Страница:
Гей, там рiчка, через рiчку глиця,
Не по одному ляховi зосталась вдовиця.
У кого не было ничего, тот поплатился либо собственной жизнью, либо волей, гонимый в Крым, а панство еще и горько вздыхало, вспоминая, какое ценное снаряжение потеряли. Шатры дорогие, рыдваны и коляски роскошные, золото и серебро столовое для угощения рыцарства в обозе, наряды, меха, украшения, конская сбруя, драгоценное оружие, огромное множество невиданного добра собрано было в таборе, и все это казаки и ордынцы за один час так "обиходили", что и следа не осталось. Одевались в кармазины и саеты, покрывали коней шелками и оксамитами, по четыре жупана одновременно напяливали на себя; не зная цены, серебряные гербовые тарелки продавали ловкачам за талер либо на смех оставляли шинкарям в залог за кварту горилки.
Подскочив к панским возам, очень удивлялись, что паны так удобно ездят, заглядывали в крытые кареты, раскачивали на высоких рессорах разрисованные коляски, смеялись:
- А ну, Гераська, взберись на этот насест, вишь какой разрисованный!
- Да он такой шаткий, не выпив горилки, на нем не усидишь!
Потоцкого привели ко мне. Он был одуревшим не столько от ударов саблей, сколько от разгрома, смотрел на меня тупо, но молчал. Молчал и я.
- А что, пан гетман, отпустить его или дать ему по башке? - спросили казаки.
- Отведите его к Тугай-бею. Калиновского тоже, и Сенявского, да и всех ясновельможных.
Гей, пане Потоцький, пане Потоцький!
Глянь-обернися, стань-задивися i скинь з серця бути,
Наверни ока - котрий з Потока. Iдешь до Славути
Невиннi душi береш за ушi, вольность одеймуєш.
Гей, поражайся, не запаяйся, - бо ти рейментаруєш.
Сам булавою в сiм руськiм краю, як сам хочешь, керуєш.
Май бога в серцi, не лий у легцi шляхетської кровi,
Бо свiт чорнiеть, правда нищiєть, а все ку твоїй волi.
Гей, каштеляне, коронний гетьмане, потреба нам чола
Єще пам'ятати i поглядати на заднiї кола.
Жони i дiти де ся мають подiти нашi на потiм,
Гди нас молодцi, тиї, запорожцi, набав'ять клопотом?
Глянь-обернися, стань-задивися, що дiється з нами,
Поручниками i ротмистрами, польськими синами.
Глянь обернися, стань-задивися, видиш людей много.
Чи ти звоюєш, чи їм зголдуєш - бо то в руках бога.
Бо то їсть здавна заслуга славна запорозького люду.
Будь я разбит вот так Потоцким, в мучениях умер бы на колу и пели бы кобзари по всей Украине о моем мученичестве. Мне же самому зверская мстительность, столь милая панскому сердцу, была не присуща и отвратительна. Не мстил я и Шемберку, не хотел этого делать и с гетманом коронным. Сначала вообще хотел даже отпустить его на все четыре стороны. Пусть знает казацкое благородство, если сам до него не дорос да и не дорастет никогда! Но нужно было платить хану, а еще: этой неволей я спасал пана краковского от позора. Ведь это был бы для него огромнейший позор, если бы я отпустил: без войска, без ассистенции, разбитого, очумевшего от пьянства, озлобленного, разъяренного.
Мог я позволить себе великодушие, ибо наперед ведал о своих победах. Имел большое предчувствие своей фортуны и смело шел навстречу угрозе, и никто из врагов этого не заметил и не встревожился. Трактовали меня с дня побега на Сечь мелким бунтовщиком, не переменили своего мнения и после того, как двинулся я с Сечи, в непонятном оцепенении ждали, пока разбил я молодого Потоцкого на Желтых Водах, а потом и старый Потоцкий также безвольно стоял и ждал моего удара, как вол обуха. Странное ослепление или, может, шляхетское зазнайство и давнее презрение к казачеству привели можновладцев к позорным и ужасным поражениям. Считали, что только в шляхетской крови мужество, фантазия и высокие взлеты ума, а в хлопской одна лишь леность, неповоротливость и горилка, разбавленная шинкарями водой. И какой же ценой должны были платить за это презрение, оплакивая цвет своего воинства, павшего на Желтых Водах и под Корсунем, горько произнося: "Речь Посполитая лежала в пыли и крови у ног казака".
Гей, обiзветься, пан Хмельницький,
Отаман-батько Чигиринський:
"Гей, друзi-молодцi,
Браття козаки-запорожцi!
Добре знайте, барзо гадайте,
Од села Ситникiв до города Корсуня
Шлях канавою перекопайте,
Потоцького впiймайте,
Менi в руки подайте!
Гей, Потоцький, Потоцький!
Маєш собi розум жiноцький!
Не годишся ж ти воювати!
Лучче ж тебе до пана Хмельницького вiддати
Сирої кобилини жувати,
Або житньої саламахи бузиновим молоком запивати!"
Была у меня лишь одна потеря под Корсунем, может и самая тяжелая для меня, потому как не найден и не пойман был мой заклятый враг Чаплинский. Был ли он с войском или его и вовсе не было, но только ни среди мертвых, ни среди живых не смогли отыскать юркого подстаростку, хотя я и пустил на это дело еще более юркого своего Иванца Брюховецкого, велев ему прочесать все леса и буераки, раскопать даже волчьи и барсучьи норы, искать на земле и под землей, на воде и под водою. Иванец не возвращался, и Чаплинского не было. Я уже знал: и не будет. У Иванца пустые руки, поэтому и не торопится ко мне, чтобы не отведать моего гетманского гнева.
Из страшного побоища в Резаном яру Нечаю удалось выхватить целым Самийла Зарудного, которого паны везли перед каретой самого пана краковского, замученного пытками, полуживого, под угрозой смерти в любой миг. Удар казаков по шляхте был таким внезапным, что приставленные к Зарудному палачи не успели добить его, сами заплатив жизнью от казацких самопалов. Так Самийло был привезен ко мне.
Он захотел встать перед гетманом и упрямо добился своего, хотя я и просил его лежать на телеге, зная, как ему тяжело переносить нечеловеческую муку.
- Перед гетманом преславного Войска Запорожского да лежать? скрежетнул зубами Зарудный. - Тогда зачем же человеку такая жизнь! Коли жить, так стоять!
И он выпрямился передо мною и полковниками, и гордо выпятил грудь, и вскинул лицо, а зубами заскрежетал от страшной боли, и лицо у него было почерневшим от муки, в адском загаре, так, будто это уже отблески и не от панских пыток железом, а от огней нечеловеческих, дьявольских.
- Что ж, Самийле, брате, - промолвил я, - перенес ты такое, что простым смертным суждено разве лишь в долине Иосафата. Нет во всем нашем войске такого человека, да не знаю, будет ли когда-нибудь еще. Поэтому номиную тебя генеральным судьей Войска Запорожского, веря, что встанешь на страже нашей справедливости, зная цену ей наивысшую.
Зарудный покачнулся, все видели, как трудно дается ему малейшее движение, но он все же пересилил боль и поклонился мне гордо.
- Благодарю, гетман ясновельможный. Честь для меня эта наивысшая, жизнь свою положу, а сохраню и не запятнаю ее!
Нечай поддержал Зарудного одной рукой, другой поднес ковш с горилкой.
- Выпей, пане Самийло, пусть хоть немного панские гостинцы забудутся тебе. Еще вчера я был для тебя полковником, а сегодня ты уже для меня судья генеральный! Вишь, как оборачивается! Думал я: хребет дан человеку, чтобы голова в штаны не упала. Теперь вижу: еще и для того, чтобы высоко держать голову там, где надо.
- Да, да, Нечай, хорошо молвишь, - похвалил я его. - А еще бы вспомнил ты и о том, что не следует совать голову, куда не нужно.
- Если петлю имеешь в виду, гетман, то я согласен! - засмеялся Нечай. Ведь кто же сунул бы в нее свою шею с головою вместе! Да уж теперь пусть про петлю шляхта думает, а нам веселиться да бога хвалить, как следует есть-пить и хорошенько приодеться! Уже и тебе, пан гетман, пора в кармазины одеваться да сердце свое возвеселять, а то будто и про тебя старинная эта песня: "Ой Богдане, Богдане, запорозький гетьмане! Ой чого ж ти ходиш в чорнiм оксамитi".*
______________
* Песня об одном из первых запорожских гетманов XVI столетия Богдане Рожинском, у которого орда убила мать, а жену забрала в ясырь.
Я только улыбнулся на эту речь. Уже знал, что, хотя веду себя просто, без роскоши, все равно будут попрекать и высокомерием, и роскошью, и добычей. Мол, только из-под Корсуня отправил в Чигирин 13 возов шестиколесных, нагруженных всяким богатством, драгоценностями, золотом, одеждой. А куда же должен был отправлять добычу, если не в Чигирин? Был гетманом, стояло за мной целое войско, должен был одевать его, вооружать, кормить, давать сапоги, свитки, самопалы, барабаны, орудия, - откуда брал бы, если бы не заботился об этом сразу же после первой битвы? Когда-то, еще во времена Остапа Дашкевича, Чигирин и основан был на краю степей как складской казацкий город. Складывали там добычу, свозили раненых, приводили на зимовку войско, заготавливали всякий припас и все необходимое, уже сто лет назад думали о том, что станет когда-то этот город, может, и столицей казацкой, - так вот и был теперь такой удобный случай, и в самом деле велел я собирать самую значительную добычу, которая по рукам не растекалась, да отправлять в Чигирин. Еще с начала битвы в Резаном яру, когда Кривонос устроил свою засаду, послал я Демка Лисовца с сотней казаков, чтобы захватили все большие возы, оставленные шляхтой, а потом чтобы искали в разгромленном таборе бочонки с золотом, сказано было перебежчиками, будто Потоцкий везет накопившуюся за несколько лет королевскую плату реестровикам, чуть ли не триста тысяч золотых. Грех было бы пустить это золото в распыление, оно должно было составить первое сокровище нашего вольного войска.
Но уже и битва давно закончилась, уже и коронных гетманов благословил я на басурманскую неволю, уже и полковники мои составили реляции гетману, а Демка не было и не было, я даже стал тревожиться, чтобы не стряслось с ним, как с Самийлом в Княжьих Байраках: теряешь всегда самых дорогих людей, и нет спасения.
Я сидел при свечке в простом своем шатре, джуры стягивали с меня сапоги, чтобы дать простор ногам, вызванный мною Выговский Иван стоял у входа в шатер с приготовленными для письма принадлежностями.
- Что, пане Иване, как думаешь, не следует ли написать всем властелинам, чтобы сообщить о нашей победе? Так, мол, и так, ваши величества, кланяемся вашему маестату и приветствуем народы ваши от имени народа нашего, который заявляет о себе миру двумя великими выигранными битвами, крупнее которых уже не будет, - стало быть, входит этот народ украинский в историю, а случилось сие года божьего такого-то, дня и месяца вон какого.
- К кому велишь составить такие послания?
- Прежде всего к православному царю московскому, потом к султану турецкому, его королевской мосци Владиславу, князю семиградскому Ракоцию, господарю валашскому, может, и королям шведскому, французскому и английскому, не знаю, нужно ли сразу и Венеции, папе римскому и потом можно, когда о вере писать будем, а то еще по земле ходим по колена в крови, к небу и голову не в состоянии поднять.
Тут появился Демко. В изорванной одежде, измученный, таким его никогда не видел.
- Дозволь, гетман?
- Не за Потоцким ли ты гонялся? - засмеялся я. - Так он давно уже в лыках. Или, может, с медведовской поповной* сцепился и насилу вырвался?
______________
* О медведовской поповне была поговорка: "Храбрый, как медведовская поповна". Поговорка эта пошла от шуточной песенки:
Ведмедiвська попiвна
Горос** учинила:
Сiмсот турок-яничар
З коней повалила.
** Горос - здесь победа.
- Да искал же тот распроклятый бочонок! - почесал вспотевший чуб Демко.
- Нашел?
- Нашел тут двух казаков.
- С бочонком?
- Да вроде бы и с бочонком, вроде и без бочонка. Дозволь впустить их сюда, гетман?
- Пусть войдут. А то я все одних полковников слушаю да вот писаря. А казаки к своему гетману и пробиться не могут.
Вошли два здоровенных казака, огонек в свече испуганно запрыгал, наклонился, я прикрыл его ладонью, посмотрел на них доброжелательно:
- Ну и что, панове молодцы?
Они стояли, подталкивая плечом друг друга, прокашливались, никак не могли решить, кто должен первым заговорить.
- Как зоветесь? - спросил я.
- Я-то Кирилло, - сказал один, - из Гончаров.
- Отец горшки лепил, а ты толчешь?
- Да ежели они под ноги попадают, да еще чужие, так что же, пане гетман!
- А я Василь Замриборщенко! - густым басищем сообщил другой.
- Да говорите уже пану гетману, что знаете! - прошептал им Демко.
- Ну так мы вот с Кириллом да еще там с хлопцами... - начал Замриборщенко.
- Пятеро нас было, - добавил Гончар, - мы и счета не вели, потому как не было в том надобности, а уж потом как стали возле того пана, тогда так и вышло, потому что уже не обойдешься тогда...
- На пана и не натолкнулись бы, полз в шувар, пускай бы и полз. Так очень уж грузный был, - включился в разговор Василь. - Такой, как кабан жирный в болоте возится. Ну, так мы его под бочок - штрик! А он не в скок, а в крик. Бездельники, мол, своевольники и кто там мы еще. Не встану, говорит, хочу тут умереть и душу свою завещаю своему, значит, панскому богу. Ну, мы тогда перемигнулись да забежали сзади и спереди, двое за руки, двое за ноги, а пятый с тыла за чуб. Так и вышло, что нас пятеро. Ну, вот тащим пана, чтоб татарам его сдать или там какому лешему, а пан вопит: "Бездельники, чуб мне повредите!" - "Да разве у тебя, сучий сын, говорим, в чубе весь гонор!"
А тут пан есаул гетманский. Как увидел нас за такой работой да как топнет ногой. Бросайте, мол, своего такого-разэтакого пана и идите за мной! И одним пальцем нам показывает, мол, за мной идите, а другим на уста показывает - чтобы никто из нас ни гугу. А нам что! Приводит к какому-то возу - весь в железе, но разгромленный. Из орудия, видать, в него пальнули как следует. На возу и добра никакого, один лишь бочонок.
- Да и не бочонок, а барило! - прервал Кирилло.
- Да, изрядное барило. Железными обручами так обтянуто, что и само будто железное. Пан есаул говорит: берите. Мы за барило - эге! А его и с места не сдвинешь. Будто черти к возу его приковали. Мы и так, мы и сяк, а пан есаул нагайкой нас по спинам! Умели, мол, пана нести, а это никак не сообразите!
- Это ты уже нагайку в ход пускаешь? - взглянул я на Демка.
Демко промолчал, но умолкли и казаки.
- Ну! - подогнал я.
- Да мы уже после той нагайки как-то сообразили. Покатили барило покатом.
- Куда же вы его покатили?
- Черти его маму знают! - сказал Кирилло. - Пан есаул хотел куда-то его спрятать, тогда появился пан есаул генеральный.
Наконец и у меня в голове начало проясняться.
- Иванец?! - спросил я Демка.
- Да.
- Где он?
- Боялся тебя гневить.
- Где?
- Тут недалеко.
- В бочонке что?
- То, что искали.
- Веди его сюда!
Иванец не заставил себя долго ждать. Вскочил в шалаш, упал к моим ногам, запричитал:
- Пане гетмане, пане гет...
- А ну, хлопцы, - велел я, - придержите пана есаула за руки и ноги, а уж за чуб я его придержу. Демко, где твоя нагайка? Да принеси попону с моего коня!
- Батько, прости, - прижатый казаками, умолял Брюховецкий, - берег, чтобы не пропало, прости, батько!
- Еще тебе и честь, как шляхтичу, - посмеялся я, - не на голой земле отстегаю, а на ковре! А ну, Демко, накрой его попоной.
Демко бросил попону на Иванца, и я огрел его нагайкой, целясь Иванцу поперек спины. Тот рванулся, но казаки держали крепко, я ударил еще вдоль, а потом наискось, нагайка стреляла по жесткой попоне, будто пеньковая плетка, Иванец кричал не столько от боли, сколько от испуга и позора, а я стегал его изо всех сил, выгоняя из себя злость, накопившуюся там, может, за целые годы, приговаривая после каждого удара:
- Шкуру бы с тебя спустить! Шкуру бы с тебя! Будешь знать, как чужой мед есть! Будешь знать, что искать! Где Чаплинский? Где? Послал тебя зачем? Зачем? За Чаплинским или за золотом?
Обессилев, бросил нагайку, указал казакам, чтобы отпустили, махнул рукой Брюховецкому, который снова кинулся к моим ногам: вон! Демку велел дать казакам по двадцать золотых, сам снова засел с Выговским, который за все время не проронил ни слова, да и теперь взялся обдумывать со мной послания к владетелям, как будто ничего тут в шатре и не случилось.
И снова должен был бы я насторожиться такой лукавой атрегенцией пана Ивана, однако и на этот раз опутал он меня шелковыми путами, а уж кто дважды кому-нибудь поддался, тот может поддаться и в третий раз.
Я постепенно остывал, как остывают поля после захода солнца. Душе моей нужна была рука, чтобы погладила меня тихо и ласково. И вот пан Выговский сумел погладить меня словом своим согласным, мыслью угодливой, ступал вокруг меня, как по тонкому льду, и моя своевольная душа успокоилась и наполнилась благосклонностью к этому осторожному человеку.
22
Снились мне два лебедя, один черный, другой белый, плыли они по тихой воде и тосковали наперекор всем, кто не влюблен. Снилось или не снилось, потому что Выговский ушел от меня только перед рассветом, долго и трудно составляли мы послания к властелинам, не раз и не два срывался я на пана Ивана, сердился, когда что-нибудь получалось не так, собственно, оба мы впервые в жизни взялись за такое непривычное и, как оказалось, не простое дело, Выговский пробовал то там, то тут подталкивать меня ко всякого рода хитростям и выкрутасам, считая, что я не замечу и пойду по этой тропинке, будто бычок на налыгаче, но мысль моя работала мощно, выставив во все стороны колючие предостережения, и на них каждый раз наталкивался хитрый пан писарь, и когда не успевал вовремя отскочить, было ему не сладко. Несколько раз чуть не набрасывался я на него с кулаками, иногда хотелось угостить лукавого писаря нагайкой, как Брюховецкого, однако Выговский успевал смягчить мою шершавую душу, и мы продвигались дальше, хотя и медленно, зато не без пользы.
Отпустив Выговского, я задремал малость, надеясь хотя бы во сне увидеть Матронку и услышать ее голос, а приплыли эти два лебедя, неизвестно откуда и взявшись, а потом тьма сгустилась до невыносимой черноты и из ее ядра родилось светлое облако, из которого вышел мой Самийло.
- Здоров будь, гетман, - сказал приветливо. - Радуюсь твоей великой победе.
- Не знаю, как вести себя с тобою, - ответил я. - Желать тебе здоровья? Но ведь ты - дух несмертельный. Говорить по нашему обычаю: "челом"? А в какую же сторону бить челом, если ты дух вездесущий?
- Обращайся, как с собственной мыслью, гетман. Отодвинь ее на расстояние - и увидишь, в чем ее сила, а в чем слабость.
- Кому же об этом расскажешь?
- Знай сам - и уже этого достаточно.
- И что же? Мучиться совестью? Или исповедоваться перед тобой?
- Совесть слишком неопределенная субстанция. А я дух - тоже неопределенный. Две неопределенности многовато даже для такого человека, как ты. Поэтому прихожу к тебе, как твоя мысль. Отныне ты уже великий человек.
- А нужно ли мерить людей?
- Об этом не спрашивают. Это приходит само собой. Как сказано: "И будешь царствовать над всеми, как желает душа твоя".
- Скажу тебе по совести, Самийло, что иногда мной уже овладевало ощущение величия, и тогда становилось страшно.
- Есть величие от поступков, а есть - от окружения, от хвалы, лести и ползающих на коленях. Вот был у тебя всю ночь Выговский. Как он вел себя, что говорил?
- Слушал почтительно, не суперечил. Не хвалил меня, ни в чем не заискивал.
- Но и про казацкую силу смолчал. А твои писари сложили уже стихи на Корсунскую победу, и пан Иван должен был бы принести их тебе.
Зри убо коль єсть храбра i непобiжденна
Козацька в вiйнi сила тверда, мужественна.
Яже всю гордiсть ляську до кiнця смирила
I всю їх пiд нозi смиренно слонила.
Єгда пiд Корсунем сих смертi передаваху,
Гетьманiв i вiйсько храбро прогоняху,
Где воїнство хлопами запомнили звати
I принужденнi землi во користь оддати.
Помнож, боже, на вiки козацькую славу
I покори пiд нозi врагiв наших главу.
Да буде всiгда плiдна казацькая мати,
I дiти її в силi всiгда процвiтати!
- Неуклюжа муза писарская, - сказал я. - Остерегал Выговского перед неуклюжим словом книжным, вот он и не отважился нести ко мне такие вирши. Много тумана напущено даже в грамотные головы, а как же его выгнать оттуда?
- Будь осторожен, Богдан. Теперь у тебя власть безграничная и величие головокружительное, а от них тоже надо очищаться, потому что грехов, преступлений, неправды там еще больше, чем в подлой униженности и мусоре. Когда люди пролили свою кровь за дорогое им дело, им уже ничто не помешает проливать чужую кровь, лишь бы только удержать завоеванное. Так объясняется путь от первого мученика святого Стефана до черных костров инквизиции.
- Что же посоветуешь, Самийло?
- Остановись и подумай. Горячие головы будут толкать тебя дальше и дальше, а ты будь упрямым и непостижимым и для врагов и для друзей.
- Может, и для самого себя?
- Это тоже порой бывает полезно.
И с этими словами оставил меня одного. Не успел я сказать Самийлу, что уже имел до этого намерение идти под Белую Церковь и располагаться там в пределах, обозначенных еще древними киевскими князьями, а потом вести переговоры с королем и его сенаторами. Но должен был говорить это не духу бесплотному, а казакам своим, которые шумно, с музыкой, с высоко поднятыми хоругвями, в радости и приподнятости отправились уже не следующий день широкой долиной Роси, припевая своему походу:
Iшли ляхи на три шляхи,
А козаки на чотири.
Шапочками заяскрiли,
Шабельсками заяснiли.
Курчавились вербы, зеленели травы, лежали мягкие поля, полные солнечного блеска, виднелись ласковые личики детей, что выбегали навстречу казацкой силе, женщины дарили улыбки, старушки выходили с ведерками воды и кружечками - дать напиться воинам в походе.
Земля моя мягкая и добрая, и люди на ней с мягкими сердцами. Не было у них камня в помыслах, не было в душах того, что гнетет, но когда уж взрывались гневом, то были страшны. Я должен был управлять этим гневом. Разве не было Наливайко, Павлюка, Острянина еще на памяти этих старушек и разве не жила всегда надежда в их душах? Затихли казаки, склонились, пока подросли дети, а потом появился я - страшный для шляхты гетман Богдан Хмель - возродил надежду, а с ней должна была прийти и вера в будущее, без которой народа не существует. Что выше - вера или надежда? Надежда живет в человеке с самых его истоков, вера приходит потом. Иногда и вовсе не приходит. Иногда изменяется, как ветер. Я начал с богов земных, а надо было с небесных. Пока не повалишь небесных, земные будут держаться. Казаки мои шли привольной долиной Роси и знай распевали песни о своих победах на Желтой Воде и под Корсунем, теплая земля стлалась им под ноги шелковыми травами, и ничего не нужно было им, кроме этой земли, моя же мысль уже летела дальше, устремлялась в небеса и выше: человек живет на земле, но и под небом, под стихиями и их битвами. Всем битвам стихий наступает конец, когда в дело вмешивается человек. Бог только наблюдает, ничему не отдавая предпочтения. Человек не может быть таким равнодушным. Небо, вода, земля, солнце, ветры эти титанические силы всегда пребывают в тайном сговоре, поэтому человек выбирает что-то одно и ему покровительствует. Мы стали одной из стихий, но никто еще не мог этого понять, все наши поступки измерялись обычными мерками, все мои решения и помыслы трактовались с точки зрения послушного подданства даже тогда, когда стало известно, что король Владислав, простудившись на охоте, умер в Литве за шесть дней до Корсунской битвы, к счастью так и не узнав о позоре своего войска.
Львовский городской райца Кушевич писал после того, как стал я под Белой Церковью: "Должны признать в этом человеке великую умеренность, которую он в самом деле не по-варварски проявлял, не наступая дальше со своим победным войском после того, как уничтожил почти без остатка войско наше и узнав о смерти королевской; заявляет теперь и публично и приватно, что как из тяжелого принуждения наступал на кварцяное войско, так теперь сердечно сожалеет о разливе христианской крови, возлагая вину на наше фатальное малодушие и страх, с большим стыдом нашего имени заявляет, что счастьем своим вовсе не заносится, также и не радуется нашему несчастью, зная удачу фортуны, которая подобна обольстительнице, а не искренней приятельнице: приманивая великими надеждами, сводит смертных на погибель; стремится - неизвестно, искренне ли - спокойно сидеть себе за Днепром и там при старинных вольностях нести повинную службу и исполнять приказы..."
Я же остановился не для верного подданства, а для упорядочения стихии, которую сам разбудил и выпустил. После Корсуня вся Украина вспыхнула восстаниями. Не нужны уже были ни мои универсалы, ни призывы. Перепуганная шляхта - паны, арендаторы, ростовщики, урядники, католические и униатские проповедники - бежала за пограничье, которым стали Полонное, Заслав, Корец, Гоща. Я послал своих доверенных на Левобережье, чтобы объединить его со своей силой. Теперь пускал силу на Брацлавщину, на всю Подолию, у самого силы этой не уменьшалось, а ежедневно увеличивалось, уже и счесть всех пришлых никто не смог бы - то ли их было пятьдесят тысяч, то ли семьдесят, то ли и все сто. Хан крымский, чтобы не пропустить дележ добычи, торопился ко мне со своей ордой (куда конь с копытом, туда и рак с клешней), но что это была теперь за орда - одиннадцать тысяч всего - в сравнении с тем многолюдьем, которое гремело в широкой долине Роси!
Не по одному ляховi зосталась вдовиця.
У кого не было ничего, тот поплатился либо собственной жизнью, либо волей, гонимый в Крым, а панство еще и горько вздыхало, вспоминая, какое ценное снаряжение потеряли. Шатры дорогие, рыдваны и коляски роскошные, золото и серебро столовое для угощения рыцарства в обозе, наряды, меха, украшения, конская сбруя, драгоценное оружие, огромное множество невиданного добра собрано было в таборе, и все это казаки и ордынцы за один час так "обиходили", что и следа не осталось. Одевались в кармазины и саеты, покрывали коней шелками и оксамитами, по четыре жупана одновременно напяливали на себя; не зная цены, серебряные гербовые тарелки продавали ловкачам за талер либо на смех оставляли шинкарям в залог за кварту горилки.
Подскочив к панским возам, очень удивлялись, что паны так удобно ездят, заглядывали в крытые кареты, раскачивали на высоких рессорах разрисованные коляски, смеялись:
- А ну, Гераська, взберись на этот насест, вишь какой разрисованный!
- Да он такой шаткий, не выпив горилки, на нем не усидишь!
Потоцкого привели ко мне. Он был одуревшим не столько от ударов саблей, сколько от разгрома, смотрел на меня тупо, но молчал. Молчал и я.
- А что, пан гетман, отпустить его или дать ему по башке? - спросили казаки.
- Отведите его к Тугай-бею. Калиновского тоже, и Сенявского, да и всех ясновельможных.
Гей, пане Потоцький, пане Потоцький!
Глянь-обернися, стань-задивися i скинь з серця бути,
Наверни ока - котрий з Потока. Iдешь до Славути
Невиннi душi береш за ушi, вольность одеймуєш.
Гей, поражайся, не запаяйся, - бо ти рейментаруєш.
Сам булавою в сiм руськiм краю, як сам хочешь, керуєш.
Май бога в серцi, не лий у легцi шляхетської кровi,
Бо свiт чорнiеть, правда нищiєть, а все ку твоїй волi.
Гей, каштеляне, коронний гетьмане, потреба нам чола
Єще пам'ятати i поглядати на заднiї кола.
Жони i дiти де ся мають подiти нашi на потiм,
Гди нас молодцi, тиї, запорожцi, набав'ять клопотом?
Глянь-обернися, стань-задивися, що дiється з нами,
Поручниками i ротмистрами, польськими синами.
Глянь обернися, стань-задивися, видиш людей много.
Чи ти звоюєш, чи їм зголдуєш - бо то в руках бога.
Бо то їсть здавна заслуга славна запорозького люду.
Будь я разбит вот так Потоцким, в мучениях умер бы на колу и пели бы кобзари по всей Украине о моем мученичестве. Мне же самому зверская мстительность, столь милая панскому сердцу, была не присуща и отвратительна. Не мстил я и Шемберку, не хотел этого делать и с гетманом коронным. Сначала вообще хотел даже отпустить его на все четыре стороны. Пусть знает казацкое благородство, если сам до него не дорос да и не дорастет никогда! Но нужно было платить хану, а еще: этой неволей я спасал пана краковского от позора. Ведь это был бы для него огромнейший позор, если бы я отпустил: без войска, без ассистенции, разбитого, очумевшего от пьянства, озлобленного, разъяренного.
Мог я позволить себе великодушие, ибо наперед ведал о своих победах. Имел большое предчувствие своей фортуны и смело шел навстречу угрозе, и никто из врагов этого не заметил и не встревожился. Трактовали меня с дня побега на Сечь мелким бунтовщиком, не переменили своего мнения и после того, как двинулся я с Сечи, в непонятном оцепенении ждали, пока разбил я молодого Потоцкого на Желтых Водах, а потом и старый Потоцкий также безвольно стоял и ждал моего удара, как вол обуха. Странное ослепление или, может, шляхетское зазнайство и давнее презрение к казачеству привели можновладцев к позорным и ужасным поражениям. Считали, что только в шляхетской крови мужество, фантазия и высокие взлеты ума, а в хлопской одна лишь леность, неповоротливость и горилка, разбавленная шинкарями водой. И какой же ценой должны были платить за это презрение, оплакивая цвет своего воинства, павшего на Желтых Водах и под Корсунем, горько произнося: "Речь Посполитая лежала в пыли и крови у ног казака".
Гей, обiзветься, пан Хмельницький,
Отаман-батько Чигиринський:
"Гей, друзi-молодцi,
Браття козаки-запорожцi!
Добре знайте, барзо гадайте,
Од села Ситникiв до города Корсуня
Шлях канавою перекопайте,
Потоцького впiймайте,
Менi в руки подайте!
Гей, Потоцький, Потоцький!
Маєш собi розум жiноцький!
Не годишся ж ти воювати!
Лучче ж тебе до пана Хмельницького вiддати
Сирої кобилини жувати,
Або житньої саламахи бузиновим молоком запивати!"
Была у меня лишь одна потеря под Корсунем, может и самая тяжелая для меня, потому как не найден и не пойман был мой заклятый враг Чаплинский. Был ли он с войском или его и вовсе не было, но только ни среди мертвых, ни среди живых не смогли отыскать юркого подстаростку, хотя я и пустил на это дело еще более юркого своего Иванца Брюховецкого, велев ему прочесать все леса и буераки, раскопать даже волчьи и барсучьи норы, искать на земле и под землей, на воде и под водою. Иванец не возвращался, и Чаплинского не было. Я уже знал: и не будет. У Иванца пустые руки, поэтому и не торопится ко мне, чтобы не отведать моего гетманского гнева.
Из страшного побоища в Резаном яру Нечаю удалось выхватить целым Самийла Зарудного, которого паны везли перед каретой самого пана краковского, замученного пытками, полуживого, под угрозой смерти в любой миг. Удар казаков по шляхте был таким внезапным, что приставленные к Зарудному палачи не успели добить его, сами заплатив жизнью от казацких самопалов. Так Самийло был привезен ко мне.
Он захотел встать перед гетманом и упрямо добился своего, хотя я и просил его лежать на телеге, зная, как ему тяжело переносить нечеловеческую муку.
- Перед гетманом преславного Войска Запорожского да лежать? скрежетнул зубами Зарудный. - Тогда зачем же человеку такая жизнь! Коли жить, так стоять!
И он выпрямился передо мною и полковниками, и гордо выпятил грудь, и вскинул лицо, а зубами заскрежетал от страшной боли, и лицо у него было почерневшим от муки, в адском загаре, так, будто это уже отблески и не от панских пыток железом, а от огней нечеловеческих, дьявольских.
- Что ж, Самийле, брате, - промолвил я, - перенес ты такое, что простым смертным суждено разве лишь в долине Иосафата. Нет во всем нашем войске такого человека, да не знаю, будет ли когда-нибудь еще. Поэтому номиную тебя генеральным судьей Войска Запорожского, веря, что встанешь на страже нашей справедливости, зная цену ей наивысшую.
Зарудный покачнулся, все видели, как трудно дается ему малейшее движение, но он все же пересилил боль и поклонился мне гордо.
- Благодарю, гетман ясновельможный. Честь для меня эта наивысшая, жизнь свою положу, а сохраню и не запятнаю ее!
Нечай поддержал Зарудного одной рукой, другой поднес ковш с горилкой.
- Выпей, пане Самийло, пусть хоть немного панские гостинцы забудутся тебе. Еще вчера я был для тебя полковником, а сегодня ты уже для меня судья генеральный! Вишь, как оборачивается! Думал я: хребет дан человеку, чтобы голова в штаны не упала. Теперь вижу: еще и для того, чтобы высоко держать голову там, где надо.
- Да, да, Нечай, хорошо молвишь, - похвалил я его. - А еще бы вспомнил ты и о том, что не следует совать голову, куда не нужно.
- Если петлю имеешь в виду, гетман, то я согласен! - засмеялся Нечай. Ведь кто же сунул бы в нее свою шею с головою вместе! Да уж теперь пусть про петлю шляхта думает, а нам веселиться да бога хвалить, как следует есть-пить и хорошенько приодеться! Уже и тебе, пан гетман, пора в кармазины одеваться да сердце свое возвеселять, а то будто и про тебя старинная эта песня: "Ой Богдане, Богдане, запорозький гетьмане! Ой чого ж ти ходиш в чорнiм оксамитi".*
______________
* Песня об одном из первых запорожских гетманов XVI столетия Богдане Рожинском, у которого орда убила мать, а жену забрала в ясырь.
Я только улыбнулся на эту речь. Уже знал, что, хотя веду себя просто, без роскоши, все равно будут попрекать и высокомерием, и роскошью, и добычей. Мол, только из-под Корсуня отправил в Чигирин 13 возов шестиколесных, нагруженных всяким богатством, драгоценностями, золотом, одеждой. А куда же должен был отправлять добычу, если не в Чигирин? Был гетманом, стояло за мной целое войско, должен был одевать его, вооружать, кормить, давать сапоги, свитки, самопалы, барабаны, орудия, - откуда брал бы, если бы не заботился об этом сразу же после первой битвы? Когда-то, еще во времена Остапа Дашкевича, Чигирин и основан был на краю степей как складской казацкий город. Складывали там добычу, свозили раненых, приводили на зимовку войско, заготавливали всякий припас и все необходимое, уже сто лет назад думали о том, что станет когда-то этот город, может, и столицей казацкой, - так вот и был теперь такой удобный случай, и в самом деле велел я собирать самую значительную добычу, которая по рукам не растекалась, да отправлять в Чигирин. Еще с начала битвы в Резаном яру, когда Кривонос устроил свою засаду, послал я Демка Лисовца с сотней казаков, чтобы захватили все большие возы, оставленные шляхтой, а потом чтобы искали в разгромленном таборе бочонки с золотом, сказано было перебежчиками, будто Потоцкий везет накопившуюся за несколько лет королевскую плату реестровикам, чуть ли не триста тысяч золотых. Грех было бы пустить это золото в распыление, оно должно было составить первое сокровище нашего вольного войска.
Но уже и битва давно закончилась, уже и коронных гетманов благословил я на басурманскую неволю, уже и полковники мои составили реляции гетману, а Демка не было и не было, я даже стал тревожиться, чтобы не стряслось с ним, как с Самийлом в Княжьих Байраках: теряешь всегда самых дорогих людей, и нет спасения.
Я сидел при свечке в простом своем шатре, джуры стягивали с меня сапоги, чтобы дать простор ногам, вызванный мною Выговский Иван стоял у входа в шатер с приготовленными для письма принадлежностями.
- Что, пане Иване, как думаешь, не следует ли написать всем властелинам, чтобы сообщить о нашей победе? Так, мол, и так, ваши величества, кланяемся вашему маестату и приветствуем народы ваши от имени народа нашего, который заявляет о себе миру двумя великими выигранными битвами, крупнее которых уже не будет, - стало быть, входит этот народ украинский в историю, а случилось сие года божьего такого-то, дня и месяца вон какого.
- К кому велишь составить такие послания?
- Прежде всего к православному царю московскому, потом к султану турецкому, его королевской мосци Владиславу, князю семиградскому Ракоцию, господарю валашскому, может, и королям шведскому, французскому и английскому, не знаю, нужно ли сразу и Венеции, папе римскому и потом можно, когда о вере писать будем, а то еще по земле ходим по колена в крови, к небу и голову не в состоянии поднять.
Тут появился Демко. В изорванной одежде, измученный, таким его никогда не видел.
- Дозволь, гетман?
- Не за Потоцким ли ты гонялся? - засмеялся я. - Так он давно уже в лыках. Или, может, с медведовской поповной* сцепился и насилу вырвался?
______________
* О медведовской поповне была поговорка: "Храбрый, как медведовская поповна". Поговорка эта пошла от шуточной песенки:
Ведмедiвська попiвна
Горос** учинила:
Сiмсот турок-яничар
З коней повалила.
** Горос - здесь победа.
- Да искал же тот распроклятый бочонок! - почесал вспотевший чуб Демко.
- Нашел?
- Нашел тут двух казаков.
- С бочонком?
- Да вроде бы и с бочонком, вроде и без бочонка. Дозволь впустить их сюда, гетман?
- Пусть войдут. А то я все одних полковников слушаю да вот писаря. А казаки к своему гетману и пробиться не могут.
Вошли два здоровенных казака, огонек в свече испуганно запрыгал, наклонился, я прикрыл его ладонью, посмотрел на них доброжелательно:
- Ну и что, панове молодцы?
Они стояли, подталкивая плечом друг друга, прокашливались, никак не могли решить, кто должен первым заговорить.
- Как зоветесь? - спросил я.
- Я-то Кирилло, - сказал один, - из Гончаров.
- Отец горшки лепил, а ты толчешь?
- Да ежели они под ноги попадают, да еще чужие, так что же, пане гетман!
- А я Василь Замриборщенко! - густым басищем сообщил другой.
- Да говорите уже пану гетману, что знаете! - прошептал им Демко.
- Ну так мы вот с Кириллом да еще там с хлопцами... - начал Замриборщенко.
- Пятеро нас было, - добавил Гончар, - мы и счета не вели, потому как не было в том надобности, а уж потом как стали возле того пана, тогда так и вышло, потому что уже не обойдешься тогда...
- На пана и не натолкнулись бы, полз в шувар, пускай бы и полз. Так очень уж грузный был, - включился в разговор Василь. - Такой, как кабан жирный в болоте возится. Ну, так мы его под бочок - штрик! А он не в скок, а в крик. Бездельники, мол, своевольники и кто там мы еще. Не встану, говорит, хочу тут умереть и душу свою завещаю своему, значит, панскому богу. Ну, мы тогда перемигнулись да забежали сзади и спереди, двое за руки, двое за ноги, а пятый с тыла за чуб. Так и вышло, что нас пятеро. Ну, вот тащим пана, чтоб татарам его сдать или там какому лешему, а пан вопит: "Бездельники, чуб мне повредите!" - "Да разве у тебя, сучий сын, говорим, в чубе весь гонор!"
А тут пан есаул гетманский. Как увидел нас за такой работой да как топнет ногой. Бросайте, мол, своего такого-разэтакого пана и идите за мной! И одним пальцем нам показывает, мол, за мной идите, а другим на уста показывает - чтобы никто из нас ни гугу. А нам что! Приводит к какому-то возу - весь в железе, но разгромленный. Из орудия, видать, в него пальнули как следует. На возу и добра никакого, один лишь бочонок.
- Да и не бочонок, а барило! - прервал Кирилло.
- Да, изрядное барило. Железными обручами так обтянуто, что и само будто железное. Пан есаул говорит: берите. Мы за барило - эге! А его и с места не сдвинешь. Будто черти к возу его приковали. Мы и так, мы и сяк, а пан есаул нагайкой нас по спинам! Умели, мол, пана нести, а это никак не сообразите!
- Это ты уже нагайку в ход пускаешь? - взглянул я на Демка.
Демко промолчал, но умолкли и казаки.
- Ну! - подогнал я.
- Да мы уже после той нагайки как-то сообразили. Покатили барило покатом.
- Куда же вы его покатили?
- Черти его маму знают! - сказал Кирилло. - Пан есаул хотел куда-то его спрятать, тогда появился пан есаул генеральный.
Наконец и у меня в голове начало проясняться.
- Иванец?! - спросил я Демка.
- Да.
- Где он?
- Боялся тебя гневить.
- Где?
- Тут недалеко.
- В бочонке что?
- То, что искали.
- Веди его сюда!
Иванец не заставил себя долго ждать. Вскочил в шалаш, упал к моим ногам, запричитал:
- Пане гетмане, пане гет...
- А ну, хлопцы, - велел я, - придержите пана есаула за руки и ноги, а уж за чуб я его придержу. Демко, где твоя нагайка? Да принеси попону с моего коня!
- Батько, прости, - прижатый казаками, умолял Брюховецкий, - берег, чтобы не пропало, прости, батько!
- Еще тебе и честь, как шляхтичу, - посмеялся я, - не на голой земле отстегаю, а на ковре! А ну, Демко, накрой его попоной.
Демко бросил попону на Иванца, и я огрел его нагайкой, целясь Иванцу поперек спины. Тот рванулся, но казаки держали крепко, я ударил еще вдоль, а потом наискось, нагайка стреляла по жесткой попоне, будто пеньковая плетка, Иванец кричал не столько от боли, сколько от испуга и позора, а я стегал его изо всех сил, выгоняя из себя злость, накопившуюся там, может, за целые годы, приговаривая после каждого удара:
- Шкуру бы с тебя спустить! Шкуру бы с тебя! Будешь знать, как чужой мед есть! Будешь знать, что искать! Где Чаплинский? Где? Послал тебя зачем? Зачем? За Чаплинским или за золотом?
Обессилев, бросил нагайку, указал казакам, чтобы отпустили, махнул рукой Брюховецкому, который снова кинулся к моим ногам: вон! Демку велел дать казакам по двадцать золотых, сам снова засел с Выговским, который за все время не проронил ни слова, да и теперь взялся обдумывать со мной послания к владетелям, как будто ничего тут в шатре и не случилось.
И снова должен был бы я насторожиться такой лукавой атрегенцией пана Ивана, однако и на этот раз опутал он меня шелковыми путами, а уж кто дважды кому-нибудь поддался, тот может поддаться и в третий раз.
Я постепенно остывал, как остывают поля после захода солнца. Душе моей нужна была рука, чтобы погладила меня тихо и ласково. И вот пан Выговский сумел погладить меня словом своим согласным, мыслью угодливой, ступал вокруг меня, как по тонкому льду, и моя своевольная душа успокоилась и наполнилась благосклонностью к этому осторожному человеку.
22
Снились мне два лебедя, один черный, другой белый, плыли они по тихой воде и тосковали наперекор всем, кто не влюблен. Снилось или не снилось, потому что Выговский ушел от меня только перед рассветом, долго и трудно составляли мы послания к властелинам, не раз и не два срывался я на пана Ивана, сердился, когда что-нибудь получалось не так, собственно, оба мы впервые в жизни взялись за такое непривычное и, как оказалось, не простое дело, Выговский пробовал то там, то тут подталкивать меня ко всякого рода хитростям и выкрутасам, считая, что я не замечу и пойду по этой тропинке, будто бычок на налыгаче, но мысль моя работала мощно, выставив во все стороны колючие предостережения, и на них каждый раз наталкивался хитрый пан писарь, и когда не успевал вовремя отскочить, было ему не сладко. Несколько раз чуть не набрасывался я на него с кулаками, иногда хотелось угостить лукавого писаря нагайкой, как Брюховецкого, однако Выговский успевал смягчить мою шершавую душу, и мы продвигались дальше, хотя и медленно, зато не без пользы.
Отпустив Выговского, я задремал малость, надеясь хотя бы во сне увидеть Матронку и услышать ее голос, а приплыли эти два лебедя, неизвестно откуда и взявшись, а потом тьма сгустилась до невыносимой черноты и из ее ядра родилось светлое облако, из которого вышел мой Самийло.
- Здоров будь, гетман, - сказал приветливо. - Радуюсь твоей великой победе.
- Не знаю, как вести себя с тобою, - ответил я. - Желать тебе здоровья? Но ведь ты - дух несмертельный. Говорить по нашему обычаю: "челом"? А в какую же сторону бить челом, если ты дух вездесущий?
- Обращайся, как с собственной мыслью, гетман. Отодвинь ее на расстояние - и увидишь, в чем ее сила, а в чем слабость.
- Кому же об этом расскажешь?
- Знай сам - и уже этого достаточно.
- И что же? Мучиться совестью? Или исповедоваться перед тобой?
- Совесть слишком неопределенная субстанция. А я дух - тоже неопределенный. Две неопределенности многовато даже для такого человека, как ты. Поэтому прихожу к тебе, как твоя мысль. Отныне ты уже великий человек.
- А нужно ли мерить людей?
- Об этом не спрашивают. Это приходит само собой. Как сказано: "И будешь царствовать над всеми, как желает душа твоя".
- Скажу тебе по совести, Самийло, что иногда мной уже овладевало ощущение величия, и тогда становилось страшно.
- Есть величие от поступков, а есть - от окружения, от хвалы, лести и ползающих на коленях. Вот был у тебя всю ночь Выговский. Как он вел себя, что говорил?
- Слушал почтительно, не суперечил. Не хвалил меня, ни в чем не заискивал.
- Но и про казацкую силу смолчал. А твои писари сложили уже стихи на Корсунскую победу, и пан Иван должен был бы принести их тебе.
Зри убо коль єсть храбра i непобiжденна
Козацька в вiйнi сила тверда, мужественна.
Яже всю гордiсть ляську до кiнця смирила
I всю їх пiд нозi смиренно слонила.
Єгда пiд Корсунем сих смертi передаваху,
Гетьманiв i вiйсько храбро прогоняху,
Где воїнство хлопами запомнили звати
I принужденнi землi во користь оддати.
Помнож, боже, на вiки козацькую славу
I покори пiд нозi врагiв наших главу.
Да буде всiгда плiдна казацькая мати,
I дiти її в силi всiгда процвiтати!
- Неуклюжа муза писарская, - сказал я. - Остерегал Выговского перед неуклюжим словом книжным, вот он и не отважился нести ко мне такие вирши. Много тумана напущено даже в грамотные головы, а как же его выгнать оттуда?
- Будь осторожен, Богдан. Теперь у тебя власть безграничная и величие головокружительное, а от них тоже надо очищаться, потому что грехов, преступлений, неправды там еще больше, чем в подлой униженности и мусоре. Когда люди пролили свою кровь за дорогое им дело, им уже ничто не помешает проливать чужую кровь, лишь бы только удержать завоеванное. Так объясняется путь от первого мученика святого Стефана до черных костров инквизиции.
- Что же посоветуешь, Самийло?
- Остановись и подумай. Горячие головы будут толкать тебя дальше и дальше, а ты будь упрямым и непостижимым и для врагов и для друзей.
- Может, и для самого себя?
- Это тоже порой бывает полезно.
И с этими словами оставил меня одного. Не успел я сказать Самийлу, что уже имел до этого намерение идти под Белую Церковь и располагаться там в пределах, обозначенных еще древними киевскими князьями, а потом вести переговоры с королем и его сенаторами. Но должен был говорить это не духу бесплотному, а казакам своим, которые шумно, с музыкой, с высоко поднятыми хоругвями, в радости и приподнятости отправились уже не следующий день широкой долиной Роси, припевая своему походу:
Iшли ляхи на три шляхи,
А козаки на чотири.
Шапочками заяскрiли,
Шабельсками заяснiли.
Курчавились вербы, зеленели травы, лежали мягкие поля, полные солнечного блеска, виднелись ласковые личики детей, что выбегали навстречу казацкой силе, женщины дарили улыбки, старушки выходили с ведерками воды и кружечками - дать напиться воинам в походе.
Земля моя мягкая и добрая, и люди на ней с мягкими сердцами. Не было у них камня в помыслах, не было в душах того, что гнетет, но когда уж взрывались гневом, то были страшны. Я должен был управлять этим гневом. Разве не было Наливайко, Павлюка, Острянина еще на памяти этих старушек и разве не жила всегда надежда в их душах? Затихли казаки, склонились, пока подросли дети, а потом появился я - страшный для шляхты гетман Богдан Хмель - возродил надежду, а с ней должна была прийти и вера в будущее, без которой народа не существует. Что выше - вера или надежда? Надежда живет в человеке с самых его истоков, вера приходит потом. Иногда и вовсе не приходит. Иногда изменяется, как ветер. Я начал с богов земных, а надо было с небесных. Пока не повалишь небесных, земные будут держаться. Казаки мои шли привольной долиной Роси и знай распевали песни о своих победах на Желтой Воде и под Корсунем, теплая земля стлалась им под ноги шелковыми травами, и ничего не нужно было им, кроме этой земли, моя же мысль уже летела дальше, устремлялась в небеса и выше: человек живет на земле, но и под небом, под стихиями и их битвами. Всем битвам стихий наступает конец, когда в дело вмешивается человек. Бог только наблюдает, ничему не отдавая предпочтения. Человек не может быть таким равнодушным. Небо, вода, земля, солнце, ветры эти титанические силы всегда пребывают в тайном сговоре, поэтому человек выбирает что-то одно и ему покровительствует. Мы стали одной из стихий, но никто еще не мог этого понять, все наши поступки измерялись обычными мерками, все мои решения и помыслы трактовались с точки зрения послушного подданства даже тогда, когда стало известно, что король Владислав, простудившись на охоте, умер в Литве за шесть дней до Корсунской битвы, к счастью так и не узнав о позоре своего войска.
Львовский городской райца Кушевич писал после того, как стал я под Белой Церковью: "Должны признать в этом человеке великую умеренность, которую он в самом деле не по-варварски проявлял, не наступая дальше со своим победным войском после того, как уничтожил почти без остатка войско наше и узнав о смерти королевской; заявляет теперь и публично и приватно, что как из тяжелого принуждения наступал на кварцяное войско, так теперь сердечно сожалеет о разливе христианской крови, возлагая вину на наше фатальное малодушие и страх, с большим стыдом нашего имени заявляет, что счастьем своим вовсе не заносится, также и не радуется нашему несчастью, зная удачу фортуны, которая подобна обольстительнице, а не искренней приятельнице: приманивая великими надеждами, сводит смертных на погибель; стремится - неизвестно, искренне ли - спокойно сидеть себе за Днепром и там при старинных вольностях нести повинную службу и исполнять приказы..."
Я же остановился не для верного подданства, а для упорядочения стихии, которую сам разбудил и выпустил. После Корсуня вся Украина вспыхнула восстаниями. Не нужны уже были ни мои универсалы, ни призывы. Перепуганная шляхта - паны, арендаторы, ростовщики, урядники, католические и униатские проповедники - бежала за пограничье, которым стали Полонное, Заслав, Корец, Гоща. Я послал своих доверенных на Левобережье, чтобы объединить его со своей силой. Теперь пускал силу на Брацлавщину, на всю Подолию, у самого силы этой не уменьшалось, а ежедневно увеличивалось, уже и счесть всех пришлых никто не смог бы - то ли их было пятьдесят тысяч, то ли семьдесят, то ли и все сто. Хан крымский, чтобы не пропустить дележ добычи, торопился ко мне со своей ордой (куда конь с копытом, туда и рак с клешней), но что это была теперь за орда - одиннадцать тысяч всего - в сравнении с тем многолюдьем, которое гремело в широкой долине Роси!