Зощенко Михаил. Избранное

   Оратор простер руку вперед и начал речь.
   И когда он произносил надменные слова с иностранным, туманным значением, соседи мои сурово кивали головами. Причем второй сосед строго поглядывал на первого, желая показать, что он все же был прав в только что законченном споре.
   Трудно, товарищи, говорить по-русски!
   1925

ЛИМОНАД

   Я, конечно, человек непьющий. Ежели другой раз и выпью, то мало так, приличия ради или славную компанию поддержать.
   Больше как две бутылки мне враз нипочем не употребить. Здоровье не дозволяет. Один раз, помню, в день своего бывшего ангела, я четверти выкушал.
   Но это было в молодые, крепкие годы, когда сердце отчаянно в груди билось и в голове мелькали разные мысли.
   А теперь старею.
   Знакомый ветеринарный фельдшер, товарищ Птицын, давеча осматривал меня и даже, знаете, испугался. Задрожал.
   — У вас, — говорит, — полная девальвация. Где, говорит, печень, где мочевой пузырь, распознать, говорит, нет никакой возможности. Очень, говорит, вы сносились.
   Хотел я этого фельдшера побить, но после остыл к нему.
   "Дай, — думаю, — сперва к хорошему врачу схожу, удостоверюсь".
   Врач никакой девальвации не нашел.
   — Органы, — говорит, — у вас довольно в аккуратном виде. И пузырь, говорит, вполне порядочный и не протекает. Что касается сердца — очень еще отличное, даже, говорит, шире, чем надо. Но, говорит, пить вы перестаньте, иначе очень просто смерть может приключиться.
   А помирать, конечно, мне неохота. Я жить люблю. Я человек еще молодой. Мне только-только в начале нэпа сорок три года стукнуло. Можно сказать, в полном расцвете сил и здоровья. И сердце в груди широкое. И пузырь, главное, не протекает. С таким пузырем жить да радоваться. "Надо, — думаю, — в самом деле пить бросить". Взял и бросил.
   Не пью и не пью. Час не пью, два не пью. В пять часов вечера пошел, конечно, обедать в столовую.
   Покушал суп. Начал вареное мясо кушать — охота выпить. "Заместо, думаю, — острых напитков попрошу чего-нибудь помягче — нарзану или же лимонаду". Зову.
   — Эй, — говорю, — который тут мне порции подавал, неси мне, куриная твоя голова, лимонаду.
   Приносят, конечно, мне лимонаду на интеллигентном подносе. В графине. Наливаю в стопку.
   Пью я эту стопку, чувствую: кажись, водка. Налил еще. Ей-богу, водка. Что за черт! Налил остатки — самая настоящая водка.
   — Неси, — кричу, — еще!
   "Вот, — думаю, — поперло-то!"
   Приносит еще.
   Попробовал еще. Никакого сомнения не осталось — самая натуральная.
   После, когда деньги заплатил, замечание все-таки сделал.
   — Я, — говорю, — лимонаду просил, а ты чего носишь, куриная твоя голова?
   Тот говорит:
   — Так что это у нас завсегда лимонадом зовется. Вполне законное слово. Еще с прежних времен… А натурального лимонаду, извиняюсь, не держим — потребителя нету.
   — Неси, — говорю, — еще последнюю.
   Так и не бросил. А желание было горячее. Только вот обстоятельства помешали. Как говорится — жизнь диктует свои законы. Надо подчиняться.
   1925

ПАУТИНА

   Вот говорят, что деньги сильней всего на свете. Вздор. Ерунда.
   Капиталисты для самообольщения все это выдумали.
   Есть на свете кое-что покрепче денег.
   Двумя словами об этом не рассказать. Тут целый рассказ требуется.
   Извольте рассказ.
   Высокой квалификации токарь по металлу, Иван Борисович Левонидов, рассказал мне его.
   — Да, дорогой товарищ, — сказал Левонидов, — такие дела на свете делаются, что только в книгу записывай.
   Появился у нас, на заводе, любимчик — Егорка Драпов. Человек он арапистый. Усишки белокурые. Взгляд этакий вредный. И нос вроде перламутровой пуговицы.
   А карьеру между тем делает. По службе повышается, на легкую работу назначается и жалованье получает по высшему разряду.
   Мастер с ним за ручку. А раз даже, проходя мимо Егорки Драпова, мастер пощекотал его пальцами и с уважением таким ему улыбнулся.
   Стали рабочие думать, что и почему. И за какие личные качества повышается человек.
   Думали, гадали, но не разгадали и пошли к инженеру Фирсу.
   — Вот, — говорим, — любезный отец, просим покорнейше одернуть зарвавшегося мастера. Пущай не повышает своего любимца Егорку Драпова. И пальцем пущай не щекотит, проходя мимо.
   Сначала инженер, конечно, испугался, — думал, что его хотят выводить на свежую воду, но после обрадовался.
   — Будьте, — говорит, — товарищи, благонадежны. Зарвавшегося мастера одерну, а Егорку Драпова в другое отделение переведу.
   Проходит между тем месяц. Погода стоит отличная. Ветры дуют южные. И наводнения не предвидится. А любимчик — Егорка Драпов — карьеру между тем делает все более заманчивую.
   И не только теперь мастер, а и сам любимый спец с ним похохатывает и ручку ему жмет.
   Ахнули рабочие. И я ахнул.
   "Неужели же, — думаем, — правды на земле нету? Ведь за какие же это данные повышается человек и пальцами щекотится мастером?"
   Пошли мы небольшой группой к красному директору Ивану Павловичу.
   — Вы, — говорим, — который этот и тому подобное. Да за что же, говорим, такая несообразность?
   А красный директор, нахмурившись, отвечает:
   — Я, говорит, который этот и тому подобное. Я, говорит, мастера и спеца возьму под ноготь, а Егорку Драпова распушу, как собачий хвост. Идите себе, братцы, не понижайте производительности.
   И проходит месяц — Егорка Драпов цветет, как маков цвет или, скажем, хризантема в саду. Балуют его и милуют и ручку со всех сторон наперерыв ему жмут. И директор жмет, и спец жмет, и сам мастер, проходя мимо, щекотит Егорку Драпова.
   Взвыли тут рабочие, пошли всей гурьбой к рабкору Настину. Плачутся:
   — Рабкор ты наш, золото, драгоценная головушка. Ругали мы тебя, и матюкали, и язвой называли: мол, жалобы зачем в газету пишешь. А теперича, извините и простите… Выводите Егорку Драпова на свежую воду.
   — Ладно, — сказал Настин. — Это мы можем, сейчас поможем. Дайте только маленечко сроку, погляжу, что и как и почему человек повышается. Хвост ему накручу, — будьте покойны.
   И проходит месяц. Ветры дуют южные. И наводнения не предвидится. Птички по воздуху порхают и бабочки крутятся.
   А Егорка Драпов цветет жасмином или даже пестрой астрой распущается.
   И даже рабкор Настин, проходя однажды мимо, пощекотал Егорку и дружески ему так улыбнулся.
   Собрались тут рабочие обсуждать. Говорили, говорили — языки распухли, а к результату не пришли.
   И тут я, конечно, встреваю в разговор.
   — Братцы, — говорю, — я, говорю, первый гадюку открыл, и я ее и закопаю. Дайте срок.
   И вдруг на другой день захожу я в Егоркино отделение и незаметно становлюсь за дверь. И вижу. Мастер домой собирается, а Егорка Драпов крутится перед ним мелким бесом и вроде как тужурку подает.
   — Не застудитесь, — говорит, — Иван Саввич. Погодкато, говорит, страсть неблагоприятная.
   А мастер Егорку по плечу стукает и хохочет.
   — А и любишь, — говорит, — ты меня, Егорка, сукин сын.
   А Егорка Драпов почтительно докладывает:
   — Вы, говорит, мне, Иван Саввич, вроде как отец родной. И мастер, говорит, вы отличный. И личностью, говорит, очень вы мне покойную мамашу напоминаете, только что у ей усиков не было.
   А мастер пожал Егоркину ручку и пошел себе.
   Только я хотел из-за двери выйти, шаг шагнул — рабкор Настин прется.
   — А, — говорит, — Егорушка, друг ситный! Я, говорит, знаешь ли, такую давеча заметку написал — ай-люли.
   А Егорка Драпов смеется.
   — Да уж, — говорит, — ты богато пишешь. Пушкин, говорит, и Гоголь дерьмо против тебя.
   — Ну, спасибо, — говорит рабкор, — век тебе не забуду. Хочешь, тую заметку прочту?
   — Да чего ее читать, — говорит Егорка, — я, говорит, и так, без чтения в восхищении.
   Пожали они друг другу ручки и вышли вместе. А я следом.
   Навстречу красный директор прется.
   — А, — говорит, — Егорка Драпов, наше вам… Ну-ка, говорит, погляди теперича, какие у меня мускулы.
   И директор рукав свой засучил и показывает Егорке мускулы.
   Нажал Егорка пальцем на мускулы.
   — Ого, — говорит, — прибавилось.
   — Ну, спасибо, — говорит директор, — спасибо тебе, Егорка.
   Тут оба два — директор и рабкор — попрощались с Егоркой и разошлись.
   Догоняю я Егорку на улице, беру его, подлеца, за руку и отвечаю:
   — Так, говорю, любезный. Вот, говорю, какие паутины вы строите.
   А Егорка Драпов берет меня под руку и хохочет.
   — Да брось, — говорит, — милый… Охота тебе… Лучше расскажи, как живешь и как сынишка процветает.
   — Дочка, — говорю, — у меня, Егорка. Не сын. Отличная, говорю, дочка. Бегает…
   — Люблю дочек, — говорит Егорка. — Завсегда, говорит, любуюсь на них и игрушки им жертвую…
   И проходит месяц. Ветры дуют южные. И наводнения не предвидится. А Егорка Драпов цветет, как маков цвет или, скажем, хризантема в саду.
   А вчера, проходя мимо, пощекотал я Егорку Драпова.
   Черт с ним. Хоть, думаю, и подлец, а приятный человек.
   Полюбил я Егорку Драпова.
   1925

ЧЕТЫРЕ ДНЯ

   Германская война и разные там окопчики — все это теперь, граждане, на нас сказывается. Все мы через это нездоровые и больные.
   У кого нервы расшатаны, у кого брюхо как-нибудь сводит, у кого сердце не так аритмично бьется, как это хотелось бы. Все это результаты.
   На свое здоровье, конечно, пожаловаться я не могу.
   Здоров. И жру ничего. И сон невредный. Однако каждую минуту остерегаюсь, что эти окопчики и на мне скажутся.
   Тоже вот не очень давно встал я с постели. И надеваю, как сейчас помню, сапог. А супруга мне говорит:
   — Что-то, говорит, ты, Ваня, сегодня с лица будто такой серый. Нездоровый, говорит, такой у тебя цвет бордо.
   Поглядел я в зеркало. Действительно, — цвет лица как бордо, и морда кирпича просит.
   Вот те, думаю, клюква! Сказываются окопчики. Может, у меня сердце или там еще какой-нибудь орган не так хорошо бьется. Оттого, может, я и серею.
   Пощупал пульс — тихо, но работает. Однако какие-то боли изнутри пошли. И ноет что-то.
   Грустный такой я оделся и, не покушав чаю, вышел на работу.
   Вышел на работу. Думаю — ежели какой черт скажет мне насчет моего вида или цвета лица — схожу обязательно к доктору. Мало ли — живет, живет человек и вдруг хлоп — помирает. Сколько угодно.
   Без пяти одиннадцать, как сейчас помню, подходит до меня старший мастер Житков и говорит:
   — Иван Федорович, голубчик, да что с тобой? Вид, говорит, у тебя сегодня чересчур отчаянный. Нездоровый, говорит, у тебя, землистый вид.
   Эти слова будто мне по сердцу полоснули.
   Пошатнулось, думаю, мать честная, здоровье. Допрыгался, думаю.
   И снова стало ныть у меня внутри, мутить. Еле, знаете, до дому дополз. Хотел даже скорую помощь вызвать.
   Дополз до дому. Свалился на постель. Лежу. Жена ревет, горюет. Соседи приходят, охают.
   — Ну, — говорят, — и видик у тебя, Иван Федорович. Ничего не скажешь. Не личность, а форменное бордо.
   Эти слова еще больше меня растравляют. Лежу плошкой и спать не могу.
   Утром встаю разбитый, как сукин сын. И велю поскорей врача пригласить.
   Приходит коммунальный врач и говорит: симуляция.
   Чуть я за эти самые слова врача не побил.
   — Я, — говорю, — покажу, какая симуляция. Я, говорю, сейчас, может быть, разорюсь на трояк и к самому профессору сяду и поеду.
   Стал я собираться к профессору. Надел чистое белье. Стал бриться. Провел бритвой по щеке, мыло стер — гляжу — щека белая, здоровая, и румянец на ней играет.
   Стал поскорей физию тряпочкой тереть — гляжу — начисто сходит серый цвет бордо.
   Жена приходит, говорит:
   — Да ты небось, Ваня, неделю рожу не полоскал?
   Я говорю:
   — Неделю, этого быть не может, — тоже хватила, дура какая. Но, говорю, дня четыре, это, пожалуй, действительно верно.
   А главное, на кухне у нас холодно и неуютно. Прямо мыться вот как неохота. А когда стали охать да ахать — тут уж и совсем, знаете ли, не до мытья. Только бы до кровати доползти.
   Сию минуту помылся я, побрился, галстук прицепил и пошел свеженький, как огурчик, к своему приятелю.
   И боли сразу будто ослабли. И сердце ничего себе бьется. И здоровье стало прямо выдающееся.
   1925

СТОЛИЧНАЯ ШТУЧКА

   В селе Усачи, Калужской губернии, на днях состоялись перевыборы председателя.
   Городской товарищ Ведерников, посланный ячейкой в подшефное село, стоял на свежеструганных бревнах и говорил собранию:
   — Международное положение, граждане, яснее ясного. Задерживаться на этом, к сожалению, не приходится. Перейдем поэтому к текущему моменту дня, к выбору председателя заместо Костылева, Ивана. Этот паразит не может быть облечен всей полнотой государственной власти, а потому сменяется…
   Представитель сельской бедноты, мужик Бобров, Михайло Васильевич, стоял на бревнах подле городского товарища и, крайне беспокоясь, что городские слова мало доступны пониманию крестьян, тут же, по доброй своей охоте, разъяснял неясный смысл речи.
   — Одним словом, — сказал Михаиле Бобров, — этот паразит, распроязви его душу — Костылев, Иван Максимыч, — не могит быть облегчен и потому сменяется…
   — И заместо указанного Ивана Костылева, — продолжал городской оратор, — предлагается избрать человека, потому как нам паразитов не надобно.
   — И заместо паразита, — пояснил Бобров, — и этого, язви его душу, самогонщика, хоша он мне и родственник со стороны жены, предлагается изменить и наметить.
   — Предлагается, — сказал городской товарищ, — выставить кандидатуру лиц.
   Михайло Бобров скинул с себя от полноты чувств тапку и сделал широки и жест, приглашая немедленно выставить кандидатуру лиц.
   Общество молчало.
   — Разве Быкина, что ли? Или Еремея Ивановича Секина, а? — несмело спросил кто-то.
   — Так, — сказал городской товарищ, — Быкина… Запишем.
   — Чичас запишем, — пояснил Бобров.
   Толпа, молчавшая до сего момента, принялась страшным образом галдеть и выкрикивать имена, требуя немедленно возводить своих кандидатов в должность председателя.
   — Быкина, Васю! Еремея Ивановича Секина! Николаева…
   Городской товарищ Ведерников записывал эти имена па своем мандате.
   — Братцы! — закричал кто-то. — Это не выбор — Секип и Миколаев… Надоть передовых товарищей выбирать… Которые настоящие в полной мере… Которые, может, в городе поднаторели — вот каких надоть… Чтоб все насквозь знали…
   — Верно! — закричали в толпе. — Передовых надоть… Кругом так выбирают.
   — Тенденция правильная, — сказал городской товарищ. — Намечайте имена.
   В обществе произошла заминка.
   — Разве Коновалова, Лешку? — несмело сказал ктото. — Он и есть только один приехадши с города. Он это столичная штучка.
   — Лешку! — закричали в толпе. — Выходи, Леша. Говори обществу.
   Лешка Коновалов протискался через толпу, вышел к бревнам и, польщенный всеобщим вниманием, поклонился по-городскому, прижимая руку к сердцу.
   — Говори, Лешка! — закричали в толпе.
   — Что ж, — несколько конфузясь, сказал Лешка. — Меня выбирать можно. Секин или там Миколаев — разве это выбор? Это же деревня, гольтепа. А я, может, два года в городе терся. Меня можно выбирать…
   — Говори, Лешка! Докладывай обществу! — снова закричала толпа.
   — Говорить можно, — сказал Лешка. — Отчего это не говорить, когда я все знаю… Декрет знаю или какое там распоряжение и примечание. Или, например, кодекс… Все это знаю. Два года, может, терся… Бывало, сижу в камере, а к тебе бегут. Разъясни, дескать, Леша, какое это примечание и декрет.
   — Какая это камера-то? — спросили в толпе.
   — Камера-то? — сказал Лешка. — Да четырнадцатая камера. В Крестах мы сидели…
   — Ну! — удивилось общество. — За что же ты, парень, в тюрьмах-то сидел?
   Лешка смутился и растерянно взглянул на толпу.
   — Самая малость, — неопределенно сказал Лешка.
   — Политика или что слямзил?
   — Политика, — сказал Лешка. — Слямзил самую малость…
   Лешка махнул рукой и сконфуженно смылся в толпу.
   Городской товарищ Ведерников, поговорив о новых тенденциях избирать поднаторевших в городе товарищей, предложил голосовать за Еремея Секина.
   Михаиле Бобров, представитель бедняцкого элемента, разъяснил смысл этих слов и Еремей Секин был единогласно избран при одном воздержавшемся.
   Воздержавшийся был Лешка Коновалов. Ему не по душе была деревенская гольтепа.
   1925

СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО

   Вчера, граждане, сижу я в Таврическом саду на скамейке. Кручу папиросочку. По сторонам гляжу. А кругом чудно как хорошо! Весна. Солнышко играет. Детишки-ребятишки на песочке резвятся. Тут же, на скамейке, гляжу, этакий шибздик лет десяти, что ли, сидит. И ногой болтает.
   Посмотрел я на него и вокруг.
   "Эх, — думаю, — до чего все-таки ребятишкам превосходней живется, чем взрослому. Что ж взрослый? Ни ногой не поболтай, ни на песочке не поваляйся. А ногой поболтаешь — эвон, скажут, балда какая ногой трясет. Но морде еще ударят. Эх, думаю, несимпатично как-то взрослому человеку… Комиссии всякие, перекомиссии. Доклада и собрания… На три минуты, может, вырвешься подышать свежей атмосферой, а жена, может, ждет уж, уполовником трясет, ругается на чем свет стоит, зачем, мол, опоздал, Эх, думаю, счастливая пора, золотое детство! И как это ты так незаметно прошло и вон вышло…"
   Посмотрел я еще раз на ребятишек и на парнишечку, который ногой болтает, и такая, прямо сказать, к нему нежность наступила, такое чувство дышать нечем.
   — Мальчишечка, — говорю, — сукин ты сын! Не чувствуешь, говорю, подлец, небось полного своего счастья? Сидишь, говорю, ногой крутишь, тебе и горюшка никакого. Начихать тебе на все с высокого дерева. Эх, ты, говорю, милый ты мой, подлец этакий! Как, говорю, зватьто тебя? Имя, одним словом.
   Молчит. Робеет, что ли.
   — Да ты, — говорю, — не робей, милашечка. Не съест тебя с хлебом старый старикашка. Иди, говорю, садись на колени, верхом.
   А парнишечка обернулся ко мне и отвечает:
   — Некогда, — говорит, — мне на твоих коленках трястись. Дерьма тоже твои коленки. Идиет какой.
   Вот те, думаю, клюква. Отбрил парнишечка. Некогда ему.
   — С чего бы, — говорю, — вам некогда? Какие, извините за сравнение, дела-то у вас?
   А парнишечка, дитя природы, отвечает басом:
   — Стареть начнешь, коли знать будешь много.
   Вот, думаю, какая парнишечка попалась.
   — Да ты, — говорю, — не сердись. Охота, говорю, паршивому старикашке узнать, какие это дела приключаются в вашем мелком возрасте.
   А парнишечка вроде смягчился после этого.
   — Да делов, — говорит, — до черта! Комиссии всякие, перекомиссии. Доклады и собрания. Сейчас насчет Польши докладывать буду. Бежать надо. И школа, конечно. Физкультура все-таки… На три минуты, может, вырвешься подышать свежей струей, а Манька Блохина или Катюшка Семечкина небось ругаются. Эх-ма!
   Парнишечка вынул "Пушку", закурил, сплюнул через зубы что большой, кивнул головой небрежно и пошел себе.
   А я про себя думаю:
   "Счастливая пора, золотая моя старость! И в школу, между прочим, ходить не надо. И с физкультурой всетаки не наседают".
   После закурил "Пушку" и тоже пошел себе.
   1925

ХОЗРАСЧЕТ

   На праздниках бухгалтер Герюшкин устроил у себя званый обед. Приглашенных было немного.
   Хозяин с каким-то радостным воплем встречал гостей в прихожей, помогал снимать шубы и волочил приглашенных в гостиную.
   — Вот, — говорил он, представляя гостя своей жене, — вот мой лучший друг и сослуживец.
   Потом, показывая на своего сына, говорил:
   — А это, обратите внимание, балбес мой… Лешка. Развитая бестия, я вам доложу.
   Лешка высовывал свой язык, и гость, слегка сконфуженный, присаживался к столу.
   Когда собрались все, хозяин, с несколько торжественным видом, пригласил к столу.
   — Присаживайтесь, — говорил он радушно. — Присаживайтесь. Кушайте на здоровье… Очень рад… Угощайтесь…
   Гости дружно застучали ложками.
   — Да-с, — после некоторого молчания сказал хозяин, — все, знаете ли, дорогонько стало. За что ни возьмись — кусается. Червонец скачет, цены скачут.
   — Приступу нет, — сказала жена, печально глотая суп.
   — Ей-богу, — сказал хозяин, — прямо-таки нету приступу. Вот возьмите такой пустяк — суп. Дрянь. Ерунда.
   Вода вроде бы. А нуте-ка, прикиньте, чего эта водица стоит?
   — М-да, — неопределенно сказали гости.
   — В самом деле, — сказал хозяин. — Возьмите другое — соль. Дрянь продукт, ерунда сущая, пустяковина, а нуте-ка, опять прикиньте, чего это стоит.
   — Да-а, — сказал балбес Лешка, гримасничая, — другой гость, как начнет солить, тык тока держись.
   Молодой человек в пенсне, перед тем посоливший суп, испуганно отодвинул солонку от своего прибора.
   — Солите, солите, батюшка, — сказала хозяйка, придвигая солонку.
   Гости напряженно молчали. Хозяин со вкусом ел суп, добродушно поглядывая на своих гостей.
   — А вот и второе подали, — объявил он оживленно. — Вот, господа, возьмите второе — мясо. А теперь позвольте спросить, какая цепа этому мясу? Нуте-ка? Сколько тут фунтов?
   — Четыре пять осьмых, — грустно сообщила жена.
   — Будем считать пять для ровного счету, — сказал хозяин. — Нуте-ка, по полтиннику золотом? Это, это на человека придется… Сколько нас человек?..
   — Восемь, — подсчитал Лешка.
   — Восемь, — сказал хозяин. — По полфунта… По четвертаку с носа минимум.
   — Да-а, — обиженно сказал Лешка, — другой гость мясо с горчицей жрет.
   — В самом деле, — вскричал хозяин, добродушно засмеявшись, — я и забыл — горчица… Нуте-ка, прикиньте к общему счету горчицу, то, другое, третье. По рублю и набежит…
   — Да-а, по рублю, — сказал Лешка, — а небось, когда Пал Елисеевич локтем стеклище выпер, тык небось набежало…
   — Ах, да! — вскричал хозяин. — Приходят, представьте себе, к нам раз гости, а один, разумеется нечаянно, выбивает зеркальное стекло. Обошелся нам тогда обед. Мы нарочно подсчитали.
   Хозяин углубился в воспоминания.
   — А впрочем, — сказал он, — и этот обед вскочит в копеечку. Да это можно подсчитать.
   Он взял карандаш и принялся высчитывать, подробно перечисляя все съеденное. Гости сидели тихо, не двигаясь, только молодой человек, неосторожно посоливший суп, поминутно снимал запотевшее пенсне и обтирал его салфеткой.
   — Да-с, — сказал наконец хозяин, — рублей по пяти с хвостиком…
   — А электричество? — возмущенно сказала хозяйка. — А отопление? А Марье за услуги?
   Хозяин всплеснул руками и, хлопнув себя по лбу, засмеялся.
   — В самом деле, — сказал он, — электричество, отопление, услуги… А помещение? Позвольте, господа, в самом деле, помещение! Нуте-ка — восемь человек, четыре квадратные сажени… По девяносто копеек за сажень… В день, значит, три копейки… Гм… Это нужно на бумаге…
   Молодой человек в пенсне заерзал на стуле и вдруг пошел в прихожую.
   — Куда же вы? — закричал хозяин. — Куда же вы, голубчик, Иван Семенович?
   Гость ничего не сказал и, надев чьи-то чужие калоши, вышел не прощаясь. Вслед за ним стали расходиться и остальные.
   Хозяин долго еще сидел за столом с карандашом в руках, потом объявил:
   — По одной пятой копейки золотом с носа. — Объявил он это жене и Лешке — гостей не было.
   1925

ЗАСЫПАЛИСЬ

   Станция Тимохино. Минуты две стоит поезд на этой станции. Ерундовая вообще станция. Вроде полустанок. А глядите, какие там дела творятся. На ткацкой фабрике.
   Стала пропадать там пряжа.
   Месяц пропадает. И два пропадает. И год пропадает. И пять лет пропадает… Наконец на шестой год рабочие взбеленились.
   — Что ж это, — говорят, — пряжа пропадает, а мы глазами мигаем и собрание не собираем. Надо бы собрание собрать: выяснить — как, чего и почему.
   Собрались. Начали.
   Все кроют последними словами воров. И этак их, и так, и перетак.
   По очереди каждый гражданин выходит к помосту и кроет.
   Старший мастер Кадушкин едва не прослезился.
   — Братцы! — говорит. — Пора по зубам стукнуть мошенников. До каких пор будем терпеть и страдать?!
   После старшего мастера вышел ткач Егоров, Василий Иванович.
   — Братцы, — говорит, — не время выносить резолюции. Иначе как экстренными мерами и высшим наказанием не проймешь разбойников. Пора сплотиться и соединиться. Потому — такая чудная пряжа пропадает — жалко же. Была бы дрянь пряжа — разве плакали бы?! А то такая пряжа, что носки я три года не снимая ношу — и ни дырочки.
   Тут с места встает старший мастер Кадушкин.
   — Ха! — говорит, — носки. Носок, говорит, вроде как сапогом защищен. Чего ему делается! Я вот, говорит, свитер с этой пряжи два года ношу, и все он как новенький. А ты, чудак, с носком лезешь.
   Тут еще один ткач встает с места.
   — Свитер, — говорит, — это тоже не разговор, товарищи. Свитер, говорит, это вроде как костюм. Чего ему делается. Я, говорит, перчатки шесть лет ношу, и хоть бы хны. И еще десять лет носить буду, если их не сопрут. А сопрут, так вор, бродяга, наносится… И дети, говорит, все у меня перчатки носят с этой пряжи. И родственники. И не нахвалятся.
   Тут начали с места подтверждать: дескать, пряжа действительно выдающаяся, к чему спорить. И не лучше ли, заместо спора, перейти к делу и выискать способ переловить мошенников.
   Были приняты энергичные меры: дежурства, засады и обыски. Однако воров не нашли.
   И только на днях автор прочел в газете, что семь человек с этой фабрики все-таки засыпались. Среди засыпавшихся были все знакомые имена: старший мастер Кадушкин, Василий Иванович Егоров и другие.