Страница:
Николай Николаевич вытер мокрый лоб, привстал и крикнул:
– Тит, осел!
Вошел мрачный мальчик-грум, по имени Тит, отдернул, звеня кольцами, штору, и дневной свет залил небольшую низкую комнату, кровать из карельской березы и желтое, длинное, измятое лицо Николая Николаевича с коротко подстриженными усиками.
Николай Николаевич зажмурил глаза от боли. Тит захватил платье, ушел и вернулся, держа в руках поднос со стаканом крепкого кофе и яйцом в серебряной рюмке.
– Вчера я очень напился, Тит?
– Обыкновенно, – отвечал Тит, глядя в сторону.
– Все-таки сильнее, чем всегда?
– Пожалуй, сильнее.
– Знаешь, Тит, сколько вчера я выпил? – И Николай Николаевич принялся мечтательно перечислять сорта и марки выпитых им вчера вин.
– Вставать надо, – перебил Тит. – Французик сейчас придет.
– Сколько раз я запрещал тебе называть его французиком.
– Ладно уж…
– Дурак!.. Тит помолчал.
– Рубль тридцать копеек всего осталось вашего капиталу, – сказал он, – больше нет! – И, наконец, посмотрел на барина. – Так-то.
Николай Николаевич поморщился. Действительно, денег больше не было, и трудно было, как всегда, доставать… Придется у Лизы просить или у дяди… Бросив окурок на поднос, Николай Николаевич выпил кофе, потянулся и лениво спустил на коврик худые, в рыжих волосах, ноги.
– Тит, одень.
Тит надел барину гимнастическое трико на все тело, затянул живот ремнем и, поправляя кровать, сказал:
– Сегодня эта поутру приходила, толстогубая-то ваша, прошлогодняя.
– Ну! – воскликнул Николай Николаевич, с испугу садясь опять. – Что же ты?
– Ну, не пустил. Только она грозила обязательно еще прийти. Я, говорит, все у него в квартире перекрошу.
Смольков долго молчал, потом сказал уныло:
– Она так и сделает… Эх, Тит!
– Портной прибегал, я прогнал! Да еще этот вертлявый насчет векселя…
В прихожей позвонили. Тит пошел отпирать.
Плохо начинался сегодняшний день. Но между всеми неприятностями главная была та, что вчера ночью Николая Николаевича с публичной женщиной встретила княгиня Лиза.
Княгиня Лиза – троюродная Николаю Николаевичу тетка – являлась главной его опорой в жизни. В министерстве иностранных дел жалованье было ничтожное. Жизненные средства главным образом он добывал, переписывая векселя и посредством букиниста, которому продавал отцовскую библиотеку – диванами, по сорока рублей за диван, то есть накладывая на кожаный диванчик фолиантов сколько туда влезет. Но основой все-таки была княгиня Лиза.
Года два тому назад Николай Николаевич увлекся ею и зашел в изъяснении чувств так далеко, что княгине пришлось заняться спиритизмом, чтобы в потусторонних откровениях найти оправдание преступной любви.
Тогда завязалась у нее со Степанидой Ивановной – в то время ярой спириткой – переписка, в которой княгиня не открыла ни имени Смолькова, ни даже земного его происхождения, но уверяла, что смущает ее некто, имя которому Эдип…
Имя это Степаниде Ивановне показалось странным, и она проверила его спиритическим сеансом два раза. Один раз вышло действительно Эдип, другой же – Един. Степанида Ивановна ответила княгине письмом, в котором просила Лизу остерегаться, так как Един и Эдип – не есть ли одно из имен Люцифера?
Странно было это имя и для Николая Николаевича, забывшего давно лицейский курс мифологии, но во время свиданий он все же стал называть себя Дипой, так же и подписывался в любовных записочках.
Ревновала княгиня Лиза своего любовника ужасно: не только не позволяла думать ни о ком, кроме себя, но, когда Николай Николаевич рассказывал о скачках или других невинных развлечениях, страшно сердилась, прося замолчать. Выходило, что у него – Смолькова – ни тела, ни телесных желаний нет, одна душа, и то не его.
Поэтому, вспоминая вчерашнюю встречу, морщился Николай Николаевич, мотал головой и повторял:
– Плохо, очень скверно.
В это время вошел профессор бокса – маленький француз m-r Loustaleau – и, сделав приветствие рукой, лягнул жирной ножкой: «Начнем!»
Николай Николаевич потянулся, зевая надел толстые перчатки и ткнул француза в лицо, на что тот сказал: «Очень хорошо!» – и велел присесть три раза. Потом Смольков колотил кожаный шар, который отскакивая, пребольно ударял по голове; француз показал, как нужно лягать в живот, и Николай Николаевич лягал Лустало, дверь, позвал Тита и лягал Тита.
Наконец, взмокнув так, что щеки порозовели, сел он на кровать, отдуваясь, и Тит растер его тело мохнатым полотенцем. Француз, попросив денег, ушел. Тит подал умыванье, свежее белье, выглаженный костюм, галстуки, и Николай Николаевич, одетый, бодрый и почти веселый, вышел на подъезд. Швейцар подал письмо. Он узнал почерк княгини Лизы и, болезненно поморщившись, сунул письмо в карман.
Месячный извозчик на сером рысаке понес Николая Николаевича по Галерной, повернул направо вдоль Гвардейского экипажа и налево на Морскую, где, не спрашивая, остановился около парикмахерской.
Дома Николай Николаевич не причесывался, предоставляя делать это ловким рукам парикмахера – Жана, родом из Турции, имеющего сто двадцать секретов краски для волос. Жан во время работы рассказывал свежие новости, те, что прочел в газете, и те, что сообщали утренние посетители… Парикмахера этого Николай Николаевич звал «мой журнал» – и давал рубль на чай, сам иногда занимая у него небольшие суммы, как думал сделать и сегодня.
– Сегодня князь Тугушев заезжали, подстригали бакенбарды, – сообщил парикмахер. – Об вас спрашивали, – он тонко улыбнулся. – Вчера князь тоже в «Самарканде» был.
Николай Николаевич обернулся к нему и нахмурился, но, вспомнив, что нужно перехватить денег, спросил беспечно:
– Ну что ж из этого?
– Много князь смеялись, говорили, что Варвар опять в ход пошла.
«Тугушев не преминет доложить обо всем Лизе, черт!» – подумал Николай Николаевич и завертелся на стуле.
Парикмахер, окончив туалет, сказал: «merci!» – и крикнул «мальшик!» бородатому человеку, стоявшему у дверей с метелкой… Расплатившись и дав рубль на чай, Николай Николаевич, уже одетый, поманил парикмахера пальцем в угол:
– Понимаете, мой друг, ужасно глупо, забыл деньги дома. Что?
Парикмахер сделал серьезное лицо, быстро сунул Николаю Николаевичу двадцать пять рублей, расшаркался и сам растворил дверь.
«Дурак, – подумал Николай Николаевич. – Завтра же ему отдам весь долг». Садясь на извозчика, он вскрыл письмо от княгини Лизы.
«М-r Smolkoff, – писала княгиня, – очень прошу Вас быть у меня сегодня между тремя и четырьмя. Княгиня Тугушева».
«Начинается, – подумал Николай Николаевич, – о господи!»
– Дмитрий, на Литейный к князю!
Князь и княгиня Тугушевы занимали вдвоем двухэтажный особняк с таким количеством комнат, зал и галерей, что было необходимо приобрести особые привычки, чтобы наполнить собою пустой дом.
Поэтому у князя было пять кабинетов: в одном он принимал, в другом писал мемуары, в третьем ничего не делал, а два остальных были приготовлены на случай, если князь получит министерский портфель. Но правительство, к удивлению Тугушевых, не спешило дать ему портфеля.
Княгиня Лиза из всех огромных и пустых комнат особенно любила в глубине дома темный закоулок, где, входя, испытывала всегда некоторый страх.
Комната эта соединялась с остальным домом через узкий коридорчик и потайную дверь. Говорили, что там, лет сто назад, один гвардейский офицер, проникнув через тайник, убил старуху – владелицу дома – и ушел, никем не замеченный. Про эту старуху будто бы написали целую историю под названием «Пиковая дама», но княгиня брезговала русской литературой и не читала повести. Комната была обита кожей, уставлена старыми диванами и единственным окном из цветных стекол выходила в глухую стену.
В полумраке, никем не слышимая, принимала здесь княгиня Лиза своего любовника и занималась спиритизмом.
Ливрейный лакей доложил Смолькову, что княгиня в приемной, и пошел вперед, распахивая двери. Николай Николаевич бросил в глаз монокль, отличающий его как молодого дипломата, сделал скучающее лицо и, втайне довольный, что объяснению помешают гости, вошел в зал, описывая букву S, как человек светский, воспитанный и желающий нравиться.
В глубине зала на невысоком помосте, покрытом сукном, сидели трое. Посредине – фрейлина и кавалерственная дама графиня Арчеева-Ульрихстам, родная сестра княгини Лизы, налево сидел князь Тугушев, слегка раскрыв рот и опустив чайного цвета длинные усы, направо, в низком кресле, княгиня Лиза восторженно глядела на сестру.
Все трое громкими голосами говорили о политике. Графиня Арчеева-Ульрихстам, очень толстая дама, глядя в лорнет, произносила очень громко:
– Я рекомендую служить царю-батюшке. Тот, кто не служит, есть враг своего отечества…
– Я согласен, надо служить и служить, – так же громко отвечал князь. – Но я спрашиваю – разве нельзя не служить, но быть полезным… Например, музыкант? – И князь раскрыл рот.
– Музыкант увеселяет общество, но не служит; кроме того, музыкант – артист, но дворянин не может быть артистом.
– Я бы мог служить, – сказал князь, – у меня есть государственный план, он таков: сначала нужно дать плетку, а потом реформу. Так поступил Петр Первый.
Столь торжественные и странные приемы князь и княгиня устраивали графине каждый раз, когда она заезжала на больших своих рысаках на несколько минут к сестре. Князю нужно было ее влияние, чтобы получить портфель или по крайней мере концессию на ловлю котиков в Тихом океане. На котиков он и намекал, отрицая службу, и жаловался, что русских обкрадывают на Дальнем Востоке. Графиня поняла и указала на входящего Николая Николаевича, как на племянника Ртищева, в руках которого было нужное князю дело.
– Котики, котики, графиня, – воскликнул Николай Николаевич, кланяясь, – эти животные стоят мне много крови.
Графиня поднялась.
– Ты уходишь! – жалобно воскликнула Лиза. – Приезжай, сестра, ты знаешь, как ты нам дорога.
И, привстав, она вся изогнулась, голову склонила набок и, словно в забытьи, лепетала слова, прижимая к себе руку графини и отталкивая…
Графиня освободилась от сестры и вышла, сопровождаемая князем. Княгиня Лиза словно без сил опустилась в кресло, закрыла рукой глаза и после молчания простонала:
– Развратник!..
– Ради бога, Лиза, – в тоске пролепетал Николай Николаевич.
– Развратник, который обманывает на каждом шагу, ничтожный человек.
Но в это время вернулся князь, морща узкий свой лоб.
– У графини государственный ум, – сказал он. – Это дипломат и деятель. Я всегда был в ней уверен.
– Ах, – проговорила княгиня, – я ее обожаю…
– Да, m-r Смольков, – продолжал князь, – я все забываю, как называется эта проволочка, после которой я войду в свои права… Ну, вот эта – с котиками. Я решил энергично приняться за котиков.
Опустив голову, он заморгал светлыми ресницами. Николай Николаевич стал объяснять дело.
– Николай Николаевич, я вас жду, – холодно сказала княгиня и вышла, кривляясь на ходу всем телом так, что едва не споткнулась о ковер. Выйдя за дверь, она схватилась рукой за грудь и прошептала: – Боже, дай мне силы перенести еще и этот удар! – понюхала кружевной платочек, надушенный густыми духами, вынула письмо Степаниды Ивановны о Смолькове и, стараясь не шуметь платьем, поспешно прошла через среднюю залу и зимний сад в темную комнату, – оставила приотворенной за собою дверь в красный коридорчик.
Волнение и гнев княгини происходили от двух причин: письма Степаниды Ивановны и вчерашней встречи.
Вчера, возвращаясь домой, она встретила Николая Николаевича с неприличной женщиной, у которой было лицо каторжанки, – ехали они в красном автомобиле. Княгиня рассердилась так, что не могла дышать, но потом цвет автомобиля навел ее на мысль, что не замешан ли тут один из злых духов, часто путавший ее во время спиритических сеансов: дух, очевидно, ревновал и, приняв личину того, кого люди называли Смольковым, захотел поссорить его с княгиней. Но сегодняшние рассказы князя о «Самарканде» и еще письмо Степаниды Ивановны убедили ее, что на автомобиле ехал Николай Николаевич, что каторжница – его любовница и что сам Смольков не Эдип, а ничтожный обманщик, человек, как все: из мяса и костей, и притом развратник.
– Пусть женится, – шептала княгиня, десятый раз перечитывая письмо Степаниды Ивановны, – пусть плодит детей, обыкновенный, жалкий человек.
Услышав поспешные шаги Смолькова, она подняла молитвенно глаза и не пошевелилась, когда он вошел.
– Помолись о моем грешке, – прошептал Николай Николаевич, шаловливо присев на диван.
Лиза отодвинулась.
– Прочтите, – сказала она, подавая письмо.
Он сделал вид, что не замечает ее холодного тона, прочел письмо и засмеялся:
– Они хотят женить меня на этой Репьевой. Если бы они знали, Лиза…
– Вы женитесь.
– Я?.. Но я не собирался…
– Вы соберетесь, мой друг…
– Лиза, почему ты холодна?.. – Николай Николаевич надул губы, сделав вид шаловливого ребенка. – Не шути так, мне больно за нашу любовь…
– Нашей любви больше нет, мой друг… Бледные щеки княгини порозовели, серые ее глаза подернулись влагой, и молодое еще в сумраке комнаты лицо, с неуловимым очертанием овала, осветилось словно изнутри…
Николай Николаевич в испуге отодвинулся.
– Грубые люди, – проговорила княгиня печально, – что им нужно – кусок хлеба и крепкий сон. Живите, я не из вашей породы.
«За что ты меня лишаешь всего?» – хотел сказать Николай Николаевич, но вместо этого сделал привычную при их свиданиях надутую гримасу и прошептал:
– Поцелуй Дипа…
Княгиня покачала головой.
– В моем поцелуе смертельный яд, а вам нужно жить… Встаньте! – воскликнула она, так как Николай Николаевич присел на ковер у ее ног.
– Лиза, я пошалил, прости…
– Я запрещаю, – шептала княгиня Лиза и, заплакав, откинулась назад, скользя руками по коже дивана…
Когда затем Николай Николаевич хотел подняться, Лиза удержала его голову в своих ладонях, нежно поцеловала в глаза и шепнула сквозь слезы:
– Милый мой мальчик, отдаю тебя чужим людям, так надо. Прощай!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
– Тит, осел!
Вошел мрачный мальчик-грум, по имени Тит, отдернул, звеня кольцами, штору, и дневной свет залил небольшую низкую комнату, кровать из карельской березы и желтое, длинное, измятое лицо Николая Николаевича с коротко подстриженными усиками.
Николай Николаевич зажмурил глаза от боли. Тит захватил платье, ушел и вернулся, держа в руках поднос со стаканом крепкого кофе и яйцом в серебряной рюмке.
– Вчера я очень напился, Тит?
– Обыкновенно, – отвечал Тит, глядя в сторону.
– Все-таки сильнее, чем всегда?
– Пожалуй, сильнее.
– Знаешь, Тит, сколько вчера я выпил? – И Николай Николаевич принялся мечтательно перечислять сорта и марки выпитых им вчера вин.
– Вставать надо, – перебил Тит. – Французик сейчас придет.
– Сколько раз я запрещал тебе называть его французиком.
– Ладно уж…
– Дурак!.. Тит помолчал.
– Рубль тридцать копеек всего осталось вашего капиталу, – сказал он, – больше нет! – И, наконец, посмотрел на барина. – Так-то.
Николай Николаевич поморщился. Действительно, денег больше не было, и трудно было, как всегда, доставать… Придется у Лизы просить или у дяди… Бросив окурок на поднос, Николай Николаевич выпил кофе, потянулся и лениво спустил на коврик худые, в рыжих волосах, ноги.
– Тит, одень.
Тит надел барину гимнастическое трико на все тело, затянул живот ремнем и, поправляя кровать, сказал:
– Сегодня эта поутру приходила, толстогубая-то ваша, прошлогодняя.
– Ну! – воскликнул Николай Николаевич, с испугу садясь опять. – Что же ты?
– Ну, не пустил. Только она грозила обязательно еще прийти. Я, говорит, все у него в квартире перекрошу.
Смольков долго молчал, потом сказал уныло:
– Она так и сделает… Эх, Тит!
– Портной прибегал, я прогнал! Да еще этот вертлявый насчет векселя…
В прихожей позвонили. Тит пошел отпирать.
Плохо начинался сегодняшний день. Но между всеми неприятностями главная была та, что вчера ночью Николая Николаевича с публичной женщиной встретила княгиня Лиза.
Княгиня Лиза – троюродная Николаю Николаевичу тетка – являлась главной его опорой в жизни. В министерстве иностранных дел жалованье было ничтожное. Жизненные средства главным образом он добывал, переписывая векселя и посредством букиниста, которому продавал отцовскую библиотеку – диванами, по сорока рублей за диван, то есть накладывая на кожаный диванчик фолиантов сколько туда влезет. Но основой все-таки была княгиня Лиза.
Года два тому назад Николай Николаевич увлекся ею и зашел в изъяснении чувств так далеко, что княгине пришлось заняться спиритизмом, чтобы в потусторонних откровениях найти оправдание преступной любви.
Тогда завязалась у нее со Степанидой Ивановной – в то время ярой спириткой – переписка, в которой княгиня не открыла ни имени Смолькова, ни даже земного его происхождения, но уверяла, что смущает ее некто, имя которому Эдип…
Имя это Степаниде Ивановне показалось странным, и она проверила его спиритическим сеансом два раза. Один раз вышло действительно Эдип, другой же – Един. Степанида Ивановна ответила княгине письмом, в котором просила Лизу остерегаться, так как Един и Эдип – не есть ли одно из имен Люцифера?
Странно было это имя и для Николая Николаевича, забывшего давно лицейский курс мифологии, но во время свиданий он все же стал называть себя Дипой, так же и подписывался в любовных записочках.
Ревновала княгиня Лиза своего любовника ужасно: не только не позволяла думать ни о ком, кроме себя, но, когда Николай Николаевич рассказывал о скачках или других невинных развлечениях, страшно сердилась, прося замолчать. Выходило, что у него – Смолькова – ни тела, ни телесных желаний нет, одна душа, и то не его.
Поэтому, вспоминая вчерашнюю встречу, морщился Николай Николаевич, мотал головой и повторял:
– Плохо, очень скверно.
В это время вошел профессор бокса – маленький француз m-r Loustaleau – и, сделав приветствие рукой, лягнул жирной ножкой: «Начнем!»
Николай Николаевич потянулся, зевая надел толстые перчатки и ткнул француза в лицо, на что тот сказал: «Очень хорошо!» – и велел присесть три раза. Потом Смольков колотил кожаный шар, который отскакивая, пребольно ударял по голове; француз показал, как нужно лягать в живот, и Николай Николаевич лягал Лустало, дверь, позвал Тита и лягал Тита.
Наконец, взмокнув так, что щеки порозовели, сел он на кровать, отдуваясь, и Тит растер его тело мохнатым полотенцем. Француз, попросив денег, ушел. Тит подал умыванье, свежее белье, выглаженный костюм, галстуки, и Николай Николаевич, одетый, бодрый и почти веселый, вышел на подъезд. Швейцар подал письмо. Он узнал почерк княгини Лизы и, болезненно поморщившись, сунул письмо в карман.
Месячный извозчик на сером рысаке понес Николая Николаевича по Галерной, повернул направо вдоль Гвардейского экипажа и налево на Морскую, где, не спрашивая, остановился около парикмахерской.
Дома Николай Николаевич не причесывался, предоставляя делать это ловким рукам парикмахера – Жана, родом из Турции, имеющего сто двадцать секретов краски для волос. Жан во время работы рассказывал свежие новости, те, что прочел в газете, и те, что сообщали утренние посетители… Парикмахера этого Николай Николаевич звал «мой журнал» – и давал рубль на чай, сам иногда занимая у него небольшие суммы, как думал сделать и сегодня.
– Сегодня князь Тугушев заезжали, подстригали бакенбарды, – сообщил парикмахер. – Об вас спрашивали, – он тонко улыбнулся. – Вчера князь тоже в «Самарканде» был.
Николай Николаевич обернулся к нему и нахмурился, но, вспомнив, что нужно перехватить денег, спросил беспечно:
– Ну что ж из этого?
– Много князь смеялись, говорили, что Варвар опять в ход пошла.
«Тугушев не преминет доложить обо всем Лизе, черт!» – подумал Николай Николаевич и завертелся на стуле.
Парикмахер, окончив туалет, сказал: «merci!» – и крикнул «мальшик!» бородатому человеку, стоявшему у дверей с метелкой… Расплатившись и дав рубль на чай, Николай Николаевич, уже одетый, поманил парикмахера пальцем в угол:
– Понимаете, мой друг, ужасно глупо, забыл деньги дома. Что?
Парикмахер сделал серьезное лицо, быстро сунул Николаю Николаевичу двадцать пять рублей, расшаркался и сам растворил дверь.
«Дурак, – подумал Николай Николаевич. – Завтра же ему отдам весь долг». Садясь на извозчика, он вскрыл письмо от княгини Лизы.
«М-r Smolkoff, – писала княгиня, – очень прошу Вас быть у меня сегодня между тремя и четырьмя. Княгиня Тугушева».
«Начинается, – подумал Николай Николаевич, – о господи!»
– Дмитрий, на Литейный к князю!
Князь и княгиня Тугушевы занимали вдвоем двухэтажный особняк с таким количеством комнат, зал и галерей, что было необходимо приобрести особые привычки, чтобы наполнить собою пустой дом.
Поэтому у князя было пять кабинетов: в одном он принимал, в другом писал мемуары, в третьем ничего не делал, а два остальных были приготовлены на случай, если князь получит министерский портфель. Но правительство, к удивлению Тугушевых, не спешило дать ему портфеля.
Княгиня Лиза из всех огромных и пустых комнат особенно любила в глубине дома темный закоулок, где, входя, испытывала всегда некоторый страх.
Комната эта соединялась с остальным домом через узкий коридорчик и потайную дверь. Говорили, что там, лет сто назад, один гвардейский офицер, проникнув через тайник, убил старуху – владелицу дома – и ушел, никем не замеченный. Про эту старуху будто бы написали целую историю под названием «Пиковая дама», но княгиня брезговала русской литературой и не читала повести. Комната была обита кожей, уставлена старыми диванами и единственным окном из цветных стекол выходила в глухую стену.
В полумраке, никем не слышимая, принимала здесь княгиня Лиза своего любовника и занималась спиритизмом.
Ливрейный лакей доложил Смолькову, что княгиня в приемной, и пошел вперед, распахивая двери. Николай Николаевич бросил в глаз монокль, отличающий его как молодого дипломата, сделал скучающее лицо и, втайне довольный, что объяснению помешают гости, вошел в зал, описывая букву S, как человек светский, воспитанный и желающий нравиться.
В глубине зала на невысоком помосте, покрытом сукном, сидели трое. Посредине – фрейлина и кавалерственная дама графиня Арчеева-Ульрихстам, родная сестра княгини Лизы, налево сидел князь Тугушев, слегка раскрыв рот и опустив чайного цвета длинные усы, направо, в низком кресле, княгиня Лиза восторженно глядела на сестру.
Все трое громкими голосами говорили о политике. Графиня Арчеева-Ульрихстам, очень толстая дама, глядя в лорнет, произносила очень громко:
– Я рекомендую служить царю-батюшке. Тот, кто не служит, есть враг своего отечества…
– Я согласен, надо служить и служить, – так же громко отвечал князь. – Но я спрашиваю – разве нельзя не служить, но быть полезным… Например, музыкант? – И князь раскрыл рот.
– Музыкант увеселяет общество, но не служит; кроме того, музыкант – артист, но дворянин не может быть артистом.
– Я бы мог служить, – сказал князь, – у меня есть государственный план, он таков: сначала нужно дать плетку, а потом реформу. Так поступил Петр Первый.
Столь торжественные и странные приемы князь и княгиня устраивали графине каждый раз, когда она заезжала на больших своих рысаках на несколько минут к сестре. Князю нужно было ее влияние, чтобы получить портфель или по крайней мере концессию на ловлю котиков в Тихом океане. На котиков он и намекал, отрицая службу, и жаловался, что русских обкрадывают на Дальнем Востоке. Графиня поняла и указала на входящего Николая Николаевича, как на племянника Ртищева, в руках которого было нужное князю дело.
– Котики, котики, графиня, – воскликнул Николай Николаевич, кланяясь, – эти животные стоят мне много крови.
Графиня поднялась.
– Ты уходишь! – жалобно воскликнула Лиза. – Приезжай, сестра, ты знаешь, как ты нам дорога.
И, привстав, она вся изогнулась, голову склонила набок и, словно в забытьи, лепетала слова, прижимая к себе руку графини и отталкивая…
Графиня освободилась от сестры и вышла, сопровождаемая князем. Княгиня Лиза словно без сил опустилась в кресло, закрыла рукой глаза и после молчания простонала:
– Развратник!..
– Ради бога, Лиза, – в тоске пролепетал Николай Николаевич.
– Развратник, который обманывает на каждом шагу, ничтожный человек.
Но в это время вернулся князь, морща узкий свой лоб.
– У графини государственный ум, – сказал он. – Это дипломат и деятель. Я всегда был в ней уверен.
– Ах, – проговорила княгиня, – я ее обожаю…
– Да, m-r Смольков, – продолжал князь, – я все забываю, как называется эта проволочка, после которой я войду в свои права… Ну, вот эта – с котиками. Я решил энергично приняться за котиков.
Опустив голову, он заморгал светлыми ресницами. Николай Николаевич стал объяснять дело.
– Николай Николаевич, я вас жду, – холодно сказала княгиня и вышла, кривляясь на ходу всем телом так, что едва не споткнулась о ковер. Выйдя за дверь, она схватилась рукой за грудь и прошептала: – Боже, дай мне силы перенести еще и этот удар! – понюхала кружевной платочек, надушенный густыми духами, вынула письмо Степаниды Ивановны о Смолькове и, стараясь не шуметь платьем, поспешно прошла через среднюю залу и зимний сад в темную комнату, – оставила приотворенной за собою дверь в красный коридорчик.
Волнение и гнев княгини происходили от двух причин: письма Степаниды Ивановны и вчерашней встречи.
Вчера, возвращаясь домой, она встретила Николая Николаевича с неприличной женщиной, у которой было лицо каторжанки, – ехали они в красном автомобиле. Княгиня рассердилась так, что не могла дышать, но потом цвет автомобиля навел ее на мысль, что не замешан ли тут один из злых духов, часто путавший ее во время спиритических сеансов: дух, очевидно, ревновал и, приняв личину того, кого люди называли Смольковым, захотел поссорить его с княгиней. Но сегодняшние рассказы князя о «Самарканде» и еще письмо Степаниды Ивановны убедили ее, что на автомобиле ехал Николай Николаевич, что каторжница – его любовница и что сам Смольков не Эдип, а ничтожный обманщик, человек, как все: из мяса и костей, и притом развратник.
– Пусть женится, – шептала княгиня, десятый раз перечитывая письмо Степаниды Ивановны, – пусть плодит детей, обыкновенный, жалкий человек.
Услышав поспешные шаги Смолькова, она подняла молитвенно глаза и не пошевелилась, когда он вошел.
– Помолись о моем грешке, – прошептал Николай Николаевич, шаловливо присев на диван.
Лиза отодвинулась.
– Прочтите, – сказала она, подавая письмо.
Он сделал вид, что не замечает ее холодного тона, прочел письмо и засмеялся:
– Они хотят женить меня на этой Репьевой. Если бы они знали, Лиза…
– Вы женитесь.
– Я?.. Но я не собирался…
– Вы соберетесь, мой друг…
– Лиза, почему ты холодна?.. – Николай Николаевич надул губы, сделав вид шаловливого ребенка. – Не шути так, мне больно за нашу любовь…
– Нашей любви больше нет, мой друг… Бледные щеки княгини порозовели, серые ее глаза подернулись влагой, и молодое еще в сумраке комнаты лицо, с неуловимым очертанием овала, осветилось словно изнутри…
Николай Николаевич в испуге отодвинулся.
– Грубые люди, – проговорила княгиня печально, – что им нужно – кусок хлеба и крепкий сон. Живите, я не из вашей породы.
«За что ты меня лишаешь всего?» – хотел сказать Николай Николаевич, но вместо этого сделал привычную при их свиданиях надутую гримасу и прошептал:
– Поцелуй Дипа…
Княгиня покачала головой.
– В моем поцелуе смертельный яд, а вам нужно жить… Встаньте! – воскликнула она, так как Николай Николаевич присел на ковер у ее ног.
– Лиза, я пошалил, прости…
– Я запрещаю, – шептала княгиня Лиза и, заплакав, откинулась назад, скользя руками по коже дивана…
Когда затем Николай Николаевич хотел подняться, Лиза удержала его голову в своих ладонях, нежно поцеловала в глаза и шепнула сквозь слезы:
– Милый мой мальчик, отдаю тебя чужим людям, так надо. Прощай!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Николай Николаевич, полагая, что Лиза простила ему грех, жестоко ошибся: княгиня не только не простила, но со странным упрямством настояла, чтобы Смольков тотчас ушел и более не возвращался, – словно несколько минут слабости только утвердили ее решение разорвать связь.
Отстранив Смолькова, княгиня подошла к потайной двери.
– Вы забыли запереть дверь, мой друг, – дрогнувшим голосом сказала она. – Нас могли слышать.
И она почти побежала вперед. Близ входа в оранжерею сидел князь, глядя на пол, и вяло трогал себя за длинные усы.
– Я показывала нашему другу комнату, где была убита старая графиня, – очень громко, повышенно проговорила Лиза.
Князь посмотрел на нее, на Николая Николаевича, но не в глаза, а пониже, и ничего не сказал и опять стал трогать усы холеными ногтями.
– Я еду сейчас к дяде, – сказал Николай Николаевич. – Я все узнаю относительно котиков и постараюсь устроить вам, князь, это дело. До свиданья. Княгиня, я ухожу, до свиданья…
Николай Николаевич ушел и, садясь на извозчика, подумал: «Вышвырнула, как котенка, дура мистическая».
– Эй, ты, – крикнул он кучеру, – на Итальянскую к Ртищеву.
Иван Семенович Ртищев, сановник, дородный, преклонных уже лет человек, похожий лицом на льва, сидя в розовом нижнем белье в вольтеровском кресле у пылающего камина, диктовал секретарю свои мемуары.
Занятие это было ответственное и тяжелое, так как, по мнению Ртищева, его мемуары должны были произвести впечатление землетрясения в дипломатическом мире. В мемуарах все было на острие. Острием был сам Иван Семенович, прошедший в свое время стаж от секретаря посольства до посланника. Европа была им изучена от дворцов до спален уличных девчонок. Но, несмотря на катастрофическую ответственность и острие, мемуары Ивана Семеновича сильно напоминали приключения Казаковы, чему он весьма противился. Он даже отдал распоряжение секретарю – останавливать его каждый раз, когда он начнет сбиваться.
Иван Семенович запустил пальцы в бакенбарды, седые и еще роскошные, которые хорошо помнила Европа, и, покачивая туфлей в жару камина, говорил сочным, очень громким голосом:
– …Дефевр передал запечатанный конверт барону Р…у. В тот же день барон выехал в Трувиль. Императрица купалась. В то время ее приближенной, ее доверенной, ее другом была девица Ламот. Стоило пересечь океан, чтобы взглянуть на купающуюся Ламот.
Секретарь кашлянул. Ртищев, сердито покосившись на него, продолжал вдохновенно;
– Грудь девицы Ламот напоминала два яблока. Точнее – две половинки разрезанного большого лимона. Грудь девицы Ламот заставила корсет того времени опуститься до талии.
– Иван Семенович, – сказал секретарь, – быть может, это мы опустим.
– Вы болван! – сказал Ртищев. – Грудь девицы Ламот стоила нам Севастополя… Итак…
В это время вошел Смольков. Иван Семенович повернулся к нему всем грузным телом в кресле и глядел круглыми глазами. Смольков стал спиною к камину, раздвинул полы сюртука, чтобы согреть зад. Но Иван Семенович эти штуки с согреванием зада понимал насквозь.
– Ты зачем ко мне пришел? – спросил он, постукивая пальцем по креслу.
– По делу о котиках, дядя. Князь Тугушев просил меня навести справки. Он, кажется, не прочь сам взять концессию.
– Ты сколько у него взял?
Николай Николаевич поморщился. Иван Семенович сказал:
– Отойди от огня, у тебя зад дымится. Этому болвану Тугушеву скажи, что он болван. И денег я тебе не дам.
Николай Николаевич оглянулся на секретаря, пожал плечами, затем стал смотреть на свои башмаки.
– Дядюшка, вы сами не раз бывали в подобных обстоятельствах.
– Что?
– Я говорю, чертовски скучно – постоянное безденежье. Я чертовски ломаю голову. Весь расчет был перехватить у вас – до пятницы. Если нет – то чертовски…
– Хорошо, – сказал Иван Семенович и сейчас же протянул руку, чтобы племянник не кинулся к нему обнимать. – Хорошо. У тебя будут деньги. Я тебя женю.
– Дядюшка, я чертовски…
– Молчи. Я не могу содержать тебя и твоих любовниц. Мой бюджет шатается от твоих долгов, Я думал о тебе все это время. Черт возьми, у меня третий день изжога от этих забот. Ты должен жениться.
– Но я не хочу.
– Молчать!
Иван Семенович поднялся во весь огромный рост и блестяще развил мысль о предстоящей женитьбе Николая Николаевича, о всех преимуществах женатого человека. Говоря, он подталкивал племянника слегка к двери, затем обнял, больно прижав его нос, и Николай Николаевич очутился в прихожей.
Николай Николаевич стоял с минуту ошеломленный. Проворчал: «Вывернулся, старый мошенник!» Медленно сошел вниз, в голове – мутно, ноги подкашивались, и велел кучеру ехать, вообще – ехать! Черт!
Николай Николаевич все же перехватил в этот день небольшую сумму. Но ресторан поглотил и сумму и остаток энергии. Кучер шагом вез Николая Николаевича домой, на Галерную.
Дом на Галерной был старый, с темной прихожей, со скрипучим паркетом, со старомодной потертой мебелью. Большая часть комнат была закрыта.
Семья Смольковых, издавна жившая в этом мрачном дому, теперь частью вымерла, частью разбрелась по свету. И все эти ветхие диваны, темные картины, скрипучие полы наводили Николая Николаевича на грустные размышления. Дом очень походил на усыпальницу.
Николай Николаевич и сам понимал, что нужна бы ему обстановка, где не стыдно принять светскую женщину. Однажды в светлую минуту он заказал даже эскиз кокетливой мебели в модном магазине, но не было денег. Денег, денег, денег, все равно сколько, все равно откуда – только бы жить беспечно, а то хоть пулю в висок!
Так раздумывал Николай Николаевич, мрачно вылезая из пролетки у подъезда своего дома. Тит отомкнул дверь, молча принял трость, пальто и цилиндр и вдруг усмехнулся углом рта…
– Что? – спросил Николай Николаевич, – прошел в столовую и сел на стул. – Был кто-нибудь?..
– Что был! – ответил Тит насмешливо. – И сейчас в спальне сидит!
– Кто? – Николай Николаевич испуганно приподнялся. – Она?
Тит кивнул головой. Николай Николаевич осторожно отодвинул стул и, шепча: «Скажи ей, что я уехал надолго», на цыпочках побежал в переднюю.
Но в это время дверь с треском раскрылась, и на пороге показалась коренастая рыжая молодая женщина в шляпе, с зонтом в руке.
– Ах, ты здесь? – воскликнул Николай Николаевич сладким голосом. – Как мило!
Густые брови Муньки Варвара, изломанные у висков, сошлись, ноздри короткого и тупого носа раздулись, и челюсть выдвинулась вперед, как у волкодава.
– Здесь! – протянула Мунька, и грудь ее колыхнулась. – И сундук мой здесь, жить приехала…
Николай Николаевич подвинулся к Титу и вдруг закричал:
– Вон из моего дома! Тит, гони ее в шею…
С прошлого еще года привыкла Мунька к характеру Смолькова, поэтому сейчас ни капли не испугалась, подняла зонт и ударила китайскую вазу, которая сейчас же разбилась…
– Не то еще будет, голубчик, – и Мунька проткнула зонтом картину… Затем разбила абажур, опрокинула ногою стол и остановилась, сверкая глазами. – Что? Видел?
Николай Николаевич во все время этих действий присмирел и сел на стул у двери. Тит подбирал осколки.
Характер у Муньки был решительный, такие сцены в прошлом году повторялись нередко, и Николай Николаевич, оберегая себя, обычно затихал, садился на стул в раскрывал зонт, уверяя, что идет дождик. На Муньку, как на первобытного человека, действовало это умиротворяюще, – она принималась хохотать, взявшись за живот. Но сегодня чувствовала, что Николай Николаевич не совсем в ее власти.
– Слушай, – сказала Мунька, – ты, мозгляк, с другой связался?
Николай Николаевич, не отвечая, топнул ногой.
– Что вы пристаете? – сказал Тит. – Мало вам набезобразничали!
– Я набезобразничала! Да я еще с ним разговариваю. – Она проворно вытащила булавки и швырнула шляпу на стол вместе с зонтом и жакетом. – Идиоты несчастные! Кончено! Остаюсь! – Она поправила волосы и села.
Николай Николаевич громко вздохнул…
– Тит, – сказала Мунька, – принеси сыру, фруктов и бутылку шампанского. Хлеба не забудь…
– Денег нет, – сказал Тит мрачно.
– Честное слово, один рубль остался, – Николай Николаевич радостно подскочил на стуле.
– В таком разе, колбасы купи и водки. Поедим и в кровать…
Тит не двигался. Мунька задышала сильно.
– Сходи, Тит, купи, – поспешно сказал Николай Николаевич.
Тит убежал. Мунька сообщила, что «тело тоскует, пойти корсет снять», и, шаркая башмаками, пошла в спальню. Николай Николаевич, облокотясь на колени и сложа руки ладонями вместе, сидел не шевелясь… Все на свете ополчилось против него. Господи, где же выход? Николай Николаевич одним глазом поглядывал на темную иконку в углу, не совсем уверенный, что бог поможет… «Жениться разве на самом деле? Сонечка Репьева, наверно, глупа, толста, влюбчива, – барышня из провинции. Очень, очень плохо».
Вернулся Тит с колбасой и водкой, вышла Мунька в розовом капоте, который все время запахивала, чтобы мальчишка задаром не глядел на ее прелести, и принялась за еду. Выпивала, крякала, ела колбасу, задрав ногу на колено.
Николай Николаевич глядел на Муньку, и к ненависти его примешивалось странное уважение перед силой девушки и здоровьем… «Жует вкусно и твердо, так что даже щекотно в скулах, и пища, наверно, отлично переваривается в желудке; ляжет в постель и тотчас заснет, жаркая, как печь, и будет видеть глупые сны, а наутро их расскажет… Но все-таки Мунька свинья», – подумал он.
В это время позвонили в прихожей… Тит побежал отворять и сейчас же вернулся; лицо у него было испуганное и отчаянно любопытное.
– Князь Тугушев! – сказал он вполголоса. Мунька весело подмигнула. Николай Николаевич кинулся к ней, шипя: «Уйди же, уйди», затем метнулся в прихожую. Мунька проворчала: «Вот еще, у князя глаза не лопнут на меня смотреть, не чужие, слава богу…»
В прихожей, снимая перчатки, стоял князь. Руки он Николаю Николаевичу не подал, а, глядя на вешалку, сказал по-русски: «Мило, очень мило…»
То же самое он пробормотал, войдя в столовую… Николай Николаевич пододвинул стул, князь сел и слегка раскрыл рот…
– Здравствуйте, – обиженно сказала Мунька. – Не узнаете, что ли?
– Ах, это вы, крошка, я узнал. Очень мило! – Князь вынул серебряный портсигар, осторожно, как драгоценность, взял худыми пальцами папироску, но, спохватившись, положил обратно… Затем пробормотал невнятное.
– Что? – крайне предупредительно спросил Смольков, но князь, не глядя на него, показал портсигаром на Муньку.
– Нельзя ли нам одним?
Николай Николаевич сделал испуганно-сердитые глаза. Мунька пожала плечами и ушла в спальню.
– Я принужден… – сказал князь, одутловатые щеки его подпрыгнули, он закрыл глаза. – Одним словом, я все видел и слышал сегодня, я принужден бить вас по лицу.
При этом он слегка поклонился. Николай Николаевич быстро поднялся, застегивая пуговицы, и стал глядеть на перстень на руке князя.
Отстранив Смолькова, княгиня подошла к потайной двери.
– Вы забыли запереть дверь, мой друг, – дрогнувшим голосом сказала она. – Нас могли слышать.
И она почти побежала вперед. Близ входа в оранжерею сидел князь, глядя на пол, и вяло трогал себя за длинные усы.
– Я показывала нашему другу комнату, где была убита старая графиня, – очень громко, повышенно проговорила Лиза.
Князь посмотрел на нее, на Николая Николаевича, но не в глаза, а пониже, и ничего не сказал и опять стал трогать усы холеными ногтями.
– Я еду сейчас к дяде, – сказал Николай Николаевич. – Я все узнаю относительно котиков и постараюсь устроить вам, князь, это дело. До свиданья. Княгиня, я ухожу, до свиданья…
Николай Николаевич ушел и, садясь на извозчика, подумал: «Вышвырнула, как котенка, дура мистическая».
– Эй, ты, – крикнул он кучеру, – на Итальянскую к Ртищеву.
Иван Семенович Ртищев, сановник, дородный, преклонных уже лет человек, похожий лицом на льва, сидя в розовом нижнем белье в вольтеровском кресле у пылающего камина, диктовал секретарю свои мемуары.
Занятие это было ответственное и тяжелое, так как, по мнению Ртищева, его мемуары должны были произвести впечатление землетрясения в дипломатическом мире. В мемуарах все было на острие. Острием был сам Иван Семенович, прошедший в свое время стаж от секретаря посольства до посланника. Европа была им изучена от дворцов до спален уличных девчонок. Но, несмотря на катастрофическую ответственность и острие, мемуары Ивана Семеновича сильно напоминали приключения Казаковы, чему он весьма противился. Он даже отдал распоряжение секретарю – останавливать его каждый раз, когда он начнет сбиваться.
Иван Семенович запустил пальцы в бакенбарды, седые и еще роскошные, которые хорошо помнила Европа, и, покачивая туфлей в жару камина, говорил сочным, очень громким голосом:
– …Дефевр передал запечатанный конверт барону Р…у. В тот же день барон выехал в Трувиль. Императрица купалась. В то время ее приближенной, ее доверенной, ее другом была девица Ламот. Стоило пересечь океан, чтобы взглянуть на купающуюся Ламот.
Секретарь кашлянул. Ртищев, сердито покосившись на него, продолжал вдохновенно;
– Грудь девицы Ламот напоминала два яблока. Точнее – две половинки разрезанного большого лимона. Грудь девицы Ламот заставила корсет того времени опуститься до талии.
– Иван Семенович, – сказал секретарь, – быть может, это мы опустим.
– Вы болван! – сказал Ртищев. – Грудь девицы Ламот стоила нам Севастополя… Итак…
В это время вошел Смольков. Иван Семенович повернулся к нему всем грузным телом в кресле и глядел круглыми глазами. Смольков стал спиною к камину, раздвинул полы сюртука, чтобы согреть зад. Но Иван Семенович эти штуки с согреванием зада понимал насквозь.
– Ты зачем ко мне пришел? – спросил он, постукивая пальцем по креслу.
– По делу о котиках, дядя. Князь Тугушев просил меня навести справки. Он, кажется, не прочь сам взять концессию.
– Ты сколько у него взял?
Николай Николаевич поморщился. Иван Семенович сказал:
– Отойди от огня, у тебя зад дымится. Этому болвану Тугушеву скажи, что он болван. И денег я тебе не дам.
Николай Николаевич оглянулся на секретаря, пожал плечами, затем стал смотреть на свои башмаки.
– Дядюшка, вы сами не раз бывали в подобных обстоятельствах.
– Что?
– Я говорю, чертовски скучно – постоянное безденежье. Я чертовски ломаю голову. Весь расчет был перехватить у вас – до пятницы. Если нет – то чертовски…
– Хорошо, – сказал Иван Семенович и сейчас же протянул руку, чтобы племянник не кинулся к нему обнимать. – Хорошо. У тебя будут деньги. Я тебя женю.
– Дядюшка, я чертовски…
– Молчи. Я не могу содержать тебя и твоих любовниц. Мой бюджет шатается от твоих долгов, Я думал о тебе все это время. Черт возьми, у меня третий день изжога от этих забот. Ты должен жениться.
– Но я не хочу.
– Молчать!
Иван Семенович поднялся во весь огромный рост и блестяще развил мысль о предстоящей женитьбе Николая Николаевича, о всех преимуществах женатого человека. Говоря, он подталкивал племянника слегка к двери, затем обнял, больно прижав его нос, и Николай Николаевич очутился в прихожей.
Николай Николаевич стоял с минуту ошеломленный. Проворчал: «Вывернулся, старый мошенник!» Медленно сошел вниз, в голове – мутно, ноги подкашивались, и велел кучеру ехать, вообще – ехать! Черт!
Николай Николаевич все же перехватил в этот день небольшую сумму. Но ресторан поглотил и сумму и остаток энергии. Кучер шагом вез Николая Николаевича домой, на Галерную.
Дом на Галерной был старый, с темной прихожей, со скрипучим паркетом, со старомодной потертой мебелью. Большая часть комнат была закрыта.
Семья Смольковых, издавна жившая в этом мрачном дому, теперь частью вымерла, частью разбрелась по свету. И все эти ветхие диваны, темные картины, скрипучие полы наводили Николая Николаевича на грустные размышления. Дом очень походил на усыпальницу.
Николай Николаевич и сам понимал, что нужна бы ему обстановка, где не стыдно принять светскую женщину. Однажды в светлую минуту он заказал даже эскиз кокетливой мебели в модном магазине, но не было денег. Денег, денег, денег, все равно сколько, все равно откуда – только бы жить беспечно, а то хоть пулю в висок!
Так раздумывал Николай Николаевич, мрачно вылезая из пролетки у подъезда своего дома. Тит отомкнул дверь, молча принял трость, пальто и цилиндр и вдруг усмехнулся углом рта…
– Что? – спросил Николай Николаевич, – прошел в столовую и сел на стул. – Был кто-нибудь?..
– Что был! – ответил Тит насмешливо. – И сейчас в спальне сидит!
– Кто? – Николай Николаевич испуганно приподнялся. – Она?
Тит кивнул головой. Николай Николаевич осторожно отодвинул стул и, шепча: «Скажи ей, что я уехал надолго», на цыпочках побежал в переднюю.
Но в это время дверь с треском раскрылась, и на пороге показалась коренастая рыжая молодая женщина в шляпе, с зонтом в руке.
– Ах, ты здесь? – воскликнул Николай Николаевич сладким голосом. – Как мило!
Густые брови Муньки Варвара, изломанные у висков, сошлись, ноздри короткого и тупого носа раздулись, и челюсть выдвинулась вперед, как у волкодава.
– Здесь! – протянула Мунька, и грудь ее колыхнулась. – И сундук мой здесь, жить приехала…
Николай Николаевич подвинулся к Титу и вдруг закричал:
– Вон из моего дома! Тит, гони ее в шею…
С прошлого еще года привыкла Мунька к характеру Смолькова, поэтому сейчас ни капли не испугалась, подняла зонт и ударила китайскую вазу, которая сейчас же разбилась…
– Не то еще будет, голубчик, – и Мунька проткнула зонтом картину… Затем разбила абажур, опрокинула ногою стол и остановилась, сверкая глазами. – Что? Видел?
Николай Николаевич во все время этих действий присмирел и сел на стул у двери. Тит подбирал осколки.
Характер у Муньки был решительный, такие сцены в прошлом году повторялись нередко, и Николай Николаевич, оберегая себя, обычно затихал, садился на стул в раскрывал зонт, уверяя, что идет дождик. На Муньку, как на первобытного человека, действовало это умиротворяюще, – она принималась хохотать, взявшись за живот. Но сегодня чувствовала, что Николай Николаевич не совсем в ее власти.
– Слушай, – сказала Мунька, – ты, мозгляк, с другой связался?
Николай Николаевич, не отвечая, топнул ногой.
– Что вы пристаете? – сказал Тит. – Мало вам набезобразничали!
– Я набезобразничала! Да я еще с ним разговариваю. – Она проворно вытащила булавки и швырнула шляпу на стол вместе с зонтом и жакетом. – Идиоты несчастные! Кончено! Остаюсь! – Она поправила волосы и села.
Николай Николаевич громко вздохнул…
– Тит, – сказала Мунька, – принеси сыру, фруктов и бутылку шампанского. Хлеба не забудь…
– Денег нет, – сказал Тит мрачно.
– Честное слово, один рубль остался, – Николай Николаевич радостно подскочил на стуле.
– В таком разе, колбасы купи и водки. Поедим и в кровать…
Тит не двигался. Мунька задышала сильно.
– Сходи, Тит, купи, – поспешно сказал Николай Николаевич.
Тит убежал. Мунька сообщила, что «тело тоскует, пойти корсет снять», и, шаркая башмаками, пошла в спальню. Николай Николаевич, облокотясь на колени и сложа руки ладонями вместе, сидел не шевелясь… Все на свете ополчилось против него. Господи, где же выход? Николай Николаевич одним глазом поглядывал на темную иконку в углу, не совсем уверенный, что бог поможет… «Жениться разве на самом деле? Сонечка Репьева, наверно, глупа, толста, влюбчива, – барышня из провинции. Очень, очень плохо».
Вернулся Тит с колбасой и водкой, вышла Мунька в розовом капоте, который все время запахивала, чтобы мальчишка задаром не глядел на ее прелести, и принялась за еду. Выпивала, крякала, ела колбасу, задрав ногу на колено.
Николай Николаевич глядел на Муньку, и к ненависти его примешивалось странное уважение перед силой девушки и здоровьем… «Жует вкусно и твердо, так что даже щекотно в скулах, и пища, наверно, отлично переваривается в желудке; ляжет в постель и тотчас заснет, жаркая, как печь, и будет видеть глупые сны, а наутро их расскажет… Но все-таки Мунька свинья», – подумал он.
В это время позвонили в прихожей… Тит побежал отворять и сейчас же вернулся; лицо у него было испуганное и отчаянно любопытное.
– Князь Тугушев! – сказал он вполголоса. Мунька весело подмигнула. Николай Николаевич кинулся к ней, шипя: «Уйди же, уйди», затем метнулся в прихожую. Мунька проворчала: «Вот еще, у князя глаза не лопнут на меня смотреть, не чужие, слава богу…»
В прихожей, снимая перчатки, стоял князь. Руки он Николаю Николаевичу не подал, а, глядя на вешалку, сказал по-русски: «Мило, очень мило…»
То же самое он пробормотал, войдя в столовую… Николай Николаевич пододвинул стул, князь сел и слегка раскрыл рот…
– Здравствуйте, – обиженно сказала Мунька. – Не узнаете, что ли?
– Ах, это вы, крошка, я узнал. Очень мило! – Князь вынул серебряный портсигар, осторожно, как драгоценность, взял худыми пальцами папироску, но, спохватившись, положил обратно… Затем пробормотал невнятное.
– Что? – крайне предупредительно спросил Смольков, но князь, не глядя на него, показал портсигаром на Муньку.
– Нельзя ли нам одним?
Николай Николаевич сделал испуганно-сердитые глаза. Мунька пожала плечами и ушла в спальню.
– Я принужден… – сказал князь, одутловатые щеки его подпрыгнули, он закрыл глаза. – Одним словом, я все видел и слышал сегодня, я принужден бить вас по лицу.
При этом он слегка поклонился. Николай Николаевич быстро поднялся, застегивая пуговицы, и стал глядеть на перстень на руке князя.