?.. Вы песен много знаете, нам ска-зали...
-- Ну так?
-- Нам бы хотелось послушать. И кое-что записать...
-- А зачем? -- пытал Ганя.
-- Мы собираем народные песни. Записываем. Песни не должны умирать...
Догадался же тот городской человек сказать такие слова!.. Ганя встал,
заморгал пустыми глазами... Хотел унять слезы, а они текли, ему было стыдно
перед людьми, он хмурился и покашливал и долго не мог ничего сказать.
-- Вы споете нам?
-- Спою.
Вышли на крыльцо. Ганя сел на приступку, опять долго устраивал гармонь
на коленях, прилаживал поудобней ре-мень на плече. И опять "смотрел" куда-то
далеко-далеко, и опять лицо его было торжественное и умное. И скорбное, и
прекрасное.
Был золотой день бабьего лета, было тепло и покойно на земле. Никто в
деревне не знал, что сегодня, в этот ясный по-гожий день, когда торопились
рубить капусту, ссыпать в ямы картошку, пока она сухая, сжигать на огородах
ботву, пока она тоже сухая, никто в этот будничный, рабочий день не знал,
что у Гаврилы Романыча Козлова сегодня -- праздник.
Пришла с огорода Матрена.
Навалился на плетень соседский мужик, Егор Анашкин... С интересом
разглядывали городских, которые разложили на крыльце какие-то кружочки,
навострились с блокнотами -- приготовились слушать Ганю.
-- Сперва жалобные или тюремные? -- спросил Ганя.
-- Любые.
И Ганя запел... Ах, как он пел! Сперва спел про безноженьку. Подождал,
что скажут. Ждал напряженно и "смот-рел" вдаль.
-- А что-нибудь такое... построже... Нет, это тоже хоро-шая! Но...
что-нибудь -- где горе настоящее...
-- Да рази ж это не горе -- без ног-то? -- удивился Ганя.
-- Горе, горе, -- согласились. -- Словом, пойте, какие хо-тите.
Как на кладбище
Митрофановском
Отец дочку родную убил, --
запел Ганя. И славно так запел, с душой.
-- Это мы знаем, слышали, -- остановили его.
Ганя растерялся.
-- А чего же тогда?
Тут эти трое негромко заспорили: один говорил, что надо писать все,
двое ему возражали: зачем?
Ганя напряженно слушал и все "смотрел" туда куда-то, где он, наверно,
видел другое -- когда слушали его и не спо-рили, слушали и плакали.
-- А вот вы говорили -- тюремные. Ну-ка тюремные.
Ганя поставил гармонь рядом с собой. Закурил.
-- Тюрьма -- это плохое дело, -- сказал он. -- Не приведи Господи.
Зачем вам?
-- Почему же?!
-- Нет, люди хорошие, -- будет. Попели, поиграли -- и будет. -- И опять
жестокая строптивость сковала лицо.
-- Ну просют же люди! -- встряла Матрена. -- Чего ты кобенисся-то?
-- Закрой! -- строго сказал ей Ганя.
-- Ишак, -- сказала Матрена и ушла в огород.
-- Вы обиделись на нас? -- спросили городские.
-- Пошто? -- изумился Ганя. -- Нет. За что же? Каких пе-сен вам надо, я
их не знаю. Только и делов.
Городские собрали свои чемоданчики, поблагодарили Ганю, дали три рубля
и ушли.
Егор Анашкин перешагнул через низенький плетень, подсел к Гане.
-- А чего, правда, заартачился-то? -- поинтересовался он. -- Спел ба,
может, больше бы дали.
-- Свиней-то вырастил? -- спросил Ганя после некоторо-го молчания.
-- Вырастил, -- вздохнул Егор. -- Теперь не знаю, куда с имя деваться,
черт бы их надавал. Сдуру тада -- разрешили: давай по пять штук! А куда
теперь? На базар -- там без меня навалом, не один я такой...
Егор закурил и задумался.
-- Эх ты, поросятинка! -- вдруг весело сказал Ганя. -- На-ка трешку-то
-- сходи возьми бутылочку. За здоровье свинок твоих... и чтоб не кручинился
ты -- выпьем.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с яз-вой
двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то
человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком
крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине... Пого-ворили о
чем-то между собой и сказали Ваньке:
-- Поедешь в городскую больницу?
-- Зачем? -- не понял Ванька.
-- Лежать. Также лежать, как здесь лежишь. Вот... Сергей Николаевич
лечить будет.
Ванька согласился.
В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали назы-вать
"тематический больной".
-- А где тематический больной-то? -- спрашивала сестра.
-- Курит, наверно, в уборной, -- отвечали соседи Ванькины. -- Где же
еще.
-- Опять курит? Что с ним делать, с этим тематиче-ским...
Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рас-сказал соседям
по палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шоферские
права хотели отнять, как один раз тонул с машиной...
-- Лед впереди уже о так от горбатится -- горкой... Я от-крыл дверцу,
придавил газку. Вдруг -- вниз поехал!.. -- Ванька, когда рассказывает,
торопится, размахивает ру-ками, перескакивает с одного на другое. -- Ну,
поехал!.. Натурально, как с горки! Вода -- хлобысь мне в ветровое стекло! А
дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, на-турально, иду ко дну, а дверку
не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из
каби-ны-то и начинаю осматриваться...
-- Ты прямо, как это... как в баню попал: "вылез, начи-наю
осматриваться". Меньше ври-то.
Ванька на своей кровати выпучил честные глаза.
-- Я вру?! -- некоторое время он даже слов больше не на-ходил. --
Хот... Да ты что? Как же я врать стану! Хот...
И верно, посмотришь на Ваньку -- и понятно станет, что он, пожалуй, и
врать-то не умеет. Это ведь тоже -- уметь надо.
-- Ну, ну? Дальше, Вань. Не обращай внимания.
-- Я, значит, смотрю вверх -- вижу: дыра такая голубая, это куда я
провалился... Я туда погреб.
-- Да сколько ж ты под водой-то был?
-- А я откуда знаю? Небось недолго, это я рассказываю долго. Да еще
перебивают...
-- Ну, ну?
-- Ну, вылез... Ко мне уже бегут. Завели в первую избу...
-- Сразу -- водки?
-- Одеколоном сперва оттерли... Я целую неделю потом "красной
гвоздикой" вонял. Потом уж за водкой сбегали.
...Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна,
смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит,
кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху
все люди оди-наковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то
за-гадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице
-- по людям, по машинам... Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь
фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так -- все
одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко.
И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу
вдруг увидел свою мать... Пробирается че-рез улицу, оглядывается -- боится.
Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то.
-- Мама идет! -- закричал он всем в палате радостно. Так это было
неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все
засмеялись.
-- Где, Ваня?
-- Да вон! Вон, с сумкой-то! -- Ванька свесился с подо-конника и
закричал: -- Ма-ам!
-- Ты иди встреть ее внизу, -- сказали Ваньке. -- А то ее еще не
пропустят: сегодня не приемный день-то.
-- Да пустят! Скажет -- из деревни... -- гадать стали.
-- Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными гла-зами, этот
сроду не пустит.
Ванька побежал вниз.
А мать уже стояла возле этого худого с красными глаза-ми, просила его.
Красноглазый даже и не слушал ее.
-- Это ко мне! -- издали еще сказал Ванька. -- Это моя мать.
-- В среду, субботу, воскресенье, -- деревянно прокуко-вал
красноглазый.
Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему,
но этот красноглазый придержал ее.
-- Назад.
-- Да ко мне она! -- закричал Ванька. -- Ты что?!
-- В среду, субботу, воскресенье, -- опять трижды отсту-кал этот...
вахтер, что ли, как их там называют.
-- Да не знала я, -- взмолилась мать, -- из деревни я... Не знала я,