Страница:
Таково бывает устройство иных лиц, когда над губой закинулся, словно удерживая смех, превеселый нос, черная бровь бежит прямо к переносице, а другая улетела вверх и подпрыгивает от неудержимого веселья… Баба остановилась в дверях, рукой вытерла рот и нос вместе…
– Кто ты? – спросил дворянин, хмурясь.
– До вашей милости, – сразу повалилась баба в ноги, – как зимой мужа моего, Сидора Короткого, лесиной зашибло, осталась я сиротой до вашей милости.
– Ну? – сказал дворянин, успокаиваясь.
– Филимон утрась приходил, ты, говорит, Авдотья…
– Иди, иди, – замахал дворянин рукою, – я разберу…
Брови у бабы зашевелились, румяное лицо – вот-вот сейчас лопнет, как спелое яблоко… Баба шмыгнула и вышла. Дворянин тронул колокольчик. Вошел Филимон.
– Ты что же, мой друг, кого ко мне пускаешь?..
– Сами изволили приказать вчерась, – сказал Филимон уныло, – для вас и привели…
Дворянин подскочил в кресле так, что почти выпал…
– Ах ты грубиян, пошел вон!
«В самом деле, не говорил ли я чего-нибудь этому глупому?» – подумал дворянин. Прошло некоторое молчаливое цремя, он опять позвонил:
– Филимон, позови бабу, а сам пойди в лакейскую…
Баба опять вошла и стала у дверей, столь же картинная в красном очипке и зеленом сарафане, в белоснежных онучах, в новых лаптях…
Дворянин закрыл глаза: было молчание, большая муха тыкалась носом в стекло, озлившись на скуку этого дома…
– Да! – воскликнул дворянин внезапно.
– Ах, батюшки, – испугалась баба.
– Да, – повторил дворянин, – подумай о том, что ожидает тебя по ту сторону жизни…
Баба вздохнула.
– Верю ли я в загробную жизнь? – воодушевясь, заговорил дворянин. – Ах, никто не знает, что с нами станет после печальной жизни.
Покинув низкое кресло, он заходил по паркету и говорил горячо и много, как никогда, а баба слушала…
– Давай умрем, умрем вместе, случайная моя подруга, – воскликнул он, наконец, и положил на ее плечи холеные руки.
Баба всплеснулась и заголосила:
– Жалостный ты мой, соколик, ягодка малиновая, сиротка бесталанная.
Брови ее подпрыгивали, лицо расстроилось, один нос не участвовал в общей скорби, вздернувшись как будто еще веселее.
– Умрем, умрем! – лепетал дворянин, и неудержимо потянуло его на участливую грудь.
Когда затем, с зажженным канделябром, вошел Филимон, у окна на кресле сидела баба, а у нее на коленях томный и слабый дворянин. Помигав на вошедшего слугу, он прошептал:
– Филимон, зачем свет, у нас есть луна. Филимон, пятясь, прихлопнул за собою дверь и, поставив канделябр на сундук, принялся беззвучно смеяться.
АРХИП
1
2
– Кто ты? – спросил дворянин, хмурясь.
– До вашей милости, – сразу повалилась баба в ноги, – как зимой мужа моего, Сидора Короткого, лесиной зашибло, осталась я сиротой до вашей милости.
– Ну? – сказал дворянин, успокаиваясь.
– Филимон утрась приходил, ты, говорит, Авдотья…
– Иди, иди, – замахал дворянин рукою, – я разберу…
Брови у бабы зашевелились, румяное лицо – вот-вот сейчас лопнет, как спелое яблоко… Баба шмыгнула и вышла. Дворянин тронул колокольчик. Вошел Филимон.
– Ты что же, мой друг, кого ко мне пускаешь?..
– Сами изволили приказать вчерась, – сказал Филимон уныло, – для вас и привели…
Дворянин подскочил в кресле так, что почти выпал…
– Ах ты грубиян, пошел вон!
«В самом деле, не говорил ли я чего-нибудь этому глупому?» – подумал дворянин. Прошло некоторое молчаливое цремя, он опять позвонил:
– Филимон, позови бабу, а сам пойди в лакейскую…
Баба опять вошла и стала у дверей, столь же картинная в красном очипке и зеленом сарафане, в белоснежных онучах, в новых лаптях…
Дворянин закрыл глаза: было молчание, большая муха тыкалась носом в стекло, озлившись на скуку этого дома…
– Да! – воскликнул дворянин внезапно.
– Ах, батюшки, – испугалась баба.
– Да, – повторил дворянин, – подумай о том, что ожидает тебя по ту сторону жизни…
Баба вздохнула.
– Верю ли я в загробную жизнь? – воодушевясь, заговорил дворянин. – Ах, никто не знает, что с нами станет после печальной жизни.
Покинув низкое кресло, он заходил по паркету и говорил горячо и много, как никогда, а баба слушала…
– Давай умрем, умрем вместе, случайная моя подруга, – воскликнул он, наконец, и положил на ее плечи холеные руки.
Баба всплеснулась и заголосила:
– Жалостный ты мой, соколик, ягодка малиновая, сиротка бесталанная.
Брови ее подпрыгивали, лицо расстроилось, один нос не участвовал в общей скорби, вздернувшись как будто еще веселее.
– Умрем, умрем! – лепетал дворянин, и неудержимо потянуло его на участливую грудь.
Когда затем, с зажженным канделябром, вошел Филимон, у окна на кресле сидела баба, а у нее на коленях томный и слабый дворянин. Помигав на вошедшего слугу, он прошептал:
– Филимон, зачем свет, у нас есть луна. Филимон, пятясь, прихлопнул за собою дверь и, поставив канделябр на сундук, принялся беззвучно смеяться.
АРХИП
1
Над белой скатертью, растопырив лохматые ноги, висит паук, у абажура легко кружится зеленокрылая мошкара, карамора обжег длинную лапу и волочит ее по столу… Шелестит плющ у балкона, и возится сонная птица в кустах.
Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.
– Сад охраняет Володя, – говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина, – я подарила ему пистолет.
Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.
– Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи – пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя, – народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.
Старушка покачала головой.
– Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст…
– Разве видели?..
– В том-то и дело; говорят, он необыкновенно низкого роста, лыс, силен и с большой, до пояса, черной бородой…
Собакин чуть-чуть улыбнулся и пожал плечами.
– Появлялся он в уезде два раза, – продолжала старушка, – и наводил такой страх, что помещики приковывали лошадей, а конюхам давали ружья заряженные… И все-таки умудрялся.
– Если его знают в лицо, почему не поймают?
– Мужики никогда не выдадут, боятся, что палить будет, как сжег он вашу Хомяковку года за три до вашего сюда приезда.
– Право, Александра Аполлоновна, я начинаю бояться.
– Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила…
– Да, Волшебник – чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.
– Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип…
– Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный…
– Ох… ох… – сказала старушка.
Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:
– Бабушка, чаю.
– Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь, – заволновалась Александра Аполлоновна.
– Он, бабушка, не заряжен.
– Все равно. – И бабушка, шурша широким платьем, поднялась и загородила пистолет салфеткой.
– Что, Володя, как твои разбойники? – спросил Собакин.
– Ничего, – набивая рот ватрушками, говорит Володя.
– Убил кого-нибудь?
– На плотине за ветлами кто-то, кажется, стоит, только на плотину ходить страшно.
– У пруда ночью сыро, – сказала Александра Аполлоновна.
Гимназист лукаво прищурился.
– А у меня, бабушка, порох есть…
– Откуда ты взял! Отдай сию минуту… Володя, ке смей убегать. Пожалуйста, Собакин, догоните его, отнимите у него порох.
Улыбаясь, Собакин сошел в сад и скоро пробегал уже мимо балкона, размахивая руками, потеряв всю солидность, а Володя, приседая, визжал, не давался в руки.
«Дети, дети», – подумала Александра Аполлоновна и стала считать, как в столовой часы били одиннадцать.
– Володя, где ты? – позвала она. – Иди спать, – одиннадцать часов…
В это время мимо изгороди проскакал верховой, встал у крыльца, и чей-то чужой голос позвал:
– Барин Собакин здесь?
– Кто спрашивает? – по-хозяйски сухо ответила Александра Аполлоновна.
– Работник их, Михайло.
На балкон, обняв за плечи гимназиста, вошел, отпыхиваясь, Собакин.
– Кто меня спрашивает? Это ты, Михайло? Что случилось?
– Несчастье у нас, барин, – сказал из-за плетня невидимый работник, – увели Волшебника.
Когда Собакин, во весь опор скакавший по темному полю, влетел, пыльный, на вспененном коне во двор, у растворенной конюшни, размахивая фонарем, галдели мужики.
– Что, Волшебника увели? – крикнул Собакин.
– Беда-то какая, не доглядели…
Собакин побежал в конюшню. Болт у стойла был сорван, и под наружной стеной у пола сквозила дыра, в которую, должно быть, и пролезли воры…
– А где Архип? – спросил Собакин.
– Будили мы его, спит, пьяный.
На вороху сена, закинув бледное в черной шапке волос лицо, лежал Архип.
– Жив, ничего, не тронули, пьяный очень, – успокаивали работники.
– Облейте его водой, вот мерзавец.
Принесли конское ведро, подняли Архипу голову и полили.
– Лейте, лейте все ведро.
Когда голова, рубаха и порты намокли, Архип приподнялся, сел и повел налитыми кровью глазами.
– А? – спросил он.
– Архип, где Волшебник?
Сутулый Архип поднялся и долго осматривал болт и обрывок недоуздка, в дыру даже заглянул и так же спокойно ответил:
– Увели, барин. Не досмотрел…
– Легли это мы спать, – шумели работники, – а Михайло и говорит: пойду-ка я посмотрю лошадей, а потом прибежал и кричит: увели, увели…
– Что же вы не догнали, черти окаянные!.. – наскакивал на них Собакин.
Работники вежливо посмеялись.
– Где ж догнать, разве мыслимо? Он это.
– Кто он?
– Да Оська.
– Ерунда, никакого Оськи нет…
– Очень есть, его это работа, вы, барин, не сомневайтесь.
– Ерунда, – кричал Собакин, – сию минуту на лошадей!.. Догнать!..
Работники помялись, но с места не тронулся ни единый.
– Ну?
– Нет, нельзя нам.
– Где его догнать…
– Он теперь за двести верст махает. Собакин побежал к дому и оттуда крикнул.
– Седлайте сию минуту верхового! Да зайди ко мне хоть ты, Дмитрий, за письмом к уряднику, живо!
…Утром на вопросы урядника Архип отвечал, что был вчера выпивши, ничего не слыхал и помнит только, как пал ему кто-то на грудь и скрутил руки, а были то двое или один и какие из себя – не помнит.
Так ничего и не добились от угрюмого, косолапого Архипа и отвели его в холодную, а урядник, выпив поднесенную на тарелочке рюмку водки и крепко на прощанье пожав Собакину руку, сказал:
– Архип в сем деле причиной, с него и взыщем, – и уехал.
Затих под горой колокольчик, Собакин вышел на балкон, посвистал и, спустившись в сад, зашагал по липовой аллее.
«Следствие, – думал Собакин, – суд будет, а Волшебника не видать мне, как ушей своих. Черти, ах черти, какую лошадь увели».
Собакину с досады хотелось сейчас же куда-нибудь поехать, вообще суетиться.
– Ну нет, я разыщу лошадь, под землей достану, – бормотал он и прислушался.
Близко, словно вынырнув из-за акации, зазвякали сборные бубенцы, промелькнула за кустами и остановилась у дома коляска Чембулатовой.
– Как я вам благодарен, Александра Аполлоновна, – говорил Собакин, идя навстречу старушке, – поверите ли, увели Волшебника и следа не оставили…
– Я предупреждала вас, не верили, а вышло по-моему, – торжествующе говорила старушка, – всему причиной ваш Архип, вот у моего братца так было.
Оба они, заложив руки, заходили по аллее. Александра Аполлоновна объясняла:
– Сейчас в Уральске конская ярмарка. Поезжайте туда как можно скорее, нигде как там ваш Волшебник…
– В Уральск?..
– Поедете верхом – это и скорее и удобнее для дела: братец мой тоже верхом ездил, у него увели Вадима от нашей Звезды и воейковского Черта.
– Ну и что же?
– Нашел, конечно, нашел мужика, который увел Вадима, – его арестовали, а жеребца отдали братцу.
– Я еду, Александра Аполлоновна, с вашего благословения…
– Помоги вам бог, – и старушка поцеловала в лоб приложившегося к ее руке Собакина…
Долго еще ходили они по липовой аллее, Александра Аполлоновна в шелковом колоколом платье, Собакин в куцем пиджачке из чесучи, и старушка давала подробнейшие наставления – куда ехать и как сохранить лошадь, чтоб прошла четыреста верст в четверо суток, и где остановиться.
– С казаками будьте осторожнее, – хитрые они…
Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.
– Сад охраняет Володя, – говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина, – я подарила ему пистолет.
Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.
– Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи – пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя, – народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.
Старушка покачала головой.
– Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст…
– Разве видели?..
– В том-то и дело; говорят, он необыкновенно низкого роста, лыс, силен и с большой, до пояса, черной бородой…
Собакин чуть-чуть улыбнулся и пожал плечами.
– Появлялся он в уезде два раза, – продолжала старушка, – и наводил такой страх, что помещики приковывали лошадей, а конюхам давали ружья заряженные… И все-таки умудрялся.
– Если его знают в лицо, почему не поймают?
– Мужики никогда не выдадут, боятся, что палить будет, как сжег он вашу Хомяковку года за три до вашего сюда приезда.
– Право, Александра Аполлоновна, я начинаю бояться.
– Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила…
– Да, Волшебник – чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.
– Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип…
– Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный…
– Ох… ох… – сказала старушка.
Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:
– Бабушка, чаю.
– Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь, – заволновалась Александра Аполлоновна.
– Он, бабушка, не заряжен.
– Все равно. – И бабушка, шурша широким платьем, поднялась и загородила пистолет салфеткой.
– Что, Володя, как твои разбойники? – спросил Собакин.
– Ничего, – набивая рот ватрушками, говорит Володя.
– Убил кого-нибудь?
– На плотине за ветлами кто-то, кажется, стоит, только на плотину ходить страшно.
– У пруда ночью сыро, – сказала Александра Аполлоновна.
Гимназист лукаво прищурился.
– А у меня, бабушка, порох есть…
– Откуда ты взял! Отдай сию минуту… Володя, ке смей убегать. Пожалуйста, Собакин, догоните его, отнимите у него порох.
Улыбаясь, Собакин сошел в сад и скоро пробегал уже мимо балкона, размахивая руками, потеряв всю солидность, а Володя, приседая, визжал, не давался в руки.
«Дети, дети», – подумала Александра Аполлоновна и стала считать, как в столовой часы били одиннадцать.
– Володя, где ты? – позвала она. – Иди спать, – одиннадцать часов…
В это время мимо изгороди проскакал верховой, встал у крыльца, и чей-то чужой голос позвал:
– Барин Собакин здесь?
– Кто спрашивает? – по-хозяйски сухо ответила Александра Аполлоновна.
– Работник их, Михайло.
На балкон, обняв за плечи гимназиста, вошел, отпыхиваясь, Собакин.
– Кто меня спрашивает? Это ты, Михайло? Что случилось?
– Несчастье у нас, барин, – сказал из-за плетня невидимый работник, – увели Волшебника.
Когда Собакин, во весь опор скакавший по темному полю, влетел, пыльный, на вспененном коне во двор, у растворенной конюшни, размахивая фонарем, галдели мужики.
– Что, Волшебника увели? – крикнул Собакин.
– Беда-то какая, не доглядели…
Собакин побежал в конюшню. Болт у стойла был сорван, и под наружной стеной у пола сквозила дыра, в которую, должно быть, и пролезли воры…
– А где Архип? – спросил Собакин.
– Будили мы его, спит, пьяный.
На вороху сена, закинув бледное в черной шапке волос лицо, лежал Архип.
– Жив, ничего, не тронули, пьяный очень, – успокаивали работники.
– Облейте его водой, вот мерзавец.
Принесли конское ведро, подняли Архипу голову и полили.
– Лейте, лейте все ведро.
Когда голова, рубаха и порты намокли, Архип приподнялся, сел и повел налитыми кровью глазами.
– А? – спросил он.
– Архип, где Волшебник?
Сутулый Архип поднялся и долго осматривал болт и обрывок недоуздка, в дыру даже заглянул и так же спокойно ответил:
– Увели, барин. Не досмотрел…
– Легли это мы спать, – шумели работники, – а Михайло и говорит: пойду-ка я посмотрю лошадей, а потом прибежал и кричит: увели, увели…
– Что же вы не догнали, черти окаянные!.. – наскакивал на них Собакин.
Работники вежливо посмеялись.
– Где ж догнать, разве мыслимо? Он это.
– Кто он?
– Да Оська.
– Ерунда, никакого Оськи нет…
– Очень есть, его это работа, вы, барин, не сомневайтесь.
– Ерунда, – кричал Собакин, – сию минуту на лошадей!.. Догнать!..
Работники помялись, но с места не тронулся ни единый.
– Ну?
– Нет, нельзя нам.
– Где его догнать…
– Он теперь за двести верст махает. Собакин побежал к дому и оттуда крикнул.
– Седлайте сию минуту верхового! Да зайди ко мне хоть ты, Дмитрий, за письмом к уряднику, живо!
…Утром на вопросы урядника Архип отвечал, что был вчера выпивши, ничего не слыхал и помнит только, как пал ему кто-то на грудь и скрутил руки, а были то двое или один и какие из себя – не помнит.
Так ничего и не добились от угрюмого, косолапого Архипа и отвели его в холодную, а урядник, выпив поднесенную на тарелочке рюмку водки и крепко на прощанье пожав Собакину руку, сказал:
– Архип в сем деле причиной, с него и взыщем, – и уехал.
Затих под горой колокольчик, Собакин вышел на балкон, посвистал и, спустившись в сад, зашагал по липовой аллее.
«Следствие, – думал Собакин, – суд будет, а Волшебника не видать мне, как ушей своих. Черти, ах черти, какую лошадь увели».
Собакину с досады хотелось сейчас же куда-нибудь поехать, вообще суетиться.
– Ну нет, я разыщу лошадь, под землей достану, – бормотал он и прислушался.
Близко, словно вынырнув из-за акации, зазвякали сборные бубенцы, промелькнула за кустами и остановилась у дома коляска Чембулатовой.
– Как я вам благодарен, Александра Аполлоновна, – говорил Собакин, идя навстречу старушке, – поверите ли, увели Волшебника и следа не оставили…
– Я предупреждала вас, не верили, а вышло по-моему, – торжествующе говорила старушка, – всему причиной ваш Архип, вот у моего братца так было.
Оба они, заложив руки, заходили по аллее. Александра Аполлоновна объясняла:
– Сейчас в Уральске конская ярмарка. Поезжайте туда как можно скорее, нигде как там ваш Волшебник…
– В Уральск?..
– Поедете верхом – это и скорее и удобнее для дела: братец мой тоже верхом ездил, у него увели Вадима от нашей Звезды и воейковского Черта.
– Ну и что же?
– Нашел, конечно, нашел мужика, который увел Вадима, – его арестовали, а жеребца отдали братцу.
– Я еду, Александра Аполлоновна, с вашего благословения…
– Помоги вам бог, – и старушка поцеловала в лоб приложившегося к ее руке Собакина…
Долго еще ходили они по липовой аллее, Александра Аполлоновна в шелковом колоколом платье, Собакин в куцем пиджачке из чесучи, и старушка давала подробнейшие наставления – куда ехать и как сохранить лошадь, чтоб прошла четыреста верст в четверо суток, и где остановиться.
– С казаками будьте осторожнее, – хитрые они…
2
Тепла темная степь, светят на дорогу звезды, и дорога, чуть серая, глушит частые удары копыт, и кричит коростель в колдобине; где-то, значит, близко степной хутор…
Безлесные, безводные, как дождевики, растут хутора на гладкой, человечьими курганами усеянной степи, вековечной дороге кочевников. Потянуло сыростью и дымом. Собакин привстал на стременах, вгляделся и, увидев огонек, свернул прямиком по полю. Сначала, услышав его топот, залаяли негромко, но все дружнее и звонче собаки, забил в колотушку ночной сторож, и перед Собакиным выдвинулись из темноты амбары и хлевы, крытые соломой, и под самую морду лошади, сзади и с боков, запрыгали охрипшие от ярости хуторские псы.
Подошел сторож, свистнул на собак и запахнулся в глубокий чапан…
– Здравствуй, дядя, – сказал Собакин, стараясь рассмотреть в темноте его лицо. – Чей это хутор?
– Казака Ивана Ивановича Заворыкина будет…
– А до села далече?
Сторож помолчал и тихо, в сторону, ответил:
– Далече, – словно не знал, какие тут села бывают, одна степь.
– А нельзя ли переночевать у вас? Спроси хозяина, чай, не легли еще?
– Легли, – уныло ответил сторож, – давно полегли.
– Так как же?
– Спрошу, ты погоди тут. – И он ушел.
А немного спустя зажегся свет в трех окнах, и подошедший сторож взял лошадь под уздцы, промолвив:
– Просят заехать.
Собакин прошел через сени, мимо сундуков, крытых коврами, в горницу, где пахло шалфеем, полынью – домашнее средство от блох – и кожей.
По стенам висели седла, уздечки, нагайки, и в красном углу стоял темный большой образ.
«Неловко, – подумал Собакин, – затесался ночью».
Из боковушки, гладя бороду, вышел высокий и костлявый старик – Заворыкин. Синий чекмень его перетянут был узким ремнем, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
Собакин назвал себя.
– Милости просим, – густым басом приветствовал Заворыкин, – гостю всегда рады.
В свете лампы лицо его, обтянутое желтой кожей, узкий и прямой нос и темные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах.
– Прошу садиться, куда путь держите? В Уральск… Так… – пробасил Заворыкин, кивнул и провел ладонью вниз и вверх по лицу. – На ярмарку много коней нагнали сегодня, не в пример прочим годам.
Босая девка внесла самовар, закуску и водку.
Стесняясь и все еще не зная, как держаться, выпил Собакин водки и, должно быть с усталости, сразу захмелел и рассказал, зачем едет в Уральск – всю историю до конца.
– Из-под земли, а достану Волшебника, – разгорячась, окончил он.
Заворыкин слушал, не поднимая глаз, нахмурясь, а когда Собакин окончил, постучал пальцами и сказал:
– Я так полагаю, – ехать вам туда незачем.
– Почему? – Убьют.
– То есть как убьют?
– Мой совет – вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.
– Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.
– Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, – бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах – царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.
У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось – похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, – те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.
Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее…
«Бог это их, – подумал Собакин, – степной».
– Чудно вам слушать, господин Собакин, – у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь – чистая… В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
Собакин поднялся.
– Душно у вас…
И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз…
– Марья! – крикнул босую девку Заворыкин. – Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: «Бог здесь ходит, бог…»
«Страшный у них бог, – думал Собакин, лежа на сундуке, – травяной…»
Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.
Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.
Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну… Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
– Что, не убежит больше? – спрашивает башкирина Собакин.
Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: – Не, не, умный стал, купи, господин…
– Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех…
Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
Подслеповатый – мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
– Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, – и заторопился, побежал было и вновь вернулся…
– Какой у тебя?
– Сивонькой.
– Нет, не надо, я вороного ищу.
– Вороного продать не умеешь, – заговорил вдруг круглолицый толстый парень, – вот я продам жеребца.
Или я продал. А? – И он уставился, как баран, даже рот разинул.
Мужики засмеялись.
Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:
– Пути нет.
Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:
– Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках…
– Здорово же ты выпил, – сказал Собакин, – с чего гуляешь?
Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели… Собакин сжался.
– Гуляю… – сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:
– Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, – и потянул парня за рукав.
– Не хватай! – заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
– Иди, иди, разбушевался, – говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
– Брось, пусти! – кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
– Кто это? – быстро спросил Собакин. – Вон тот, лысый?
Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
– Кто – Оська, – и прищурился.
Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.
А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: «Что, вор, взял?» – и ударит.
Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: «Разойдись!»
До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:
– Осип я – это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.
Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.
Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:
– Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.
Осип молчал.
– Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.
– Это верно, – сказал Осип спокойно.
– Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение…
– Огорчать зачем.
– А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.
И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.
– Не подходи, барин, – глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка, вздрогнул.
– Осип? – спросил он тихо, после молчания, повторил: – Осип, где же ты?
Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.
Зашмыгали торопливые голоса: «Держи, держи!» В темноте засуетились понятые.
А вдали, как огонь, вспыхивали крики: «Держи, держи!»
Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:
– Убежал… Кто?
– Осип-конокрад, – сказал Собакин, – я сам виновен…
И скоро загудела невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича: «Лошадь отвязал… Да кто? Да чью? Спроси его, кто… На ней и убежал… Верховых давайте, верховых!»
Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь…
Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.
Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики… Наперерез промчался кто-то, крича: «Поймаем, не снести ему головы».
Впереди топот стал как будто тише и громче голоса…
Перепрыгивая через водомоины, похрапывая, несся иноходец и вдруг резким прыжком стал на краю кручи, недалеко от верховых. Послышались голоса:
– Река, братцы, поворачивай назад.
– Переедем.
– Круча, голову сломаешь.
А вдали, направо, опять возникли крики и топот. Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:
– Что, поймали? Мужики в ответ захохотали.
– Теленка, милый барин, загнали, дышит сердеш-пый, испугался, уши мокрые.
– Ну, вы и охотники.
– Ушел, больно уж ловкач, – отвечали мужики с уважением.
Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин, отделившись от мужиков, ехал шагом вдоль реки.
Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.
– Что это? – невольно крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.
Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал;
– Ваше благородие, Оську привезли.
Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят…
– Оську привезли, – странным голосом повторил десятский…
– Сейчас иду, подожди, или нет, иди…
И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело. Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:
– Побили его мужики наши, вон как дышит… Ах, грехи!
Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.
– Что с ним? – дрожа мелкой дрожью, спросил Собакин, боясь догадаться…
Белый зад Осипа был запачкан землей и кровью, оттуда на вершок торчал кусок дерева.
– Что это? – визгливо закричал Собакин.
Еще дальше откинул Осип серое лицо свое и запекшиеся губы быстро облизнул языком…
Плетью лежала сломанная рука его; другая, застыв, вцепилась в ягодицу и посинела.
Собакин, придерживаясь за стену, вышел в сени, дурнота подступала к горлу, и везде слышался этот кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот…
Урядник, теребя жесткие усы, говорил:
– Вот как они расправляются по-турецки, неприятно… Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится…
– Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял, – сказал Собакин.
– Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа… А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.
Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.
– Расскажу попросту всю историю, конечно, старик отдаст лошадь, – бормотал Собакин.
Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа…
«О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет…»
– Здравствуй, барин, – басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, – стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. – За конем приехал?
– Нет, я не требую, совсем не требую, – засеменил Собакин, – вы уже знаете, какая история вышла смешная.
– История смешная, а не знай, кто смеяться будет, – сказал Заворыкин.
Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
– Щенок!
И высоко поднял плеть.
– Не позволю, – пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу…
Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, – склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями… Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.
Безлесные, безводные, как дождевики, растут хутора на гладкой, человечьими курганами усеянной степи, вековечной дороге кочевников. Потянуло сыростью и дымом. Собакин привстал на стременах, вгляделся и, увидев огонек, свернул прямиком по полю. Сначала, услышав его топот, залаяли негромко, но все дружнее и звонче собаки, забил в колотушку ночной сторож, и перед Собакиным выдвинулись из темноты амбары и хлевы, крытые соломой, и под самую морду лошади, сзади и с боков, запрыгали охрипшие от ярости хуторские псы.
Подошел сторож, свистнул на собак и запахнулся в глубокий чапан…
– Здравствуй, дядя, – сказал Собакин, стараясь рассмотреть в темноте его лицо. – Чей это хутор?
– Казака Ивана Ивановича Заворыкина будет…
– А до села далече?
Сторож помолчал и тихо, в сторону, ответил:
– Далече, – словно не знал, какие тут села бывают, одна степь.
– А нельзя ли переночевать у вас? Спроси хозяина, чай, не легли еще?
– Легли, – уныло ответил сторож, – давно полегли.
– Так как же?
– Спрошу, ты погоди тут. – И он ушел.
А немного спустя зажегся свет в трех окнах, и подошедший сторож взял лошадь под уздцы, промолвив:
– Просят заехать.
Собакин прошел через сени, мимо сундуков, крытых коврами, в горницу, где пахло шалфеем, полынью – домашнее средство от блох – и кожей.
По стенам висели седла, уздечки, нагайки, и в красном углу стоял темный большой образ.
«Неловко, – подумал Собакин, – затесался ночью».
Из боковушки, гладя бороду, вышел высокий и костлявый старик – Заворыкин. Синий чекмень его перетянут был узким ремнем, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
Собакин назвал себя.
– Милости просим, – густым басом приветствовал Заворыкин, – гостю всегда рады.
В свете лампы лицо его, обтянутое желтой кожей, узкий и прямой нос и темные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах.
– Прошу садиться, куда путь держите? В Уральск… Так… – пробасил Заворыкин, кивнул и провел ладонью вниз и вверх по лицу. – На ярмарку много коней нагнали сегодня, не в пример прочим годам.
Босая девка внесла самовар, закуску и водку.
Стесняясь и все еще не зная, как держаться, выпил Собакин водки и, должно быть с усталости, сразу захмелел и рассказал, зачем едет в Уральск – всю историю до конца.
– Из-под земли, а достану Волшебника, – разгорячась, окончил он.
Заворыкин слушал, не поднимая глаз, нахмурясь, а когда Собакин окончил, постучал пальцами и сказал:
– Я так полагаю, – ехать вам туда незачем.
– Почему? – Убьют.
– То есть как убьют?
– Мой совет – вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.
– Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.
– Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, – бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах – царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.
У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось – похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, – те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.
Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее…
«Бог это их, – подумал Собакин, – степной».
– Чудно вам слушать, господин Собакин, – у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь – чистая… В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
Собакин поднялся.
– Душно у вас…
И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз…
– Марья! – крикнул босую девку Заворыкин. – Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
Плыли, качались сундуки, крытые коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: «Бог здесь ходит, бог…»
«Страшный у них бог, – думал Собакин, лежа на сундуке, – травяной…»
Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.
Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.
Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну… Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
– Что, не убежит больше? – спрашивает башкирина Собакин.
Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: – Не, не, умный стал, купи, господин…
– Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех…
Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
Подслеповатый – мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
– Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, – и заторопился, побежал было и вновь вернулся…
– Какой у тебя?
– Сивонькой.
– Нет, не надо, я вороного ищу.
– Вороного продать не умеешь, – заговорил вдруг круглолицый толстый парень, – вот я продам жеребца.
Или я продал. А? – И он уставился, как баран, даже рот разинул.
Мужики засмеялись.
Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:
– Скрутили малого, – смеялись мужики.
Когда я, мальчик, был свободный…
– Пути нет.
Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:
– Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках…
– Здорово же ты выпил, – сказал Собакин, – с чего гуляешь?
Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели… Собакин сжался.
– Гуляю… – сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:
– Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, – и потянул парня за рукав.
– Не хватай! – заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
– Иди, иди, разбушевался, – говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
– Брось, пусти! – кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
– Кто это? – быстро спросил Собакин. – Вон тот, лысый?
Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
– Кто – Оська, – и прищурился.
Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.
А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: «Что, вор, взял?» – и ударит.
Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: «Разойдись!»
До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:
– Осип я – это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.
Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.
Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:
– Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.
Осип молчал.
– Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.
– Это верно, – сказал Осип спокойно.
– Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение…
– Огорчать зачем.
– А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.
И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.
– Не подходи, барин, – глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка, вздрогнул.
– Осип? – спросил он тихо, после молчания, повторил: – Осип, где же ты?
Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.
Зашмыгали торопливые голоса: «Держи, держи!» В темноте засуетились понятые.
А вдали, как огонь, вспыхивали крики: «Держи, держи!»
Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:
– Убежал… Кто?
– Осип-конокрад, – сказал Собакин, – я сам виновен…
И скоро загудела невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича: «Лошадь отвязал… Да кто? Да чью? Спроси его, кто… На ней и убежал… Верховых давайте, верховых!»
Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь…
Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.
Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики… Наперерез промчался кто-то, крича: «Поймаем, не снести ему головы».
Впереди топот стал как будто тише и громче голоса…
Перепрыгивая через водомоины, похрапывая, несся иноходец и вдруг резким прыжком стал на краю кручи, недалеко от верховых. Послышались голоса:
– Река, братцы, поворачивай назад.
– Переедем.
– Круча, голову сломаешь.
А вдали, направо, опять возникли крики и топот. Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:
– Что, поймали? Мужики в ответ захохотали.
– Теленка, милый барин, загнали, дышит сердеш-пый, испугался, уши мокрые.
– Ну, вы и охотники.
– Ушел, больно уж ловкач, – отвечали мужики с уважением.
Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин, отделившись от мужиков, ехал шагом вдоль реки.
Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.
– Что это? – невольно крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.
Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал;
– Ваше благородие, Оську привезли.
Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят…
– Оську привезли, – странным голосом повторил десятский…
– Сейчас иду, подожди, или нет, иди…
И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело. Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:
– Побили его мужики наши, вон как дышит… Ах, грехи!
Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.
– Что с ним? – дрожа мелкой дрожью, спросил Собакин, боясь догадаться…
Белый зад Осипа был запачкан землей и кровью, оттуда на вершок торчал кусок дерева.
– Что это? – визгливо закричал Собакин.
Еще дальше откинул Осип серое лицо свое и запекшиеся губы быстро облизнул языком…
Плетью лежала сломанная рука его; другая, застыв, вцепилась в ягодицу и посинела.
Собакин, придерживаясь за стену, вышел в сени, дурнота подступала к горлу, и везде слышался этот кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот…
Урядник, теребя жесткие усы, говорил:
– Вот как они расправляются по-турецки, неприятно… Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится…
– Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял, – сказал Собакин.
– Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа… А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.
Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.
– Расскажу попросту всю историю, конечно, старик отдаст лошадь, – бормотал Собакин.
Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа…
«О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет…»
– Здравствуй, барин, – басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, – стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. – За конем приехал?
– Нет, я не требую, совсем не требую, – засеменил Собакин, – вы уже знаете, какая история вышла смешная.
– История смешная, а не знай, кто смеяться будет, – сказал Заворыкин.
Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
– Щенок!
И высоко поднял плеть.
– Не позволю, – пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу…
Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, – склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями… Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.