Когда начало светать, лучники бесшумно убрали стражу на валах, но разве при таком скоплении людском всех уберешь? В шляхетском лагере вряд ли кто-нибудь и спал в эту ночь после того, как мы умыкнули у них из-под носа реестровиков, да и остерегались там довольно тщательно и все же не были такими желторотыми, как нежинский старостка Потоцкий, - там было много воинов испытанных и выносливых, они смогли бы с кем угодно потягаться в опытности и хитрости.
   Вот почему при первом же вскрике стражи, от первого тревожного звука мгновенно очнулся весь польский лагерь и на моих казаков, которые молча взбирались на вал, ударили с такой страшной силой, таким плотным огнем, что и земля под ними загорелась, но сила натолкнулась на силу, огонь на огонь, ярость на ярость, упорство на упорство, к тому же мы наступали, а враг оборонялся.
   С чигиринской сотней я прискакал помогать Джелалию. Нечаевцы с диким шумом, гулом и выкриками, напоминавшими вой ордынцев, обрушились на врага, ошеломив его; все мои полковники, есаулы и сотники бились на валах рядом с казаками, отступать у нас не было ни охоты, ни потребности, когда из середины шляхетского лагеря пошла на нас лава панцирной кавалерии, то и она разбилась о казацкие пики, рассыпалась, утратила свою грозную силу и вынуждена была отступать. А тем временем реестровики из шляхетского обоза, воспользовавшись разгромом гусар, быстренько запрягли возы и выехали к нам, тем более что передние шанцы были уже в руках Джелалия.
   Шемберк еще надеялся на помощь от коронных гетманов, потому не стал отбивать утраченных шанцев, а скорее начал насыпать новые, перегораживая, собственно, свой лагерь.
   - Ударим на панов, пока они не насыпали валы, гетман? - прищурил глаз Джелалий.
   - Пускай окапываются. Теперь уже не мы будем наступать, а пусть они вырываются. Мы и так потеряли многих своих товарищей. Мертвые требуют почестей.
   Без шапки, в простом темном жупане, пошел я между теми, кто пал в нашей первой великой битве. Лежали кто как бежал, кто как бился, кто как побеждал и никто не лежал как мертвый. Вспомнилось мне, как шел когда-то по полю нашего поражения на Суле - там лежали одни убитые. Здесь не было убитых только победители. И не были неестественно великими, как там, на Суле, но не были и неприметно малыми, как говорил когда-то Ювенал: смерть одна лишь знает, как малы тела людские. Нет, они были такие же, как и все мы, живые, они так же смотрели на небо, открывая грудь ветру, а уста - дождям и росам, так же прислушивались, сколько лет накукуют им кукушки, а если не им, то дорогим им людям. Эй, братья мои, павшие, но бессмертные! Горюют по вас и степи, и ветры, птицы и звери - вся вселенная, горюем и все мы и хотим устроить вам похороны казацкие, и устроим их!
   Казаки ходили между павшими, узнавали товарищей, обращались к знакомым и незнакомым:
   - Не журитесь: глядите, среди какой хорошей степи лежать вам!
   - И заснули вечным сном не на голой земле, а на подушках из вражеских тел.
   - Лежите, как герои, а панство валяется, как гнилые деревья.
   - Вот исповедаться некому было, - все попы разбежались.
   - У гетмана есть, говорят, поп!
   - А что им поп? Пускай исповедуется либо милосердному богу, либо земле-матери, либо Черному морю да Днепру-батюшке, либо просто старому человеку.
   - Трахнем над вами из пушек, сыграем в трубы, а бормотать лишнего не дадим никому!
   - Да не мели ты глупостей, вон уже сам пан гетман!
   - Где? Это же простой казак!
   - Перед мертвыми все простые...
   Я склонял голову, знай склонял голову свою тяжелую:
   Буде й нашим лихо, як зозуля кувала;
   Що вона кувала, промiж святих чувала;
   Що вона кувала, тому й бути-стати.
   Як стануть бiси правих i неправих єднати,
   Душi забирати, у пекло докупи складати.
   Ох, не дадим наших павших в пекло, а будем искать для них казацкий рай: и день, и неделю, и целые годы, а будем искать.
   Однако наутро следующего дня панство, то ли отчаявшись вконец, то ли поощренное нашим спокойствием, двинулось из-за своих шанцев, ударило из всех пушек пулями огнистыми, а с неба, словно бы на подмогу шляхте, загремела гроза и ливень обрушился такой, что замочил и порох, и фитили, уже не слышно было ни единого выстрела, лишь громы били над нами да молнии сыпали огнем, нам же пришлось загонять панов в их убежища саблями и пиками, и была это нелегкая работа, хотя и славная для казачества.
   Никого там не было, кроме живых и мертвых, и доблесть людская говорила во весь голос, и даже сама история бессильно заламывала руки перед этими рыцарями, но снова появляется человек, который пишет, что Потоцкий не побил Хмельницкого под Желтыми Водами только потому, что хлынул страшный ливень, мушкеты и пушки умолкли и не стреляли, шум дождя глушил команды, и казаки, воспользовавшись этим, учинили резню. Так, будто дождь мочил только шляхетский порох, а к казацкому не проникал! Да и что там порох, что там мушкеты и пушки для желторотого Потоцкого? Шел он, чтобы подавить бунт Хмельницкого, и не мечом, не оружием, а кнутами! Теперь и ливень не помешал бы ему увидеть, что это был не тот Хмельницкий - обездоленный, оскорбленный, бегущий на Сечь. Это был уже - гетман, мститель кривды не только собственной, но и всего народа своего. Гей, панове историографы, летописцы, лукавые свидетели, ненадежные души, неискренние умы! Это не Хмельницкий бился под Желтыми Водами, а сама Доля народа украинского. Что же это были за люди до сих пор? Горемыки, перекати-поле, бездомность и бесприютность извечная, ибо с одной стороны их всегда подстерегала орда, а с другой шляхта. Но вот они объединились для великого и стали народом в один день, в одну ночь, в один миг истории. Не в королевских щуплых реестриках, не в молитве и слезах, даже не в песнях своих привольных рождалась нация, а в ту незабываемую ночь на Желтых Водах, когда молнии рассекали небо, стоны заглушали громы небесные, а воды, смешиваясь с кровью, становились самой кровью. Это не был какой-то определенный час, а только неуловимая грань между прошлым и будущим, что-то пронеслось над нами, будто вздох или пение вечности, и тогда мы почувствовали, кто мы и для чего живем на свете, а я почувствовал себя Богданом. Я, Богдан. Восстать могут заговорщики, начать освободительную войну способен только народ. Люди соединяются в народ для бессмертия, потом снова расходятся каждый по своим очагам, чтобы жить и умирать. Но бессмертным не станешь без тяжелых потерь, жертв, кладбищ на своей же земле. Но это - кладбища истории. Посмотрели бы на них все те лукавые летописцы оком если и не благосклонным, то хотя бы непредубежденным. Народ поднимается порой за одну ночь, в одной битве, а судят, говорят о нем целые века! Да что там! Жаль говорить!
   Кровавая суббота на Желтых Водах стала как бы отмщением за мой Субботов, хотя об этом я не думал тогда. Только один день и одна ночь понадобились, чтобы родился целый народ и его муж державный. Я, Богдан.
   В воскресенье утром мы уже знали, что победили. От грозы остались разве лишь рвы, пропаханные дождевыми потоками, да полегшие травы, а небо смеялось солнцем и бездонной голубизной, казаки радовались, гремели из самопалов, пели песни, играли на кобзах, катались колесом и резвились кто как мог.
   В шляхетском лагере все словно бы вымерло. Не видно было даже пса, прислоняясь к которому Шемберк по ночам грел свои подагрические ноги. Потом тоненьким голосом заиграл горн и на шанец передний вышло трое жолнеров с шапками, поднятыми высоко на копьях, - знак для переговоров. Я велел пропустить жолнеров и провести их в мой шатер, тем временем собрав к себе полковников. Жолнеры пришли, с достоинством поклонившись мне и полковникам, сказали, что просят выслушать их от имени их региментарей. Все трое были воины, видно испытанные, не раз раненные, у кого не было ни позади, ни впереди ничего, кроме битв и перепалок, ждала их только смерть почетная - к таким людям следует относиться с почтением, а потому я, не желая причинять им обиды, сказал:
   - Ценим ваше благородство, доблестные воины, однако переговоры можем вести либо с самими региментарями либо с вельможным панством, которым, знаю, переполнен весь ваш лагерь. А чтобы панство слишком не пугалось, мы пошлем взамен двух своих славных старшин - так и попробуем прийти к согласию, вместо того чтобы продолжать кровопролитие. Теперь вы сами видите, что мы легко могли бы не оставить и следа от вас, не дав вырваться ни единой живой душе, но мы не хотим этого делать - мы же не убийцы, а рыцари и умеем достойным образом ценить своего врага. Вы опытные воины, значит, заметили, что обоз мой уже переправился на эту сторону и поставлен вокруг вашего лагеря - теперь оттуда и муха не вылетит. Да еще и орда под рукой, хотя до сих пор я не пускал ее в дело, не имея в том надобности.
   Жолнеры поклонились и пошли в свой лагерь. Потоцкий и слушать не хотел о переговорах, он и жолнеров этих присылал не просить, а требовать дать ему свободную дорогу к отступлению, но искусный Шемберк хорошо понимал, что теперь уже нужно забыть о гоноре, и сам взялся за переговоры. Снова прислал незнатного ротмистра с двумя гусарами, но я не стал их принимать, отправив к Кривоносу, своему начальнику всех разведчиков и вестунов. Кривонос поразил посланцев кармазинами, богатым шатром, гигантскими коврами, драгоценным убранством, юркими слугами-пахолками, которые бегали, как шальные, то и знай выкрикивая: "Как велено, пан старшой!" Для непосвященных непонятно было, кто здесь настоящий гетман - тот ли Хмельницкий, что в убогом шатре и простой одежде, или тот раззолоченный прямоплечий Кривонос, с огнистыми глазами.
   - Выходит так, - резким своим голосом прокричал, обращаясь к посланцам, пан Максим, - мы вам стриженое, а вы нам - паленое! Сколько же будем канителиться с вашими региментарями? Вот вам срок до полудня - и дело с концом! Пускай присылают двух вельможных заложников, как сказано было нашим гетманом, а к вам я могу и сам пойти, взяв своего сотника Крысу!
   И указал на Крысу, одетого в еще более роскошные атласы, чем кармазины пана Кривоноса. Мои побратимы долго приглядывались к шляхте, чтобы знать, как лучше и быстрее можно проникнуть в ее сердца.
   Я не хотел пускать Кривоноса к Потоцкому. Попросил Самийла, чтобы тот позвал его ко мне. Усадил обоих возле себя за стол, обнял Максима за костистое плечо.
   - Был моими глазами, Максим. Хочешь, чтобы я ослеп без тебя?
   - Посмотри, что ждет нас впереди, гетман! - засмеялся Кривонос. - Уж коли я доберусь до панства, то что-нибудь там да высмотрю...
   - А что нам высматривать у них? И так видно, что смяли бы мы их в одной горсти. Но не будем кровожадными. Дал я слово - и сдержу его. Тебя же не хотел туда посылать. Не верю шляхте. Сколько раз уже она нарушала свое слово.
   - Мое дело пойти, а твое - сохранить мне жизнь, гетман, - жестко промолвил Кривонос. - Не убережешь мою, значит, и ничью не уберег бы, а жизнь каждому дорога.
   - Да, каждому дорога. А для гетмана и жизнь ценится по-разному. Негоже так молвить, но приходится: я слишком тебя ценю, чтобы мог рисковать твоей головой.
   - А может, я ищу смерть? - засмеялся Кривонос.
   Он уже говорил мне об этом во время морских походов. Вслепую бросался всегда в самые когти смертельной битвы, но выходил невредимым. В самом деле, было за человеком что-то страшное, если он ни во что не ставил собственную жизнь, но разве об этом расспросишь? У казаков о прошлом не спрашивали ничего и никогда. Хочет - сам расскажет. Не хочет - все порастет травой, значение имеет только рыцарство, упорство и честность перед товариществом, перед богом и землей родной.
   - Стоит ли смерть искать? Она сама нас найдет, - сказал я, лишь бы что-нибудь сказать, потому как и сам не верил этим словам.
   - А еще: на ком шляхта увидит такие кармазины, как не на мне? отвлекая меня от мрачных мыслей, воскликнул Максим. - Привыкли, что казак круглый да голый, словно линь, а вот я угловатый да костистый, как расстегну жупан на своих мослах, будто хоругвь, а пан лишь взглянет на меня - и уже душа в пятках!
   - Говоришь, будто в колокола звонишь, а все же прошу тебя, Максим, будь осторожным.
   - Слово, гетман!
   Мы обнялись, поцеловались, на том и конец разговору. Когда Самийло, проводив Кривоноса, возвратился в шатер, я прикрикнул на него:
   - Почему молчал?
   - А что я должен был говорить?
   - Помог бы мне убедить.
   - Нужно было звать отца Федора для уговоров. А я - только записываю все.
   - Что твои атраменты, когда смерть пишет кровью!
   - Иногда атраменты прочнее и самой крови, гетман.
   Под вечер мы обменялись заложниками. На узеньком промежутке между двумя шанцами сошлись две живописные группы воинов - с нашей стороны Кривонос и Крыса с несколькими подпомощниками и вестовыми, с шляхетской - судья войсковой Стефан Чарнецкий и полковник Сапега, из рода литовских магнатов. Сапега, кажется, и по-польски не умел как следует разговаривать, поэтому нужно было с ним общаться по-латыни, зато пан Чарнецкий, имея маетности на Черниговщине, знал и украинский, хотя морщился от нашей речи, как от диких кислиц.
   Но я не очень-то и обременял высокородное панство своей речью и своими требованиями: велел пригласить их в шатер, где уже был приготовлен стол с хорошими напитками и закусками, хотя и не пышными, зато сытными, так что даже унылый Чарнецкий не удержался:
   - Богато живешь, пане Хмельницкий!
   - Живем - как воюем, - ответил я.
   Сапега молча бегал глазами по неказистой обстановке моего шатра, по простому столу, строганым деревянным скамьям, простой посуде, потом посмотрел на меня, но не зацепился оком ни на чем: не было на мне ни дорогой одежды, ни драгоценного оружия, - простой казак и никакой не гетман. Да я же понимал, что гетманом паны не назовут меня, даже если я буду весь в золоте, потому нарочно дразнил их своей будничностью. Чарнецкий снова не удержался от шпильки:
   - Обычай ваш вроде бы воспрещает в походе употреблять крепкие напитки?
   - Не вроде, пане Чарнецкий, а под угрозой казни: что в горло вольешь горлом и поплатишься!
   - Так как же это? - указал он на столы с графинами и сулеями.
   - А это уже не наше.
   - Чье же?
   - Панское, прошу пана полковника. Когда шляхетский обоз переехал к нам, тогда и привез все панское добро. Огневого припаса там малость, а уж питья всякого - хоть залейся!
   - Это здрайцы! - взвизгнул Чарнецкий.
   Я засмеялся.
   - Гей, пане Чарнецкий, оставь свой гнев! Это учтивые люди, если заблаговременно позаботились, чтобы не драло у тебя в горле, когда окажешься у меня в гостях.
   - Какие мы гости? Мы - заложники милитарные! - крикнул Чарнецкий.
   - В моем шатре - гости. Так что прошу к столу, панове, да выпьем за здоровье его мосци короля Речи Посполитой Владислава, который всегда был благосклонен к казакам и под хоругвью которого мы выступаем.
   - Пусть бы пан Хмельницкий не трогал королевских хоругвей, - подал голос Сапега.
   - Так панство выпьет за здоровье его величества короля? - спросил я.
   Пришлось пить, глотая обиду и гнев. Тогда я выпил за здоровье Чарнецкого и Сапеги, за каждого в отдельности. Когда же Чарнецкий, удивленный тем, почему я не веду речи о том, что их более всего тревожит, попытался начать переговоры, я перевел на свое, пригласив их выпить за здоровье канцлера Оссолинского, мужа мудрого и справедливого. Чарнецкий даже рот разинул, чтобы бросить какие-то презрительные слова по адресу ненавистного шляхте Оссолинского, но вовремя вспомнил, что здесь сидит магнат литовский, и молча опрокинул чарку, еще и добавил:
   - Маловаты чарки у пана, запорожцы же из целых коряков пьют.
   - А это потому, что мы сегодня должны пить за многих знатных людей, объяснил я, - может, еще и до самого папы римского допьемся.
   - Пан, вы же схизмат!
   - Ну и что? Разве достоинства зависят от веры? Я привык ценить их даже у врагов. Так же как за волю народа своего бьюсь под королевскими хоругвями.
   - Пусть бы пан не трогал этих хоругвей!
   - Почему же? Мне мало еще и тех, которые имею. Теперь хочу, чтобы панове региментари отдали мне все королевские хоругви.
   - Никогда! - топнул ногой Чарнецкий. - До скончания века пан того не получит!
   - Тогда панству тоже придется здесь сидеть до скончания века, спокойно сказал я. - Так что, выпьем, чтоб дома не журились?
   - Какие же еще условия ставит нам пан? - сгорал от нетерпения Чарнецкий.
   - Еще не слышал ваших.
   - Мы требуем от всего вашего своевольства да гультяйства расступиться, чтобы мы спокойно возвратились в Крылов!
   - А теперь хватит, пане добродей, пусть панство забудет о требованиях и домогательствах. Теперь все изменилось. Казаки вон смеются: "Скачи, враже, как Хмель скажет". Вот давайте лучше выпьем, да пусть панство отдохнет, а завтра я уже и скажу все, что надо.
   - Разве пан уже не сказал про хоругви? - удивился Сапега.
   - Хоругви - это лишь признак вашего поражения.
   - Унижения! - крикнул Чарнецкий.
   - Браво, пане полковник! Слово найдено. В самом деле: поражения и унижения. Разве я заставлял панство так упорно идти к своему поражению и унижению? А уж коли пришли и дошли, то надо дать убедительное доказательство. И самые неопровержимые доказательства - мертвые воины. Но я не хочу проливать кровь. Воины всегда невинны, а их вынуждают расплачиваться за чужие грехи. Не хочу такой платы.
   - Чего же пан хочет? - спросил Чарнецкий.
   - Отчасти сказал, остальное - скажу завтра, а теперь пусть панство отдохнет.
   - Мы не смежим век, - медленно промолвил Сапега.
   - Сожалею, но ничем не смогу помочь. Если уж говорить по совести, то казаки и избрали меня гетманом, чтобы сгонял сон с панских век. Спокойной ночи панству!..
   На рассвете в лагере поднялась дикая суматоха, стучали копытами кони, раздавались выстрелы, крики, свист так, будто налетела орда. Я лежал на попонах, но не спал, лишь дремал. Однако все равно немало встревожился и позвал своих есаулов, но, не дозвавшись, злой как черт, схватив лук, выбежал из шатра. И грудь в грудь столкнулся с Кривоносом, которого за полы придерживали Демко и Иванец, видимо не пуская к гетману.
   - Максим? - не поверил я собственным глазам. - Откуда ты взялся?
   - Да вижу, что не спишь, гетман, а мы с Крысой тоже не спали. Такая тоска охватила нас! Слонялись из стороны в сторону по панскому лагерю, а потом я и говорю: давай, говорю, пане Крыса, пойдем проведаем нашего пана гетмана, а то он тревожится вельми. Ну, вот взяли там с собою кое-кого и, пока шляхта спохватилась, мы уже и здесь...
   - Кого же ты привел?
   - Драгунов триста или сколько их там было.
   - Мог, вижу, и весь лагерь панский заодно перекапустить?
   - Ты же не велел. Не мог я нарушать гетманское слово.
   - Так уж ты и придерживаешься моего слова?
   - А разве нет! А этих привел, потому что все наши. Как сказано: natione Roxolani, religione Graeci, habitu Germani*.
   ______________
   * Народа русского, веры греческой, а по одежде - немцы (лат.).
   Кто же был этот загадочный человек - Кривонос? Одни называли его моим земляком, казаком с Ольшаны, который с малых лет воспитывался во всех родах морской службы, был на труднейших местах Геллеспонта и Средиземного моря, знаком с океаном и всякими врагами. Другие считают его выходцем из острожских шляхтичей, а за какое-то, мол, преступление подвергнут был инфамии - лишению чести, скрывался то среди купцов, то среди казаков. А еще у других - простой кузнец из подданных пана Немирича, задушевного друга Адама Киселя, а кто-то выдумал, будто Кривонос вовсе не наш человек, а шотландский полковник Макс Кемпбелл, привезенный двадцать лет назад паном Степаном Немиричем с войны в Европе. Немирич, мол, познакомил этого Кемпбелла с украинской шляхтянкой Ганной Вовк, на которой тот и женился, прижив с нею сыновей - Юрия и Романа и дочь. Панна Вовк получила в Заславльском повете три села - Пузырьки, Федоровку и Рублянку, а поскольку там было еще село Перебейносы, то пан Кемпбелл стал называться от названия этого села Перебейносом, или Кривоносом: нос у него и вправду был выдающийся и изрядно искривленный, как стропило на хате. Чего только не выдумают о человеке, когда он сильно досадит кому-нибудь! Да пусть ломают головы ученые мужи, а нам с Максимом было не до ученостей в те времена, хотя и могли, когда нужно было, заговорить по-латыни и перед панством и перед своим казачеством.
   - Считай, что сам собрал себе полк, - сказал я Кривоносу. - Бери свою сотню вестунов и этих несколько сот и будешь полковником переднего нашего полка, ведь мы должны еще идти на коронных гетманов.
   - А этот чирей на ровном месте? - указал Кривонос на шляхетский лагерь.
   - Как вскочил, так и исчезнет. Позовем вот панов заложников да и выставим им наши условия. Вчера я сказал им только про королевские хоругви.
   - Да мы там малость прихватили, - улыбнулся Кривонос.
   - А нам пусть отдадут все. Да и не просто кинут, а поднесут с почестями. А еще пусть отдадут всю армату и сложат оружие, а потом пусть пешими идут себе восвояси.
   - Вот это так! - восторженно воскликнул Кривонос. - Это лучше, чем изрубить панство в капусту! Унизить их, как унижали они нас целые века! Пусть увидят, где быдло, а где рыцари! Быдло панское, мухоплюи, бабники!
   Я прервал этот неисчерпаемый поток, мигнув Кривоносу, что уже приближаются панове заложники.
   - А, ясновельможные словоловы! - по-своему приветствовал их Максим, но они вряд ли и услышали его обращение, так обескуражило их появление здесь Кривоноса.
   - Пан? - спросил Чарнецкий, словно бы не веря собственным глазам.
   - Да уж не дух святой! - ответил Кривонос.
   - Но почему пан тут?
   - Почему вы здесь, когда я здесь? - засмеялся Максим. - Пан гетман все скажет пышному панству. И я бы сказал, да негоже при гетмане. Челом!
   Он поклонился, чтобы идти, но я задержал его и велел есаулам звать всех полковников для переговоров.
   И вот тут неожиданно прибыл с пышной конной свитой мой союзник, друг и брат, хранитель священного порога Крымского ханства, мурза Op-капу Тугай-бей. Две недели, с тех пор как я остановился на Желтых Водах, хитрый мурза не показывался мне на глаза, слонялся со своей маленькой ордой по степным буеракам, выжидал и вынюхивал, на все мои призывы объединить силы и ударить по шляхте не откликался, помог, собственно, один лишь раз, дав коней перебросить реестровых от Каменного Затона, а теперь, когда запахло добычей, немедленно прилетел, будто пронюхал, что вот-вот будут дуванить, а может, высмотрел своим острым оком из-за степных курганов. Было в этом что-то предостерегающее для меня, но что я мог поделать? Не выбирал себе союзника брал того, который был под рукой, собственно, самого убогого, нищенского, ибо, пока мы не проявили перед миром своей силы, мир нас не замечал, не хотел знать о нашем существовании или же считал всего лишь доступными и дешевыми наемниками для своих кровавых забав.
   - О великий гетман храброго народа казацкого, который удивляет сушу и море и владычествует на реках, в лугах и степях, приветствую тебя с блистательной победой, равной которой еще не видело ни солнце, ни луна, ни вся небесная твердь, над которой простерта рука аллаха всемогущего, да будет вечным ее могущество...
   Тугай-бей нанизывал слова без всякой мысли, просто цеплял их одно к другому, сплетал какую-то странную, дурманящую сеть, ткал словесную паутину, в которую должны были непременно попасть все мелкие умы, празднословные и ограниченные люди, чванливые себялюбцы, ничтожества, маленькие деспоты и бездари. Я не прерывал его речи. Прикрыл глаза тяжелыми веками, делал вид, будто слушаю и самого Тугай-бея и татарского бута, который переводил слова своего мурзы, выискивая в нашей речи такое же пышнословие, каким захлебывался хранитель Op-капу и мой союзник. Слова эти должны были произвести впечатление не столько на моих полковников, сколько на Чарнецкого и Сапегу. Пусть знают, что крымское красноречие отныне даруется не только их коронным гетманам и его королевской мосци, но и гетману запорожскому, а зная это, пусть привыкают к податливости.
   Однако мои надежды оказались тщетными. Вельможные паны выдержали бесконечное словоизлияние Тугай-бея, довольно равнодушно смотрели на подарки, которые метали к моим ногам нукеры моего названого брата, когда же я перешел к делу и назвал свои условия, на которых соглашался отпустить шляхту, и Чарнецкий, и Сапега в один голос закричали:
   - Что пан себе думает, пан Хмельницкий! Речь Посполитая ни перед кем не слагала оружия!
   - Вам и не придется слагать его перед кем-то, - спокойно ответил я им, - только лишь самим перед собой. Ведь мы тоже члонки Речи Посполитой, хотя она и не хочет этого замечать. Упорно называется Речь Посполитая двух народов, то есть народа польского и литовского, украинского же народа словно бы и нет вовсе, он существует только для обдирания и притеснения. Получается как в присказке о двух сороках: дескать, двух сорок за хвост человек одновременно еще может поймать, а уж трех не удержит. Но вот теперь есть еще народ третий! И добивается своего права. А есть ведь еще и четвертый народ белорусский, который тоже хочет заявить о себе всему свету и еще заявит! Бегут пока ко мне, чтобы биться за волю здесь, а потом - и на своей земле. Мы пережили времена рабства и жалоб, теперь бьемся. Сложите оружие и идите спокойно домой. Никто вас не тронет. К нам же с оружием не ворваться!