Страница:
Тем временем Андрей, сдирая лопатой дерн с поросшей травою дорожки, пожимал плечами и бормотал; уж очень ему не нравилась вся эта путаница: чего требуют господа и из-за чего сами мечутся? И, кажется, святой вот человек Анфиса Петровна, а накричала же и запуталась. Будто во всем этом есть тайный какой-то грех. От мыслей таких опять смутно стало и темно на душе у Андрея; работа повалилась из рук, и, крякнув, вонзил он скребок в землю, пошел к Анфисе Петровне, постучался в спальню и сказал:
– Дело есть у меня к вам, насчет давешнего; как разговор понимать…
Анфиса Петровна не ответила; Андрей сел в кресло и, отмахиваясь от надоедливой мухи, стал терпеливо ждать…
Наконец дверь спальни приоткрылась, Анфиса Петровна просунула голову, с распущенными волосами, вскрикнула вдруг, захлопнулась и спустя время сказала:
– Поди вон…
– Так-то проще, – пробормотал Андрей, – понятнее, – и, покачав головой, медленно побрел к морю.
Там на золотом и теплом песке, щурясь на низкое солнце, разулся он, разделся и, войдя в воду, вытянул тело, откинул косматые волосы, грудью вдохнул солоноватую прохладу и сказал:
– Отлично; я завтра уйду, мудрят господа очень со мной.
И пока он ворочался и полоскался в зеленоватой воде, простучал мотоциклет, и по берегу, увязая в песке и махая Андрею картузом, бежал Сергей Алексеевич… Андрей, прикрываясь, вышел, а Сергей Алексеевич, присев на корточках у самой воды, поспешно заговорил:
– Андрей, я тебе сейчас принесу белье и шляпу; мы едем в город… Пожалуйста, не отказывайся… Понимаешь, замечательная штука вышла… Тебя страшно там ждут, да кто еще – очаровательные дамы… Я им все рассказал, рвут и мечут – подай им знаменитого затворника, и все тут… Останешься доволен; там есть одна такая – Зязя, влюбчивая – страсть… Она тебя непременно осчастливит, ей-богу…
И Сергей Алексеевич убежал за бельем и шляпой. Андрей хотел было крикнуть ему вдогонку, но кровь ударила в голову, пересохло горло, и, перегнувшись, он ухватился за колени, бормоча:
– Экая пакость, поманили – и перекорячило всего. Когда же Сергей Алексеевич вернулся, Андрей сидел, обхватив голые колени, уперев в них бороду, и от закатного солнца он казался весь красным. Сергею Алексеевичу он ничего не ответил, уговоров будто не слушал, а потом стал глядеть Сергею Алексеевичу в глаза, спросил к чему-то: «А выручать кто будет?» – медленно оделся и, не поднимая головы, пошел к дому…
– Ты подожди на крылечке, – сказал Сергей Алексеевич, – я живо буду готов… Да смотри, тетке ничего не говори.
Андрей, прислонясь к перилам, стоял как в тумане; что делать? ехать ли? Страшно это. А ни воли, ни совести нет. И Андрей не почувствовал, как Анфиса Петровна, сойдя к нему с крыльца, потянула за рукав.
– Прости меня, – сказала она, – я не хотела обидеть… Видишь ли… Сядем на приступки. Андрей, я не знаю, какой ты человек, и не сужу, но ты меня обидел…
Андрей, сев рядом, повернул к Анфисе Петровне голову; лицо ее казалось оранжевым от заката, и глубокие, в старушечьих морщинах глаза теплились огоньком.
– Ты меня не уважаешь, Андрей, – продолжала тетушка, и под взглядом Андрея побледнели ее щеки, она встала, откинулась на перила, закрылась рукой, быстро ее отдернула и продолжала торопливо: – Ты меня не уважаешь, это ужасно… Но я все равно скажу… В тебе, Андрей, слишком много животного, но душа прекрасная и страшно близка мне. И, хотя ты для одного себя живешь и страдаешь, у тебя есть идея, а это главное… У Сергея ее нет… И молодежь и все потеряли веру… Я вот путаюсь, но пойми, у меня здесь пустота… Чем ее заполнить… Не знаю…
Анфиса Петровна запнулась; Андрей продолжал глядеть не то насмешливо, не то нагло; тогда тетушка, не в силах отвести взгляда, вытянула шею, челюсть у нее дрогнула, и, брызгая слюною, крикнула: «Ах ты, мужик», – и ткнула Андрея ногой…
И Андрей, не зная сам почему, закинул косматую голову, раскрыл бородатый рот и принялся хохотать густым басом…
От неожиданного смеха стало ему вдруг все ясно и легко, словно отвалили камень.
Анфиса Петровна закрыла лицо и принялась молча плакать.
ДАМЫ
В тот вечер во дворике ресторана «Экспресс» (таковы названия на юге), за белой скатертью, освещенные свечами, сидели пять дам, в нетерпении оборачивая огромные шляпы, с перьями и кружевами, к небольшой дверке, которая вела через проход на улицу.
Четыре кирпичных стены ограждали дворик, посыпанный красным песком. Посредине бил фонтан, и брызги с тонким звоном падали на стеклянные красные шары, утвержденные вокруг бассейна на белых тумбах; и каждый шар поблескивал; по стенам, цепляясь за ветхую решетку, полз дикий виноград, и кудрявыми шапками темнели лавры; на углу перед плюшевой беседкой стояла гипсовая Диана с отбитой рукой, невдалеке на палке была прибита доска с кривою надписью: «Шашлыки». И сверху, из-за черных труб, заглядывая в глубокий этот колодезь на полные и напудренные лица дам, вылезала большая луна…
– Чего же он нейдет, это несносно, – сказала Варенька.
– Я умираю, хочу видеть монаха, – простонала самая полная из дам, Зязя, и тронула язычком красные губы.
– Вот еще, от этого не умирают, – ответила Софочка, жена почтмейстера.
Остальные дамы – Аня и Маня, наморщив лбы, сидели прямо и важно, дожидаясь еды.
На дворик зашли два татарина; один, седой и усатый, сел на сырой песок, зазвенев бубном, другой же, слепой юноша, принялся играть на скрипке жалобно, негромко и дико.
– Ах, как я люблю меланхолию, – прошептала Зязя… А Варенька, закинув за голову руки, так что с острых локтей ее упали черные кружева, прикрикнула:
– А ну вас тут, жилы только тянут, играйте веселое…
Старик поднял выше бубен, юноша затоптался, но песня осталась такой же печальной.
Недолго дамам пришлось томиться: из глубины прохода послышался шум и голос Баклушина:
– Как хочешь, отец, не пущу, честное слово. Mesdames, идите на помощь!
Зязя приложила полные руки к сердцу и шумно ахнула; Софочка захлопала в ладоши, крича: «Пришли, пришли!» – и, подняв бокал, выпила; Варенька же, подхватив красное платье, побежала в проход.
Там, при свете фонаря, увидела она у стены косматого человека, который упирался, показывая белые зубы, а Баклушин, одетый в смятый фрак, толкал его коленкой; два лакея в стороне хихикали, прикрывая грязными салфетками рты.
И, делая все по вдохновению, поднялась Варенька на цыпочки, охватила Андрея голой рукой и поцеловала в мягкие губы…
Андрей ахнул и ослаб. Сергей Алексеевич обиженно закричал «браво», а Варенька, обернув к Андрею горбоносый свой правый, более красивый, профиль, подняла, опустила и быстро скосила глаза и, молвив: «Идите же к нам», – убежала во дворик. И Андрей, у которого от внезапного поцелуя все перепуталось, покорно пошел вслед; его усадили между Варенькой и Зязей, обвязали салфеткой, и дамы, наперерыв расспрашивая, наклонялись к нему, щекоча перьями и краями шляп.
– Жил я, ничего особенного, – говорил Андрей, как во сне. – А сейчас ничего не понимаю, будто я и не на земле…
Взяв подсунутый стакан, Андрей выпил его медленно, по-мужицки, перед тем перекрестясь… Все переглянулись и притихли. Андрей положил на стол кулак и, помотав головой, сказал:
– Чудно очень… Гуляю с барынями… А я думал, барыни на диване сидят за окошком и вот так только пальчиком: квик, квик.
– Вы довольны, дуся? – наклонясь к Варенькиному уху, прошептал Сергей Алексеевич. – Я столько трудов с ним потратил. Теперь да?
– Может быть, и да, – медленно ответила Варенька, глядя на Андрея.
Принесли шашлыки, и дамы доверху наполнили тарелку Андрея; Варенька поднесла ему ко рту стакан; Зязя, навалясь грудью, улыбалась великолепными губами. Андрей, задыхаясь, ел и пил, и в отуманенной голове его возникла дикая идея.
А в это время из темноты на скатерть скользнула неслышным полетом мышь, тронув холодком лицо у Зязи. Зязя пронзительно вскрикнула и потянула за скатерть. Андрей, словно ему напомнили, встал, следя полет летучей мыши… Потом ладонью провел по лицу, усмехнулся в ответ на повернутые с любопытством головы, согнул руки кренделем и начал топтаться; все засмеялись, мерно ударяя в ладоши; Варенька, выхватив у татарина бубен, стала около, выгибаясь и позванивая.
Тогда Андрей, загребая ногами, пустился вприсядку…
– Вот он какой у меня, – закричал Сергей Алексеевич, – и, подняв фалды, тоже запрыгал; Маня и Аня громко шептали: «По-моему, это неприлично…» Зязя так рассмеялась, что на груди у нее лопнул лиф; Софочка вскочила на стул, плеща из бокала.
Наконец Андрей, шатаясь, подошел к столу, охватил Зязю, посадил на колени и поцеловал… Зязя взвизгивала и отбивалась, а Варенька бросила бубен, часто дыша.
– Нечего визжать, когда довольна, как свинья, – сказала она Зязе.
У Андрея налились жилы на крутой шее, и, целуя все чаще, поднялся он и пошел к выходу, прижимая толстую Зязю к себе. Все переполошились; Сергей Алексеевич преградил было дорогу, но, отброшенный ударом ноги, выругался… А Зязя, вцепясь Андрею в бороду, побелела, закинула голову и круглым коленом уперлась ему в грудь.
И Андрей уже достиг выхода, но на пороге в это время появилась тетушка Анфиса Петровна, в сбитой шляпке, вязаной мантильке, и подняла пыльный зонт.
Четыре кирпичных стены ограждали дворик, посыпанный красным песком. Посредине бил фонтан, и брызги с тонким звоном падали на стеклянные красные шары, утвержденные вокруг бассейна на белых тумбах; и каждый шар поблескивал; по стенам, цепляясь за ветхую решетку, полз дикий виноград, и кудрявыми шапками темнели лавры; на углу перед плюшевой беседкой стояла гипсовая Диана с отбитой рукой, невдалеке на палке была прибита доска с кривою надписью: «Шашлыки». И сверху, из-за черных труб, заглядывая в глубокий этот колодезь на полные и напудренные лица дам, вылезала большая луна…
– Чего же он нейдет, это несносно, – сказала Варенька.
– Я умираю, хочу видеть монаха, – простонала самая полная из дам, Зязя, и тронула язычком красные губы.
– Вот еще, от этого не умирают, – ответила Софочка, жена почтмейстера.
Остальные дамы – Аня и Маня, наморщив лбы, сидели прямо и важно, дожидаясь еды.
На дворик зашли два татарина; один, седой и усатый, сел на сырой песок, зазвенев бубном, другой же, слепой юноша, принялся играть на скрипке жалобно, негромко и дико.
– Ах, как я люблю меланхолию, – прошептала Зязя… А Варенька, закинув за голову руки, так что с острых локтей ее упали черные кружева, прикрикнула:
– А ну вас тут, жилы только тянут, играйте веселое…
Старик поднял выше бубен, юноша затоптался, но песня осталась такой же печальной.
Недолго дамам пришлось томиться: из глубины прохода послышался шум и голос Баклушина:
– Как хочешь, отец, не пущу, честное слово. Mesdames, идите на помощь!
Зязя приложила полные руки к сердцу и шумно ахнула; Софочка захлопала в ладоши, крича: «Пришли, пришли!» – и, подняв бокал, выпила; Варенька же, подхватив красное платье, побежала в проход.
Там, при свете фонаря, увидела она у стены косматого человека, который упирался, показывая белые зубы, а Баклушин, одетый в смятый фрак, толкал его коленкой; два лакея в стороне хихикали, прикрывая грязными салфетками рты.
И, делая все по вдохновению, поднялась Варенька на цыпочки, охватила Андрея голой рукой и поцеловала в мягкие губы…
Андрей ахнул и ослаб. Сергей Алексеевич обиженно закричал «браво», а Варенька, обернув к Андрею горбоносый свой правый, более красивый, профиль, подняла, опустила и быстро скосила глаза и, молвив: «Идите же к нам», – убежала во дворик. И Андрей, у которого от внезапного поцелуя все перепуталось, покорно пошел вслед; его усадили между Варенькой и Зязей, обвязали салфеткой, и дамы, наперерыв расспрашивая, наклонялись к нему, щекоча перьями и краями шляп.
– Жил я, ничего особенного, – говорил Андрей, как во сне. – А сейчас ничего не понимаю, будто я и не на земле…
Взяв подсунутый стакан, Андрей выпил его медленно, по-мужицки, перед тем перекрестясь… Все переглянулись и притихли. Андрей положил на стол кулак и, помотав головой, сказал:
– Чудно очень… Гуляю с барынями… А я думал, барыни на диване сидят за окошком и вот так только пальчиком: квик, квик.
– Вы довольны, дуся? – наклонясь к Варенькиному уху, прошептал Сергей Алексеевич. – Я столько трудов с ним потратил. Теперь да?
– Может быть, и да, – медленно ответила Варенька, глядя на Андрея.
Принесли шашлыки, и дамы доверху наполнили тарелку Андрея; Варенька поднесла ему ко рту стакан; Зязя, навалясь грудью, улыбалась великолепными губами. Андрей, задыхаясь, ел и пил, и в отуманенной голове его возникла дикая идея.
А в это время из темноты на скатерть скользнула неслышным полетом мышь, тронув холодком лицо у Зязи. Зязя пронзительно вскрикнула и потянула за скатерть. Андрей, словно ему напомнили, встал, следя полет летучей мыши… Потом ладонью провел по лицу, усмехнулся в ответ на повернутые с любопытством головы, согнул руки кренделем и начал топтаться; все засмеялись, мерно ударяя в ладоши; Варенька, выхватив у татарина бубен, стала около, выгибаясь и позванивая.
Тогда Андрей, загребая ногами, пустился вприсядку…
– Вот он какой у меня, – закричал Сергей Алексеевич, – и, подняв фалды, тоже запрыгал; Маня и Аня громко шептали: «По-моему, это неприлично…» Зязя так рассмеялась, что на груди у нее лопнул лиф; Софочка вскочила на стул, плеща из бокала.
Наконец Андрей, шатаясь, подошел к столу, охватил Зязю, посадил на колени и поцеловал… Зязя взвизгивала и отбивалась, а Варенька бросила бубен, часто дыша.
– Нечего визжать, когда довольна, как свинья, – сказала она Зязе.
У Андрея налились жилы на крутой шее, и, целуя все чаще, поднялся он и пошел к выходу, прижимая толстую Зязю к себе. Все переполошились; Сергей Алексеевич преградил было дорогу, но, отброшенный ударом ноги, выругался… А Зязя, вцепясь Андрею в бороду, побелела, закинула голову и круглым коленом уперлась ему в грудь.
И Андрей уже достиг выхода, но на пороге в это время появилась тетушка Анфиса Петровна, в сбитой шляпке, вязаной мантильке, и подняла пыльный зонт.
БУЙСТВО
– Андрей, опомнись! – сказала Анфиса Петровна, пристально глядя. – Ты забылся…
Зязя вывернулась в это время и побежала к дамам, оправляя платье; Андрей нагнул голову и отступил.
– Я пришла за тобой, – повторила Анфиса Петровна, положив руку Андрею на рукав, – успокойся, если хочешь, я с тобой вместе помолюсь…
Такова была порода Анфисы Петровны: где предстояла опасность или драма, туда шла она, готовая радостно поднять крест в уверенности, что кротость и любовь все победят…
– Ты гадок, Сергей, – обратилась она затем к племяннику, – прости, но я тебя презираю. И вы, сударыни, лучше бы мужьям штаны зашивали, чем желудки здесь портить и совращать идейного человека. Вы вот пляшете, задрав юбки, а он, может быть, за вас и за себя кровью обливается. Вы уж меня простите, старуху, я прямо говорю – уходите отсюда вон…
И, говоря так, Анфиса Петровна вновь подняла зонт. Зязя громко заплакала, Аня и Маня, возмущенные, зашептались. Софочка вздернула носик; Сергей Алексеевич со злости сел ко всем спиной и дудел в бутылку; Варенька же резко вдруг вскочила, крикнув:
– Андрей, я приказываю, подойди ко мне.
– Нет, – твердо возразила Анфиса Петровна, – он пойдет со мной, – и вновь дотронулась до Андрея, а он, откинув тетушкину руку, закричал, тряся бородой и приседая от злости:
– Вон отсюда, вон, старая пакостница…
– Господь с тобой, господь с тобой, – забормотала Анфиса Петровна, попятясь к выходу.
Сергей Алексеевич, крича, побежал на Андрея, но, схваченный за плечи, полетел на тетку в проход; Андрей захлопнул дверь на задвижку, повернулся к дамам и медленно стал подходить…
Дамы отступили к беседке, потом завизжали все и разбежались; задетый юбкою, упал стеклянный шар на край бассейна и рассыпался со звоном. Андрей не торопясь высматривал и щурился, мягко ступая по песку. Преградивший дорогу стол он опрокинул; загрохотала посуда, погасли свечи, и над двориком, погнав густые тени, встала ясным кругом плоская луна… И когда глянул на нее Андрей, все в нем заликовало, задрожали жилки; раскинув руки, он воскликнул: «Чего боитесь, вот дуры!» – и, прыгнув, схватил даму, что стояла ближе и не увернулась; это была Варенька, которая закрыла глаза-, сложила ладони у груди и затихла, едва вздрагивая…
– Любишь? – спросил Андрей.
В это время дверь, на которую навалились снаружи, затрещала, повалилась, и первым во дворик вбежал Сергей Алексеевич, размахивая плетеным стулом, за ним следовали дворники, два лакея со щетками и городовой в белой рубашке. Дамы скрылись. Варенька вырвалась и стала в дверях… А когда Сергей Алексеевич, крутя стулом, подступил, Андрей ударил его в лицо так сильно, что Баклушин тут же упал навзничь, повернулся на песке и лег ниц. Андрей насел сверху и обхватил его за шею. На плечи Андрея навалились, но он медленно приподнялся, стряхнув всех, и, качаясь, пошел к выходу; Вареньки уже не было… Еще раз сбили с ног Андрея, но он, вновь освободясь, выбежал на улицу…
А на дворике, у ног Дианы с отбитой рукой, остался лежать на влажном песке Сергей Алексеевич, силясь приподняться; из лица его шла кровь.
По светлой от луны пустынной улице пробежал Андрей до набережной, стал в тени лапчатой пальмы и оглянулся. Позади, удаляясь, трещали свистки полицейских, и в тишине раздавались голоса… Неподалеку звякнуло окно, просунулась заспанная голова, но сон ее одолел, и, довольная прохладой, голова тут же и поникла.
Андрей усмехнулся, отер ладонью лицо и повернул налево в гору, где в темной зелени стояли, белые при свете электрических фонарей, каменные дачи… Но фонари вдруг погасли, несколько мгновений краснея угольями; выступили из мрака лесные горы, голые холмы; над садами и дачами разлился синеватый, прохладный свет, глубоко открылось туманное море, а внизу за пальмами поднялись мачты с поникшими флажками – то начиналось утро.
И напали на Андрея истома, равнодушие и лень. Пробродив по тротуарам у чугунных решеток, присел он на каменные ступени крыльца и, подперев щеки, стал глядеть поверх моря в рассветающее синее, родное небо, где, гряда за грядой, шли белые облака…
– Слава тебе, господи! – сказал Андрей. – Ты жестоко испытал меня, я не захочу больше ничего, я вернусь…
Но не было сил подняться, не было воли захотеть, а над головой послышался легкий смех и голос Вареньки:
– Неужели это ты, Андрей? Вот молодец, они не справились с тобой… Скорее лезь в окошко, пока не видят…
Андрей медленно обернулся, зная, что это лишь обман. Все обман в этом мире. А над ним в окне, облокотясь на голые руки, лежала, сладко улыбаясь, Варенька в одной кружевной рубашке; колечки черных волос вились у нее на висках, и одна прядь падала с белого лба на глаз.
– Скорее же, медведь, – смеялась Варенька, – я спать ложусь, ухватись за подоконник и прыгай. Вот так.
Зязя вывернулась в это время и побежала к дамам, оправляя платье; Андрей нагнул голову и отступил.
– Я пришла за тобой, – повторила Анфиса Петровна, положив руку Андрею на рукав, – успокойся, если хочешь, я с тобой вместе помолюсь…
Такова была порода Анфисы Петровны: где предстояла опасность или драма, туда шла она, готовая радостно поднять крест в уверенности, что кротость и любовь все победят…
– Ты гадок, Сергей, – обратилась она затем к племяннику, – прости, но я тебя презираю. И вы, сударыни, лучше бы мужьям штаны зашивали, чем желудки здесь портить и совращать идейного человека. Вы вот пляшете, задрав юбки, а он, может быть, за вас и за себя кровью обливается. Вы уж меня простите, старуху, я прямо говорю – уходите отсюда вон…
И, говоря так, Анфиса Петровна вновь подняла зонт. Зязя громко заплакала, Аня и Маня, возмущенные, зашептались. Софочка вздернула носик; Сергей Алексеевич со злости сел ко всем спиной и дудел в бутылку; Варенька же резко вдруг вскочила, крикнув:
– Андрей, я приказываю, подойди ко мне.
– Нет, – твердо возразила Анфиса Петровна, – он пойдет со мной, – и вновь дотронулась до Андрея, а он, откинув тетушкину руку, закричал, тряся бородой и приседая от злости:
– Вон отсюда, вон, старая пакостница…
– Господь с тобой, господь с тобой, – забормотала Анфиса Петровна, попятясь к выходу.
Сергей Алексеевич, крича, побежал на Андрея, но, схваченный за плечи, полетел на тетку в проход; Андрей захлопнул дверь на задвижку, повернулся к дамам и медленно стал подходить…
Дамы отступили к беседке, потом завизжали все и разбежались; задетый юбкою, упал стеклянный шар на край бассейна и рассыпался со звоном. Андрей не торопясь высматривал и щурился, мягко ступая по песку. Преградивший дорогу стол он опрокинул; загрохотала посуда, погасли свечи, и над двориком, погнав густые тени, встала ясным кругом плоская луна… И когда глянул на нее Андрей, все в нем заликовало, задрожали жилки; раскинув руки, он воскликнул: «Чего боитесь, вот дуры!» – и, прыгнув, схватил даму, что стояла ближе и не увернулась; это была Варенька, которая закрыла глаза-, сложила ладони у груди и затихла, едва вздрагивая…
– Любишь? – спросил Андрей.
В это время дверь, на которую навалились снаружи, затрещала, повалилась, и первым во дворик вбежал Сергей Алексеевич, размахивая плетеным стулом, за ним следовали дворники, два лакея со щетками и городовой в белой рубашке. Дамы скрылись. Варенька вырвалась и стала в дверях… А когда Сергей Алексеевич, крутя стулом, подступил, Андрей ударил его в лицо так сильно, что Баклушин тут же упал навзничь, повернулся на песке и лег ниц. Андрей насел сверху и обхватил его за шею. На плечи Андрея навалились, но он медленно приподнялся, стряхнув всех, и, качаясь, пошел к выходу; Вареньки уже не было… Еще раз сбили с ног Андрея, но он, вновь освободясь, выбежал на улицу…
А на дворике, у ног Дианы с отбитой рукой, остался лежать на влажном песке Сергей Алексеевич, силясь приподняться; из лица его шла кровь.
По светлой от луны пустынной улице пробежал Андрей до набережной, стал в тени лапчатой пальмы и оглянулся. Позади, удаляясь, трещали свистки полицейских, и в тишине раздавались голоса… Неподалеку звякнуло окно, просунулась заспанная голова, но сон ее одолел, и, довольная прохладой, голова тут же и поникла.
Андрей усмехнулся, отер ладонью лицо и повернул налево в гору, где в темной зелени стояли, белые при свете электрических фонарей, каменные дачи… Но фонари вдруг погасли, несколько мгновений краснея угольями; выступили из мрака лесные горы, голые холмы; над садами и дачами разлился синеватый, прохладный свет, глубоко открылось туманное море, а внизу за пальмами поднялись мачты с поникшими флажками – то начиналось утро.
И напали на Андрея истома, равнодушие и лень. Пробродив по тротуарам у чугунных решеток, присел он на каменные ступени крыльца и, подперев щеки, стал глядеть поверх моря в рассветающее синее, родное небо, где, гряда за грядой, шли белые облака…
– Слава тебе, господи! – сказал Андрей. – Ты жестоко испытал меня, я не захочу больше ничего, я вернусь…
Но не было сил подняться, не было воли захотеть, а над головой послышался легкий смех и голос Вареньки:
– Неужели это ты, Андрей? Вот молодец, они не справились с тобой… Скорее лезь в окошко, пока не видят…
Андрей медленно обернулся, зная, что это лишь обман. Все обман в этом мире. А над ним в окне, облокотясь на голые руки, лежала, сладко улыбаясь, Варенька в одной кружевной рубашке; колечки черных волос вились у нее на висках, и одна прядь падала с белого лба на глаз.
– Скорее же, медведь, – смеялась Варенька, – я спать ложусь, ухватись за подоконник и прыгай. Вот так.
ЛИШНЯЯ ГЛАВА
На следующий день, когда Сергей Алексеевич, с припухшими губами и обвязанной полотенцем головой, лежал, стоная, на кровати, а тетушка, не переставая курить, ходила молча по столовой, нагоняя этим на племянника еще пущую тоску, к Баклушиным постучался отец Нил.
Отец Нил сел в столовой у стены, подобрал под стул серые от пыли ноги, вытер платком лицо, на котором совсем ввалились почерневшие глазницы, увеличив и без того обезумевшие глаза, и вдруг спросил со злобой:
– Теперь успокоились, привели его в свою веру?..
– Ах, оставьте меня, отец Нил, – сказала Анфиса Петровна, хрустнув пальцами, – я ничего не знаю и весь этот ужас и унижение едва ли переживу.
– Вот я на вас жалобу напишу, разбойники; спалить вас вместе с монастырем мало! – крикнул Сергей Алексеевич из кабинета.
– Я принес утешение, а вы полны злобы, – молвил Нил и, тотчас вскочив, стал расстегивать на груди подрясник. – Нечестивые помыслы нужно палить, юноша, а не монастырь… Выжечь все желания, оставив единую мысль о смерти. О смерти думайте, Анфиса Петровна, а не о похоти на старости лет; вот так, вот, как я…
И Нил распахнул подрясник на голой груди, где, среди ссадин, кровоподтеков и гнойников, болтались острые вериги…
Анфиса Петровна приложила пальцы к вискам и отошла к окошку. Сергей Алексеевич слез с кровати, морщась выглянул из кабинета на Нила и опять лег.
– Вот, – продолжал Нил, ударив по веригам, – это есть православие, ну-ка, попытайтесь…
– Прикройте, Нил, – перебила Анфиса Петровна, – это больно и только, вы сами себя обманываете… Да, сознаюсь, по слабости, и я захотела для себя ничтожного счастья, а вышло смешно, гадко и глупо… Перед вами и Сергеем повторяю: я полюбила… Вы довольны… за этим только ведь пришли… Вот глупая старуха перед вами и кается… А жить, Нил, нечем…
– Как нечем, а бог! – закричал Нил. – Ах вы, нытики, гнилые затычки. Через вас православная вера погибает… Я теперь по базарам пойду, при всех себя истязать буду, восстановлю истинную веру… Весь народ подниму, а вас на суд… Для этого и пришел, чтобы проклясть… Меня не обманешь, знаю, в чьем обличье дьявол…
Нил поднял руку, да так и остался… Анфиса Петровна, обернувшись к окну, побелела и прислонилась к стенке…
За окном по дворику шел Андрей, в порванной одежде, без шапки и босой. Ни на кого не глядя, распахнул Андрей дверь, подступил к Анфисе Петровне, опустился на колени и медленно поклонился ей до земли…
А тетушка, прижимая затылок к стене, вытянулась и закаменела, закрыв глаза. Андрей так же молча вышел и пропал за кустами, и Нил, весь даже передергиваясь, прошептал:
– А передо мною, гордец, не согнул спины… Нет, поклонишься и мне; я покажу…
Но Анфиса Петровна не слушала уже монаха… Так стало ей тошно, что едва добрела до спальни, заперлась, легла лицом к стене и представилась себе совсем маленькой и одинокой…
Этим поклоном Андрей словно украл ее гнев; теперь некому было прощать, не о чем тревожиться, не осталось ни надежд, ни радости, одна усталость… «Так с покойниками прощаются, – думала Анфиса Петровна. – А ведь страшно умереть, будто уйти в потемки… Затомишься, задохнешься, и все… Или в пруд бы упасть, около старых ветел, – отнесет тебя темная вода к плотине, изотрет об коряги, объедят раки тело…»
И наутро объявила Анфиса Петровна племяннику, что больше она никому, даже себе, не нужна и едет в Тулу.
Сергей Алексеевич уговаривал тетку, прикидывался маленьким, обещаний надавал, но Анфиса Петровна собрала чемодан с ненужными теперь книгами, походила по дому, воркуя и трогая вещи, потом села в плетушку, сказала:
– А ты, Сережа, в юнкерское училище еще можешь поступить, – и, вынув платочек, она подержала его в руке, улыбнулась, чтобы ободрить Сергея Алексеевича, и уехала навсегда.
Сергей Алексеевич из всех теткиных вещей нашел в спальне одни прюнелевые башмаки, которые, бывало, из отвращения и озорства закидывал на крышу, и горько теперь над ними плакал; потом, глядя на керосинки, вспомнил, что теперь некому готовить обед, читая нравоучения, и в необыкновенной тоске поспешил в N.
В городе Зязин муж – жандармский ротмистр – увел Сергея Алексеевича в кабинет, похлопал надушенной рукой по плечу и сказал ободряющим голосом:
– Оставим-ка, молодой человек, слезы женщинам и будем с вами дела делать. – И при этом так внимательно поглядел, что Сергей Алексеевич, покраснев до пота, сознался:
– Я думал летчиком на аэроплане сделаться, а впрочем, все равно, если меня бросили…
Так началась самостоятельная жизнь Сергея Алексеевича, и он выходит из плана этой повести.
Отец Нил сел в столовой у стены, подобрал под стул серые от пыли ноги, вытер платком лицо, на котором совсем ввалились почерневшие глазницы, увеличив и без того обезумевшие глаза, и вдруг спросил со злобой:
– Теперь успокоились, привели его в свою веру?..
– Ах, оставьте меня, отец Нил, – сказала Анфиса Петровна, хрустнув пальцами, – я ничего не знаю и весь этот ужас и унижение едва ли переживу.
– Вот я на вас жалобу напишу, разбойники; спалить вас вместе с монастырем мало! – крикнул Сергей Алексеевич из кабинета.
– Я принес утешение, а вы полны злобы, – молвил Нил и, тотчас вскочив, стал расстегивать на груди подрясник. – Нечестивые помыслы нужно палить, юноша, а не монастырь… Выжечь все желания, оставив единую мысль о смерти. О смерти думайте, Анфиса Петровна, а не о похоти на старости лет; вот так, вот, как я…
И Нил распахнул подрясник на голой груди, где, среди ссадин, кровоподтеков и гнойников, болтались острые вериги…
Анфиса Петровна приложила пальцы к вискам и отошла к окошку. Сергей Алексеевич слез с кровати, морщась выглянул из кабинета на Нила и опять лег.
– Вот, – продолжал Нил, ударив по веригам, – это есть православие, ну-ка, попытайтесь…
– Прикройте, Нил, – перебила Анфиса Петровна, – это больно и только, вы сами себя обманываете… Да, сознаюсь, по слабости, и я захотела для себя ничтожного счастья, а вышло смешно, гадко и глупо… Перед вами и Сергеем повторяю: я полюбила… Вы довольны… за этим только ведь пришли… Вот глупая старуха перед вами и кается… А жить, Нил, нечем…
– Как нечем, а бог! – закричал Нил. – Ах вы, нытики, гнилые затычки. Через вас православная вера погибает… Я теперь по базарам пойду, при всех себя истязать буду, восстановлю истинную веру… Весь народ подниму, а вас на суд… Для этого и пришел, чтобы проклясть… Меня не обманешь, знаю, в чьем обличье дьявол…
Нил поднял руку, да так и остался… Анфиса Петровна, обернувшись к окну, побелела и прислонилась к стенке…
За окном по дворику шел Андрей, в порванной одежде, без шапки и босой. Ни на кого не глядя, распахнул Андрей дверь, подступил к Анфисе Петровне, опустился на колени и медленно поклонился ей до земли…
А тетушка, прижимая затылок к стене, вытянулась и закаменела, закрыв глаза. Андрей так же молча вышел и пропал за кустами, и Нил, весь даже передергиваясь, прошептал:
– А передо мною, гордец, не согнул спины… Нет, поклонишься и мне; я покажу…
Но Анфиса Петровна не слушала уже монаха… Так стало ей тошно, что едва добрела до спальни, заперлась, легла лицом к стене и представилась себе совсем маленькой и одинокой…
Этим поклоном Андрей словно украл ее гнев; теперь некому было прощать, не о чем тревожиться, не осталось ни надежд, ни радости, одна усталость… «Так с покойниками прощаются, – думала Анфиса Петровна. – А ведь страшно умереть, будто уйти в потемки… Затомишься, задохнешься, и все… Или в пруд бы упасть, около старых ветел, – отнесет тебя темная вода к плотине, изотрет об коряги, объедят раки тело…»
И наутро объявила Анфиса Петровна племяннику, что больше она никому, даже себе, не нужна и едет в Тулу.
Сергей Алексеевич уговаривал тетку, прикидывался маленьким, обещаний надавал, но Анфиса Петровна собрала чемодан с ненужными теперь книгами, походила по дому, воркуя и трогая вещи, потом села в плетушку, сказала:
– А ты, Сережа, в юнкерское училище еще можешь поступить, – и, вынув платочек, она подержала его в руке, улыбнулась, чтобы ободрить Сергея Алексеевича, и уехала навсегда.
Сергей Алексеевич из всех теткиных вещей нашел в спальне одни прюнелевые башмаки, которые, бывало, из отвращения и озорства закидывал на крышу, и горько теперь над ними плакал; потом, глядя на керосинки, вспомнил, что теперь некому готовить обед, читая нравоучения, и в необыкновенной тоске поспешил в N.
В городе Зязин муж – жандармский ротмистр – увел Сергея Алексеевича в кабинет, похлопал надушенной рукой по плечу и сказал ободряющим голосом:
– Оставим-ка, молодой человек, слезы женщинам и будем с вами дела делать. – И при этом так внимательно поглядел, что Сергей Алексеевич, покраснев до пота, сознался:
– Я думал летчиком на аэроплане сделаться, а впрочем, все равно, если меня бросили…
Так началась самостоятельная жизнь Сергея Алексеевича, и он выходит из плана этой повести.
В ГОРАХ
От Баклушиных Андрей долгое время шел по шоссе, и, как тогда, в день побега, опустился над морем звездный вечер, открылись огни в горах и залетали мышки.
Но Андрею не хотелось ни на что смотреть, будто по горло был полон он гадостью и только последним этим поклоном тетушке в ноги свалил самый грузный камень. И, кланяясь, думал он, что отрезывает себя от мира, где оставалась только дорога впереди, неведомые странствия и, когда-нибудь, конец.
С утра Андрей не ел и не пил, а теперь, заметив вдалеке у подножья гор, пониже горящих полян, едва видимые огни селения, повернул туда, удаляясь от моря.
Из-под первого тына вынырнули на Андрея две собаки и забрехали; Андрей постучался в ставню, огонь в щели погас, и из-за угла сакли вышел с ружьем в руках приземистый армянин, в косматой шапке и с усами.
– Дай мне кукурузы, – сказал ему Андрей, – луку и топорик, я иду в горы спасаться, помолюсь и за тебя…
– Хорошо, – вглядываясь, ответил армянин, – топорик и кукурузы я тебе дам, а ночевать иди наверх, где костры: я тебя боюсь.
Костры казались близкими – рукой подать, но сколько Андрей ни лез по косогорам, обдираясь о невидимые колючки, все над головой его, словно глаза, горели, догорали и закрывались желтые огни. И только к полуночи учуял он запах гари и вышел на поляну, где, подергиваясь черной золой, краснели кучи пепла и под высоким дубом, освещенным снизу, шумело зыбким языком красное пламя.
Перед огнем, в башлыках и бурках, сидели на пятках пять человек с такими разбойничьими рожами, что Андрей перекрестился и сказал, низко кланяясь:
– А не помешаю я вам, добрые люди? Одному-то боязно, зверь в лесу лютый.
Все пятеро повернули к Андрею горбатые носы, ничего не сказали и снова уставились на огонь.
Андрей присел подле на пень, покряхтел, помолчал и снова молвил:
– Разбойники будете? Что же, всякому свое. А я вот место ищу, где бы людей не было, хочу спастись; а впрочем, и сам не знаю, спокою мне нет, вот что, опостылело…
Тогда все пятеро сразу затараторили на непонятном своем гортанном языке, и старший сказал, поведя на невидимые горы усами:
– Мы укажем тебе хорошее место, там наш святой одно время жил, – и, назвав неведомое имя, человек с усами закрыл лицо; остальные четверо тоже закрылись, просидев так некоторое время; из уважения прикрылся и Андрей…
Потом усатый объяснил, куда идти и как разыскать безлюдное место. Андрей поблагодарил и скоро под шорох огня и листвы заснул, прислонясь к дубу.
Когда же проснулся, из-за острой синеватой скалы вставало солнце, разгоняя по лугу и пепелищам легкий туман, который поднимался к лесу. Немного пониже, на краю обрыва под одиноким деревом стоял буйвол, а буйволица лежала у его ног, и за рогатыми их головами внизу раскинулось серое, как серебро, море, прохладное и парное; у дальнего края поднялась невысокая гряда белых и желтоватых облаков, а может быть, то были горы Трапезунда.
Проснулся Андрей от птичьего свиста, солнца в глаза и запаха трав и долго еще лежал, подперев голову и думая о трех, пролетевших, как дурной сон, томительных днях…
– Вот стряхну-ка я все это, – сказал Андрей, – пусть люди живут, как жили, мне какое до них дело… Я не по-ихнему устроюсь… Только бы поскорее отсюда…
И, вновь все оглянув, поднял Андрей голову и прищурился на солнце. Тогда на мгновение открылась ему великая радость, и, веселясь, вскинул он мешок с мукой, сбежал к ручью, напился и, не раздумывая, пошел на перевал…
С вершины перевала, где пихты стояли реже, увидел Андрей узкую и скалистую долину, куда нужно было, по указаниям, сойти, а дальше стоял крутой хребет с приметой – каменным седлом, левее высокого пика.
Не останавливаясь и не отдыхая, спустился Андрей в ущелье, а когда вновь стал всходить, был уже вечер.
«Велено идти, и дойду, – думал Андрей. – Чудесные люди мне попались; как это я на них набрел; разбойники, а сразу поняли. Дивно! Все дивно на свете».
Последний подъем был крут, и Андрей совсем умаялся, хватаясь за выступы и корни.
Солнца не было видно; внизу под ногами, покачиваясь, ползал туман, и тишина и глушь давили сердце.
Наконец Андрей достиг седла, с которого должен был увидеть обетованное место; последним усилием запустил пальцы в щель, скользя ногами и повиснув над пропастью, приподнялся и лег на живот, закрыв глаза.
«Ну, здесь я помру, – подумал Андрей, – без пищи, да и звери заедят».
И пока он так в изнеможении думал, ухо его различило ясный, звонкий олений крик… И вслед запела вечерняя птица, словно играя на дудке…
Затрепетало сердце у Андрея, привстал он, дополз до края седла и глянул вниз…
Под ним на страшную глубину залегал отвесный обрыв, на дне его в сырых теперь сумерках, меж теснин, как лента, извивалась река; направо шумел, прыгая, водопад, и за ним, с северо-востока окаймленная серыми скалами, лежала зеленая полянка, кончаясь нисходящими в туманное ущелье уступами, по которым росли древние пихты, и одна из них, опрокинувшись, повисла над крутизной, напротив Андрея.
Алое солнце налево, в конце узкого ущелья, последний раз проглянув меж землей и тучами, ударило в крутые скалы над полянкой, и на ней стали видны три старые яблони и белая стена полуразрушенной сакли…
– Радость-то какая, – сказал Андрей, – слава богу!
Но Андрею не хотелось ни на что смотреть, будто по горло был полон он гадостью и только последним этим поклоном тетушке в ноги свалил самый грузный камень. И, кланяясь, думал он, что отрезывает себя от мира, где оставалась только дорога впереди, неведомые странствия и, когда-нибудь, конец.
С утра Андрей не ел и не пил, а теперь, заметив вдалеке у подножья гор, пониже горящих полян, едва видимые огни селения, повернул туда, удаляясь от моря.
Из-под первого тына вынырнули на Андрея две собаки и забрехали; Андрей постучался в ставню, огонь в щели погас, и из-за угла сакли вышел с ружьем в руках приземистый армянин, в косматой шапке и с усами.
– Дай мне кукурузы, – сказал ему Андрей, – луку и топорик, я иду в горы спасаться, помолюсь и за тебя…
– Хорошо, – вглядываясь, ответил армянин, – топорик и кукурузы я тебе дам, а ночевать иди наверх, где костры: я тебя боюсь.
Костры казались близкими – рукой подать, но сколько Андрей ни лез по косогорам, обдираясь о невидимые колючки, все над головой его, словно глаза, горели, догорали и закрывались желтые огни. И только к полуночи учуял он запах гари и вышел на поляну, где, подергиваясь черной золой, краснели кучи пепла и под высоким дубом, освещенным снизу, шумело зыбким языком красное пламя.
Перед огнем, в башлыках и бурках, сидели на пятках пять человек с такими разбойничьими рожами, что Андрей перекрестился и сказал, низко кланяясь:
– А не помешаю я вам, добрые люди? Одному-то боязно, зверь в лесу лютый.
Все пятеро повернули к Андрею горбатые носы, ничего не сказали и снова уставились на огонь.
Андрей присел подле на пень, покряхтел, помолчал и снова молвил:
– Разбойники будете? Что же, всякому свое. А я вот место ищу, где бы людей не было, хочу спастись; а впрочем, и сам не знаю, спокою мне нет, вот что, опостылело…
Тогда все пятеро сразу затараторили на непонятном своем гортанном языке, и старший сказал, поведя на невидимые горы усами:
– Мы укажем тебе хорошее место, там наш святой одно время жил, – и, назвав неведомое имя, человек с усами закрыл лицо; остальные четверо тоже закрылись, просидев так некоторое время; из уважения прикрылся и Андрей…
Потом усатый объяснил, куда идти и как разыскать безлюдное место. Андрей поблагодарил и скоро под шорох огня и листвы заснул, прислонясь к дубу.
Когда же проснулся, из-за острой синеватой скалы вставало солнце, разгоняя по лугу и пепелищам легкий туман, который поднимался к лесу. Немного пониже, на краю обрыва под одиноким деревом стоял буйвол, а буйволица лежала у его ног, и за рогатыми их головами внизу раскинулось серое, как серебро, море, прохладное и парное; у дальнего края поднялась невысокая гряда белых и желтоватых облаков, а может быть, то были горы Трапезунда.
Проснулся Андрей от птичьего свиста, солнца в глаза и запаха трав и долго еще лежал, подперев голову и думая о трех, пролетевших, как дурной сон, томительных днях…
– Вот стряхну-ка я все это, – сказал Андрей, – пусть люди живут, как жили, мне какое до них дело… Я не по-ихнему устроюсь… Только бы поскорее отсюда…
И, вновь все оглянув, поднял Андрей голову и прищурился на солнце. Тогда на мгновение открылась ему великая радость, и, веселясь, вскинул он мешок с мукой, сбежал к ручью, напился и, не раздумывая, пошел на перевал…
С вершины перевала, где пихты стояли реже, увидел Андрей узкую и скалистую долину, куда нужно было, по указаниям, сойти, а дальше стоял крутой хребет с приметой – каменным седлом, левее высокого пика.
Не останавливаясь и не отдыхая, спустился Андрей в ущелье, а когда вновь стал всходить, был уже вечер.
«Велено идти, и дойду, – думал Андрей. – Чудесные люди мне попались; как это я на них набрел; разбойники, а сразу поняли. Дивно! Все дивно на свете».
Последний подъем был крут, и Андрей совсем умаялся, хватаясь за выступы и корни.
Солнца не было видно; внизу под ногами, покачиваясь, ползал туман, и тишина и глушь давили сердце.
Наконец Андрей достиг седла, с которого должен был увидеть обетованное место; последним усилием запустил пальцы в щель, скользя ногами и повиснув над пропастью, приподнялся и лег на живот, закрыв глаза.
«Ну, здесь я помру, – подумал Андрей, – без пищи, да и звери заедят».
И пока он так в изнеможении думал, ухо его различило ясный, звонкий олений крик… И вслед запела вечерняя птица, словно играя на дудке…
Затрепетало сердце у Андрея, привстал он, дополз до края седла и глянул вниз…
Под ним на страшную глубину залегал отвесный обрыв, на дне его в сырых теперь сумерках, меж теснин, как лента, извивалась река; направо шумел, прыгая, водопад, и за ним, с северо-востока окаймленная серыми скалами, лежала зеленая полянка, кончаясь нисходящими в туманное ущелье уступами, по которым росли древние пихты, и одна из них, опрокинувшись, повисла над крутизной, напротив Андрея.
Алое солнце налево, в конце узкого ущелья, последний раз проглянув меж землей и тучами, ударило в крутые скалы над полянкой, и на ней стали видны три старые яблони и белая стена полуразрушенной сакли…
– Радость-то какая, – сказал Андрей, – слава богу!
ЗВЕРИ
Помня указание, Андрей тотчас дополз до водопада, перебрался через него по скользким камням и вдоль узкого карниза, прижимаясь грудью к скале, стал пробираться к полянке, лежавшей впереди, под ногами.