Шукшин Василий. Сборник рассказов

тревожила. И не потому, что он был бессовестный че-ловек, нет, просто это
так изначально повелось: при чем тут совесть! Сумей только аккуратно
сделать, не психуй и не жадничай и не будь идиотом, а совесть -- это...
знаете... Ко-гда есть в загашнике, можно и про совесть поговорить, но все же
спится тогда спокойней, когда ты все досконально продумал, все взвесил,
проверил, свел концы с концами -- тогда пусть у кого-нибудь другого совесть
болит. А это -- сверкать голым задом да про совесть трещать, -- это,
знае-те, неумно.
Словом, все было хорошо и нормально. Николай Гри-горьевич прошел свою
тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую говорил себе: "Молодец:
и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили".
Но была одна странность у Николая Григорьевича, кото-рую он сам себе не
сумел бы объяснить, наверно, если б да-же захотел. Но он и не хотел
объяснять и особенно не вду-мывался, а подчинялся этой прихоти (надо еще
понять, прихоть это или что другое), как многому в жизни подчи-нялся.
Вот что он делал последние лет пять-шесть.
В субботу, когда работа кончалась, когда дома, в тепле, ждала жена,
когда все в порядке и на душе хорошо и мирно, он выпивал стаканчик водки и
ехал в трамвае на вокзал. Во-кзал в городе огромный, вечно набит людьми. И
есть там ме-сто, где курят, возле туалета. Там всегда -- днем и ночью --
полно, дым коромыслом, и галдеж стоит непрерывный. Ту-да-то и шел прямиком
Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры.
-- Мужики, -- прямо обращался он, -- кто из деревни?
Таких всегда было много. Они-то в основном и толклись там --
деревенские.
-- Ну?.. -- спрашивали его. -- А что тебе?
-- Хочу деревню подобрать на жительство. Нигде, может, кто в курсе, не
требуются опытные складские работники? Я тридцать четыре года проработал в
этой системе... -- и Николай Григорьевич доверчиво, просто, с удовольствием
и подробно рассказывал, что он сам -- деревенский, давно от-туда уехал,
работал всю жизнь на складах, а теперь, под ста-рость, потянуло опять в
деревню... И тут-то начиналось. Его как-то сразу прекрасно понимали с его
тоской, соглаша-лись, что да, сколько по городам ни околачивайся, а если ты
деревенский, то рано или поздно в деревню снова потянет. Начинали предлагать
деревни на выбор. Николай Григорь-евич только успевал записывать адреса.
Начинали шуметь. Спорили.
-- Да уж ты со своей Вязовкой!..
-- А ты знаешь ее? Чего ты сразу руками-то замахал?! Ты хоть раз бывал
там?
-- Вязовку-то? Да я ее как облупленную знаю, вашу Вязовку! Господи,
Вязовка!.. У человека -- к старости, жела-тельно, чтоб природа...
-- А при чем тут природа-то? -- вступали другие. -- Надо не от природы
отталкиваться, а от работы. Я не знаю вашей Вязовки, но склад-то там есть?
Человек же прежде всего на-счет работы спрашивает.
-- Нет, -- говорил Николай Григорьевич, -- желательно, чтоб и природа,
конечно...
-- Да в том-то и дело! Что он тебе, склад?! Склад, он и есть склад,
теперь они везде есть. И если, например...
-- Ну, вы тоже рассудили, -- говорил какой-нибудь сте-пенный, -- только
поорать. Ну -- склад, они действительно везде теперь, а как, например, с
жильем? У нас вон -- и склад, и река, и озеро, а постройки страшно дорогие.
-- Ну, сколь так? -- вникал в подробности Николай Гри-горьевич.
-- Это смотря что требуется.
-- Ну, например, пятистенок... Добрый еще.
-- С постройками?
-- Ну да, баня, сарай для дров... Ну, навес какой-нибудь, завозня там
-- я построгать люблю в свободное время.
-- Если, допустим, хороший пятистенок, -- начинал соображать мужик, --
банешка...
-- Не развалюха, конечно, хорошая баня.
-- Хорошая баня, сарай из горбыля, у нас в основном все сараи из
горбыля идут, из отлета...
-- Пилорама в деревне?
-- Не в самой деревне, а на отделении.
-- Ну, ну?
-- Если все честь по чести, огород нормальный...
-- Огород нам со старухой большой не надо.
-- Ну, нормальный, их теперь больших-то и нету -- нор-мальный, если все
честь по чести, то будет так -- три, три с половиной.
-- Тыщи?! -- изумлялся кто-нибудь.
-- Нет, рубля, -- огрызнулся степенный.
-- Ну, это уж ты загнул. Таких и цен-то нету, -- сомне-вались.
Степенный вмиг утрачивал свою степенность.
-- А чего ради загибать-то перед вами? Что я, свой дом, что ли,
навяливаю? Я говорю как есть. Человек же спраши-вает...
-- А чего так? Несусветные какие-то цены. Что у вас там такое?
-- Ничего, совхоз.
-- Дак а чего дорого-то? С ума, что ли, сошли там?
-- Мы не сошли, сошли там, где постройки, я слыхал, на дрова пускают.
Вот там-то сошли. Это уж я тоже не пони-маю...
-- Это я слыхал тоже. Рублей за триста, говорят, можно хороший дом
взять.
-- Ну, за триста не за триста...
-- А как твоя деревня называется? -- записывал Николай Григорьевич.
-- Завалиха. Не деревня, село,
-- Это где?
-- А вот, если сейчас ехать... -- и мужик подробно объяс-нял, где его
село, как ехать туда.
-- Райцентр, что ли?
-- Был раньше райцентр, а потом, когда укрупняли рай-оны, мы отошли к
Красногорскому району, а у нас стала центральная усадьба.
-- Ну, есть, наверно, перевалочная база? -- допрашивал Николай
Григорьевич.
Мужик послушно, очень подробно рассказывал. И был как будто рад, что
его село заинтересовало человека боль-ше, чем другие села и деревни. Со
стороны наблюдали и испытывали нечто вроде ревности. И находили возможность
подпортить важную минуту.
-- Это ж что ж это за цены такие! Леса, наверно, нет близко?
-- А у вас какие? -- нервничал мужик из дорогого села. -- Ну скажи,
сколько у вас добрый пятистенок станет? Только не ври.
-- Чего мне врать-то? Добрый пятистенок у нас... с по-стройками, со
всем, с огородом -- тыщи полторы-две.
-- Где это? -- поворачивался в ту сторону Николай Гри-горьевич.
И тогда тот, что перехватил интерес, начинал тоже под-робно, долго
объяснять, где его село, как называется река, почем у них мясо осенью...
-- У меня вот свояк приезжал... как раз осенью тоже... По-смотрел.
"Ну-у, -- говорит, -- у вас-то жить можно! Это, -- говорит, -- ты у нас иди
сунься".
-- А откуда он?
-- За Уралом... Город Златоуст.
-- Что ж ты город-то суешь? Мы про сельскую жизнь го-ворим.
-- Он не из самого города, а близко к этому городу.
-- Да зачем же там где-то брать, человек про наши места интересуется!
Это я тебе могу насказать: у меня свояк в Магадане вон...
-- Ну, едрена мать! Ты еще скажи -- в Америке.
-- А при чем тут Америка-то?
-- А при чем Магадан?
-- Да при том, что -- речь идет про сельскую местность, а ты куда-то в
Златоуст полез! Чего ты в Златоуст-то полез?!
-- Тихо, тихо, -- успокаивал Николай Григорьевич горя-чих селян.
Странно, он становился здесь неким хозяином -- на манер какого-нибудь
вербовщика-работодателя в толпе ищущих. -- Спокойно, мужики, -- говорил
Николай Гри-горьевич, -- мы же не на базаре. Меня теперь интересует: сколько
над уровнем моря твое село? -- это вопрос к тому, в чьем селе дом-пятистенок
стоит дешевле.
Тот не знал. И никто не знал, сколько над уровнем моря их деревни и
села.
-- А зачем это?
-- Это очень важно, -- пояснил Николай Григорьевич. -- Для
сердечно-сосудистой системы необходимо. Если место немного возвышенное --
тоже нельзя: сразу скажется нехватка кислорода.
-- Не замечали, -- признавались мужики.
Но это -- так, это Николай Григорьевич подпускал для пущей важности.
Больше говорили про цены на постройки, на продукты, есть ли река в деревне
или, может, озеро, да-леко или близко лес... Потом переходили на людей --
какие люди хорошие в деревне: приветливые, спокойные, не во-руют, не
кляузничают. И тут -- незаметно для себя -- начи-нали слегка врать друг
другу. Это как-то само собой случа-лось, никто не преследовал никакой
посторонней цели: один кто-нибудь начинал про своих людей, и уж тут другие
не могли тоже умолчать, тоже рассказывали, но так, чтобы получалось, что у
них -- лучше.
-- А у нас... обрати внимание: у нас, если баба пошла по воду, она
никогда дом не запирает -- зачем? Приткнет дверь палочкой, и все: сроду
никто не зайдет. Уж на что цыганы -- у нас их полно -- и то не зайдут: мы их
так приучили.
-- Да кого!.. Вы вот возьмите: у нас один вор есть...
-- Вор?!
-- Вор! Мы все про него знаем, что он вор, он уже раз пять сидел за это
дело. А у нас одна заслуженная учительни-ца живет, орден имеет... И этот вор
натурально пришел к ней и говорит: "Пусти пожить недели две". А он у нее
учил-ся когда-то... в первом классе, что ли. Он вообще-то дет-домовский, а
она, видно, работала там. Да. "Пусти, -- гово-рит, -- пару недель пожить,
пока не определюсь куда-ни-будь".
-- Пустила?
-- Пустила! Ну, думаем, и обчистит же он ее!.. Жалели да-же старушку.
-- Дело в том, что у них такой закон есть: где живешь, там не воруй.
-- Да, да.
-- Не обчистил?
-- Не! Ни-ни, ни волоска не взял. Сдержался.
-- Нет, это уж такой закон. Вот если бы взял... если бы он ее все же
обокрал, ему бы там свои за это дело...
-- Ни-чего не взял!
-- Это странно все же... Плевали они на эти законы! За-кон. У меня
прошлый год стожок сена увезли, змеи ползу-чие...
-- Ну-у это такие, что ли! Это уж... наш брат кто-нибудь, свои. На кой
ему черт сено, урке?
Смеялись. Вспоминали еще случаи... Курили и курили без конца --
накурено бывало так, что глаза слезились. А время, слава богу, шло: глядишь,
и подойдет час ехать. Ждать на вокзале -- это не самое милое из того, что
нам при-ходится делать.
-- А я как-то еду из района, -- встревал в минуту затишья какой-нибудь
расторопный, -- гляжу, стоит бабка... ну, лет так восемьдесят -- восемьдесят
пять. Подняла руку, я оста-новился. "До Красного, сынок". До Красного
шестьдесят пять километров. "Платить-то, -- говорю, -- есть чем?" -- "Есть,
ми-лай, есть". Ну, везу... -- и рассказчик заранее по-блескивает глазом. --
Доехали до Красного. "Все, -- говорю, -- бабка, приехали. Плати". Она мне
достает откуда-то из сумки... пять штук яиц!
Смех. Рассказчик доволен.
-- "А раньше, -- говорит, -- брали. Мы, -- говорит, -- всегда яйцами
расплачивались". -- "Ладно, -- говорю, -- иди, бабка".
Рассказчик непременно еще повторял не один раз, как он ей сказал,
старухе: "Иди, -- говорю, -- бабка, иди. Иди, че-го с тебя взять". Это надо
понимать, что -- вот и он тоже добрый человек. Вообще добрых, простодушных,
бесхитро-стных, бескорыстных, как выяснялось на этих собеседова-ниях, по
деревням и селам -- навалом, прохода нет от бес-хитростных и бескорыстных.
Да все такие, чего там! А если встречаются иногда склочные, злые, жадные, то
это так -- придурки.
Николай Григорьевич уже не записывал адреса, а слу-шал, поворачивался в
разные стороны, смеялся тоже... И от-того, что он так охотно и радостно
слушал, рассказывали -- с радостью тоже -- новые истории, где раскрывалось
удиви-тельное человеческое бескорыстие. Правда, нечаянно про-скакивали
случаи, где высовывалась вдруг морда какого-ни-будь завистника или
обманщика, но это -- пропускали, это не суть дела, это чепуха. Все молча
соглашались, что это -- чепуха, а миром движет разум и добро.
-- Я седня гляжу: пиво продают. Отстоял в очереди -- она мне
наливает... А наливает -- вот так вот не долила. Сунула под кран -- и
дальше. Я отошел и думаю: "У нас бы ей за та-кие дела спасибо не сказали".
Тут же соглашались, что -- да, конечно... Люди торопят-ся, людей много,
она этим пользуется, бесстыдница. Но, ес-ли так-то подумать -- ну сколько уж
она там не долила! Конечно, ей копейка так и набегает, но ведь, правда, и не
умер же ты, что не допил там глоток-другой. А у ней тоже не-бось -- семья...
Но вот уж чего не понимали деревенские в городе -- это хамства. Это уж
черт знает что, этому и объяснения-то как-то нету. Кричат друг на друга,
злятся. Продавщицу не спроси ни о чем, в конторах тоже, если чего не понял,
луч-ше не переспрашивай: так глянут, так тебе ответят, что дай бог ноги.
Тут, как наезжали на эту тему, мужики дружно галдели -- не понимали,
изумлялись... И Николай Григорьевич тоже со всеми вместе не понимал и
изумлялся. Прижимал кого-нибудь к стене туалета и громко втолковывал и
объяс-нял:
-- Ведь почему и уехать-то хочу!.. Вот потому и хочу-то -- терпенья
больше нет никакого. Ты думаешь, я плохо живу?! Я живу, дай бог каждому! У
меня двухкомнатная секция, мы только двое со старухой... Но -- невмоготу
больше! Душу всю выворачивает такая жизнь!.. -- Николай Григорьевич в эту
минуту, когда кричал в лицо мужику, страдал вполне ис-кренне, бил себя
кулаком в грудь, только что не плакал... Но -- и это поразительно -- он
вполне искренне забывал, что сам много кричит на складе, сам тоже ругается
вовсю на шоферов, на грузчиков, к самому тоже не подступись с во-просом
каким. Это все как-то вдруг забывалось, а жила в ду-ше обида, что хамят
много, ругаются, кричат и оскорбляют. И отчетливо ясно было, что это не
жизнь, пропади она про-падом такая жизнь, и двухкомнатная секция, лучше
купить избу в деревне и дожить спокойно свои дни, дожить их достойно,
по-человечески. Не хочется же оскотинеть здесь со всеми вместе, нельзя
просто, мы ж люди! И дорого это было Николаю Григорьевичу вот эти слова про
достоинст-во человеческое и про покой, и нужно, и больно, и сладко было
кричать их... Иногда даже замолкали вокруг, а он один -- в дыму этом, в
запахах -- говорил и кричал. Ему ис-кренне сочувствовали, хотели помочь.
Так, выговорившись, с адресами в кармане Николай Григорьевич шел домой.
Шел с вокзала всегда пешком -- это четыре остановки. Отходил после большого
волнения. Тихонько еще ныла душа, чувствовалась усталость. К концу пути
Николай Григорьевич всегда сильно хотел есть.
Никуда он не собирался ехать, ни в какую деревню, ниче-го подобного в
голове не держал, но не ходить на вокзал он уже не мог теперь -- это стало
потребностью. Пристыди его кто-нибудь, ну, старший сын, например, запрети
ходить ту-да, запрети записывать эти адреса, говорить с мужиками... Да нет,
как запретишь? Он бы крадучись стал ходить. Он те-перь не мог без этого.


OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского

Забуксовал

Совхозный механик Роман Звягин любил после работы полежать на
самодельном диване, послушать, как сын Ва-лерка учит уроки. Роман заставлял
сына учить вслух, даже задачки Валерка решал вслух.
-- Давай, давай, раскачивай барабанные перепонки -- дольше влезет, --
говорил отец.
Особенно любил Роман уроки родной литературы. Тут мыслям было
раздольно, вольно... Вспоминалась невозврат-ная молодость. Грустно
становилось.
Однажды Роман лежал так на диване, курил и слушал. Валерка зубрил
"Русь-тройку" из "Мертвых душ".
-- "Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая трой-ка, несешься?
Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади.
Остановился..." Нет, это не надо, -- сказал сам себе Валерка. И дальше. --
"Эх, кони, кони, -- что за кони! Вихри ли сидят в ваших гри-вах? Чуткое ли
ухо горит во всякой вашей жилке? Заслыша-ли с вышины знакомую песню --
дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли,
превра-тились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится, вся
вдохновенная богом!.. Русь, куда же несешь-ся ты? Дай ответ!.. Не дает
ответа. Чудным звоном зали-вается..."
-- Не торопись, -- посоветовал отец. -- Чешешь, как... Вдумывайся!
Слова-то вон какие хорошие.
Роман вспомнил, как сам он учил эту самую "Русь-трой-ку", таким же
дуроломом валил, без всякого понятия, -- лишь бы отбарабанить.
-- Потом жалеть будешь...
-- Кого жалеть?
-- Что вот так учился -- наплевательски. Пожалеешь, да поздно будет.
-- Я же учу! Чего ты?
-- С толком надо учить, а у тебя одна улица на уме. Куда она денется,
твоя улица? Никуда она не денется. А время пропустишь...
-- Хо-о, ты чего?
-- Ничего, не хокай -- учи.
-- А я что делаю?
-- Повнимательней, говорю, надо, а не так!.. лишь бы от-брехаться.
Валерка подстегнул дальше свою "тройку", а Роман -- опять за думы. И
сладкие эти думы, и в то же время ка-кие-то... нерадостные. Половину жизни
отшагал -- и что? Так, глядишь, и вторую протопаешь -- и ничегошеньки не
случится. Роман даже взволновался -- так вдруг ясно пред-ставилось, как он
дотопает до конца ровной дорожки и... ля-жет. Роман сел на диване. И очень
даже просто -- ляжешь и вытянешь ноги, как недавно вытянул Егор Звягин,
двою-родный брат... Да-а.
А в уши сыпалось Валеркино:
-- "...Дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами
земли, превратились..."
Вдруг -- с досады, что ли, со злости ли -- Роман поду-мал: "А кого
везут-то? Кони-то? Этого... Чичикова?" Роман даже привстал в изумлении...
Прошелся по горнице. Точно, Чичикова везут. Этого хмыря везут, который
мертвые души скупал, ездил по краю. Елкина мать!.. вот так троечка!
-- Валерк! -- позвал он. -- А кто на тройке-то едет?
-- Селифан.
-- Селифан-то Селифан! То ж -- кучер. А кого он ве-зет-то, Селифан-то?
-- Чичикова.
-- Так... Ну? А тут -- Русь-тройка... А?
-- Ну. И что?
-- Как что? Как что?! Русь-тройка, все гремит, все зали-вается, а в
тройке -- прохиндей, шулер...
До Валерки все никак не доходило -- и что?
-- Да как же?! -- по-настоящему заволновался Роман, но спохватился,
махнул рукой. -- Учи. Задали, значит, учи, -- и чтоб не мешать сыну, вышел
из горницы. А изумление все нарастало. Вот так номер! Мчится, вдохновенная
богом! -- а везет шулера. Это что же выходит? -- не так ли и ты, Русь?..
Тьфу!..
Роман походил по прихожей комнате, покурил... По-делиться своей
неожиданной странной догадкой не с кем. А очень захотелось поделиться с
кем-нибудь. Тут же явный недосмотр! Мчимся-то мчимся, елки зеленые, а кого
мчим? Можно же не так все понять. Можно понять... Ну и ну! Рома-ну прямо
невтерпеж сделалось. Он вспомнил про школьного учителя Николая Степановича.
Сходить?..
-- Валерк! -- заглянул Роман в горницу. -- Николай Степаныч дома?
-- Не знаю. А что? -- испугался Валерка.
-- Да ничего, учи. Сразу струсил... Чего боишься-то? На-бедокурил опять
чего-нибудь?
-- Никого не набедокурил. Чего ты?
-- Он в район не собирался ехать?
-- Не знаю.
Роман пошел к учителю.
Николай Степаныч был дома, возился в сарае с ка-ким-то хламом. Они с
Романом были хорошо знакомы, учи-тель частенько просил механика насчет
машины съездить куда-нибудь.
-- Здравствуйте, Николай Степаныч.
-- Здравствуйте, Роман Константиныч! -- учитель отрях-нул пыльные руки,
вышел к двери сарая, к свету. -- Поте-рял одну штуку... извозился весь.
-- Николай Степаныч, -- сразу приступил Роман к де-лу, -- слушал я счас
сынишку... "Русь-тройку" учит...
-- Так.
-- И чего-то я подумал: вот летит тройка, все удивляют-ся, любуются,
можно сказать, дорогу дают -- Русь-тройка! Там прямо сравнивается. Другие
державы дорогу дают...
-- Так...
-- А кто в тройке-то? -- Роман пытливо уставился в глаза учителю. --
Кто едет-то? Кому дорогу-то?..
Николай Степаныч пожал плечами.
-- Чичиков едет...
-- Так это Русь-то -- Чичикова мчит? Это перед Чичико-вым шапки все
снимают?
Николай Степаныч засмеялся. Но Роман все смотрел ему в глаза -- пытливо
и требовательно.
-- Да нет, -- сказал учитель, -- при чем тут Чичиков?
-- Ну, а как же? Тройке все дают дорогу, все рассту-паются...
-- Русь сравнивается с тройкой, а не с Чичиковым. Здесь имеется...
Здесь -- движение, скорость, удалая езда -- вот что Гоголь подчеркивает. При
чем тут Чичиков?
-- Так он же едет-то, Чичиков!
-- Ну и что?
-- Да как же? Я тогда не понимаю: Русь-тройка, так же, мол... А в
тройке -- шулер. Какая же тут гордость?
Николай Степаныч, в свою очередь, посмотрел на Ро-мана... Усмехнулся.
-- Как-то вы... не с того конца зашли.
-- Да с какого ни зайди, -- в тройке-то Чичиков. Ехай там, например...
Стенька Разин, -- все понятно. А тут -- ез-дил по краю...
-- По губернии.
-- Ну по губернии. А может, Гоголь, так и имел в виду: подсуроплю, мол:
пока догадаются -- меня уж живого не будет. А?
Николай Степаныч опять засмеялся.
-- Как-то... неожиданно вы все это поняли. Странный ка-кой-то
настрой... Чего вы?
-- Да вот влетело в башку!..
-- Все просто, повторяю: Гоголь был захвачен движени-ем, и пришла мысль
о Руси, о ее судьбе...
-- Да это-то я понимаю.
-- Ну, а что тогда? Лирическое отступление, конец пер-вого тома... Он
собирался второй писать. Чичикова он уже оставил -- до второго тома...
-- В тройке оставил-то, вот что меня... это... и заскреб-ло-то. Как же
так, едет мошенник, а... Нет, я понимаю, что тут можно объяснить: движение,
скорость, удалая езда... Черт его знает, вообще-то! Ведь и так тоже можно
подумать, как я.
-- Да подумали уже... чего еще? Можно, конечно. Но это уже будет -- за
Гоголя. Он-то так не думал.
-- Ну, его теперь не спросишь: думал он так или не ду-мал? Да нет, даже
не в этом дело, может, не думал. Но вот влетело же мне в голову!
-- Надо сказать, что за всю мою педагогическую деятель-ность, сколько я
ни сталкивался с этим отрывком, ни разу вот так вот не подумал. И ни от кого
не слышал, -- Николай Степаныч улыбнулся. -- Вот ведь!.. И так можно,
оказыва-ется, понять. Нет, в этом, пожалуй, ничего странного нет... Вы
сынишке-то сказали об этом?
-- Нет. Ну, зачем я буду?..
-- Не надо. А то... Не надо.
Роман достал папиросы, угостил учителя. Закурили.
-- Чего потеряли-то? -- спросил Роман.
-- Да потерял одну штукенцию... штатив от фотоаппара-та. Хочу закат на
цвет попробовать снять... Не закаты, а пря-мо пожары какие-то. И вот --
потерял, забросил куда-то.
-- Закаты теперь дивные, -- сказал Роман. -- А для чего штатив-то?
-- А выдержку-то нужно большую давать. На руках же я не смогу.
-- А-а, да. Весной почему-то закаты всегда красивые.
-- Да, -- учитель посмотрел на Романа и опять невольно рассмеялся. --
Чичиков, да?.. Странно, честное слово. Надо же додуматься!
Роман тоже усмехнулся, хотел было опять воскликнуть: "Ну а кто
едет-то?! Кто?" Но не стал. Несерьезно все это, в самом деле. Ребячество
какое -то.
-- А ведь сами небось учили?
-- Учил! Помню прекрасно, как зубрил тоже... А через тридцать лет
только дошло, -- Роман покачал головой. По-жал руку учителю и пошел домой.
Он -- не то что успокоился, а махнул рукой и даже слег-ка пристыдил
себя: "Делать нечего: бегаю, как дурак, вол-нуюсь -- Чичикова везут или не
Чичикова?" И опять -- как проклятие навалилось -- подумал: "Везут-то
Чичикова, ка-кой же вопрос?"
-- Тьфу! -- Роман бросил окурок и полез опять за пач-кой. -- Вот
наказание-то! Это ж надо так... забуксовать. Вот же зараза-то еще --
прилипла. Надо же!..


OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского

Залетный

Кузнец Филипп Наседкин -- спокойный, уважаемый в деревне человек,
беспрекословный труженик -- вдруг запил. Да и не запил вовсе, а так -- стал
прикладываться. Это жена его, Нюра Заполошная, это она решила, что Филя
запил. И она же полетела в правление колхоза и там устроила такой переполох,
что все решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать.
Главное, всех насторожило, что Филя "схлестнулся" с Саней Неверовым.
Саня -- человек очень странный. Весь больной, весь изрезанный (и плеврит, и
прободная язва же-лудка, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него
только не было, и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра -- это надо
еще подумать. Так он говорил. Он не рабо-тал, конечно, но деньги откуда-то у
него были. У него соби-рались выпить. Он всех привечал.
Изба Сани стояла на краю деревни, над рекой, присела задом в крутизну
берега, а двумя маленькими глазами-ок-нами смотрела далеко-далеко -- через
реку, в синие горы. Была маленькая оградка, какие-то старые бревна, две
бе-резки росли... Там, в той ограде, отдыхала душа.
Саня не то что слишком уж много знал или много пови-дал на своем веку
(впрочем, он про себя не рассказывал. Ма-ло рассказывал) -- он очень уж
как-то мудрено говорил про жизнь, про смерть... И был неподдельно добрый
человек. Тя-нуло к нему, к родному, одинокому, смертельно боль-ному. Можно
было долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко -- в горы.
Думалось не думалось -- хо-рошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг -- и
в ка-кую-то минуту -- стал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и
конца своей жизни -- смерил нечто драго-ценное и все понял. Ну и что? Ну и
ладно! -- так думалось.
Бабы замужние возненавидели Саню с того самого дня, как он только
появился в деревне. Появился он этой весной, облюбовал у цыган развалюху,
сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестили -- Залетный.
И, разумеется, -- Саня, потому что -- Александр. Его даже по-баивались. И
все зря. Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в
ладонях теплого еще, сла-бого воробья с капельками крови на сломанных
крыльях -- трепетный живой комочек жизни. И у Фили все восставало в груди --
все доброе и все злое, когда про Саню говорили плохо.
Филя так и сказал на правлении колхоза:
-- Саня -- это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
-- Пьяница, -- поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная
активистка.
Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она кра-сит губы. Он
как-то не замечал этого раньше.
-- Дура, -- сказал ей Филя.
-- Филипп! -- строго прикрикнул председатель колхо-за. -- Выбирай
выражения!
-- Ходил к Сане и буду ходить, -- упрямо повторил Фи-ля, ощущая в себе
злую силу.
-- Зачем?
-- А вам какое дело?
-- Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое большее полтора года,
ему все равно, как их дожить. А ты-то?!
-- Он вас всех переживет, -- зачем-то сказал Филя.
-- Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?
-- Иди спои меня, -- усмехнулся Филя. -- Через неделю на баланс сядешь.
Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?
-- Так это всегда так начинается! -- вместе воскликнули председатель,
бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир Наум Саранцев, сам большой любитель
"пополоскать зуб-ки". -- Всегда же начинается с малого!
-- Тем-то он и опасен, Филипп, этот яд, -- стал разви-вать мысль