Страница:
– Но это не все. Я принужден, но я этого не сделаю: я не хочу сплетен. Вы принуждены будете уехать и как можно скорее сделать что-нибудь, жениться, например, – этим вы спасете честь… честь… – Князь заикнулся и встал, все еще не открывая глаз. – Я вам да «пишу рекомендательное письмо…,
Смольков поклонился. Князь открыл глаза, и бледный рот его пополз криво вбок.
– С этими котиками вы тоже мне устройте, услуга за услугу…
Николай Николаевич сделал жест, изображающий нетерпение и бешенство.
– Имею честь. Тит, проводи князя…
Князь боком вышел из комнаты, держа в отставленной руке цилиндр и трость, Николай Николаевич оторвал пуговицу и сказал:
– Сговорились они, что ли, черт возьми! Женись! Превосходно! Назло всем женюсь!
Он присел к столу и, сжимая виски, думал о себе, о княгине Лизе, о князе…
– Ох, да, Мунька, – вспомнил он и пошел в спальню.
Мунька лежала в прозрачной рубашке на кровати и, зевая до слез, рассматривала картинки во французском романе. Николай Николаевич взял книгу и швырнул ее под кровать…
– Ты что? – спросила Мунька. – Князь ушел?
– Пошла вон отсюда! – заорал Николай Николаевич. – Я женюсь!
– Вот дурак, – равнодушно ответила она и повернулась спиной к Смолькову.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Смольков поклонился. Князь открыл глаза, и бледный рот его пополз криво вбок.
– С этими котиками вы тоже мне устройте, услуга за услугу…
Николай Николаевич сделал жест, изображающий нетерпение и бешенство.
– Имею честь. Тит, проводи князя…
Князь боком вышел из комнаты, держа в отставленной руке цилиндр и трость, Николай Николаевич оторвал пуговицу и сказал:
– Сговорились они, что ли, черт возьми! Женись! Превосходно! Назло всем женюсь!
Он присел к столу и, сжимая виски, думал о себе, о княгине Лизе, о князе…
– Ох, да, Мунька, – вспомнил он и пошел в спальню.
Мунька лежала в прозрачной рубашке на кровати и, зевая до слез, рассматривала картинки во французском романе. Николай Николаевич взял книгу и швырнул ее под кровать…
– Ты что? – спросила Мунька. – Князь ушел?
– Пошла вон отсюда! – заорал Николай Николаевич. – Я женюсь!
– Вот дурак, – равнодушно ответила она и повернулась спиной к Смолькову.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
По травяным межам к гнилопятскому гумну тянутся, скрипя и колыхаясь, телеги, полные снопов. На гладко убитом току гудит и пылит паровая молотилка. Бабы подхватывают снопы, летящие с телег, разрезают свясла серпами и подают задатчику. У него борода и волосы полны пыли, руки в голицах ходят вправо и влево, вдвигая в хрустящую пасть машины раскинутый полотном хлеб.
Барабан, пожирая колосья, глухо и ровно гудит: заторопится вдруг, когда задатчик, остановившись, отирает рукавом пот и грязь о лица своего, ухает от поданного вновь и, пережевав, переколотив, бросает в нутро молотилки солому, зерно и пыль.
Соломотряс дребезжит, подпрыгивая, выкидывает солому на убитый ток, девки гонят ее граблями, конный возильщик подхватывает ее доской и рысью едет к новому омету. Зерно бежит на железные грохота, просеивается сквозь сита и сыплется золотыми струйками в мешок. Соединенный вечно бегущим ремнём, попыхивает длинной трубой зеленый локомобиль, на колесах его и на меди блестит августовское солнце… Светит оно и на жеребят, со ржанием бегающих около возов, на пестрые рубахи и платки баб, на запачканные в дегтю шаровары веселых парней и в синие глаза Сонечки, приехавшей с Алексеем Алексеевичем на молотьбу.
Все – запах дегтя и хлебной пыли, заглушенные воем молотилки голоса, окрики и песни знакомы Сонечке давно. Вот подъехал конный возильщик, высокий парень, остановил лошадь и, вынув кисет, свертывает папироску; генерал погрозил ему пальцем: «Я тебя, пожар наделаешь!» Парень спрятал кисет и улыбнулся; лицо у него загорелое, чернобровое, ласковое. Сонечка подошла к нему и взяла вожжи: «Дай-ка, я поеду». Парень опять усмехнулся: «Не справитесь», и хлестнул лошадь, зацепив доской большую кучу свежей соломы. Сонечка стала на доску и взяла парня за ременный поясок. Солома нажала ей колени. Лошадь, влегая в хомут, поволокла и солому, и парня, и Сонечку… Девки смеялись, генерал кричал: «Смотри, не упади!» Когда доехали до омета, парень сказал: «Берегитесь, тут валко», – и въехал на вороха. Сонечка, не успев соскочить с доски, упала в солому, нечаянно увлекая за собой и парня, но он, хрустнув мускулами, поднялся, как стальной, спросил: «Что, не ушиблись?» – и, посмеиваясь, ушел за лошадью, широко расставляя ноги в синих штанах.
Сонечка осталась лежать в пахучей соломе. Опять подъехал парень и закивал ей головой, как бы говоря: «Как мы давеча-то опрокинулись», и все так же расставлял крепкие ноги, и она увидела, что он был необычайно красив собой, ласковой, о себе не знающей красотой.
Ей показалось, что все это уже было – вороха светложелтой соломы, бархатная травка около омета, парень и рыжая лошадь в хомуте. Засвистел локомобиль, призывая рабочих к обеду. Гул молотилки замолк, и явственнее стали человеческие голоса. Народ, подбирая с земли одежду, шел к стану, где курился дымок под чугунным котлом.
Поднялась и Сонечка, оправила волосы и пошла навстречу Алексею Алексеевичу.
– Что же, попробуем каши, – сказал генерал, подмигнув.
Между бочкой с водой и телегой, полной печеного хлеба, сидели в два круга – бабы и мужики. Мужчины – на корточках или подсунув под себя кизяк или одежду – ели степенно, – сначала жижу, слитую с каши и сдобренную конопляным маслом, затем кашу, мятую с салом. Старший, царапая караваем по полушубку, резал хлеб большими ломтями.
Бабы сидели прямо на земле, подогнув одну ногу, вытянув другую, – как овцы. Каши бабы не кушали, – принесли с собой кто кислого молока, кто блинов, кто луковку. Порядка у них не было – тараторили, пересмеивались. Иная – девка – гляделась в круглое зеркальце, обитое жестью, подмазывала на лице, – чтобы не загорать, – белила, ядовитую мазь. Мужики с бабами обедать брезговали.
Генерал и Сонечка влезли на телегу, где стояла бочка с водой, полной инфузорий. Кашевар принес в небольшой чашке каши и два ломтя хлеба, густо посоленные. Сонечка стала искать глазами давешнего парня.
Он сидел на корточках и, держа ложку, медленно жевал, – крепкие желваки двигались на его загорелых скулах.
«Сильный и, наверно, добрый, – подумала Сонечка. – Счастлива будет девушка, которая выйдет за него замуж. Кого он любит? Вон ту, что отвернулась? Вот ту, с зеркальцем, сероглазую?»
Сонечка внезапно встретилась глазами с парнем, усмехнулась и сейчас же покраснела. Он, как и давеча, радостно закивал ей головой: «Хорошо, мол, опрокинулись…» Сонечка откусила от ломтя и нагнулась над чашкой с кашей.
– А вон и бабушка едет за нами, – сказал генерал. – А у меня, знаешь, от каши изжога началась…
Сонечка взглянула на дорогу: оставляя за собой пыльное облако, быстро приближалась коляска с покачивающимся над ней красным зонтиком Степаниды Ивановны.
– Бабушка не одна, – сказала Сонечка, – с ней кто-то в белом.
Генерал, защитив глаза ладонью, всматривался.
После примирения с женой, написав письмо княгине, Алексей Алексеевич, по совести говоря, забыл о предполагающемся приезде Смолькова и обо всем, что должно было за этим последовать. Казалось невероятно, чтобы взрослый человек прискакал за тысячу верст из-за каприза старой женщины, да еще и жениться.
Но теперь, разглядывая длинное и бледное лицо Николая Николаевича, с выдавшейся вперед нижней губой, почувствовал генерал все, что скажет этот жених, все фальшивые, трескучие, петербургские слова, нужные одной только Степаниде Ивановне, и удивлялся: как это так все вышло? И смутился, не отвечая Сонечке на вопрос: кто же едет?..
«Эге, – подумал он, – мы еще посмотрим, как она выйдет за вас замуж… Погоди, Степочка, отбрею я твоего жениха». И генерал, расхрабрясь, сказал:
– По-моему, с ней Смольков…
– Смольков? – И Сонечка вдруг залилась румянцем.
Коляска остановилась. Николай Николаевич, одетый весь в белую фланель, вылез из экипажа и с учтивостью помог вылезть генеральше.
Степанида Ивановна улыбнулась и, тряся головой (что, к ужасу ее, начало делаться при встрече с молодыми людьми), подняла зонтик, ступила на землю и распустила по соломе шлейф. Генерал, подбоченясь, стоял около бочки, ожидая кривляний со стороны генеральши, но она, подойдя со Смольковым, просто представила его. Николай Николаевич выставил перед собой руку лопаткой, кланяясь, как опереточный пейзан. Генерал даже попятился, но генеральша так посмотрела на мужа, что пришлось любезно ответить на поклон.
«Ах ты, черт, вот так – пейзан», – подумал Алексей Алексеевич. Сонечку кинуло в жар, похолодели руки, она присела, как девчонка, – «макнула свечку», не поднимая глаз. Не подняла она их и тогда, когда Смольков, задержав ее руку в своей, сказал бархатным голосом:
– Как мил на вас деревенский костюм. Вы, должно быть, работали, я помешал. Я тоже хочу надеть национальный костюм и буду граблить сено.
«Какой у меня деревенский костюм? – растерянно подумала Сонечка. – Что он говорит? Граблить сено? Какое же это сено? – рожь».
Она чуть подняла глаза и увидала сначала пиджак Николая Николаевича, из такой же материи, как ее парадная юбка – фланель в полоску, потом красный галстук с цветочками и булавкой, потом высокий, так что нельзя двигать шеей, накрахмаленный воротник и гладко выбритый подбородок. Выше Сонечка не решилась смотреть и потупилась.
– Очаровательно, – продолжал Смольков. – Работающие крестьяне. Я этого никогда не видал…
– Да! Знаете ли, работают, – басом вдруг сказал генерал и начал было выкатывать глаза на Смолькова, но Степанида Ивановна поспешно проговорила:
– Господа, едем, у нас сегодня ботвинья. Но будете ли вы кушать ботвинью, т-г Смольков?.. Ах, Петербург! Ах, большой свет!.. А мы здесь совсем опростились… Мы чернозем… Не правда ли, что?.. Ах, нужно привыкать, привыкать к простоте.
«Что это с ней? – подумал генерал, подходя к коляске. – Что-то новое. Однако этот ферт развязен».
Смольков и Сонечка сели на переднюю скамью, напротив генерала и генеральши. Коляска покатила по мягкой дороге. На повороте, около омета, Сонечка увидала давешнего парня, – он стоял с вилами и серьезно глядел на удаляющийся экипаж… Она быстро отвернулась, стала рассматривать загорелые свои руки.
«Ручищи исцарапаны, ну и пусть!»
Николай Николаевич, обращаясь ко всем троим, рассказывал, что представлял себе раньше сельское хозяйство сохой, за которой идет мужик, а помещик стоит подле на горке, крестится и молит бога послать дождь. «Я так и думал Что?» И он захохотал деревянным смехом.
Генерал задышал было, но генеральша больно нажала ему каблуком на сапог.
После хозяйственного разговора Смольков перескочил на восхищение природой и продекламировал небольшое французское стихотворение. Затем спросил, знает ли генеральша Собакиных, и рассказал множество новостей о Собакиных.
Алексею Алексеевичу очень захотелось спросить про генерала Собакина, но он не хотел раскрывать рта. Смольков же, как нарочно, говорил только о знакомых Собакина и перешел было к анекдотам. Тогда генерал, надвинув огромный козырек фуражки на глаза, воскликнул:
– Сотоварищ мой, генерал Собакин, умер, жаль!
– Что вы, и не думал! – обрадовался Смольков – и рассказал и о Собакине и еще о десяти по крайней мере генералах.
Подъехали к дому, все взошли на крыльцо. Николай Николаевич снял шляпу и, сделав постное лицо, сказал:
– Со свиданьицем, генерал! – и полез троекратно целоваться, чему Алексей Алексеевич был несказанно удивлен, но и на этот раз покорился.
Сегодняшний приезд Смолькова застал Степаниду Ивановну врасплох.
Афанасий встретил Николая Николаевича в одной рубахе – распояской, в сенях мыли полы, а сама генеральша, думая, что приехали из монастыря, вышла на крыльцо в утреннем неглиже.
Словом, ни в чем не удалось выдержать светского тона, который Степанида Ивановна хотела сразу же установить со Смольковым, и, зная, что исправлять ошибки было бы смешно, поспешила представиться опростившейся помещицей. Она прослезилась, когда Николай Николаевич, войдя в дом, стал истово креститься в пустой угол и поклонился в пояс, говоря:
– Я русский человек и люблю все русское.
Поэтому она и повезла немедленно же Смолькова на гумно и всю дорогу говорила о хозяйстве. Николай Николаевич, ожидая найти две старые песочницы, нащупывал теперь подходящий тон, потому что оказалось, в деревне не кланяются друг другу в ноги, не носят на шее образов и не мажут голову коровьим маслом.
Обед еще не был готов. Генеральша, поведя всех в гостиную, начала легкий разговор… Николай Николаевич положил на колено ногу, обхватил ее у щиколотки и сделал множество остроумных замечаний, но, видя, что генерал все еще хмурится, сказал со вздохом:
– Вы меня простите за болтовню, генерал, я болтаю, как ягненок.
– Гм, – сказал Алексей Алексеевич, – пожалуй, болтайте…
Николай Николаевич поднял брови. В это время Афанасий, натянувший нитяные перчатки и серую куртку, доложил: «Кушать подано».
Степанида Ивановна взяла Смолькова под руку и повела в столовую. Стол был накрыт старым серебром и цветами. Генеральша извинилась за простоту. Смольков, прежде чем сесть, размашисто перекрестился.
– Люблю русский обычай.
Сонечка взглянула на генерала, Алексей Алексеевич толкнул ее коленом и вдруг, откинувшись на спинку стула, захохотал, тряся животом стол.
– Что, что? – спросила Степанида Ивановна, бледнея, и поспешно обратилась к Смолькову: – У нас простые обычаи, мы смеемся и плачем, когда хотим…
Все же Николай Николаевич насторожился, – очень не понравился ему генеральский смех.
Сонечка еле притрагивалась к еде. Украдкой, но внимательно следила она за всеми переменами Смолькова. То смешным он ей казался, то слишком сложным. И все время она теряла ту легкую нить, по которой сущность одного человека переходит в сердце другого. Генеральша делала сердитые глаза, приказывая разговаривать. Сонечка хотела быть послушной, но не могла преодолеть застенчивости. Николай Николаевич решил пока не запугивать «захолустного птенца» и довольствовался краткими ее ответами. От хорошего вина и еды он повеселел и насмешил даже генерала. Степанида Ивановна была в восторге.
После обеда Смольков поцеловал ручку генеральши и вдруг, рассеянно подойдя с портсигаром в руках к Алексею Алексеевичу, воскликнул:
– Теперь после еды и на боковую, генерал?
– Да, уж вы меня извините, – и Алексей Алексеевич, рассердясь, бросил салфетку и ушел…
Генеральша нагнала его в коридоре, – Алексей Алексеевич лениво брел, ведя пальцем по обоям, – и зашептала, дергая его за рукав:
– Ты, кажется, намерен извести меня своими замечаниями!
– Степочка, он дурак, – сказал генерал. – Неужели ты не видишь? Капитальный болван.
– Да, да, он жених Софьи, и прошу тебя в мои дела не вмешиваться. Понял?..
– Понял, – ответил генерал и рассердился. – Делайте, что хотите, только, пожалуйста, чтобы он не лез ко мне со своей рожей целоваться и все там прочее-Генеральша вернулась в столовую и, взяв Николая Николаевича под руку, повела к себе.
Сонечка осталась стоять у окна, глядя перед собой пустыми глазами.
«Боже, что-то будет?»
Барабан, пожирая колосья, глухо и ровно гудит: заторопится вдруг, когда задатчик, остановившись, отирает рукавом пот и грязь о лица своего, ухает от поданного вновь и, пережевав, переколотив, бросает в нутро молотилки солому, зерно и пыль.
Соломотряс дребезжит, подпрыгивая, выкидывает солому на убитый ток, девки гонят ее граблями, конный возильщик подхватывает ее доской и рысью едет к новому омету. Зерно бежит на железные грохота, просеивается сквозь сита и сыплется золотыми струйками в мешок. Соединенный вечно бегущим ремнём, попыхивает длинной трубой зеленый локомобиль, на колесах его и на меди блестит августовское солнце… Светит оно и на жеребят, со ржанием бегающих около возов, на пестрые рубахи и платки баб, на запачканные в дегтю шаровары веселых парней и в синие глаза Сонечки, приехавшей с Алексеем Алексеевичем на молотьбу.
Все – запах дегтя и хлебной пыли, заглушенные воем молотилки голоса, окрики и песни знакомы Сонечке давно. Вот подъехал конный возильщик, высокий парень, остановил лошадь и, вынув кисет, свертывает папироску; генерал погрозил ему пальцем: «Я тебя, пожар наделаешь!» Парень спрятал кисет и улыбнулся; лицо у него загорелое, чернобровое, ласковое. Сонечка подошла к нему и взяла вожжи: «Дай-ка, я поеду». Парень опять усмехнулся: «Не справитесь», и хлестнул лошадь, зацепив доской большую кучу свежей соломы. Сонечка стала на доску и взяла парня за ременный поясок. Солома нажала ей колени. Лошадь, влегая в хомут, поволокла и солому, и парня, и Сонечку… Девки смеялись, генерал кричал: «Смотри, не упади!» Когда доехали до омета, парень сказал: «Берегитесь, тут валко», – и въехал на вороха. Сонечка, не успев соскочить с доски, упала в солому, нечаянно увлекая за собой и парня, но он, хрустнув мускулами, поднялся, как стальной, спросил: «Что, не ушиблись?» – и, посмеиваясь, ушел за лошадью, широко расставляя ноги в синих штанах.
Сонечка осталась лежать в пахучей соломе. Опять подъехал парень и закивал ей головой, как бы говоря: «Как мы давеча-то опрокинулись», и все так же расставлял крепкие ноги, и она увидела, что он был необычайно красив собой, ласковой, о себе не знающей красотой.
Ей показалось, что все это уже было – вороха светложелтой соломы, бархатная травка около омета, парень и рыжая лошадь в хомуте. Засвистел локомобиль, призывая рабочих к обеду. Гул молотилки замолк, и явственнее стали человеческие голоса. Народ, подбирая с земли одежду, шел к стану, где курился дымок под чугунным котлом.
Поднялась и Сонечка, оправила волосы и пошла навстречу Алексею Алексеевичу.
– Что же, попробуем каши, – сказал генерал, подмигнув.
Между бочкой с водой и телегой, полной печеного хлеба, сидели в два круга – бабы и мужики. Мужчины – на корточках или подсунув под себя кизяк или одежду – ели степенно, – сначала жижу, слитую с каши и сдобренную конопляным маслом, затем кашу, мятую с салом. Старший, царапая караваем по полушубку, резал хлеб большими ломтями.
Бабы сидели прямо на земле, подогнув одну ногу, вытянув другую, – как овцы. Каши бабы не кушали, – принесли с собой кто кислого молока, кто блинов, кто луковку. Порядка у них не было – тараторили, пересмеивались. Иная – девка – гляделась в круглое зеркальце, обитое жестью, подмазывала на лице, – чтобы не загорать, – белила, ядовитую мазь. Мужики с бабами обедать брезговали.
Генерал и Сонечка влезли на телегу, где стояла бочка с водой, полной инфузорий. Кашевар принес в небольшой чашке каши и два ломтя хлеба, густо посоленные. Сонечка стала искать глазами давешнего парня.
Он сидел на корточках и, держа ложку, медленно жевал, – крепкие желваки двигались на его загорелых скулах.
«Сильный и, наверно, добрый, – подумала Сонечка. – Счастлива будет девушка, которая выйдет за него замуж. Кого он любит? Вон ту, что отвернулась? Вот ту, с зеркальцем, сероглазую?»
Сонечка внезапно встретилась глазами с парнем, усмехнулась и сейчас же покраснела. Он, как и давеча, радостно закивал ей головой: «Хорошо, мол, опрокинулись…» Сонечка откусила от ломтя и нагнулась над чашкой с кашей.
– А вон и бабушка едет за нами, – сказал генерал. – А у меня, знаешь, от каши изжога началась…
Сонечка взглянула на дорогу: оставляя за собой пыльное облако, быстро приближалась коляска с покачивающимся над ней красным зонтиком Степаниды Ивановны.
– Бабушка не одна, – сказала Сонечка, – с ней кто-то в белом.
Генерал, защитив глаза ладонью, всматривался.
После примирения с женой, написав письмо княгине, Алексей Алексеевич, по совести говоря, забыл о предполагающемся приезде Смолькова и обо всем, что должно было за этим последовать. Казалось невероятно, чтобы взрослый человек прискакал за тысячу верст из-за каприза старой женщины, да еще и жениться.
Но теперь, разглядывая длинное и бледное лицо Николая Николаевича, с выдавшейся вперед нижней губой, почувствовал генерал все, что скажет этот жених, все фальшивые, трескучие, петербургские слова, нужные одной только Степаниде Ивановне, и удивлялся: как это так все вышло? И смутился, не отвечая Сонечке на вопрос: кто же едет?..
«Эге, – подумал он, – мы еще посмотрим, как она выйдет за вас замуж… Погоди, Степочка, отбрею я твоего жениха». И генерал, расхрабрясь, сказал:
– По-моему, с ней Смольков…
– Смольков? – И Сонечка вдруг залилась румянцем.
Коляска остановилась. Николай Николаевич, одетый весь в белую фланель, вылез из экипажа и с учтивостью помог вылезть генеральше.
Степанида Ивановна улыбнулась и, тряся головой (что, к ужасу ее, начало делаться при встрече с молодыми людьми), подняла зонтик, ступила на землю и распустила по соломе шлейф. Генерал, подбоченясь, стоял около бочки, ожидая кривляний со стороны генеральши, но она, подойдя со Смольковым, просто представила его. Николай Николаевич выставил перед собой руку лопаткой, кланяясь, как опереточный пейзан. Генерал даже попятился, но генеральша так посмотрела на мужа, что пришлось любезно ответить на поклон.
«Ах ты, черт, вот так – пейзан», – подумал Алексей Алексеевич. Сонечку кинуло в жар, похолодели руки, она присела, как девчонка, – «макнула свечку», не поднимая глаз. Не подняла она их и тогда, когда Смольков, задержав ее руку в своей, сказал бархатным голосом:
– Как мил на вас деревенский костюм. Вы, должно быть, работали, я помешал. Я тоже хочу надеть национальный костюм и буду граблить сено.
«Какой у меня деревенский костюм? – растерянно подумала Сонечка. – Что он говорит? Граблить сено? Какое же это сено? – рожь».
Она чуть подняла глаза и увидала сначала пиджак Николая Николаевича, из такой же материи, как ее парадная юбка – фланель в полоску, потом красный галстук с цветочками и булавкой, потом высокий, так что нельзя двигать шеей, накрахмаленный воротник и гладко выбритый подбородок. Выше Сонечка не решилась смотреть и потупилась.
– Очаровательно, – продолжал Смольков. – Работающие крестьяне. Я этого никогда не видал…
– Да! Знаете ли, работают, – басом вдруг сказал генерал и начал было выкатывать глаза на Смолькова, но Степанида Ивановна поспешно проговорила:
– Господа, едем, у нас сегодня ботвинья. Но будете ли вы кушать ботвинью, т-г Смольков?.. Ах, Петербург! Ах, большой свет!.. А мы здесь совсем опростились… Мы чернозем… Не правда ли, что?.. Ах, нужно привыкать, привыкать к простоте.
«Что это с ней? – подумал генерал, подходя к коляске. – Что-то новое. Однако этот ферт развязен».
Смольков и Сонечка сели на переднюю скамью, напротив генерала и генеральши. Коляска покатила по мягкой дороге. На повороте, около омета, Сонечка увидала давешнего парня, – он стоял с вилами и серьезно глядел на удаляющийся экипаж… Она быстро отвернулась, стала рассматривать загорелые свои руки.
«Ручищи исцарапаны, ну и пусть!»
Николай Николаевич, обращаясь ко всем троим, рассказывал, что представлял себе раньше сельское хозяйство сохой, за которой идет мужик, а помещик стоит подле на горке, крестится и молит бога послать дождь. «Я так и думал Что?» И он захохотал деревянным смехом.
Генерал задышал было, но генеральша больно нажала ему каблуком на сапог.
После хозяйственного разговора Смольков перескочил на восхищение природой и продекламировал небольшое французское стихотворение. Затем спросил, знает ли генеральша Собакиных, и рассказал множество новостей о Собакиных.
Алексею Алексеевичу очень захотелось спросить про генерала Собакина, но он не хотел раскрывать рта. Смольков же, как нарочно, говорил только о знакомых Собакина и перешел было к анекдотам. Тогда генерал, надвинув огромный козырек фуражки на глаза, воскликнул:
– Сотоварищ мой, генерал Собакин, умер, жаль!
– Что вы, и не думал! – обрадовался Смольков – и рассказал и о Собакине и еще о десяти по крайней мере генералах.
Подъехали к дому, все взошли на крыльцо. Николай Николаевич снял шляпу и, сделав постное лицо, сказал:
– Со свиданьицем, генерал! – и полез троекратно целоваться, чему Алексей Алексеевич был несказанно удивлен, но и на этот раз покорился.
Сегодняшний приезд Смолькова застал Степаниду Ивановну врасплох.
Афанасий встретил Николая Николаевича в одной рубахе – распояской, в сенях мыли полы, а сама генеральша, думая, что приехали из монастыря, вышла на крыльцо в утреннем неглиже.
Словом, ни в чем не удалось выдержать светского тона, который Степанида Ивановна хотела сразу же установить со Смольковым, и, зная, что исправлять ошибки было бы смешно, поспешила представиться опростившейся помещицей. Она прослезилась, когда Николай Николаевич, войдя в дом, стал истово креститься в пустой угол и поклонился в пояс, говоря:
– Я русский человек и люблю все русское.
Поэтому она и повезла немедленно же Смолькова на гумно и всю дорогу говорила о хозяйстве. Николай Николаевич, ожидая найти две старые песочницы, нащупывал теперь подходящий тон, потому что оказалось, в деревне не кланяются друг другу в ноги, не носят на шее образов и не мажут голову коровьим маслом.
Обед еще не был готов. Генеральша, поведя всех в гостиную, начала легкий разговор… Николай Николаевич положил на колено ногу, обхватил ее у щиколотки и сделал множество остроумных замечаний, но, видя, что генерал все еще хмурится, сказал со вздохом:
– Вы меня простите за болтовню, генерал, я болтаю, как ягненок.
– Гм, – сказал Алексей Алексеевич, – пожалуй, болтайте…
Николай Николаевич поднял брови. В это время Афанасий, натянувший нитяные перчатки и серую куртку, доложил: «Кушать подано».
Степанида Ивановна взяла Смолькова под руку и повела в столовую. Стол был накрыт старым серебром и цветами. Генеральша извинилась за простоту. Смольков, прежде чем сесть, размашисто перекрестился.
– Люблю русский обычай.
Сонечка взглянула на генерала, Алексей Алексеевич толкнул ее коленом и вдруг, откинувшись на спинку стула, захохотал, тряся животом стол.
– Что, что? – спросила Степанида Ивановна, бледнея, и поспешно обратилась к Смолькову: – У нас простые обычаи, мы смеемся и плачем, когда хотим…
Все же Николай Николаевич насторожился, – очень не понравился ему генеральский смех.
Сонечка еле притрагивалась к еде. Украдкой, но внимательно следила она за всеми переменами Смолькова. То смешным он ей казался, то слишком сложным. И все время она теряла ту легкую нить, по которой сущность одного человека переходит в сердце другого. Генеральша делала сердитые глаза, приказывая разговаривать. Сонечка хотела быть послушной, но не могла преодолеть застенчивости. Николай Николаевич решил пока не запугивать «захолустного птенца» и довольствовался краткими ее ответами. От хорошего вина и еды он повеселел и насмешил даже генерала. Степанида Ивановна была в восторге.
После обеда Смольков поцеловал ручку генеральши и вдруг, рассеянно подойдя с портсигаром в руках к Алексею Алексеевичу, воскликнул:
– Теперь после еды и на боковую, генерал?
– Да, уж вы меня извините, – и Алексей Алексеевич, рассердясь, бросил салфетку и ушел…
Генеральша нагнала его в коридоре, – Алексей Алексеевич лениво брел, ведя пальцем по обоям, – и зашептала, дергая его за рукав:
– Ты, кажется, намерен извести меня своими замечаниями!
– Степочка, он дурак, – сказал генерал. – Неужели ты не видишь? Капитальный болван.
– Да, да, он жених Софьи, и прошу тебя в мои дела не вмешиваться. Понял?..
– Понял, – ответил генерал и рассердился. – Делайте, что хотите, только, пожалуйста, чтобы он не лез ко мне со своей рожей целоваться и все там прочее-Генеральша вернулась в столовую и, взяв Николая Николаевича под руку, повела к себе.
Сонечка осталась стоять у окна, глядя перед собой пустыми глазами.
«Боже, что-то будет?»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
– Вот мое скромное убежище, – сказала Степанида Ивановна, введя Смолькова в спальню. – Здесь я вспоминаю друзей, гляжу на их портреты, думаю о прошлом…
Она полулегла на канапе, прикрыв платьем нога. Николай Николаевич оглянул комнату.
На стенах висело множество портретов и миниатюр, среди которых он многих узнал. На шифоньерках и бюро стояли всевозможные шкатулочки и безделушки, трогательные воспоминания. Столы, кресла и диваны были Старые, с потемневшей бронзой, хранящие за обивкой засунутое когда-то письмо или платок.
– Все это напоминает кабинет моей покойной матушки, – сказал Николай Николаевич, моргнув ресницами, и склонился к руке генеральши.
– Рассказывайте, рассказывайте, – томно прошептала она, – что вам передала Лиза? Как вы надумали сюда приехать?..
– Я не посмел ослушаться ваших приказаний.
– Значит, вы читали письмо?
– Да.
Генеральша помолчала.
– Это мой друг и собеседник, – вдруг сказала она, показывая на попугая. – Попочка, скажи «здравствуйте». Он спит, бедный… Я очень рада, Николай Николаевич, что здесь вам нравится, я боялась – вы будете скучать. Как вы нашли Sophie?..
– Она очаровательна…
– Правда? Милое дитя и совсем наивна. Ее отец, Илья Леонтьевич, прекрасный воспитатель, и хотя не богат, но дает за дочерью имение по банковской описи в тридцать тысяч.
При этих словах Степанида Ивановна искоса поглядела на Смолькова; он же, заметив ее взгляд, сделал слегка оскорбленное лицо. Генеральша продолжала:
– Я люблю ясность, мой друг. Любовь в шалаше – это для греков, но мы привыкли пользоваться комфортом… Что?
Смольков сделал жест, говорящий: «Увы, мы не греки!» Генеральша приподнялась немного и, положив кончики пальцев на руку Николая Николаевича, взглянула проницательно.
– Мы старые друзья, не правда ли? Будьте со мной откровенны…
– Степанида Ивановна, – воскликнул Смольков глухим голосом, – я приехал просить руки Софьи Ильиничны, но я не уверен…
Генеральша облегченно вздохнула.
– Я так за нее боюсь, она молода, но я люблю вас, милый друг, и верю. Ах, ах! – Она подняла к глазам платочек. – Любите ее, она ангел! Вы не поверите, как женщина чувствительна к ласке, семья – вот ее жизнь, а Соня…
Генеральша уже нюхала соль. Николай Николаевич, тоже растроганный, объяснял, как страстно жаждет он домашнего очага…
В это время Люба принесла кофе и, нагнувшись, прошептала что-то Степаниде Ивановне. Генеральша улыбнулась:
– Я хочу показать вам замечательную женщину… Люба, велите ей войти… О том, что мы говорили, пока ни слова, постарайтесь увлечь девушку, а ваше сердце, я уверена, тотчас же будет в плену. Теперь об этой женщине… Ее послал ко мне бог, внезапно, когда я сомневалась во всем… Она появилась ночью, вошла ко мне, поклонилась в ноги и сказала: «Мать, купи Свиные Овражки…» (Я вас посвящу в мое дело…) И представьте, на следующий день приезжает игуменья и предлагает Овражки за десять тысяч. Я немедленно совершила купчую… – В это время дверь поскребли ногтем. – Вот и она. Здравствуй, Павлина. Как ты спала?
Николай Николаевич был крайне изумлен, глядя на просунувшееся в дверь рябое, ухмыляющееся, похожее на спелую тыкву, курносое лицо; затем появилась и вся баба, в теплом платке и в ряске, перепоясанной фартуком. Губы у бабы были такие толстые, словно только что она поела киселя с молоком. Павлина прокралась вдоль стены к Степаниде Ивановне, поцеловала ее ножку и села на ковер.
– Спала я, кормилица моя, как в раю ангелы спят: на одно крылышко лягут, другим покроются, а голову в перышки спрячут, – так и я спала.
После этих слов Павлина уставилась совершенно круглыми глазами на Николая Николаевича.
– Здравствуйте, – сказал он и поглядел на генеральшу, которая, касаясь плеча бабы, спросила:
– Знаешь, кто приехал?
– Жених, – сказала Павлина быстро. – Хватило бы на семерых, а одной достался. Великий муж…
– Откуда вы меня знаете?
– А я всех знаю.
– Она феномен, – сказала генеральша.
– Женись, женись, – продолжала Павлина. – Сон я про тебя видела. Ох, лютой сон! Ох, мать моя, муж мне предстал, акурат на него схожий, весь огненный, силищи мужской нечеловеческой, – так я с постели и покатилась без памяти.
– Это чертовски странно! – сказал Смольков. Обрадованная генеральша сделала – значительные глаза.
– Она умна – и предвидит многое. Вы ей понравились, – это хороший знак. А теперь идите в сад и разыщите вашу погубительницу. – Когда Смольков был уже у дверей, она громко прошептала: – У него крылья на ногах.
Смольков ушел. Генеральша нагнулась к бабе.
– Ну, что – каков жених, Павлинушка?
– Жеребец, мать моя. Ты не смотри, что он тощий, – в таких жил много.
– Какие ты глупости говоришь! – Генеральша закрыла глаза и принялась смеяться, тряслась всем телом. Вытерла глаза. – Ох, Павлинушка, – только бы женился.
– Женится, лопни глаза. От сладкого еще никто не отказывался. А ты вот что послушай. – Павлина потянула генеральшу за рукав. – Жениха осмотреть надо. Может, он порченый или у него где-нибудь недохватка? Я тебя научу: как ему спать ложиться, – напущу я в его постель блох. Ляжет он. Вскочит. Рубашку с себя сорвет, – тогда ты и гляди. Все увидишь.
Степанида Ивановна взглянула на бабу. Всплеснула руками и долго и много смеялась. У ног ее хихикала Павлина.
Сонечка шла любимой липовой аллеей, добегающей до пруда, и повторяла в уме все слова, сказанные Смольковым. Этот человек страшил ее и привлекал тем, что был совсем непонятен. Словами, движениями, всей внешностью он замутил Сонечкин покой, как камень, брошенный в пруд.
Сонечка дошла до пруда и глядела на тихую воду. На ней плавали листочки ветел, как лодочки, бегали паучки, в глубине плавали головастики, – поднимаясь, касались поверхности щекотным ртом. Летали сцепившиеся коромысла, – сели на камыш, качнулись, опять засверкали – полетели. Из-под ног Сонечки шлепнулась в пруд лягушка, – и пошли круги, колебля листы, паучков и водоросли… Вдруг мыслями ее нечаянно завладел другой образ.
«Конечно, он нечаянно меня толкнул. Хотя чересчур уж смел. – Она начала краснеть, уши ее стали пунцовыми. Она сломала ветку и ударила себя по щекам. – Скверно не он, а я поступила, – конечно, не нужно было ехать на возилке, и потом так неловко упала… Фу, как нехорошо!.. Дался же мне этот парень».
Сонечка бросила веткой в коромысло.
По берегам пруда росли старые серебряные плакучие ветлы, шумливо кидающие ветви свои во время непогоды; теперь они свесили их лениво. Из тени на зацветшую воду выплывал выводок уток, оставляя позади борозды, словно скользя в зыбком мху. Грачи неумолчно кричали над гнездами.
«А этот здесь ничего не поймет, – думала Сонечка. – Граблить сено. Никогда ему не скажу, как люблю все это. – Она обвела глазами пруд, мостки, плакучие ветлы. – Может быть, он увидит все это и станет моим? Нет, у моего черные глаза, черные кудри, он много думает, на него можно молиться. И вдруг взять и сказать: я вас не люблю, выйду за того, кого люблю».
Сонечка вздохнула:
«Господи, до чего я глупа! Смольков даже и не подумает делать предложение. Вот, скажет, провинциальная барышня, только глаза таращит…»
Сонечка заложила руки за спину (привычку эту переняла от отца) и пошла назад по аллее. Мысли ее были противоречивые, и все время три человека – герой мечтаний, сегодняшний красавец парень и Николай Николаевич – вставали перед глазами, то порознь, то сливаясь в одного, нависающего над ее фантазией.
Но о Смолькове проще было думать – он был дозволен и доступен. Понемногу с остальных перенесла Сонечка все идеальные качества на Смолькова. И когда живой Николай Николаевич явился в пятнистой от солнца аллее и, морща губы, приподнял соломенную шляпочку, она не узнала его и остановилась, затрепетав ресницами.
– Здесь очаровательно, – сказал Смольков. – Мне давно хотелось пожить в старом дворянском гнезде, – очаровательно!
«Такие парниковые огурцы бывают», – подумала Сонечка.
Смольков дотронулся до ее руки, заглянул в глаза и что-то говорил слегка надтреснутым, точно непроспанным голосом, – до Сонечки доходили лишь отдельные слова, которым она придавала свое значение…
– Я помешал вашей прогулке, Софья Ильинична, вы мечтали?..
«Как это мне можно помешать? – дивилась она. – Да отвечай же ему, дура!..»
– Я всю жизнь мечтал ходить по парку рядом с любимым существом, но жизнь, Софья Ильинична, тяжелая вещь…
«Так вот что, он несчастный». – И сердце Сонечки вдруг стало мягче.
Они дошли до пруда.
– Какая роскошь! – воскликнул Смольков. – Здесь есть лодка? Мы покатаемся, и вы споете? Да?
– Нет, – ответила Сонечка, – лодка есть, только гнилая.
– Жаль, – Смольков сел на пень, прищурился и охватил колено. – Я хотел, чтобы вы были со мной откровенны…
– Зачем?
Смольков сказал: «Гм!» – и слегка покачивался на пне, щурился на сияющую воду. У него были изумительные шелковые носки, изумительная рубашка, изумительный галстук. Глаза, конечно, не те, и нос – слишком велик… Но все же… Сонечка даже приоткрыла ротик – так внимательно вглядывалась. Вдруг Смольков чихнул, поднял коленку и добродушно засмеялся.
– А вы не глядите на солнышко, – сказала Сонечка, – а то опять чихнете…
– Великолепно! Я буду глядеть на вас. Можно? Вы будете мое маленькое солнце, даже лучше солнца, потому что я не буду чихать. Что? – Он, смеясь, взял ее руку…
«К чему ведет?.. Знаю, к чему ведет – отчаянно стараясь не краснеть, думала Сонечка. – Сейчас скажет: прошу вашей руки… Господи, помоги…»
– Софья Ильинична, мне нужно маленькое солнце, нежная, девичья привязанность…
«Началось… Сейчас убегу…»
– Софья Ильинична, прикосновение невинной руки целит мою измученную душу. Я одинок, я устал… Я много жил, но люди оставили во мне лишь горе… К чему я стремлюсь: чистые взгляды, невинные речи… Природа… Голубые, голубые, ваши глаза… Серебристый смех… боже, боже… Я знаю – между нами пропасть… Вы никогда не сможете мне дать эту милостыню – девичью дружбу…
Все же его пальцы все выше пробирались по ее руке. У Сонечки звенело в голове. Она несколько раз глотнула. Ничего уже не было видно – ни пруда, ни ветел, ни ленивых белых облаков за рощей… Она упорно глядела на красные искорки на галстуке Николая Николаевича… И так ничего ему не ответила на все слова, – в жизни еще не было у нее такой застенчивости… Когда Николай Николаевич отпустил, наконец, ее руку, она стала пятиться и ушла не сразу, и ушла не так, вообще, как люди ходят, а как-то даже подскакивая… Николай Николаевич сдвинул шляпу на затылок, закурил папироску. «Глупа на редкость, – подумал он, – глупа, но мила, очень, очень мила. Гм… Но – глупа… И чертовски мила».
Сонечка пришла к себе, упала на постель, обхватила подушку и лежала долго, как мертвая. Затем быстро села на кровати, запустила пальцы в волосы – все, что произошло у пруда, перебрала в памяти, – точно ножом себя царапала, – когда же вспомнила, как уходила вприпрыжку, легла опять ничком и заплакала, кусая губы.
Она полулегла на канапе, прикрыв платьем нога. Николай Николаевич оглянул комнату.
На стенах висело множество портретов и миниатюр, среди которых он многих узнал. На шифоньерках и бюро стояли всевозможные шкатулочки и безделушки, трогательные воспоминания. Столы, кресла и диваны были Старые, с потемневшей бронзой, хранящие за обивкой засунутое когда-то письмо или платок.
– Все это напоминает кабинет моей покойной матушки, – сказал Николай Николаевич, моргнув ресницами, и склонился к руке генеральши.
– Рассказывайте, рассказывайте, – томно прошептала она, – что вам передала Лиза? Как вы надумали сюда приехать?..
– Я не посмел ослушаться ваших приказаний.
– Значит, вы читали письмо?
– Да.
Генеральша помолчала.
– Это мой друг и собеседник, – вдруг сказала она, показывая на попугая. – Попочка, скажи «здравствуйте». Он спит, бедный… Я очень рада, Николай Николаевич, что здесь вам нравится, я боялась – вы будете скучать. Как вы нашли Sophie?..
– Она очаровательна…
– Правда? Милое дитя и совсем наивна. Ее отец, Илья Леонтьевич, прекрасный воспитатель, и хотя не богат, но дает за дочерью имение по банковской описи в тридцать тысяч.
При этих словах Степанида Ивановна искоса поглядела на Смолькова; он же, заметив ее взгляд, сделал слегка оскорбленное лицо. Генеральша продолжала:
– Я люблю ясность, мой друг. Любовь в шалаше – это для греков, но мы привыкли пользоваться комфортом… Что?
Смольков сделал жест, говорящий: «Увы, мы не греки!» Генеральша приподнялась немного и, положив кончики пальцев на руку Николая Николаевича, взглянула проницательно.
– Мы старые друзья, не правда ли? Будьте со мной откровенны…
– Степанида Ивановна, – воскликнул Смольков глухим голосом, – я приехал просить руки Софьи Ильиничны, но я не уверен…
Генеральша облегченно вздохнула.
– Я так за нее боюсь, она молода, но я люблю вас, милый друг, и верю. Ах, ах! – Она подняла к глазам платочек. – Любите ее, она ангел! Вы не поверите, как женщина чувствительна к ласке, семья – вот ее жизнь, а Соня…
Генеральша уже нюхала соль. Николай Николаевич, тоже растроганный, объяснял, как страстно жаждет он домашнего очага…
В это время Люба принесла кофе и, нагнувшись, прошептала что-то Степаниде Ивановне. Генеральша улыбнулась:
– Я хочу показать вам замечательную женщину… Люба, велите ей войти… О том, что мы говорили, пока ни слова, постарайтесь увлечь девушку, а ваше сердце, я уверена, тотчас же будет в плену. Теперь об этой женщине… Ее послал ко мне бог, внезапно, когда я сомневалась во всем… Она появилась ночью, вошла ко мне, поклонилась в ноги и сказала: «Мать, купи Свиные Овражки…» (Я вас посвящу в мое дело…) И представьте, на следующий день приезжает игуменья и предлагает Овражки за десять тысяч. Я немедленно совершила купчую… – В это время дверь поскребли ногтем. – Вот и она. Здравствуй, Павлина. Как ты спала?
Николай Николаевич был крайне изумлен, глядя на просунувшееся в дверь рябое, ухмыляющееся, похожее на спелую тыкву, курносое лицо; затем появилась и вся баба, в теплом платке и в ряске, перепоясанной фартуком. Губы у бабы были такие толстые, словно только что она поела киселя с молоком. Павлина прокралась вдоль стены к Степаниде Ивановне, поцеловала ее ножку и села на ковер.
– Спала я, кормилица моя, как в раю ангелы спят: на одно крылышко лягут, другим покроются, а голову в перышки спрячут, – так и я спала.
После этих слов Павлина уставилась совершенно круглыми глазами на Николая Николаевича.
– Здравствуйте, – сказал он и поглядел на генеральшу, которая, касаясь плеча бабы, спросила:
– Знаешь, кто приехал?
– Жених, – сказала Павлина быстро. – Хватило бы на семерых, а одной достался. Великий муж…
– Откуда вы меня знаете?
– А я всех знаю.
– Она феномен, – сказала генеральша.
– Женись, женись, – продолжала Павлина. – Сон я про тебя видела. Ох, лютой сон! Ох, мать моя, муж мне предстал, акурат на него схожий, весь огненный, силищи мужской нечеловеческой, – так я с постели и покатилась без памяти.
– Это чертовски странно! – сказал Смольков. Обрадованная генеральша сделала – значительные глаза.
– Она умна – и предвидит многое. Вы ей понравились, – это хороший знак. А теперь идите в сад и разыщите вашу погубительницу. – Когда Смольков был уже у дверей, она громко прошептала: – У него крылья на ногах.
Смольков ушел. Генеральша нагнулась к бабе.
– Ну, что – каков жених, Павлинушка?
– Жеребец, мать моя. Ты не смотри, что он тощий, – в таких жил много.
– Какие ты глупости говоришь! – Генеральша закрыла глаза и принялась смеяться, тряслась всем телом. Вытерла глаза. – Ох, Павлинушка, – только бы женился.
– Женится, лопни глаза. От сладкого еще никто не отказывался. А ты вот что послушай. – Павлина потянула генеральшу за рукав. – Жениха осмотреть надо. Может, он порченый или у него где-нибудь недохватка? Я тебя научу: как ему спать ложиться, – напущу я в его постель блох. Ляжет он. Вскочит. Рубашку с себя сорвет, – тогда ты и гляди. Все увидишь.
Степанида Ивановна взглянула на бабу. Всплеснула руками и долго и много смеялась. У ног ее хихикала Павлина.
Сонечка шла любимой липовой аллеей, добегающей до пруда, и повторяла в уме все слова, сказанные Смольковым. Этот человек страшил ее и привлекал тем, что был совсем непонятен. Словами, движениями, всей внешностью он замутил Сонечкин покой, как камень, брошенный в пруд.
Сонечка дошла до пруда и глядела на тихую воду. На ней плавали листочки ветел, как лодочки, бегали паучки, в глубине плавали головастики, – поднимаясь, касались поверхности щекотным ртом. Летали сцепившиеся коромысла, – сели на камыш, качнулись, опять засверкали – полетели. Из-под ног Сонечки шлепнулась в пруд лягушка, – и пошли круги, колебля листы, паучков и водоросли… Вдруг мыслями ее нечаянно завладел другой образ.
«Конечно, он нечаянно меня толкнул. Хотя чересчур уж смел. – Она начала краснеть, уши ее стали пунцовыми. Она сломала ветку и ударила себя по щекам. – Скверно не он, а я поступила, – конечно, не нужно было ехать на возилке, и потом так неловко упала… Фу, как нехорошо!.. Дался же мне этот парень».
Сонечка бросила веткой в коромысло.
По берегам пруда росли старые серебряные плакучие ветлы, шумливо кидающие ветви свои во время непогоды; теперь они свесили их лениво. Из тени на зацветшую воду выплывал выводок уток, оставляя позади борозды, словно скользя в зыбком мху. Грачи неумолчно кричали над гнездами.
«А этот здесь ничего не поймет, – думала Сонечка. – Граблить сено. Никогда ему не скажу, как люблю все это. – Она обвела глазами пруд, мостки, плакучие ветлы. – Может быть, он увидит все это и станет моим? Нет, у моего черные глаза, черные кудри, он много думает, на него можно молиться. И вдруг взять и сказать: я вас не люблю, выйду за того, кого люблю».
Сонечка вздохнула:
«Господи, до чего я глупа! Смольков даже и не подумает делать предложение. Вот, скажет, провинциальная барышня, только глаза таращит…»
Сонечка заложила руки за спину (привычку эту переняла от отца) и пошла назад по аллее. Мысли ее были противоречивые, и все время три человека – герой мечтаний, сегодняшний красавец парень и Николай Николаевич – вставали перед глазами, то порознь, то сливаясь в одного, нависающего над ее фантазией.
Но о Смолькове проще было думать – он был дозволен и доступен. Понемногу с остальных перенесла Сонечка все идеальные качества на Смолькова. И когда живой Николай Николаевич явился в пятнистой от солнца аллее и, морща губы, приподнял соломенную шляпочку, она не узнала его и остановилась, затрепетав ресницами.
– Здесь очаровательно, – сказал Смольков. – Мне давно хотелось пожить в старом дворянском гнезде, – очаровательно!
«Такие парниковые огурцы бывают», – подумала Сонечка.
Смольков дотронулся до ее руки, заглянул в глаза и что-то говорил слегка надтреснутым, точно непроспанным голосом, – до Сонечки доходили лишь отдельные слова, которым она придавала свое значение…
– Я помешал вашей прогулке, Софья Ильинична, вы мечтали?..
«Как это мне можно помешать? – дивилась она. – Да отвечай же ему, дура!..»
– Я всю жизнь мечтал ходить по парку рядом с любимым существом, но жизнь, Софья Ильинична, тяжелая вещь…
«Так вот что, он несчастный». – И сердце Сонечки вдруг стало мягче.
Они дошли до пруда.
– Какая роскошь! – воскликнул Смольков. – Здесь есть лодка? Мы покатаемся, и вы споете? Да?
– Нет, – ответила Сонечка, – лодка есть, только гнилая.
– Жаль, – Смольков сел на пень, прищурился и охватил колено. – Я хотел, чтобы вы были со мной откровенны…
– Зачем?
Смольков сказал: «Гм!» – и слегка покачивался на пне, щурился на сияющую воду. У него были изумительные шелковые носки, изумительная рубашка, изумительный галстук. Глаза, конечно, не те, и нос – слишком велик… Но все же… Сонечка даже приоткрыла ротик – так внимательно вглядывалась. Вдруг Смольков чихнул, поднял коленку и добродушно засмеялся.
– А вы не глядите на солнышко, – сказала Сонечка, – а то опять чихнете…
– Великолепно! Я буду глядеть на вас. Можно? Вы будете мое маленькое солнце, даже лучше солнца, потому что я не буду чихать. Что? – Он, смеясь, взял ее руку…
«К чему ведет?.. Знаю, к чему ведет – отчаянно стараясь не краснеть, думала Сонечка. – Сейчас скажет: прошу вашей руки… Господи, помоги…»
– Софья Ильинична, мне нужно маленькое солнце, нежная, девичья привязанность…
«Началось… Сейчас убегу…»
– Софья Ильинична, прикосновение невинной руки целит мою измученную душу. Я одинок, я устал… Я много жил, но люди оставили во мне лишь горе… К чему я стремлюсь: чистые взгляды, невинные речи… Природа… Голубые, голубые, ваши глаза… Серебристый смех… боже, боже… Я знаю – между нами пропасть… Вы никогда не сможете мне дать эту милостыню – девичью дружбу…
Все же его пальцы все выше пробирались по ее руке. У Сонечки звенело в голове. Она несколько раз глотнула. Ничего уже не было видно – ни пруда, ни ветел, ни ленивых белых облаков за рощей… Она упорно глядела на красные искорки на галстуке Николая Николаевича… И так ничего ему не ответила на все слова, – в жизни еще не было у нее такой застенчивости… Когда Николай Николаевич отпустил, наконец, ее руку, она стала пятиться и ушла не сразу, и ушла не так, вообще, как люди ходят, а как-то даже подскакивая… Николай Николаевич сдвинул шляпу на затылок, закурил папироску. «Глупа на редкость, – подумал он, – глупа, но мила, очень, очень мила. Гм… Но – глупа… И чертовски мила».
Сонечка пришла к себе, упала на постель, обхватила подушку и лежала долго, как мертвая. Затем быстро села на кровати, запустила пальцы в волосы – все, что произошло у пруда, перебрала в памяти, – точно ножом себя царапала, – когда же вспомнила, как уходила вприпрыжку, легла опять ничком и заплакала, кусая губы.